Голубые цветочки

XIII

Часы на деревенской колокольне давно уже отзвонили пять, когда герцог д’Ож выехал из замка в сопровождении Пешедраля, самого младшего из братьев виконта де Прикармань, недавно поступившего на службу к герцогу. Оба они ехали верхом — герцог на Сфене, а паж на Стефе. Герцог молчал, и Сфен скакал молча; Стеф и Пешедраль делали то же самое. Проезжая по городской площади, они повстречали группу местных нотаблей, которые низко поклонились им.

— Ну как жизнь, господа, — спросил рассеянно герцог, — в добром ли вы здравии?

— В превосходном, — отвечал бальи, — в превосходном.

— А кроме этого есть ли что-нибудь заслуживающее нашего внимания?

— Мы идем сейчас выбирать делегатов в Генеральные Штаты, — отвечал бальи.

— Ах, да, Генеральные Штаты…

И герцог не стал развивать эту тему.

— Мы начали составлять книгу жалоб, — продолжал бальи. — Монсеньор Биротон и аббат Рифент присоединятся к нам, и ежели господин герцог соблаговолит оказать нам свою милостивую помощь, мы смогли бы отослать в Париж общий перечень претензий от всех трех судебных округов, что доказало бы Его Величеству единство и сплоченность французов перед лицом священной особы короля.

— Да здравствует король! — вскричали нотабли. — Да здравствует король!

— Да здравствует король! — счел нужным заорать и Пешедраль.

Оплеуха герцога тотчас отправила его в дорожную пыль, откуда он медленно выбрался, чтобы вновь, с обалделым видом, вскарабкаться в седло. Нотабли благоразумно воздержались от комментариев.

— Ну что ж, — сказал повеселевший герцог, — желаю успехов в работе, господа.

И он резвым галопом поскакал в направлении кладбища. Там он спешился и бросил Сфеновы поводья Пешедралю, который еле успел их подхватить.

— Эй ты, макака! — сказал герцог, — кто тебе позволил кричать «да здравствует король»?

— Я как все! — прохныкал Пешедраль.

— Так вот, запомни… но сперва сойди с коня. Когда паж спешился, герцог схватил его за ухо и, довольно сильно выкручивая это последнее, повел свою речь в таких словах:

— Запомни же, дорогой мой пажёнок, макака, попугай несчастный, что ты должен поступать не как все, а как твой господин, уразумел? — как твой господин. Ясно?

— Нет. Ничего не ясно.

Герцог взялся за другое ухо пажа и, накручивая его, продолжал в таких словах:

— Вот я — что я сделал? Кричал ли я «да здравствует король!»? Нет, не кричал, Понял теперь?

— Да, конечно… но разве нам не велено во всех случаях кричать «да здравствует король»?

— Может быть, — ответил герцог, выпустив пажеское ухо, ставшее пунцовым, и впадая во внезапную задумчивость. — Может быть, — повторил он спустя несколько минут.

И направился к кладбищу.

Когда Пешедраль счел, что герцог отошел достаточно далеко, он принялся растирать себе уши, ворча:

— Ух, горилла, как больно дерется! И за что! За здравицу королю! Как будто в тысяча семьсот восемьдесят девятом году нашей христианской эры запрещено кричать «да здравствует король». Ну так вот, я буду, буду кричать «да здравствует король», буду и все тут!

Что он тотчас же и сделал, но только шепотом.

— Вам, юноша, этого не понять, — сказал Сфен. — Просто наш герцог не занимается политикой.

— Господи Иисусе! — завизжал паж. — Конь заговорил!

— Да, лучше уж сразу ввести вас в курс дела, это значительно облегчит наши отношения. Впрочем, я не один такой: Стеф тоже говорит. Правда, Стеф?

— Да, — лаконично молвил Стеф.

— Ну-ну, не дрожите же так, — сказал Сфен Пешедралю, — чего вы испугались? Накануне революции бояться не велено.

— Революции? — воскликнул Пешедраль, стуча зубами от ужаса, — ка-ка-какой ре-ре-во-во-люции?

— Той, что грядет, — ответил Сфен.

— Господи, он еще и пророчествует, — вскричал Пешедраль голосом сколь придушенным, столь же и душераздирающим. — Пророчествует, что твоя Валаамова ослица.

— Нет, это не конюший, это семинарист какой-то, — презрительно изрек Сфен, — подумать только, он меня сравнивает с ослицей! Да ты глянь мне под брюхо!

Шутка эта так развеселила Сфена, что сам он, а за ним и Стеф засмеялись, а потом прямо заржали от восторга, и хохот их окончательно деморализовал несчастного Пешедраля, который рухнул наземь, горько плача. Выплакав добрую пинту слезной жидкости и слегка успокоившись, паж встал, по-прежнему дрожа, и увидал, что Сфен и Стеф мирно и молча выискивают самые лакомые травки среди луговой флоры. Это их занятие, вполне, однако, орфогэппическое[58], доконало Пешедраля: в целях безопасности он счел самым разумным искать спасения под крылышком у своего господина. Вот почему он также вошел на кладбище и в конце аллеи увидел герцога, в глубокой задумчивости стоящего перед могилой, из которой двое могильщиков выгребали чьи-то кости; они складывали их в две кучки перед герцогом. Зрелище это вселило в пажа такой ужас, что он со всех ног кинулся прочь и вскоре очутился на террасе замка, где несколько особ, беседуя о том о сем, попивали кофе и ликеры, в частности, укропную настойку.

— Пешедраль! — воскликнул его брат, — что с тобой стряслось? Отчего ты покинул высокородного и могущественного сеньора Жоакена, герцога д’Ож?

Все засмеялись — все, но не Пешедраль, который плаксиво высказал самое свое заветное желание:

— Я хочу домой, к маме!

— Ну-ну, Пешедраль, — сказал его брат, — неужто высокородный и могущественный сеньор посягнул на твою честь?

Все засмеялись — все, но не Пешедраль, который продолжал причитать:

— Это не герцог! Это не герцог! Это лошади!

— Не болтай ерунды, Пешедраль, никогда я не поверю, что наши славные коняги питают слабость к маленьким мальчикам.

Все засмеялись — все, но не Пешедраль, который, дрожа, объявляет:

— Они говорят! Они говорят!

— До чего же он глуп! — восклицает герцогиня, любуясь пажом.

— Болван! — кричит ему разгневанный брат, — неужто ты веришь в эти затхлые средневековые сказки?!

— Я читал о таком в рыцарских романах, — говорит с усмешкой монсеньор Биротон, — во времена последнего или предпоследнего крестового похода, кажется…

— Седьмого, — уточняет аббат Рифент.

— Ах, какая эрундиция! — восклицает герцогиня, поигрывая веером.

— Итак, во времена седьмого крестового похода, — продолжает Онезифор все тем же ироническим тоном, — конь герцога д’Ож повергал в ужас сарацинов, осыпая их ругательствами.

— Какая нелепица! — фыркнул виконт де Прикармань, — виданное ли дело, говорящее четвероногое!

— Ну как же, — возразил аббат Рифент, — одно-то было. Валаамова ослица.

— Сфен пророчествует точь-в-точь, как она, — сказал робко Пешедраль.

— Ты не слишком-то силен в катехизисе, — строго заметил ему Рифент, — Валаамова ослица вовсе не пророчествовала, она открыла рот лишь затем, чтобы воспротестовать против побоев хозяина, ибо узрела ангела Господня. И это было чудо.

— В общем, — заключил Пешедраль, — я хочу домой, к маме.

— Ты останешься здесь, — ответил ему брат. — Это приказ.

— Если бы мама знала, что здешние лошади говорят, она бы велела мне ехать домой сию же минуту.

— Но ведь тебе уже сказали, что говорящих лошадей не бывает, — втолковывал ему аббат Рифент. — Разве что это чудо.

— А чудеса в наши дни стали редки, — вздохнул монсеньор Биротон.

— Это что ж такое, Пешедраль? — сказал незаметно вошедший герцог. — Так-то ты сторожишь лошадей? Можешь возвращаться домой к матери!

Даже не поблагодарив, Пешедраль тут же исчез.

— Твой братец болван, — сказал герцог виконту де Прикармань, наливая себе укропной настойки.

Несколько мгновений он молча разглядывал напиток, потом добавил:

— Рецепт Тимолео Тимолея. Увы, бедняга Тимолео! Я опять ходил скорбеть и размышлять на его могиле.

— Ах, да забудьте вы этого знахаря, этого шарлатана! — сказал Онезифор. — Кто в наши дни еще верит в эликсиры долголетия и в философские камни?!

— Зато вы верите в то, что мир был создан точно в четыре тысячи четвертом году до Рождества Христова.

— Господин герцог, — возразил аббат Рифент, — у нас есть веские основания верить в это.

— Какие же? — спросил герцог.

— Ах, как вы скучны, Жоакен! — сказала герцогиня. — Теперь вы заделались богословом.

— Да уж не прогневайтесь, милочка, — ответил герцог, вновь наполняя опустевший стакан. — Итак, аббат, ваши основания?

— Святое Писание, господин герцог, — сказал аббат Рифент.

— Хорошо сказано, Рифент, — заметил монсеньор Биротон.

— Оно противоречиво, ваше Святое Писание, — отрезал герцог, — стоит только сунуть туда нос, как это сразу бросается в глаза. А вот что нам делать — тем, кто логически мыслит? К четыре тысячи четвертому году до Рождества Христова мир просуществовал уже тысячи и тысячи лет.

— Абсурд! — вскричал Онезифор.

— Ах, Жоакен никогда не был силен в астроломии, — вздохнула герцогиня, — то есть в астроногии, хотела я сказать.

— В хронологии, — уточнил аббат Рифент. — Ну а люди, — спросил он иронически у герцога, — люди, по-вашему, тоже существовали за тысячи и тысячи лет до сотворения Адама?

— Конечно.

— А какое доказательство можете вы сему представить, господин герцог?

— Ага! — возликовал монсеньор Биротон, — вот когда нашего преадамита приперли к стенке!

— Да, какое же доказательство, Жоакен? — спросила в свою очередь герцогиня.

— Вы ввели его в затруднение, — заметил виконт де Прикармань, который до сих пор не осмеливался вмешиваться в дискуссию.

— Да нисколько! — спокойно ответил герцог. — Доказательства непременно где-нибудь да существуют, остается лишь найти их.

— Прекрасный ответ, — усмехнулся аббат Рифент. — Господин герцог, надеюсь, не прогневается, если мы сочтем, что он уклонился от разъяснений.

— Рифент, — сказал монсеньор Биротон, — вы его посрамили.

— Жоакен, — сказала герцогиня, — ты напрасно уперся: где уж тебе вести богословский диспут с аббатом! У тебя кишка тонка.

— Да, я бы, например, не рискнул, — подтвердил виконт тоном заправского остроумца.

— Черт подери! — вскричал герцог, энергичным пинком подкинув в воздух стол, — да вы меня за придурка, что ли, держите?

От китайского кофейного сервиза эпохи Минг осталась лишь фарфоровая пыль, а от бутылок и стаканов — стеклянная. Герцог стоя оглядел сверху вниз присутствующих особ и враждебно вопросил их:

— Вы, сволочи, уж не биржуа ли какие-нибудь, что так измываетесь надо мной? Я гляжу, эти чертовы кюре вообразили, будто им все дозволено. Не знаю, что меня удерживает от того, чтобы задать трепку этим долгополым.

— Жоакен! — вскричала герцогиня, — ты просто темный феодал!

— А ты, милочка, заслуживаешь хорошей порки!

И герцог хватает герцогиню за руку. Руссула сопротивляется. Герцог хватает ее за другую. Руссула вырывается. Герцог тащит ее к чулану, где хранятся плетки. Лакей собирает осколки фарфора и стекла. Монсеньор Биротон и аббат Рифент удаляются с оскорбленным видом. Герцог все так же упорно тащит свою супругу, которая все так же энергично тормозит; ее каблуки высекают искры из булыжников.

Виконт де Прикармань решает вмешаться.

— Господин герцог, — говорит он голосом таким же упавшим, как китайский фарфор, — при всем моем почтении к вам…

— Как ты смеешь лезть в мои дела, олух? — в ярости кричит герцог.

Выпустив герцогиню, которая шлепнулась задом оземь, он влепил виконту такую пощечину, что тот пошатнулся. Виконт, скорее инстинктивно, нежели от храбрости, выхватил шпагу. Герцог обнажил свою, и вот уже Прикармань распростерт на земле, продырявленный насквозь и совершенно мертвый. Герцогиня с горестными воплями бросается на его труп. Герцог вытирает шпагу о юбку Руссулы и вкладывает сие смертоносное оружие в ножны. Затем он изучает сложившуюся ситуацию.

А вот и еще кто-то робко приближается к нему, чтобы изучить ту же ситуацию.

— Вы убили его, — шепчет Пешедраль.

В руке у него узелок с пожитками, он уже собрался домой, к маме.

— Он и вправду умер? — спрашивает Пешедраль.

— Если до сих пор не умер, то теперь-то уж точно помрет, — отвечает герцог, — эта дама его наверняка задушит.

Герцогиня по-прежнему вопит во все горло. Наконец она возглашает:

— Он умер! Он умер!

— Ну вот, — говорит герцог Пешедралю, — теперь ты проинформирован.

— Значит, я стал виконтом де Прикармань? — спрашивает Пешедраль.

— А ведь верно! — восхищенно говорит герцог.

— Вот здорово!

На вопли герцогини сбежались кюре и прислуга.

— Господи! — воскликнул монсеньор Биротон. — Ну, с вами не соскучишься!

— Насколько я понимаю, имела место дуэль, — сказал аббат Рифент.

— Вне всякого сомнения, — подтвердил Онезифор. — Взгляните, Прикармань еще сжимает шпагу в руке.

— Убить человека на дуэли — немалый грех, — сказал аббат Рифент, — но все же куда меньший, нежели неверие в христианский календарь.

— Господин герцог, — заявил епископ in partibus Сарселлополисейский, — вы должны покаяться в содеянном и пожертвовать церкви значительную сумму денег за ваши преадамитские убеждения.

— Как видите, — сказал аббат Рифент, — суд Божий куда более суров, нежели суд людской, который простит вам сей грех.

— Сомневаюсь, — ответил герцог д’Ож, — и, по здравом размышлении, предпочитаю убраться подальше, может быть, даже и за границу. Я не желаю сидеть тут и дожидаться сержантов короля и милости помянутого короля. Закатали же моего превосходнейшего друга Донасьена[59] в Бастилию за какие-то пустяковые проделки. Мой бедный Донасьен среди бастильских стен! Каково я срифмовал, а?

— Посредственно, — отозвался аббат Рифент.

Герцог тут же выхватил шпагу с твердым намерением пришить аббата не сходя с места; тот благоразумно описал сложную траекторию, дабы укрыться за спиной Онезифора, однако герцог сдержался и вложил шпагу в ножны.

— Утешьте Руссулу, — велел он обоим священникам. — Я, так и быть, не стану ее пороть, хотя рука у меня так и чешется наподдать ей как следует. Итак, прощайте, господа.

— А Генеральные Штаты? — спросил монсеньор Биротон. — Разве вы не собираетесь присутствовать на их заседаниях?

— Вздор! Сейчас меня больше интересует моя свобода.

И он обратился к Пешедралю:

— Иди седлай Сфена и Стефа, виконт, я беру тебя с собой. Вот тебе случай повидать дальние края.

— Тысячу раз благодарю вас, господин герцог, но эти говорящие лошади…

— Надеюсь, ты не собираешься затыкать рот Демосфену?

— Я не уверен…

Герцог повернул Пешедраля спиной к себе и метким пинком послал его прямо в цель.

Описав грациознейшую параболу, но так и не выпустив узелка из рук, Пешедраль приземлился у ворот конюшни.

Когда герцог несколько минут спустя вернулся с вещами, все было готово. Они тотчас отбыли.

Терраса опустела. Герцогиня исчезла, исчез и усопший Пострадаль. У подножия лестницы монсеньор Биротон и аббат Рифент ожидали сеньора замка. Они весьма почтительно поклонились ему.

— Вы хорошенько все обдумали, мессир? — спросил монсеньор Биротон. — Не слишком ли опрометчиво вы поступаете?

— И потом, вы не сможете присутствовать на заседаниях Генеральных Штатов, — добавил аббат Рифент.

— Друзья мои, — сказал им герцог с видом крайнего удовлетворения, — вы так и не поняли, почему я уезжаю.

— Почему? — хором вопросили оба священника.

— Я еду за доказательствами.

— За какими доказательствами?

— За доказательствами вашего невежества. И да здравствуют преадамиты!

— Да здравствуют преадамиты! — хором подхватили оба коня, к которым осторожный Пешедраль присоединился с некоторым опозданием.

И все четверо галопом вылетели из замка.

В тот день они одолели длиннейший перегон и, совершенно разбитые, добрались наконец до таверны «Первобытный человек» в Сен-Жену-Турну — довольно большом городе, расположенном в округе Везина-о-Бум близ Ша-мпурд-ля-Рож.

— Черт подери! — сказал герцог, садясь за стол, — мы заслужили добрую трапезу. Эй, подать сюда вина и свиных колбас!

— Эге, малютка! — добавил он, обращаясь к служанке и похлопывая ее по спине, — у меня руки так и чешутся наподдать тебе по заду как следует.

— Благодарю покорно! Вот уж это совсем лишнее!

— Но как же! От руки герцога…

— От руки грязной свиньи, — ответила та, увернувшись.

— Вот видишь, — весело сказал герцог Пешедралю, — тут уже республиканским духом пахнет. Ладно, мы еще поглядим, чья возьмет.

И он жадно накинулся на свиную колбасу.

— А что ты теперь скажешь о Сфене? — спросил он с набитым ртом. — Разве он не веселый попутчик?

— Еще бы! — ответил Пешедраль, — не пойму, как я мог испугаться его болтовни в первый раз. Теперь я нахожу ее вполне естественной.

— Ну, естественно! Нет ничего более естественного, чем естественное. Таков девиз моего превосходнейшего друга Донасьена.

— Скажите, господин герцог, а кто такие преадамиты?

— А, это просто дразнилка для нашего славного Онезифора. Они не существуют. А вот коли бы существовали, наш славный Онезифор сел бы в лужу.

— Но кто же они?

— Это люди, жившие до Адама.

— Фу, какой вздор!

— Ты изъясняешься точно как аббат Рифент. Не заставляй меня жалеть, что я взял тебя с собой.

— С вами трудно беседовать, господин герцог: вы утверждаете, что они не существуют, и в то же время гневаетесь, когда я называю это вздором.

— Несуществующая вещь вовсе не обязательно есть вздор. Ах, ах, капуста с салом, как я люблю жирненькое!

— Прочь лапы, старая свинья! — сказала служанка герцогу, который на минутку спутал гастрономию с анатомией. — В следующий раз я вам блюдо на голову надену. А в нем будет горячее рагу.

— Не слишком-то она сговорчива!

— Как это вы дозволяете столь грубо обращаться с собою, господин герцог?

— Не забудь: я путешествую инкогнито, и давай-ка уберем эту капусту с салом!

Они молча убирали капусту, как вдруг появился форейтор, одетый форейтором и открыто выказывающий все признаки самого низменного страха. Он вопил:

— Невероятно, но факт! В конюшне… конь… и он говорит!

Все расхохотались от чистого сердца, герцог — первый; один лишь Пешедраль, весьма обеспокоенный, сохранял серьезность.

— Опять нализался, — сказал хозяин. — И не стыдно тебе спьяну скандалить?

— Оставьте, оставьте его, — вмешался какой-то проезжий. И обратился к форейтору:

— Так что же сказал этот конь?

— Увидев, что я вхожу в конюшню, он крикнул: «Да здравствуют преадамиты!»

— Вот чокнутый! — бросил кто-то.

И все расхохотались от чистого сердца, герцог — первый; один лишь Пешедраль, еще более обеспокоенный, сохранял серьезность.