Голубые цветочки

IV

На террасе кафе влюбленные парочки упражнялись в поцелуях типа «засос»; слюна текла рекой по их влюбленным подбородкам; среди самых оголтелых «засосочников» находились Ламелия и ее гортранспортист; особенно увлеклась Ламелия, а гортранспортист все же не забывал время от времени поглядывать на часы, памятуя о своих профессиональных обязанностях. Ламелия же, закрыв глаза, с поистине религиозным пылом предавалась изучению чужого языка.

Но вот настал миг расставания, и гортранспортист медленно приступил к процессу расстыковки; успех достигнутого ознаменовался смачным всхлюпом. Гортранспортист утерся тыльной стороной руки и сказал:

— Надо сваливать.

И он увлажнил пересохшую слизистую рта глотком пива.

Ламелия поглядела на него обалдело. Гортранспортист вынул из кармана монеты и, постучав ими по столику, довольно громко позвал:

— Гарсон!

Ламелия обалдело на него поглядела.

Гарсон приходит, чтобы получить по счету. В этот момент Ламелия кидается на своего гортранспортиста и повторяет трюк с засосом. Молодой человек вынужден объясняться жестами, весьма, впрочем, красноречивыми. Гарсон сгребает монеты. Зрелище засоса отнюдь не засасывает его. Он удаляется.

Гортранспортист предпринимает новую расстыковку. Он действует мягко и грациозно, результат опять сопровождается смачным всхлюпом. Затем он вытирает губы тыльной стороной руки и говорит:

— Теперь и вправду пора сваливать.

И осушив залпом кружку, проворно встает. На него обалдело Ламелия глядела. Она также встала, говоря:

— Мне спешить некуда, пройдусь-ка я с тобой.

— Да знаешь, счас час пик, я буду психовать из-за опоздания, так что трепаться с тобой все равно некогда.

— Ничего, я погляжу, как ты крутишь свою билетную машинку, послушаю, как ты выкликаешь остановки, и буду счастлива.

— Еще вопрос, влезешь ли ты в автобус. Народищу будет!..

И его-таки было! Двести семнадцать человек топтались на остановке, образуя очередь в полном соответствии с официальными предписаниями. Ламелия встала в очередь, начало очереди вошло в автобус, автобус переполнился, а она все еще торчала в хвосте, среди несостоявшихся пассажиров, когда ее красавчик элегантным жестом крутанул лицом к ним табличку с надписью «мест-нет» и прозвонил к отправлению. Автобус отчалил, гортранспортист помахал рукой, адресуясь, вероятно, к кому-то, затерявшемуся в очереди потенциальных пассажиров, которая непрерывно удлинялась. Ламелия круто повернулась и попыталась пробиться сквозь этот хвост, что шел в рост. Она двигалась против течения, а кругом говорили:

— Эй, цыпочка, сама не знаешь, чего хочешь!

— Ишь куда прет, как будто тут без нее горя мало!

— Ох уж эти бабы, семь пятниц на неделе!

— Прет поперек очереди, и ей еще слова не скажи!

Какая-то дама вдруг заголосила:

— Вы чего толкаетесь! Не видите, что ли, мой живот?

— Если вы беременны, — огрызнулась Ламелия, — то и становились бы вперед, где вам положено.

Тут какой-то гражданин, с ходу не разобравшись в этом диалоге, разорался вовсю.

— Расступитесь! — кричал он. — Расступитесь, беременной женщине плохо!

— Расступитесь! О Господи, вам что, непонятно? Тут беременная!

— Да расступитесь же! Почет беременным и слава материнству!

— Расступитесь! Расступитесь!

— Расступитесь пошире!

Ламелию выбросило из толпы сострадателей, словно пучок водорослей на нормандский пляж. Она удалилась. Вновь прошла мимо кафе: парочки на террасе как присосались друг к другу, так с тех пор и не отлипли. Вконец исполненная меланхолии, Ламелия добрела до набережной.

Так, мало-помалу, она добралась и до «Ковчега».

Сидролен отдыхал на корме; удобно растянувшись в шезлонге, он не спал и не дремал, просто глядел вдаль. Появление Ламелии ровно никак не повлияло на его дефицит активности. И только когда ему принесли укропную настойку с минералкой, он вышел из транса, приняв разом сидячее положение и решение сообщить следующее:

— Заходил инспектор по судовым налогам.

— А я ехала в автобусе, — было ему ответом.

— Осмотрел все, от носа до кормы.

— Кондуктор был ну прямо умора.

— И я удостоился его поздравлений.

— Он каждому пассажиру отпускал шуточки.

— Он счел, что «Ковчег» достоин двух якорей в категории «А».

— Ну, он и меня не пропустил.

— Два — это, конечно, еще не три. Но тоже неплохо…

— Вы, говорит, чертовски складненькая, даже складнее, чем талонная книжечка, и уж куда пухлее, чем проездной билет.

— Конечно, за два якоря мне придется платить налог повыше, но ведь престиж дороже.

— Ну вы даете! Ну вы вообще!.. — вот так я ему и отрезала.

— Он отметил одну вещь…

— Но на меня все равно смех напал.

— Вы, говорит, называете это «Ковчегом», а на борту нет ни одного животного, вот парадокс! — Это верно, — ответил я ему, — но на каждый парадокс есть свой ортодокс. — Ладно, ладно, — это он мне, — мое дело было сказать. — А я ему: — И мое тоже. — С тем он и ушел. Он остался доволен собой, а я собой. В общем, если не считать еды, денек выдался вполне удачный, правда, он пока не кончился. Всякое еще может случиться.

— Этот тип… он мне нравится.

— Кто, инспектор?

— Кондуктор четыреста двадцать первого автобуса.

— Да там их небось не один и не два.

— Тот, с кем я познакомилась.

— Ну, я-то с ним не знаком.

— Я же тебе только что рассказала.

— Так тебе не интересно, что «Ковчегу» присвоили два якоря в категории «А»?

— Есть чему радоваться! Почему же не три? Зря, что ли, я его драю с утра до вечера?

— Терпение! Когда-нибудь дадут и три.

— А почему бы уж сразу не четыре?!

— Ладно, ладно.

И Сидролен потянулся к бутылке с укропной настойкой, собираясь подлить себе в стаканчик.

— Ты слишком много пьешь, — предостерегли его.

Сидролен пожал плечами и щедро плеснул себе из бутылки.

— Ну так что там с твоим кондуктором? — спросил он.

— От укропной настойки с ума сходят, так написано в газетах.

Сидролен сдвинул брови, раздвинул их, чтобы осушить стакан, и снова старательно сдвинул. Переносицу его перерезали четыре глубокие морщины. Он пробурчал:

— Все удовольствие мне испортила. Опять фиаско!

Бутылка, минералка и стаканы уносятся прочь.

— Ну так расскажи про своего кондуктора.

— У меня дел полно.

— Я возьму банку с краской?

— Да нечего там замазывать.

Это верно, а потому Сидролен заново разваливается в своем шезлонге и устремляет взор на горизонт.

На горизонте показался Особый Монархический Отряд Ненасильственных Операций; дозорный поспешил сообщить о нем герцогу д’Ож, который отдал необходимые приказы таким трубным голосом, что аббат Биротон незамедлительно проснулся.

— ОМОНОвцы идут! — провозгласил герцог, потирая руки. — Сейчас мы их вздуем как следует!

— Что происходит? Откуда здесь ОМОНОвцы?

— Ах да, я же тебе еще не рассказал. Я там пристукнул парочку биржуа, которые мне проходу не давали.

— Гнев — плохой советчик, мессир. Не пришлось бы вам раскаяться!

— Да ради Бога, но только у этих паршивцев намерения куда более коварные.

— Наш святой король не любит шутить с оступившимися сеньорами.

— Н-да, он нас принимает всерьез, — ответил герцог самодовольно.

Теперь на горизонте виднелись уже не один, а несколько отрядов; они со всех сторон двигались к замку.

— Плохо дело, — прошептал аббат, — дело плохо!

— Не волнуйся, я же тебе сказал: пусть они только пальцем нас тронут, я их всех до одного ликвидну.

— Господи Боже, вы решили вдобавок еще и мятежником стать?!

Тем временем ОМОНОвцы брали замок в кольцо; самый геройльдический из них приблизился к подъемному мосту и жестами — сколь героическими, столь же и гаройльдическими — дал понять, что намерен вручить послание сеньору данного владения.

Аббат запричитал:

— Ну и история! Ох, и история!

— Да, в самом деле, ты мне еще не ответил на мой третий вопрос о всеобщей истории в общем и об общей истории в частности.

Но тут приводят геройльда, который принимается объяснять герцогу, что святой король им крайне недоволен, что гробить биржуа по таким мелким поводам давно уже не принято: знатным сеньорам надлежит усвоить раз и навсегда, что людям не вышибают мозги так просто, за здорово живешь, вследствие чего Жоакен, герцог д’Ож, обязан выплатить из своей казны по сотне турских экю чистейшего, без примеси, золота за каждого жмурика, что составит весьма весомую сумму, тем более что есть еще и такие, что пока не совсем откинули копыта, хотя вполне могут, и пусть Жоакен, герцог д’Ож, узнает, что сумма сия не целиком будет направлена на возмещение убытков вдов, вдовцов и сирот, но, главным образом, пойдет на финансирование ближайшего планируемого крестового похода.

Сверх того Жоакен, герцог д’Ож, обязан прочесть шесть тысяч шестьсот пятьдесят семь «Pater», столько же «Ave» и на три раза меньше «Confiteor»[34], а также заказать мессу по каждому усопшему, на каковых мессах ему надлежит присутствовать босым, в одной рубашке и с обнаженной головой, посыпанной пеплом, холодным или горячим, — это уж на его усмотрение.

И к сему: пусть Жоакен, герцог д’Ож, хорошенько усвоит, что святой король охотно повесил бы его за оба уха вплоть до того, как воспоследует смерть, если бы названный святой король не изволил помнить об услугах, оказанных Жоакеном, герцогом д’Ож, делу христианства — как в Дамьетте, так и в Мансурахе.

И, наконец, последнее: Жоакен д’Ож имеет полную возможность оставить при себе свои турские экю чистейшего, без примеси, золота и вполовину сократить число назначенных ему «Pater» и число назначенных ему «Ave», хотя число сие и нечетное, а также на четверть — число назначенных ему «Confiteor», хотя четыре не есть кратное число от двух тысяч двухсот девятнадцати, притом, что число месс должно остаться неизменным, хотя герцогу даруется позволение присутствовать на них одетым и обутым по своему усмотрению; но все это при одном простом, невинном, необременительном и извинительном условии: названный герцог должен присоединиться к своему святому королю, дабы выпотормошить проклятых сарацинов в ближайшем планируемом крестовом походе.

— Никогда! — вскричал герцог д’Ож. — Я уже растолковал ему, что ноги моей больше не будет в этой распроклятой африканской дыре. Один крестовый поход — еще куда ни шло, но два — это уж слишком!

— Стало быть, мессир, — вопросил геройльд, — вам никак не угодно вырвать Гроб Господен из грязных лап неверных?

— Да в гробу я его видал, этот Гроб, Чайльд-герольд ты мой несчастный![35] Мы ведь опять вернемся оттуда без гроба, если не гробанемся прямо там. Даже наш Святой Отец и тот больше не верит в успех сего предприятия. Вот уже двести лет, как мы тужимся, чтобы отвоевать его, этот Гроб, а Гроб и ныне там, в руках у неверных.

В ужасе, горé возведя очи, геройльд закрестился что есть мочи.

— Кстати, каким же это манером, — продолжал герцог д’Ож, — мы вырвем из рук неверных этот самый Гроб, отправясь в Тунис? Ха! Тунис! Почему бы уж тогда нашему святому королю не наведаться к гундусам или к кидайцам? Почему не снаряжает он корабли на море-океан, к Тюленьим островам, — может, он и там откроет какую ни на есть неведомую землю, заселенную неверными, чтобы и их выпотормошить под тем же предлогом?

— Воздержитесь, мессир, воздержитесь! — шепнул аббат Биротон.

В ужасе, горé возведя очи, геройльд крестился что есть мочи.

— Нет, нет и нет! — заключил герцог д’Ож. — Моя не идти крестовый поход. Моя готова прочесть всю эту чертову уйму патеравеконфицеоров, отстоять все эти пеплоусыпательные мессы, расстаться с моими прекрасными турскими экю чистейшего, без примеси, золота, но тащиться к черту на кулички, за тридевять земель, в сторону Сирта, — нет, нет и нет! Таков мой ответ. А засим позволю себе заметить, что святой король запретил нам, знатным сеньорам, имеющим привилегию чеканить свою монету, хождение оной монеты, экю и солей, за пределами наших владений, — тем не менее он почему-то изъявляет желание увидеть цвет нашего золота. А в заключение, геройльд, я призываю тебя очистить наши владения от твоего мерзкого присутствия, а также от не менее мерзкого присутствия твоих приспешников. Я сказал.

— Я здесь не задержусь, мессир, но мне невозможно отбыть, не взыскав сперва маленький задаточек в счет наложенного на вас денежного взыскания, а задаточек сей исчисляется… так-с, сейчас прикинем… семью тысячами двумястами турских экю чистейшего, без примеси, золота плюс двенадцать паризийских солей на расходы по регистрации означенной суммы плюс четыре лиара на марку.

— А разве мне не положена скидка как ветерану седьмого крестового? — спросил герцог с бледной улыбкой, той самой бледной улыбкой, к которой всегда прибегал в том случае, когда кто-нибудь зарился на его экю.

Но геройльд ответил непреклонно:

— Нет. Счет верен.

И добавил:

— Он может только возрасти, но уменьшиться — никогда.

Герцог д’Ож смолк и сделал вид, будто размышляет.

Капеллан догадался, что герцог подумывает об открытом мятеже. Геройльд догадался о том же. Герцог догадался, что эти двое догадались. Капеллан догадался, что герцог догадался, что он догадался, но никак не мог догадаться, догадался ли и геройльд, что герцог догадался, что он догадался. Геройльд же, со своей стороны, никак не мог догадаться, догадался ли капеллан, что герцог догадался, что он догадался, но он догадывался, что сам герцог догадался, что он догадался.

Эта напряженная ситуация располагала к молчанию, что и позволило каждому из них расслышать, как Белюзина и Пигранелла распевают «Песню пряхи», как ржут лошади, лают собаки, маршируют ОМОНОвцы и блеет Фелица.

— Черт подери! — взревел наконец герцог, — решение мое принято: не видать святому королю, как своих ушей, моих турских экю чистейшего, без примеси, золота, не буду я отстаивать пеплоусыпательные мессы, не желаю читать уйму патеравеконфицеоров и уж вовсе не подумаю пускаться в крестопохождения. Вон отсюда, подлый ОМОНОвец! Прочь — и ты, и тебе подобные — от стен моего замка, иначе я вас попотчую кипящим маслом и расплавленным свинцом, — это превосходное угощение для Особых Монархических Отрядов, которым скорее пристало идти в крестовый поход, нежели докучать доблестным и знатным сеньорам вроде меня. Если эти Капеты и дальше будут так с нами обращаться, то очень скоро всех аристократов отправят на фонарь. Ты слышал меня, геройльд? Я сказал: прочь из замка и моих владений, а если ты не поторопишься, я тебе сам брюхо зубами выем, вот так-то!

От ужаса, горé возведя очи, геройльд вновь закрестился что есть мочи и поспешно сделал необходимое количество шагов вспять, дабы исчезнуть из поля зрения герцога. Подъемный мост опустился, дал геройльду пройти и торопливо поднялся вновь.

— Кипятите масло! — взревел герцог. — Плавьте свинец, и пусть все бурлит и клокочет, живо!

— Не слишком ли вы горячитесь, — робко увещевал его капеллан. — В конце концов, не так уж это страшно — молитвы, мессы…

— Да, но он еще посягает на мое золото, этот Капетишка!

— Ах, подумайте сами, мессир, нельзя же вымещать свое убийственное настроение на добропорядочных биржуа и несчастных вилланах, не платя хоть маленького возмещения их вдовам и сиротам.

— Маленькое возмещение — да пожалуйста, ради Бога! Пускай приходят за ним сюда, ко мне. Но зачем им получать его через короля, который попутно загребет часть себе?

— О, вы клевещете на вашего сюзерена, мессир.

— Да нет, дело не в нем. Бедняга… он парень неплохой. Но его судейские и казначеи как пить дать прикарманят мои полновесные, блестящие, новенькие турские экю чистейшего, без примеси, золота. Так что нечего мне тут зубы заговаривать! Эй, вы там, а ну, живо подрумянивайте свинец и готовьте масляный соус погорячее!

И герцог довольно потер руки, а Особые Монархические Отряды тем временем, удалившись на благоразумное расстояние от замка, начали помаленьку прибирать к рукам съестные припасы, предназначенные для герцога, его чад, домочадцев и скота.

Когда аббат Биротон обратил внимание герцога на эти коварные действия неприятеля, тот лишь хлопнул себя по ляжкам и весело рассмеялся.

— Я давно уже принял меры предосторожности. Мои запасы позволят нам продержаться все то время, что наш христианнейший король будет пропадать в своем крестовом походе плюс дорога туда и обратно, если, конечно, найдется кому возвращаться.

— Боже, храни короля! — сказал машинально аббат.

— Ну а коли припрет, будем есть человечину. Вареную, конечно, — говорят, и в ней есть своя прелесть. А ежели нам захочется свеженьких овощей или фруктов, мы сделаем вылазку и поколошматим этих подлых ОМОНОвцев. Мне заранее приятно думать о том, как прекрасно их трупики удобрят мои грядки с редисом, до которого я большой охотник. А теперь, аббат, ты ответишь на третий из моих вопросов, а именно: что ты думаешь о всеобщей истории в общем и об общей истории в частности. Момент, как мне кажется, сейчас самый подходящий. Итак, я слушаю.