Голубые рельсы

IV

Из Москвы ехали уже несколько дней. За окном мелькала забайкальская тайга. Стволы мачтовых сосен, кедрачей и пихт при быстрой езде образовывали бесконечный, без просвета, бревенчатый бастион.

В штабном вагоне сутолока. Входят с делом и без дела. И все к Дмитрию Янакову:

— Командир, среди эстонцев есть неплохие плотники. Сколачивается бригада.

— Добро, Индрек. Подготовь список, покажи представителю управления… Кажется, стоящая идея, комиссар. — Дмитрий повернулся к Любе, комиссару. Она проверяла перед выпуском листок «Комсомольского прожектора». — Здесь же, в пути, сколотить бригады, чтобы не заниматься этим в Дивном. Как?

— Недурно. У тебя светлая голова в прямом и переносном смысле. Сейчас же набросаю текст и объявлю по радио.

— Командир, а я вальщиком в Закарпатье робил. И среди наших хлопцив вальщики есть: Павло Стукало, Иван Драч…

— Действуй, Богдан. На просеке работать будете.

К двум часам понемногу разошлись — обед. Провожая парней взглядом, Дмитрий сказал Любе:

— Ты не находишь, что форма у бойцов… как-то не продумана?

— Отчего же? — Люба удивленно оглядела свою форму защитного цвета, куртку и брюки, и такую же форму Дмитрия. — Не стесняет движения. Удобно, практично.

— Я не про то. Смахивает на полевую солдатскую хэбэ. Серенько, скучно. Может, розовый платок под воротник?

— Излишества, пустое. Мы, между прочим, те же солдаты, а БАМ — тот же фронт, только мирный.

— Не завидую твоему будущему мужу.

— Прекрати дурацкий разговор! Мы на БАМ едем работать.

— Нет, Любаша, нет. И работать, и любить будем, и веселиться будем. Не любила ты, видно, никого, поэтому так и говоришь. А придет время…

— Командир, хватит!

— Ага, злишься. Значит, в точку попал. Я ж тебя наскррозь вижу!

— Временами ты бываешь просто невыносим!

Серые Любины глазищи огромны, строги. Тонкое удлиненное лицо ее словно с иконы списано. Красавица дивчина, парни на нее глаза так и таращат. Но она полагает, что комиссар ударного отряда должен быть из кремня и стали, без единой слабинки. Даже свои роскошные цвета соломы волосы хотела отрезать и подвязать их красной косынкой. Дмитрий попросил ее не уродовать себя. Волосы Люба не отрезала, лишь перехватила их красной лентой.

Девушка очень неглупая, и энергии хоть отбавляй. Когда выбирали комиссара, ребята в один голос потребовали: Грановскую! Не зря, стало быть. Правда, часто рубит сплеча, — с людьми надо быть терпимей, тактичней…

— Ты обедать идешь? — спросила Люба.

— Нет, я позже. Ты ступай.

Дмитрий, пользуясь недолгим затишьем, набросал на листке бумаги план речи, с которой должен был выступить на митинге. Митингов во время пути было много, в каждом крупном городе, но в Дивном хотелось сказать особые слова, найти особые мысли.

За вагонным окном по-прежнему был плотный частокол тайги. Солнце садилось, и бесконечный сосновый частокол казался бронзовым. Грохот колес на стыках был монотонным и привычным, как тиканье настенных часов.

Оставив дела, Дмитрий невидящими глазами смотрел в окно. Ему опять вспомнилась Инга, его Инга, хотя он и не хотел вспоминать ее. Последний разговор был мучителен для него.

«Нет, нет, я не оставлю Москву даже временно, даже ради тебя, — говорила она. — Почему-то принято считать любовь москвича к Москве чем-то чуть ли не порочным: вот он не едет туда-то, потому что не может без Москвы. А я во всеуслышание заявляю: да, я не могу без Москвы. Без улицы Горького, Манежа, моей Третьяковки… Пятый год хожу по залам галереи, а насмотреться не могу. Холсты мне ночами снятся…»

Разговор происходил в дворике Третьяковки. Инга поглядывала то на часы, то на группу англичан, которых с минуты на минуту должна была вести по залам галереи.

Они помолчали. Потом Дмитрий сказал:

«В Дивном ты могла бы работать учительницей английского языка…»

«Представляю экзотику: я в резиновых сапогах и телогрейке, по колено в грязи пробираюсь в школу, похожую на сарай, а вечером возвращаюсь в нашу палатку и слушаю транзистор. Уволь, уволь, ради бога!»

«Школу в Дивном уже строят добротную, с центральным отоплением, а люди живут в вагончиках и коттеджах. Впервые в истории железнодорожного строительства решили обойтись без палаток».

«Не надо, Дима, — мягко сказала Инга. — Ты едешь, потому что тебе приказали ехать…»

«Мне никто не приказывал. Я должен ехать».

«А я, слава богу, никому ничего не должна».

«И мне?»

«Ну, пора. До вечера. Как всегда, на нашем месте?» — И, не дожидаясь ответа, заторопилась к своей группе, и Дмитрий услышал, как она сказала по-английски: «Леди и джентльмены, здравствуйте! Я ваш экскурсовод, меня зовут Ингой Александровной.

Сейчас мы совершим…»

Думает, что все вокруг создано только для нее, временами бывает вздорна и капризна, а вот поди ж ты, не смотрит Дмитрий на других. В отца, верно, однолюб…

За окном чуть стемнело, и Дмитрий увидел свое отражение в стекле. На него глядело не юное уже лицо с мелкой сеткой морщин на лбу, тяжелым подбородком, широким «боксерским» носом, с гривой редкостного цвета, почти белых волос. Инга называла Дмитрия «альбиносом» и находила, что он похож на негра, «только блондинистого и голубоглазого».

Дмитрий поворошил волосы, усмехнулся: «Смахиваю на хиппи. Состричь, что ли?.. Да черт с ними, не стоит». Мода, что поделать. В отряде каждый второй — такой «хиппи». Правда, ребята на пять, а то и на десять лет помоложе его.

Он усмехнулся капризам моды. На его памяти почем зря ругали «дудочки». Потом вдруг узкие брюки надели те, кто ругал их. Сейчас поругивают расклешенных и длинноволосых. Кто знает, не начнут ли через год-другой щеголять в брюках-клеш и старички, не отпустят ли и они гривы до плеч?

…А все началось совсем недавно, когда его, первого секретаря районного комитета партии Москвы, вызвали к начальству. Моложавый заведующий отделом минут пять говорил на отвлеченные темы, пожурил Дмитрия, что тот все еще не женат, похвастал: «А вот у меня уже четверо бегают» — и после паузы спросил:

— Ваше мнение о БАМе, Дмитрий Михайлович?

— Стройка важнейшая, не сравню, пожалуй, ни с Магниткой, ни с Днепрогэсом и даже с КамАЗом. Идее БАМа уже сто лет. Киркой и тачкой строить тогда, разумеется, не решились. Удивлен, что о БАМе говорят так мало. Ведь на Центральном участке уже уложены «серебряные» рельсы.

— На съезде комсомола будут говорить о БАМе во весь голос… Есть предложение: направить вас парторгом на важнейший участок БАМа. Лучшей кандидатуры не видим. У вас ведь диплом МИИТа. С ответом не спешите, все как следует продумайте.

— Я согласен, — ответил Дмитрий.

— Так сразу, Дмитрий Михайлович?..

— Я согласен, — повторил Дмитрий и поднялся. — Разрешите приступить к сдаче служебных дел.

Потом был съезд комсомола, и Дмитрия избрали его делегатом.

О БАМе говорили много.

Съезд принял такую резолюцию: «…Сооружение этой железной дороги — дело чести Ленинского комсомола, всей советской молодежи, продолжение славных традиций первостроителей Днепрогэса и Магнитки, покорителей целины, Ангары и Енисея…»

В дни съезда был сформирован и отправлен на важнейшие участки БАМа, в поселки Звездный, Дивный, Ардек, спецпоезд — Всесоюзный молодежно-комсомольский отряд из представителей всех союзных республик. Командиром отряда назначили Дмитрия Янакова. Вся страна слышала командирский рапорт со съездовской трибуны:

— Мы, посланцы комсомольских организаций Москвы, Ленинграда, всех союзных республик, выполнить важнейшее поручение партии готовы!

«Как там Каштан поживает?..» — разом смягчившись лицом, подумал Дмитрий. Он уважал этого смышленого, работящего парня, так рано познавшего цену куска хлеба. Занятый в райкоме с утра до ночи, Дмитрий написал ему за все время лишь два письма и сейчас чувствовал что-то вроде угрызения совести. «Но и Ванька хорош: шлет только поздравительные открытки к великим праздникам, — подумал он. — Впрочем, сибиряку легче избу срубить, чем письмо написать». О своем приезде в Дивный в суматохе сборов Каштану не сообщил.

Дверь хлопнула, и в штабной вагон стремительно вошла Люба. Она взяла микрофон, щелкнула тумблером и торжественно сказала:

— Товарищи! Прильните к окнам, посмотрите вниз. Мы проезжаем грандиозное творение рук человеческих — Братскую ГЭС. Ее возводили наши отцы и старшие братья. Два десятка лет назад на этом месте была дремучая тайга, а теперь утвердился современный город с многотысячным населением, известный каждому школьнику…

Поезд проходил по гребню плотины. Внизу на головокружительной глубине синела Ангара. На воде то там, то здесь появлялись белые буруны волн. Снующий в волнах прогулочный теплоход казался не больше сигаретной пачки, что лежала на столе перед Дмитрием. На излучине темнели две исполинские морщинистые скалы. Они как бы образовывали ворота, в которые врывалась обузданная человеком Ангара. Эти исполинские скалы-ворота были в несколько раз ниже бетонного тела плотины. А на берегах серебряной паутиной переплелись стальные конструкции ГЭС и виделся город Братск. Над одно- и двухэтажными, потемневшими от времени деревянными бараками высились стройные, как бы парящие над тайгою многоэтажные дома из бетона и стекла.

Оставив в Тайшете, на Западном участке БАМа, часть своего состава (им предстояло ехать до станции Лена, где начинался БАМ), спецпоезд имени Съезда комсомола под зелеными светофорами на бешеной скорости мчался на Дальний Восток.

И через несколько дней после съезда никому ранее не ведомый поселок на колесах Дивный стал известен всей стране. О Дивном в каждом номере на первой полосе писали центральные газеты, упоминали «Последние известия», по «Маяку». Из газет и по радио жители поселка знали, что к ним едет спецпоезд с ударным отрядом. Не успел поезд миновать Новосибирск, «Маяк» уже передавал: «Спецпоезд имени Съезда комсомола прибыл в сибирскую столицу. Жители города восторженно встретили посланцев Ленинского комсомола…» Спецпоезд приехал в Братск. Через час об этом событии слушали сообщение миллионы людей: «В Братске состоялся грандиозный митинг. Колонна из ста семидесяти бойцов ударного отряда во главе со знаменосцем маршировала по городу. Эти парни и девчата, цвет нашей молодежи, сегодня уедут на станцию Лена, откуда начнется великая магистраль…»

В Дивный прилетели корреспонденты «Правды», «Известий», «Труда»; «Комсомолка» организовала в поселке свой постоянный корпункт.

Ждали прибытия поезда. Ему оставалось пройти считанные сотни верст. Но прежде в Дивный прикатили товарные составы с открытыми платформами, на которых зеленели новенькие, с завода, цельнометаллические жилые вагончики на железных полозьях. Бочкообразные, цилиндрические, с электрообогревом, прихожей, кухней, умывальником, мягкими спальными полками, отделанные внутри красивым цветным пластиком, они были мечтой любого путейца. Их решили отдать ребятам из спецпоезда, а «старичков» пообещали переселить постепенно, по мере поступления новых вагончиков.

Тракторами и тягачами вагончики вытянули на просеку, прорубленную в тайге, поставили друг против друга, как избы в деревне. Название новой улицы оставили придумывать будущим жителям, бойцам отряда.

«Старички» радовались, что о Дивном заговорила вся страна. Радовался каждый по-своему. Семейные были довольны тем, что улучшится дело со снабжением стройки и они будут жить не в отслуживших свой век вагончиках, а в прекрасных сборно-разборных коттеджах (газеты сообщили, что первая партия таких коттеджей отправлена на БАМ Пермским домостроительным комбинатом).

Толька радовался, что в Дивном будет веселее, чем было до сих пор, потому что приезжает сразу столько молодежи. «Всегда интереснее работать на стройке, о которой все говорят» — так думали Каштан и Эрнест.

Спецпоезд миновал Улан-Удэ, Читу…

В Дивный он прибывал после обеда. Рабочие, служащие собрались возле старого тесного вокзальчика, ради гостей украшенного плакатами. Ждали. Платформы в Дивном не существовало вообще; марь, что тянулась вдоль железнодорожного полотна, закидали землей, посыпали щебнем. Неподалеку от вокзальчика высилась наспех сколоченная дощатая трибуна; там же находился духовой оркестр — бравые солдаты-пограничники.

Наконец по толпе эхом прокатилось:

— Едут! Едут!..

Сначала послышался приглушенный расстоянием дробный перестук колес, потом из-за сопки вынырнул литой лобастый локомотив с ярко-красной поперечной полосой. Перед поселком он резко осадил, как разгоряченный конь, и к вокзальчику подплыл медленно и важно. Каждый вагон перечеркнут, как подарочный шоколадный набор, алой лентой. Крупные буквы, написанные белилами: «МЫ — РОССИЯНЕ», «БАМ НАЧИНАЕТСЯ В ГОРЬКОМ», «МЫ — ИЗ ЛАТВИИ», «СОЛНЦЕ БАМу — ИЗ УЗБЕКИСТАНА», «А МЫ С ОДЕССЫ».

Под триумфальный марш оркестра пограничников бойцы выпрыгивали из вагонов, как на подбор рослые, атлетического телосложения, красивые, все в одинаковой форме. У каждого алел комсомольский значок на груди и чуть ли не у каждого — значок мастера спорта или разрядника. На куртках, со спины, выведено: «БАМ — АБХАЗИЯ» (рисунок: кедр и пальма), «БАМ — КАЗАХСТАН» (кедр и чинара), «БАМ — ГРУЗИЯ» (кедр и кипарис)…

— Стройся! — скомандовал Дмитрий.

Побросав рюкзаки и чемоданы, бойцы в считанные секунды вытянулись в колонну. Впереди — комиссар со знаменем в руке и командир. Оркестр пограничников грянул строевой марш, и колонна двинулась к трибуне. И прошли отлично и остановились четко. Почти все бойцы служили в армии и не понаслышке знали, что такое строевая подготовка.

Дмитрий шагнул к трибуне. Бывший десантник, он хотел отрапортовать по-военному сухо и официально, но, увидев стоявшего на трибуне начальника управления, с которым проработал на Березовой — Сыти не один год, перед могучими знаниями которого преклонялся, неожиданно для всех улыбнулся и негромко сказал:

— Иннокентий Кузьмич! Принимайте Всесоюзный Съездовский отряд. Ребята хорошие, не подведут.

Каштан узнал Дмитрия, когда колонна уже печатала шаг, и окликнуть его было неудобно. Увлекая за собою Эрнеста, он протиснулся сквозь толпу поближе к трибуне.

Дмитрий выступал перед микрофоном. Речь его не походила на те речи-призывы, которые обычно говорят на митингах, скорее она напоминала сжатый доклад специалиста. Сколько километров просеки предстоит прорубить на участке Дивный — Ардек. Сколько километров земполотна отсыпать. Какая техника прибудет в Дивный в самое ближайшее время. Какие новшества разработаны НИИ транспортного строительства для железной дороги в условиях вечной мерзлоты.

— Дорога в некоторой степени уникальна, — говорил он, — она расположена в зоне вечной мерзлоты. Намечен ряд экспериментов. Вот один из них, на мой взгляд самый интересный: на всем участке трассы впервые в СССР смонтируют металлические гофрированные трубы для пропуска воды под земполотном. По своим свойствам гофрированные трубы не уступают широко применяемым у нас в стране железобетонным, а трудоемкость их сборки, укладки, транспортировки снижается в несколько раз. — После короткой паузы, оглядев колонну, Дмитрий сказал: — Стройка всенародная, это верно. Стоит только посмотреть на наш Всесоюзный отряд, чтобы убедиться в этом. Вот я вижу русского и латыша, узбека и казаха, украинца и грузина… Но, пожалуй, неверно полагать, что БАМ имеет только всесоюзное значение. Он имеет всемирное значение. Не говоря уже о социалистических странах, в строительстве БАМа кровно заинтересованы страны капиталистические. На взаимовыгодных условиях уже подписан и скоро вступит в действие договор с Японией. Японцы обязались снабдить нас своей техникой и построить на одном из участков четыреста километров железнодорожного полотна, за что мы им предоставляем возможность в течение ряда лет эксплуатировать месторождения высококачественного каменного угля Южной Якутии. Уже в пути мощные и надежные самосвалы из ФРГ — «магирусы», а наш газ потечет в квартиры западных немцев. Таким образом, смею утверждать, БАМ служит делу мира во всем мире.

Когда Дмитрий закончил, Каштан, стоявший под трибуной, не выдержал и окликнул:

— Дима!..

Командиру отряда надо бы стоять на трибуне до конца митинга, но Дмитрий пригнулся и спрыгнул на землю. Они обнялись.

— Вымахал, черт, не узнать!.. Как в институте дела?

— Порядок. И ты изменился сильно… Кем к нам?

— Парторгом.

Каштан смутился. Ему стало неловко, что он окликнул Дмитрия, как мальчишку. Дмитрий, однако, не находил в этом ничего неудобного. Ткнув кулаком бригадира, обиженно спросил:

— Что ж ни одного толкового письмеца не кинул?

— Да так, время всегда в обрез…

Было у Каштана для такого письма время, не раз в мыслях писал его. Но не написал и не отправил: знал, что за должность у Дмитрия в Москве, понимал, как он занят.

— Мой товарищ, — представил Эрнеста Каштан.

Дмитрий и Эрнест не знали друг друга: Аршавский приехал на Березовую — Сыть, когда Янаков был уже в Москве.

Они пожали друг другу руки.

— Кто такая? Прослушал, — спросил Дмитрия Каштан, глядя на выступавшую девушку с энергичным взглядом и рассыпанными по плечам соломенными волосами, туго схваченными на затылке красной шелковой лентой.

— Любаша, наш комиссар, — ответил Дмитрий. — Перед отъездом диплом педагогического вуза получила. В школе рабочей молодежи математику преподавать будет… Что, хороша?

— Краля, что и говорить, — признался Каштан. — Да не с лица, однако, воду пить. Так у нас на деревне говорят.

— Красива, — подтвердил Эрнест. — Прямо-таки античная, классическая красота…

— Вдобавок умна. Довольно редкое сочетание, — улыбнулся Дмитрий. — Но предупреждаю сразу: с шурами-мурами к ней лучше не подступайтесь. Укусить может.

— Небось царевича своего на западе оставила, — предположил Каштан. — Разве такие в девках засиживаются?.. Ну, будет. Ровно кумушки разошлись, язык-то без костей.

Люба заверила начальника управления, что ни один боец Всесоюзного отряда не уедет, пока не будет построен БАМ…

Потом неожиданно кратко выступил Гроза.

— Магистраль наша, дорогая ты моя комиссарша, будет строиться не год и не два, а больше десяти лет, — обращаясь как бы к одной Любе, сказал он. — Так что твоего заверения не надо: не каждого хватит на такой срок. Устанете вы — вас подменят другие. А вот если Всесоюзный отряд в полном составе в Ардек через пару лет придет, «серебряные рельсы» там уложит, — честь вам и хвала. Тогда считайте, что долг свой комсомольский сполна отдали… — Иннокентий Кузьмич помолчал, окинул взглядом четкую колонну и заключил: — Добро пожаловать, ребята, спасибо за помощь вашу.

— Ну, не чудо ли старикан? — сказал Дмитрий Каштану и Эрнесту. — «Добро пожаловать» — все! Зачем говорить, когда и так все ясно?.. Как-то в старой кинохронике видел выступление Калинина перед строителями. Взошел на трибуну и сказал единственное слово: «Нажмем!» — а прозвучало оно сильнее самой пламенной речи…

С вещами колонна тронулась к зеленым вагончикам, что притулились в таежном коридоре. На вагонных окнах играли солнечные зайчики.

Люба вдруг забежала вперед, легко вскочила на пень и энергично подняла руку.

— Товарищи! — крикнула она. — Оказывается, наша улица еще не имеет названия. Прежде чем войти в нее, давайте придумаем название.

Галдеж, шум…

— Крещатик! — закричали украинцы.

— Ташкентская! — закричали узбеки.

— Рижская!

— Фрунзенская!

На пень — импровизированную трибуну — вскочил разбитной парень, из-под ворота зеленой форменной куртки у него выглядывал треугольник тельняшки. Лицо у парня было хитроватое, продувное.

— Вы просто меня удивляете, граждане и гражданочки! — с чувством сказал он. — За что идет спор?.. На минуту забудьте свои национальные чувства, и вы вспомните, что есть на Черном море город Одесса, а в городе том имеется улица с неповторимым названием, волнующим сердце и слух, как музыка великих композиторов, — Дерибасовская. Даешь название нашей улице — Дерибасовская!! — громко заключил одессит и для пущей убедительности ударил себя кулаком в грудь.

Захохотали.

— С таким же успехом, — едва справившись со смехом, сказала Люба, — я могу требовать название моей любимой улицы — московской улицы Горького. Не то, не то… — Она недолго молчала. — Мое предложение: назвать нашу улицу именем Павла Корчагина.

Согласились. Дмитрий сказал, что Дивный через несколько лет превратится в узловую железнодорожную станцию, в солидный город, поэтому улицу такого парня, как Павка Корчагин, можно назвать проспектом. Бойцы согласились и с этим.

Через считанные минуты к стволу лиственницы прибили указатель, нацеленный на вагончики, с надписью красной краской: «Проспект ПАВЛА КОРЧАГИНА».

Устраивались весело, расхваливали удобные вагончики. Дмитрию, как начальству, по распоряжению Грозы выделили отдельный вагончик в центре проспекта Павла Корчагина (большому начальству отдельная квартира необходима: работать приходится и вечерами).

Не успел он поставить вещи и осмотреться в своем новом жилище, дверь распахнулась, и в вагончик, чуть не сбив с ног стоявших на пороге Каштана и Эрнеста (они провожали Дмитрия), вломилась Екатерина, жена машиниста тепловоза Михаила Чухнова, женщина могучего сложения. В Дивном она прославилась как баба крикливая и вздорная, обладающая мертвой хваткой, с ней опасалось связываться даже начальство.

— Хто тут, я звиняюсь, новым парторгом будет? Вы? — упершись руками в бока, спросила она Дмитрия.

— Я, — ответил Дмитрий. — Вы присаживайтесь. Что случилось?

— И что ж это получается?! — поведя мощными плечами, крикнула Чухнова. — Я, мать двоих детей, маюсь в дырявом вагончике, а другие не успели приехать — и в такие хоромы?! Прохиндеи вы все, глаза ваши… — И здесь Чухнова сказала такое, что Дмитрий зарделся, как девица.

— Вы садитесь, садитесь, — сконфуженно предложил он. — Ваша семья, как я понимаю, нуждается в улучшении жилищных условий. В списке вы состоите?

Но от Чухновой ничего толком нельзя было добиться: она вела себя, как обманутая рыночная торговка.

— Да помолчи же ты, Екатерина! — не выдержав, сипло гаркнул на нее Каштан. — Имей совесть, человек только с дороги, в хату не успел зайти. — И к Дмитрию: — В списках она состоит, как и другие. Вот только впереди всех хочет оказаться, глоткой своей луженой взять.

— Рыжая ты образина!.. — незамедлительно загремела Чухнова.

— Ваня не рыжий, а каштановый, — поправил ее Эрнест.

— Подождите, подождите… — поднял руку Дмитрий. — Насколько мне известно, шесть семей уже живут в новых вагончиках. Остальные… тридцать две, кажется?.. семьи переселят в такие вагончики немедленно, как только они прибудут.

— А сколько их ждать? Месяц? Полгода? — рявкнула Чухнова.

— Наверняка меньше полугода. Но с точностью до недели сказать вам не могу.

— Екатерина, ты дождись, когда коттеджи для семейных начнут строить, — посоветовал ей Каштан. — Вот тогда тебя в первую очередь из старого вагончика переселят.

Чухнова на мгновение задумалась, но, видно, сразу смекнула, что лучше иметь синицу в клетке, чем журавля в небе. Поднялась с лавки-дивана, осмотрела вагончик, отделанный красивым пластиком, ехидно поинтересовалась у Дмитрия:

— Себя-то небось не обидели, а?.. — И, хлопнув дверью, заключила: — Прохиндеи вы все отпетые!

Дмитрий начал опускать вагонное стекло. Оно не поддавалось.

— А, черт!.. Как ее по батюшке, Вань?

— По батюшке еще, честь велика!.. Васильевна, кажется.

— Екатерина Васильевна! Товарищ Чухнова! Вернитесь, пожалуйста! — справившись наконец со стеклом, крикнул в открытое окно Дмитрий.

Шагавшая по улице Чухнова остановилась и обернулась:

— Чем еще порадуете, товарищ начальник?

— Переезжайте в мой вагончик, а я в вашем устроюсь. Сейчас идите к начальнику поезда и от моего имени попросите машину для переезда.

Чухнова удивленно разинула рот, широко раскрыла глаза.

— Да чего уж… да не надо, подождем мы… — сказала она растерянно.

— Ну и иуда ты, Катерина! — опять не выдержал Каштан. — Сначала человека из собственного дома выгнала, а теперь крокодиловы слезы льешь.

— Екатерина Васильевна! Вы слышали, что я сказал? Действуйте! — перебил его Дмитрий и чуть улыбнулся одними глазами. — Как бы другие вас не опередили…

Последнее замечание подействовало на Чухнову: тяжело топая, она припустилась по проспекту.

— Дают — бери, бьют — беги! Валяй, Катерина! — уже беззлобно вдогонку прокричал ей Каштан.

— Неплохо для начала, — усмехнулся Дмитрий, поднимая свой чемодан.

Вошла Люба, деятельная, стремительная.

— Командир, срочное дело.

— Уже? Быстро! Говори, Люба.

— Смотрела школу: тесное помещение, похожее на конюшню. Это в то время, когда комплект сборно-разборного здания для новой школы гниет под открытым небом. Занятия здесь ведутся и в летние каникулы: зимой и весной была нехватка учителей, многие сбежали от трудностей, поэтому учебная годовая программа не закончена. Словом, надо собрать новую школу. Предлагаю сделать это завтра и послезавтра силами нашего отряда, Рассчитала: управимся, правда, без окончательной отделки и установки отопительных батарей. С этим до осени можно не спешить.

— Завтра и послезавтра выходные дни, Люба, — напомнил Дмитрий.

— Да сколько же можно отдыхать! Шесть дней ехали, ели да спали!

— Ладно, поговори с ребятами. Если они не возражают…

— Нас ведь двести с лишним человек! Каждый отработает по нескольку часов — и дело сделано. Я бегу к начальству. Попрошу, чтобы дали опытных плотников из «стариков», машины, кран.

— Сейчас вместе пойдем… Ты бы с парнями познакомилась.

— Да. Извините, Грановская. — Она энергично пожала руку Эрнеста своею маленькой, но сильной рукою.

— А этого молодца сама узнавай, — тронув за плечо вдруг сразу сникшего, сконфузившегося Каштана, сказал Дмитрий.

— Обожди, обожди… Ваня? Тот самый? Конечно, он!.. Мне о вас Дима много-много говорил. Таким я вас и представляла: огромным, с большими руками, красивым… Ну, здравствуйте!

— Здрассте… — буркнул Каштан и улыбнулся, как ему показалось, глупейшей улыбкой. Любину ладонь своей огромной лапищей он пожал с такой осторожностью, будто мог ее раздавить.

— Вот тебе и раз! Дима, он что, всегда такой стеснительный? Вот чего совсем не предполагала…

— Разве?.. Раньше не замечал. — Дмитрий внимательно посмотрел на бригадира и сделал такой вывод: — А, ясно: это ты ему, комиссар, приглянулась.

— Да будет вам! — не на шутку рассердился Каштан.