Голубые рельсы

XII

Конец лета 197+ г. Никак не могу разобраться в себе… С чего все это началось? С неприязни к Ване. К Ване, которого я считаю своим другом, единственным, пожалуй, настоящим другом. Наша дружба для постороннего глаза едва ли заметна, она определяется по едва уловимым признакам: когда умеют, не перебивая, выслушать друг друга (уже великое дело!), предугадать или предупредить то или иное желание товарища. Не буду здесь распространяться и убеждать себя, что он мой друг, знаю: это так.

Итак, неприязнь… Меня раздражает его рослая, крепкая, ладная фигура, волевое, по-мужски красивое лицо. Говорят, эталон мужской красоты — Аполлон Бельведерский. Оставлю это утверждение на совести эстетов: мужчина с чувственными губами и женоподобными глазами не может быть красив.

Ваня что-то сказал — и я вдруг ловлю себя на желании возразить ему, хотя он прав; раздражает даже его голос, мягкий баритон с хрипотцой, хороший мужской голос. В чем дело? Ведь он мой друг!

А причина проста: я завидую ему. Завидую, потому что Люба смотрит на него, а не на меня. Всеми силами стараюсь прогнать это незнакомое еще мне чувство, но оно слепо туманит глаза, сжимает сердце ледяными пальцами. Зависть и породила неприязнь.

Стало быть, во всем виновата Люба, вернее, мое отношение к ней? Но каково оно? Да, я думаю о ней. Зачем лукавить перед самим собою? Мне она не кажется, как другим, такой уж… по-мужски решительной. Как-то эта не очень привлекательная в девушке черта идет ей, что ли. Пряма в суждениях — да. Но прямота ее суждений (подобное меня настораживает всегда) от убежденности, а я уважаю людей, у которых есть свои убеждения. Знакомясь с девушками, особенно красивыми, я зачем-то пытаюсь отыскать в них непривлекательные черты характера. Они у Любы, наверное, есть, все мы грешны, но я отчего-то не пытаюсь их обнаружить. Не хочу обнаруживать. Странно! Напротив, отыскиваю черты привлекательные и легко нахожу их. Речь ее проста, но не упрощенна. Любознательна; с одинаковой увлеченностью говорит и об освоении космоса, и об африканских туземцах, и о политической жизни. Нелюбознательный человек как личность для меня не существует: ведь все великие открытия в любой области совершены благодаря этой черте характера.

Обождите, обождите… Зачем я подсчитываю ее плюсы и минусы? Какой кретинизм! Я ведь начал о Ване. Почему мне хочется говорить о нем? Потому что я не хочу, чтобы она узнала его так, как узнал его я.

То, что он умеет и любит работать и, прилично зарабатывая, долго раздумывает, купить ли ему новую сорочку, — все это, безусловно, вызывает чувство безграничного уважения не только во мне. А в остальном, полагают, он обыкновенный парень, каких сотни тысяч. Учится в институте? Что ж, сейчас все учатся. Получить диплом вуза теперь не доблесть, а необходимость. Как осилить ликбез в двадцатых годах или закончить восьмилетку в послевоенное время. Словом, считают, что Ваня средний парень, даже немножко увалень; что, мол, поделать — выходец из глухой сибирской деревни, где, верно, лаптем щи хлебают. Вот она, первая грубейшая ошибка. Чаще всего из глухой провинции выходят превосходные художники, писатели. Он косноязычен? В наш информационно-болтливый век недостаток этот оборачивается достоинством. Слишком много и слишком гладко говорят. Кстати, далеко не блестящим оратором был Горький, что не помешало ему оставить потомкам тома замечательной прозы.

Но я отвлекся. Я смею утверждать и утверждаю, что Ваня личность незаурядная. Он сам, уверен, не сознает это. Иному надо учиться и воспитывать себя всю жизнь, чтобы приобрести все то, что есть у него. Не та незаурядность, что сразу бросается в глаза, она не на поверхности, а внутри. Для убедительности буду не просто рассказывать, а, рассказывая, показывать.

Как-то я писал маслом пейзаж (когда человек бездарен, у него появляется хобби). Серенький денек, серенькое небо, скучные вагончики, мрачноватые, в тумане, сопки. Чувствовал, чего-то не хватает, самого малого, чтобы холст ожил. Так и не нашел — чего. А Ваня взглянул, этак небрежно ткнул пальцем в угол холста: «Вот тут малость расчисть небо, алым цветом поласкай». Сделал. И сразу заиграли вагончики, сопки…

Однажды я нашел на железнодорожном полотне букет алых роз; видно, его обронил неосторожный пассажир из только что промчавшегося экспресса. Цветы я люблю. Принес в вагончик, за неимением вазы поставил их в пол-литровую банку с водой. «Чудо, а?» — невольно вырвалось у меня. Ваня посмотрел на букет, молча вышел на улицу и вскоре вернулся с веником каких-то уродливых стеблей, на которых росли замшелые, шишковатые бутоны-бородавки. Он начал разбавлять ими розы. «Зачем?» — удивился я, а взглянув на букет, только теперь заметил, что именно в контрасте сочетания роскошных роз и уродливых растений утвердилась своеобразная, дикая красота.

И подобных примеров я могу привести множество.

Марийка единственная из девушек поняла Толика. Сама еще ребенок, а смотрит на него прямо-таки с материнским всепрощением. Непременно надо сказать нашему оболтусу, чтобы дорожил ее отношением. Одно неосторожное слово, одна неуклюжая выходка — и все пропало.