Голубые цветочки

VII

Караульный заприметил двух неизвестных верхом на мулах, которые направлялись к замку с д’ожноном. Герцог д’Ож был тотчас оповещен. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это аббат Биротон и сопровождавший его дьякон Рифент.

— Сейчас сыграем с ними отличную шутку! — сказал герцог д’Ож. — Сперва пальнём по ним из бомбарды, а следом вдарим пару раз из кулеврины. Не забудьте потом сходить собрать ядра.

Новоиспеченные артиллеристы были не слишком уверены в успехе, ибо им предстояло впервые опробовать эти недавние приобретения герцога. Бомбарда сработала вполне удовлетворительно: ядро врылось в землю меньше чем в трехстах метрах от Онезифора, который, так же как и дьякон Рифент, даже не понял, что произошло.

Но когда ядра помельче, выпущенные из кулеврины, упали в непосредственной близости от аббата, тот соскочил с мула и бросился ничком на землю, воззвав к Господу о защите; дьякон Рифент последовал его примеру. Ствол кулеврины треснул, и герцог велел прекратить стрельбу, не желая из-за простой шутки рисковать орудием, которое обошлось ему довольно дорого.

Пока оставшиеся в живых артиллеристы собирали ядра, аббат Биротон и сопровождавший его дьякон Рифент предстали перед герцогом.

— Ничего себе встреча, мессир! — сказал аббат Биротон. — Я знаю, что вы не питали дурных намерений, но мы едва избежали гибели.

— Да, результат оказался лучше, чем я думал.

— Так, стало быть, вы, мессир, также обзавелись этой дьявольской бомбой?

— Что делать, приходится защищаться, мой дорогой. Я со дня на день поджидаю королевских ОМОНОвцев и, поскольку вовсе не собираюсь дать себя растоптать, принял все необходимые предосторожности и запасся самыми современными новоизобретенными новинками.

— У вас опять разногласия с королем?

— А они и не прекращались. На сей раз это из-за моего доброго друга Жиля де Реца.

— Ох, гнусный злодей!

— Молчи, долгополый! Где же твое христианское милосердие? Мой добрый друг Жиль де Рец был бесславно казнен, точно простой виллан, — это он-то, высокородный сеньор и бесстрашный воин, а ведь Столетняя война еще даже не кончилась. И поскольку мне это не понравилось, я присоединился к другим высокородным сеньорам и бесстрашным воинам, дабы достойно проучить короля; знаешь ли ты, кто с нами заодно?

— Да где уж мне угадать!

— Дофин!

— Как! Знаменитый Людовик Одиннадцатый?

— Ну, пока он еще не одиннадцатый. Не стану вдаваться в подробности; дело кончилось тем, что высокородные сеньоры повели себя, как трусливые бабы, а дофин предал нас, и вот в результате я остался один против короля Франции и числюсь в открытых мятежниках. К счастью, теперь у меня есть мои миленькие пушечки. Кстати, раз уж ты здесь, давай-ка не ленись и окрести мне их.

Аббат Биротон, не переча герцогу, исполнил его приказание. Когда он кончил, герцог сердечно хлопнул его по спине, осведомился о здоровье и наконец спросил:

— Ну как там прошел церковный собор[45]?

— Он низложил Эугена IV и заменил его Амедеем, и теперь король Франции собирается опубликовать Прагматическую Санкцию, защищающую независимость галликанской церкви.

— Если я правильно понял, ты принял сторону короля.

— Не сердитесь, мессир, я был там в качестве простого наблюдателя.

— Ха! А мне сдается, что ты простой изменник и предатель!

— Мессир! Ну какой же я предатель — я, обычный наблюдатель!

— Можешь болтать все, что угодно, а я взял тебя на заметку; наверное, это мой ангел-хранитель подсказал мне приветствовать твое возвращение несколькими пушечными залпами. Я-то сам гвельф и феодал. И если мой капеллан начнет увлекаться современными идеями, то мне ничего иного не останется, как привязать его к жерлу бомбарды и послать по частям в небеса.

Аббат Биротон остерегся развивать эту тему, и в тишине, последовавшей за речью герцога, ясно послышались голоса Пигранеллы и Белюзины, распевавших рондо, которое предстояло написать Карлу Орлеанскому: «Зима, старуха злая…» В конюшне Сфен и Стеф аккомпанировали им, насвистывая тот же мотивчик.

— Ваши дочери, кажется мне, нынче в веселом расположении духа, — заметил аббат Биротон, пытаясь таким образом отвлечь внимание герцога от своей персоны.

— Да, — ответил герцог, — я их выдаю замуж.

— Всех трех?

— Всех трех.

— И даже Фелицу?

— И даже Фелицу. Видишь ли, Биротон, с тех пор, как я овдовел, мои малышки совершенно лишены общества. Но теперь, благодаря интригам, в которые я замешался, у меня появились друзья и союзники; конечно, все они — трусливые бабы, как я тебе уже говорил, но среди самых трусливых из этих баб я выбрал троицу молодых дураков, коим и всучил свою тройню: Пигранеллу — сиру де Сри, Белюзину — графу де Коси, а Фелицу — видаму де Плакси. Ну, и, как говорится, с рук долой! Надеюсь, нам удастся сыграть свадьбу до прихода королевских ОМОНОвцев.

— Коих вы намереваетесь поколошматить?

— Теперь, когда у меня завелись пушки, я никого не боюсь!

И герцог д’Ож потер руки, выказывая признаки живейшего удовлетворения, как вдруг лицо его омрачилось.

— Ну так как же с этой всеобщей историей, о которой я тебя спрашивал давным-давно, — я ведь до сих пор не получил ответа.

— Что именно хотите вы узнать?

— Что ты думаешь о всеобщей истории в общем и об общей истории в частности. Я слушаю.

— Ох, как я утомился дорогою! — сказал капеллан.

— Потом отдохнешь. Вот скажи-ка мне насчет этого Собора в Базеле, — относится ли он ко всеобщей истории?

— О да! Это всеобщая история в общем.

— А мои пушечки?

— Это уже общая история в частности.

— А свадьба моих дочерей?

— Ну, это разве что история событийная. Микроистория, так сказать.

— Чего-чего? — взревел герцог д’Ож. — Это еще что за микрохреновина? Ты, часом, не напился ли на радостях?

— Благоволите простить меня, мессир. Я, видите ли, устал. Да и перенервничал тоже. Эти ваши ядра ужасны, — поистине дьявольское изобретение!

— Да ты же их только что освятил, бездельник!

— Пушки — да, но не ядра.

— Ах ты, мерзкий лицемер! Прочь с глаз моих, не то я тебя зарежу!

Онезифор исчезает.

Герцог обходит дозором укрепления, оглядывает горизонт, свободный от неприятеля, поглаживает свои бомбарды и кулеврины, поздравляет своих вояк. И даже произносит коротенькую речь:

— Если капеллан вздумает убеждать вас, что это, мол, дьявольское изобретение, то вы ему отвечайте так: имей мы артиллерию во времена крестовых походов, Гроб Господен давным-давно перешел бы в руки христиан.

Сказав это, он было спускается в кухню, чтобы взглянуть, не осталось ли там чего-нибудь вкусненького, но по дороге внезапно меняет маршрут и приказывает позвать пред свои очи дочерей.

Эти три юные особы тотчас являются к нему. Сперва они горячо благодарят своего отца за веселое развлечение, которым он их потешил, бомбардируя и кулеврируя аббата Биротона и дьякона Рифента, затем почтительно осведомляются о его отцовских намерениях в отношении даты их бракосочетания. В ответ герцог осведомляется, кончат ли они когда-нибудь болтать, чтобы он мог открыть, наконец, рот. Пусть они не беспокоятся на счет замужества, продолжает он, все уже готово, сеньоры женихи спешат сюда во весь опор, что же до королевских солдат, то для их встречи у него припасены его миленькие пушечки, и если враги осмелятся явиться под стены его замка с д’ожононом, их сокрушительное поражение лишь украсит собою свадебную церемонию. Сочтя, что сказано вполне достаточно, герцог приказывает тройняшкам немедленно осчастливить его своим отсутствием, а иначе горе им, после чего возобновляет начальный маршрут. Пока он взбирается на верхушку своего д’ожнона, дабы проверить, не появились ли по соседству с замком королевские лучники, его дочери спешат на поиски капеллана, которого и обнаруживают на кухне, где он укрылся с целью ободрать и съесть несколько вяленых сельдей, орошая их при этом вином кларетом. Девицы жадно интервьюируют аббата, но тот вынужден признаться, что бессилен пролить свет на интересующий их вопрос и может лишь порекомендовать им поручить свои души Господу, творя благочестивые молитвы.

— Бе-е-е! — произносит Фелица.

Это означает, что она согласна.

Когда девицы удаляются, шеф-повар предлагает капеллану подкрепиться еще немного, съев круглый пирог, приправленный бараньим салом и корицей, — он как раз доспевает в печи.

— Покорнейше благодарю, — говорит Онезифор. — Бр-р-р, как вспомню эти ядра, летающие, точно мухи, вокруг моей тонзуры!.. Поистине, тяжкое испытание для священника-пацифиста!

— Но, однако, господин капеллан, — замечает шеф-повар, — вас как будто побоями не испугаешь.

— Ты так думаешь? Ну, значит, я не изменился…

— Во всяком случае, мое такое мнение, что кулевринада, которую вы претерпели, это только цветочки. Очень скоро у нас тут пойдет дым коромыслом. Как только наш христианнейший король Карл Седьмой расправится с годдэмами, а может, и того раньше, он возьмется проучить нашего герцога, который играет в бунтовщика; к тому же эта история с защитой гнусного злодея и людоеда Жиля де Рэ сильно понизила популярность нашего господина. Во всяком случае, в моих глазах: я лично против каннибализма, хоть в шутку, хоть всерьез. Кроме того, я против огнестрельного оружия, этой чумы нашего времени. Конечно, необходимо убивать, свежевать и потрошить животных, с этим я согласен, — жить-то ведь надо, а потом, у них нет души, верно, господин капеллан?

— Конечно, нет, — такое могло бы прийти на ум разве что какому-нибудь альбигойцу, а их, хвала Господу, больше не осталось.

— Ну тогда я несу вам мой пирог, приправленный бараньим салом и корицей.

Онезифор отведывает пирога.

— Вот, — говорит он, — вот что утешает меня в моем возвращении в сей замок с д’ожноном, а ведь я вполне мог бы подцепить себе какое-никакое епископство, поинтриговав на Соборе, — увы, я не интриган. И все же мы здесь, похоже, крепко влипли: сидим, как мыши в мышеловке. Да еще эти три свадьбы, — вот скажи, ты веришь, что они состоятся?

— Никоим образом, — отвечает шеф-повар, — ведь у нас ничегошеньки не готово, поставщики не извещены, а запасов у меня в кладовой не хватит даже на тридцать знатных особ, я уж не говорю о том, чтобы выдержать осаду.

— И, по-моему, наш герцог напрасно строит иллюзии насчет своей артиллерии. Эти самые ядра попадают куда угодно, только не в цель, — нет, это еще далеко не абсолютное оружие, а потом, пушки ведь есть и у короля. Взять несколько ядер потяжелее да расколошматить подъемный мост — и королевские лучники войдут в замок, как к себе домой.

— Ага, теперь этот бездельник-монах занимается стратегией! — вскричал герцог, который тем временем крадучись вошел в кухню. — Да еще вдобавок стратегией пораженческой! Просто не знаю, что меня удерживает от того, чтобы повесить тебя за железы внешней секреции!

И герцог в сердцах выкручивает аббату ухо. Возмущенный Биротон верещит что есть мочи, но поскольку это не останавливает герцога, он хватает шпиговальную иглу и прижигает ею руку-мучительницу. Герцог испускает ужасающий вопль и, выпустив аббатово ухо, трясет обугленной культей. Освобожденный Онезифор трубным голосом выражает свой гнев:

— Обойтись так со мною! С представителем Господа на земле! С наблюдателем Базельского собора! С членом апостольской, римской и галликанской Церкви! На колени, Жоакен, герцог д’Ож! Моли о прощении, иначе я отлучу и прокляну тебя, и тогда уж не мечтай ни о каких свадьбах, причастиях и прочая и прочая! На колени, Жоакен, герцог д’Ож!

— И он же еще сердится! — ворчит герцог, намазывая свежее масло на свой ожог. — Я так и знал, что он бунтовщик, эти попы всем хотят заправлять самолично.

— На колени, Жоакен, герцог д’Ож! — продолжает голосить аббат Биротон. — Моли о прощении за свою непочтительность к святой матери Церкви! На колени, говорю я, и поживее! Я уже вижу, как вокруг тебя пляшут чертенята, кои только и ждут подходящего момента, чтобы утащить твою душу в ад.

— Да у него еще вдобавок и глюки начались.

— И помни: никакого причастия, никакой свадьбы, ничего более!

Пожав плечами, герцог вздыхает и опускается на колени.

— Извиняюсь, — бурчит он.

— Нет, не слышу раскаяния в голосе! — отрезает капеллан. — А ну-ка, побольше пыла… побольше веры…

Герцог решает вложить в свои слова елико возможно больше сокрушения.

— Я молю о прощении мою святую мать Церковь и не менее святого отца аббата Онезифора Биротона.

Наконец ему даруют прощение.

— Понимаешь, — объяснял позже герцог Пострадалю, — не хотелось мне рисковать и идти в ад из-за капелланова уха. Заметь, что в чертенят этих я ни капельки не верю. Да и верит ли в них он сам?! В общем, не могу же я ссориться со всеми подряд, — хочешь жить, умей вертеться. Ладно, забудем о неприятностях, поохочусь-ка я на крупную дичь, на тура или на зубра, например. Седлай лошадей и вели готовить свору… да прихвачу-ка я с собой кулеврину… правда, если я бабахну из нее в дичь прямой наводкой, от зверя мало что останется… мало что…

Когда Сидролен вновь открывает глаза, оранжевое солнце уже садится за многоэтажки предместья. Он встает, принимает немалый стакан укропной настойки, потом чистит свой самый шикарный костюм и облачается в него. Перед уходом он оглядывает изгородь, дабы убедиться, что она не осквернена ругательными надписями, потом запирает дверцу. И вот он уже шагает к остановке автобусов. Он выбирает тот, что идет в центр столичного города Парижа, а там пересаживается на другой и едет в квартал поскромнее — того же города. Закат еще не угас, но кафе и магазины уже засветились огнями, словно вокруг кромешная тьма; правда, нужно признать, что в этом квартале поскромнее всегда царит кромешная тьма — с утра и до ночи.

Сидролен поглядывает во все стороны, заходит во все кафе, словно ищет кого-то или просто подбирает себе местечко и столик по вкусу. Побродив эдак по улице, он наконец входит в «Хмель-бар» — бар, старающийся выглядеть так же, как все соседние бары. Сидролен садится. Клиентов, кроме него, только двое; стоя у стойки, они беседуют о бегах. За стойкой хозяин в полном бездействии слушает рассуждения о шансах на выигрыш; его голову украшает квадратная полукруглая овальная каскетка из сукна в белый горошек. На черном фоне. Горошки отличаются эллипсоидной формой, в длину каждый из них имеет (по большой оси) пять миллиметров, в ширину (по малой оси) — четыре, иначе говоря, площадь поверхности одного горошка равняется примерно шестидесяти трем квадратным миллиметрам или чуть поменьше. Козырек сделан из той же ткани, но зато горошки на нем явно меньшего размера и почти круглые, следовательно, площадь их поверхности не превышает тридцати двух квадратных миллиметров. На третьем горошке слева, ближе к краю — если стоять лицом к владельцу каскетки, — имеется пятно. Это пятно от укропной настойки. Оно невелико, но, несмотря на скромные размеры, сохраняет цвет, изначально присущий данной субстанции, иными словами, слегка смахивающий на цвет мочи, — нечто среднее между ультрафиолетовым и инфракрасным. Внимательно вглядевшись в соседний горошек — второй, опять же, если стоять лицом к владельцу каскетки и считать слева, но уже ближе к краю козырька, — можно различить еще одно крошечное пятнышко, обязанное своим происхождением попавшей на него капельке все той же укропной настойки, но его размеры таковы, что вполне можно принять это за разлохмаченный конец нитки окружающего горошек драпа, которая выцвела и пожелтела под воздействием неонового света, кое-как пробивающегося из трубоподобной трубки; и в самом деле, устройство это функционирует с перебоями: иногда даже кажется, что оно подает сигналы на той самой азбуке, изобретенной знаменитым американским художником, который родился в Чарльстоуне (штат Массачусетс) в 1791 году и умер в Пугкипси в 1872 году. По некоему странному совпадению, как раз над головой Сидролена висит репродукция, на которой изображен умирающий Геракл кисти Сэмюэла-Финли-Бриза Морзе, каковое произведение было удостоено в 1813 году золотой медали Общества изящных искусств Адельфи.

Поскольку репродукция подвешена как раз над головой Сидролена, он не может видеть ее непосредственно, хотя она и отражается в огромном зеркале, занимающем всю противоположную стену; не может он видеть ее и опосредствованно, ибо один из посетителей необычайно высок ростом и полностью заслоняет собой умирающего Геракла кисти Сэмюэла-Финли-Бриза Морзе. Второй посетитель значительно ниже своего собеседника, его рост не превышает метра сорока трех сантиметров; он время от времени поглядывает на эту репродукцию, имея возможность прямого обзора, поскольку стоит, прислонясь к стойке, почти спиной к хозяину, который внезапно замечает присутствие нового клиента и, не двинувшись с места, даже рукой не помахав и, еще менее того, не приподняв каскетку, издалека спрашивает у Сидролена, чего ему охота выпить. Вопрос этот отнюдь не застает Сидролена врасплох: он ожидал его с минуты на минуту и готовился ответить; таким образом, ответ его не заставляет себя ждать. Он представляет собою последовательность слов, образующих грамматически безупречно построенную фразу, чей смысл не вызывает никаких затруднений в восприятии оной даже у хозяина бистро, — восприятии таком затрудненном, каким только может быть восприятие того, кто держит бар под названием «Хмель-бар». Хозяин еще с минутку прислушивается к соображениям двух клиентов по поводу бегов, а затем приносит Сидролену требуемый напиток, а именно: укропную настойку, правда, слегка тепловатую, с малой толикой минералки. Сидролен изображает на лице широкую улыбку, призванную продемонстрировать его сердечную, бесконечную и вечную благодарность за такое внимание и точность исполнения, но человек в каскетке черного сукна в белый горошек, сохраняя все ту же невозмутимость, величественно удаляется к себе за стойку.

Проходит несколько минут, в течение которых двое клиентов пытаются разрешить загадочные тайны бегов, назначенных на следующее воскресенье; один из них очень высокого роста, второй стоит вполоборота, опираясь на стойку, что позволяет ему время от времени бросать взгляд на репродукцию произведения Сэмюэла-Финли-Бриза Морзе. Также время от времени он поглядывает и на человека, что сидит за столиком и вроде бы смакует свою укропную настойку. Человек, видимо, не вызывает у него особого интереса, ибо взгляд второго клиента задерживается на этой личности без особых примет не более чем на три-четыре секунды. Клиенту явно больше нравится умирающий Геракл кисти Сэмюэла-Финли-Бриза Морзе. Когда его собеседник заявляет, что исчерпал все возможные комбинации и варианты, он ловко поворачивается вокруг своей оси, вынимает мелочь из кармана и платит за два стакана, которые еще стоят, будучи уже осушенными, на стойке. Затем он пожимает руку хозяину и выходит в сопровождении своего товарища, человека очень высокого роста. Дверь за ними закрывается.

Человек в каскетке протирает стаканы. Он не заговаривает с Сидроленом.

И Сидролен не заговаривает с ним.

Вот тут-то и входит Альбер.