Гон спозаранку

Курт Воннегут ЛОЖЬ

Было самое начало весны.

В слабых солнечных лучах бахрома давнего инея казалась совсем серой. Прутья ив были окутаны золотистой дымкой пухлых сережек. Черный «роллс-ройс» мчался из Нью-Йорка по Коннектикутскому шоссе. За рулем сидел Бен Баркли, черный шофер.

— Не превышайте скорости, Бен, — сказал доктор Римензел. — Как бы ни были нелепы некоторые ограничения скорости, соблюдайте их. Спешить незачем — у нас достаточно времени.

Бен отпустил педаль газа.

— Весной она сама так и рвется вперед, — объяснил он.

— Ну, так не давайте ей воли, хорошо? — сказал доктор.

— Слушаю, сэр, — ответил Бен и добавил уже тише, обращаясь к тринадцатилетнему мальчику, который сидел рядом с ним — к Элу Римензелу, сыну доктора. — Весной ведь не только люди и звери радуются. Машины, они тоже шалеют.

— Угу, — сказал Эли.

— Все радуются, — объявил Бен. — Сам ведь тоже радуешься, верно?

— Радуюсь, конечно, — уныло сказал Эли.

— А как же иначе? Ведь в такую замечательную школу едешь, — сказал Бен.

Этой замечательной школой была Уайтхиллская школа для мальчиков, частное учебное заведение в Норт-Марстоне в штате Массачусетс. Туда и направлялся «роллс-ройс». Эли предстояло зачисление в списки учеников, приступающих к занятиям с осени, а его отец, выпускник 1939 года, должен был присутствовать на заседании попечительского совета школы.

— Что-то мальчик не очень радуется, доктор, — сказал Бен. Он говорил не всерьез. Так, весенняя болтовня.

— В чем дело, Эли? — рассеянно спросил доктор. Его внимание было поглощено чертежами тридцатикомнатной пристройки к дортуару Памяти Эли Римензела, названного так в честь его прапрадеда. Доктор Римензел разложил чертежи на откидном ореховом пюпитре, который был вделан в спинку переднего сиденья. Это был плотно сложенный величественный человек, врач, целитель во имя облегчения страданий, ибо он родился более богатым, чем персидский шах.

— Тебя что-нибудь тревожит? — спросил он Эли, не отрываясь от чертежей.

— Ничего, — сказал Эли.

Сильвия, очаровательная мать Эли, сидела рядом с доктором и читала проспект Уайтхиллской школы.

— На твоем месте, — сказала она Эли, — я была бы просто вне себя от восторга. Ведь сейчас начнутся четыре лучших года твоей жизни.

— Угу, — ответил Эли.

Он не обернулся к ней, предоставляя ей беседовать с его затылком, с жесткой щеточкой каштановых волос над твердым белым воротничком.

— Интересно, сколько Римензелов училось в Уайтхилле? — сказала Сильвия.

— Ну, это все равно что спросить, сколько покойников на кладбище, — заметил доктор и сам ответил на эту старинную шутку, а заодно и на вопрос Сильвии: — Все до единого.

— Если бы пронумеровать всех Римензелов, учившихся в Уайтхилле, то какой номер был бы у Эли? Вот что я хотела бы знать, — объяснила Сильвия.

Этот вопрос вызвал у доктора Римензела легкое раздражение. Он отдавал дурным тоном.

— Это как-то не принято считать, — сказал он.

— Ну хоть примерно, — попросила жена.

— Даже для примерной оценки, — сказал он, — пришлось бы поднять все архивы вплоть до последних десятилетий восемнадцатого века. И прежде надо решить, считать ли как Римензелов также и Шоффилдов, и Хейли, и Маклелланов.

— Так подсчитай, пожалуйста, — сказала Сильвия. — Только тех, кто носил фамилию Римензел.

— Что же… — доктор пожал плечами, чертежи зашуршали. — Человек тридцать, наверное.

— Значит, номер Эли — тридцать первый, — обрадовалась Сильвия. — Ты номер тридцать один, милый, — сообщила она каштановому затылку.

Доктор Римензел снова зашуршал чертежами.

— Я не хочу, чтобы он говорил там всякие глупости вроде того, что он номер тридцать первый, — объявил он.

— Ну, Эли ничего подобного делать не будет, — сказала Сильвия.

У этой энергичной честолюбивой женщины не было своего состояния, и, хотя замуж за доктора она вышла шестнадцать лет назад, ее все еще живо интересовали и восхищали обычаи старых богатых семей.

— Я просто из любопытства, а вовсе не для того, чтобы Эли потом говорил, какой он номер, обязательно побываю в архиве и узнаю, какой он все-таки номер, — сообщила Сильвия. — Вот чем я займусь, пока ты будешь заседать, а Эли — проходить все эти приемные формальности.

— Вот и отлично, — сказал доктор. — Сделай это непременно.

— И сделаю. По-моему, такие вещи очень интересны, хотя ты этого не считаешь.

Она ждала ответной реплики, но не дождалась. Сильвии очень нравились стычки с мужем по поводу отсутствия сдержанности у нее и избытка сдержанности у него, и она с большим удовольствием заявляла под конец: «Ну, наверное, в душе я простая провинциальная девочка и останусь такой навсегда, так что тебе придется к этому привыкнуть».

Но доктор Римензел не хотел играть в эту игру. Чертежи пристройки интересовали его гораздо больше.

— А в новых спальнях будут камины? — спросила Сильвия, вспомнив, что в самом старом крыле здания сохранились великолепные камины.

— Это удвоило бы стоимость постройки, — сказал доктор.

— Я хочу, чтобы Эли, если возможно, получил спальню с камином.

— В таких комнатах живут старшеклассники.

— Я думала, можно найти какой-нибудь ход…

— Какой именно «ход» ты имеешь в виду? — осведомился ее муж. — Ты считаешь, что я должен потребовать, чтобы Эли предоставили комнату с камином?

— Ну, не потребовать… — сказала Сильвия.

— А настоятельно попросить?

— Может быть, в душе я простая провинциальная девочка, — сказала Сильвия, — но вот я листаю этот проспект и вижу все эти здания, названые в честь Римензелов, а потом заглядываю на последнюю страницу и вижу, сколько сотен тысяч долларов Римензелы жертвовали на стипендии, и невольно начинаю думать, что люди, носящие фамилию Римензел, имеют право на малюсенькие привилегии.

— Я хотел бы предупредить тебя самым решительным образом, — сказал доктор Римензел, — что ни о каких привилегиях, ни о каких поблажках для Эли ты просить не будешь. Ни о каких.

— Но я и не собиралась, — сказала Сильвия. — Почему ты всегда ждешь, что я обязательно поставлю тебя в неловкое положение?

— Ничего подобного, — сказал он.

— Но ведь я могу думать то, что думаю?

— Если это тебе так необходимо…

Да, необходимо, — нераскаянно ответила она и с интересом наклонилась над чертежами. — По-твоему, эти комнаты им понравятся?

— Кому «им»?

— Африканцам, — сказала она, имея в виду тридцать мальчиков из разных стран Африки, которых по просьбе государственного департамента только что приняли в Уайтхилл. В связи с этим и расширялся спальный корпус.

— Эти комнаты вовсе не предназначены именно для них, — сказал доктор Римензел. — Они не будут жить отдельно.

— О! — Сильвия задумалась, а потом добавила: — А может так случиться, что Эли будет делить комнату с кем-нибудь из них?

— Вновь поступающие тянут жребий, кому с кем жить, — сказал он. — Все это есть в проспекте.

— Эли! — окликнула Сильвия.

— А? — сказал Эли.

— Как тебе, понравится жить в одной комнате с африканцем?

Эли вяло пожал плечами.

— Ничего? — переспросила Сильвия.

Эли снова пожал плечами.

— Наверное, ничего, — сказала Сильвия.

— Тем лучше для него, — сказал доктор.

«Роллс-ройс» поравнялся со стареньким «шевроле», у которого задняя дверца была для верности прихвачена бельевой веревкой. Доктор Римензел скользнул взглядом по человеку, сидевшему за рулем этого рыдвана, и вдруг с радостным восклицанием приказал Бену Баркли ехать рядом с «шевроле». Потом он перегнулся через Сильвию, опустил стекло и крикнул:

— Том! Том!

Древний «шевроле» вел уайтхиллский одноклассник доктора. На нем был уайтхиллский галстук, и он весело помахал им доктору в знак приветствия. А потом показал на сидевшего рядом с ним симпатичного мальчишку и с помощью гордых улыбок и кивков дал понять, что это его сын, которого он везет в Уайтхилл.

Доктор Римензел указал на трепаный затылок Эли и с помощью сияющей улыбки объяснил, что он едет туда же с той же целью. Перекрикивая вой ветра, они договорились пообедать вместе в «Остролисте», гостинице, чье назначение состояло главным образом в том, чтобы обслуживать посетителей Уайтхилла.

— Ну хорошо, — сказал доктор Римензел, обращаясь к Бену Баркли. — Поезжайте.

— Знаешь, — сказала Сильвия, — кому-нибудь следовало бы написать статью… — И, обернувшись к заднему стеклу, она посмотрела на старую машину, которая тряслась уже далеко позади. — Нет, правда.

— О чем? — спросил доктор.

Он заметил, что Эли впереди ссутулился.

— Эли, — сказал он резко. — Сиди прямо! — И вернул свое внимание Сильвии.

— Как-то принято считать, что частные школы — это приют снобизма, что в них могут учить своих детей только богатые люди, — объяснила Сильвия. — Но это же неправда!

Она полистала проспект и прочла:

— «Уайтхиллская школа исходит из следующей предпосылки: невозможность оплатить полную стоимость уайтхиллского образования никому не должна служить препятствием для поступления в школу. Согласно с этим принципом приемная комиссия отбирает ежегодно из примерно 3000 кандидатов 150 наиболее одаренных и достойных учеников, независимо от того, могут ли их родители полностью внести 2200 долларов, составляющие плату за обучение. И нуждающиеся в финансовой помощи получают ее в надлежащих размерах. В некоторых случаях школа даже оплачивает гардероб и транспортные расходы ученика».

Сильвия покачала головой.

— По-моему, это изумительно. Но как мало людей отдает себе отчет в том, что сын грузчика может поступить в Уайтхилл.

— Если он достаточно одарен, — сказал доктор.

— И этим он обязан Римензелам, — с гордостью произнесла Сильвия.

— А также многим другим, — сказал он.

Сильвия опять начала читать вслух:

— «В 1799 году Эли Римензел положил основание нынешнему Стипендиарному фонду, подарив школе земельный участок в Бостоне площадью в сорок акров. Двенадцать акров этого участка все еще принадлежат школе и оцениваются в настоящее время в 3 000 000 долларов».

— Эли! — сказал доктор. — Сиди как следует! Что это с тобой?

Эли выпрямился, но тут же вновь начал оседать, точно снеговик на адской сковородке. У него была веская причина для того, чтобы оседать, раз уж ни умереть на месте, ни исчезнуть он не мог. А объяснить, в чем дело, у него не хватало духа. Оседал же он потому, что его не приняли в Уайтхилл. Он провалился на вступительных экзаменах. Родители ничего об этом не знали, потому что Эли первым увидел среди утренней почты конверт с ужасным извещением и разорвал его на мелкие клочки.

Доктор Римензел и его супруга ни секунды не сомневались, что их сын будет принят в Уайтхилл. Они просто не могли себе представить, что он не будет там учиться, а потому их не очень интересовало, как он сдал экзамены, и, не получив извещения о результатах, они не обратили на это внимания.

— А в чем, собственно, состоит процедура зачисления? — спросила Сильвия, когда черный «роллс-ройс» пересек границу Род-Айленда.

— Не знаю, — сказал доктор. — Наверное, она теперь крайне осложнилась со всеми этими анкетами, которые надо заполнять в четырех экземплярах, перфокартами, бюрократами… Да ведь и вступительные экзамены — это тоже нововведение. В мои времена достаточно было беседы с директором. Директор смотрел на поступающего, задавал ему три-четыре вопроса и говорил: «Этот мальчик подходит для Уайтхилла».

— А он когда-нибудь говорил: «Этот мальчик не подходит для Уайтхилла»? — спросила Сильвия.

— Ну разумеется, — сказал доктор Римензел. — Если мальчик был очень уж туп или по каким-нибудь другим причинам. Должны быть определенные требования. Так всегда было и будет. Эти африканские мальчики должны отвечать тем же требованиям, что и все остальные. Их приняли вовсе не потому, что государственный департамент пожелал сделать дружественный жест. Мы с самого начала поставили вопрос именно так: эти мальчики должны во всех отношениях отвечать требованиям школы.

— Ну, и оказалось, что они им отвечают? — сказала Сильвия.

— Полагаю, что так, — ответил доктор Римензел. — Насколько мне известно, они все приняты, а они сдавали те же экзамены, что и Эли.

— А экзамены были очень трудные, милый? — спросила Сильвия у Эли. Ей только теперь пришло в голову задать этот вопрос.

— Угу, — сказал Эли.

— Что? — переспросила она.

— Да, — сказал Эли.

— Я рада, что у них высокие требования, — объяснила она и тут же поняла, что это звучит довольно глупо. — Ну, конечно, требования должны быть высокими. Оттого-то эта школа и знаменита. Оттого-то те, кто попадает туда, и делают потом блестящую карьеру.

Сильвия вновь погрузилась в проспект и развернула вклеенную карту Лужайки, как по традиции именовалась территория Уайтхилла. Она произносила вслух названия, увековечивавшие Римензелов: птичий заповедник Сэнфорда Римензела, каток Джорджа Маклеллана Римензела, дортуар Памяти Эли Римензела. А потом она с выражением прочла куплет, напечатанный в верхнем углу карты:

— Знаете, — сказала Сильвия, — школьные гимны кажутся ужасно неуклюжими, если их просто читать. Но, когда я слышу, как хор мальчиков дружно поет эти слова, они становятся удивительно прекрасными, и мне хочется плакать.

— Гм, — сказал доктор Римензел.

— А гимн написал Римензел?

— Не думаю, — сказал доктор Римензел и вдруг добавил: — Нет… Погоди. Это же новый гимн. Его написал не Римензел, а Том Хилер.

— Тот, в старой машине, которую мы обогнали?

— Ну да, — сказал доктор Римензел. — Его написал Том. Я помню, как он его писал.

— Его написал мальчик, учившийся на пособие? — сказала Сильвия. — По-моему, это очень мило. Он же получал пособие, ведь так?

— Его отец был простым автомобильным механиком в Норт-Марстоне.

— Слышишь, в какой демократической школе ты будешь учиться, Эли? — сказала Сильвия.

Полчаса спустя Бен Баркли остановил «роллс-ройс» перед «Остролистом» — неказистой гостиницей, в прошлом деревенским постоялым двором, который был на двадцать лет старше Американской республики. Гостиница стояла у границы уайтхиллской Лужайки, и из ее окон были видны школьные крыши и шпили, возносящиеся над ухоженной чащей птичьего заповедника Сэнфорда Римензела.

Бена Баркли отослали на полтора часа, и он уехал, а доктор Римензел повел Сильвию и Эли в знакомый мирок низких потолков, оловянной посуды, старинных часов, прелестных деревянных панелей, учтивых слуг, изысканных кушаний и напитков.

Эли, истерзанный страхом перед грядущей катастрофой, задел локтем высокие напольные часы, так что она аастонали.

Сильвия на минутку их оставила, а доктор Римензел с Эли направился к обеденному залу. На пороге с ними, как с добрыми знакомыми, поздоровалась старшая официантка. Она проводила их к столику под портретом одного из тех трех выпускников Уайтхилла, которые впоследствии стали президентами Соединенных Штатов. Портрет был написан маслом.

Зал быстро наполнялся. За столики садились целые семьи, и в каждой обязательно был мальчик примерно одного возраста с Эли. Почти на каждом был уайтхиллский свитер — черный с кантом и с уайтхиллской печатью, вышитой на грудном кармане. Несколько мальчиков, как и Эли, еще не имели права носить такие свитеры и только мечтали сподобиться этой чести.

Доктор заказал мартини, потом повернулся к сыну и сказал:

— Твоя мать убеждена, что тебе тут положены некоторые привилегии. Надеюсь, ты ничего подобного не думаешь?

— Нет, сэр, — сказал Эли.

— Ты поставил бы меня в крайне неловкое положение, — величаво сказал доктор Римензел, — если бы мне пришлось услышать, что ты пытался использовать фамилию Римензел так, словно Римензел — это нечто особенное.

— Я знаю, — тоскливо сказал Эли.

— И прекрасно, — сказал доктор. Больше он не считал нужным говорить об этом. Он обменялся телеграфными приветствиями с несколькими знакомыми и оглядел длинный стол, накрытый у стены. Вероятно, для приезжей легкоатлетической команды, решил он. Появилась Сильвия, и пришлось свистящим шепотом указать Эли, что полагается вставать, когда к столу приближается дама.

У Сильвии было множество новостей. Длинный стол, сообщила она, приготовлен для тридцати мальчиков из Африки.

— Держу пари, тут за все время, пока существует эта гостиница, не ело столько цветных, — добавила она, понизив голос. — Как быстро все меняется в наши дни.

— Ты права, что все меняется быстро, — сказал доктор Римензел, — но в оценке числа цветных, которые здесь ели, ты ошибаешься. В свое время тут была одна из станций «подземной железной дороги»[3].

— Неужели? — сказала Сильвия. — Как интересно! — она огляделась вокруг, по-птичьи наклонив голову. — По-моему, тут все удивительно интересно. Вот если бы на Эли еще был свитер!

Доктор Римензел покраснел.

— Он не имеет права его носить.

— Я знаю, — сказала Сильвия.

— Мне показалось, что ты намерена подросить у кого-нибудь разрешения немедленно надеть на Эли свитер, — сказал доктор.

— Мне и в голову не пришло бы, — Сильвия немного обиделась. — Почему ты все время опасаешься, что я поставлю тебя в неловкое положение?

— Не будем говорить об этом. Извини меня. Забудь, — сказал доктор Римензел.

Сильвия снова повеселела, положила руку на локоть Эли и устремила сияющий взгляд на человека, появившегося в дверях.

— Вот кого я люблю больше всех на свете, если не считать моего сына и мужа, — сказала она, имея в виду доктора Доналда Уоррену директора Уайтхиллской школы. Худощавый и благоооразный доктор Уоррен, которому шел седьмой десяток, стоял в дверях с управляющим гостиницы, проверяя, все ли готово к приему африканцев.

И тут Эли вскочил из-за стола и опрометью бросился воп из зала, стараясь спастись от надвигающегося кошмара, отдалить его, насколько возможно. Он грубо проскочил мимо доктора Уоррена, хотя хорошо знал его, хотя доктор Уоррен окликнул Эли по имени.

Доктор Уоррен печально посмотрел вслед Эли.

— Черт побери, — сказал доктор Римензел, — чем это вызвано?

— Может быть, ему и правда стало нехорошо, — сказала Сильвия.

Но у Римензелов не было времени строить догадки и предположения, потому что доктор Уоррен увидел их и быстро направился к их столику. Он поздоровался, не сумев скрыть недоумения, вызванного встречей с Эли. И попросил разрешения присесть к их столику.

— Ну, конечно, разумеется, — радостно сказал доктор Римензел. — Мы будем польщены. Ну, боже мой!

— Нет, есть я не буду, — сказал доктор Уоррен. — Мне предстоит обедать за длинным столом с новыми учениками. Но мне хотелось бы поговорить с вами. — Он заметил на столе пять приборов. — Вы ждете кого-нибудь?

— Мы обогнали на шоссе Тома Хилера с сыном, — сказал доктор Римензел. — Они должны вот-вот подъехать.

— Отлично, отлично, — рассеянно сказал доктор Уоррен. Он повернулся и посмотрел на дверь, за которой исчез Эли.

— Сын Тома будет с осени учиться в Уайтхилле? — спросил доктор Римензел.

— А? — сказал доктор Уоррен. — О… да, да. Да, будет.

— На стипендию, как и его отец? — спросила Сильвия.

— Об этом не принято спрашивать, — строго сказал доктор Римензел.

— Прошу прощения, — сказала Сильвия.

— Нет-нет, об этом теперь можно говорить свободно, — сказал доктор Уоррен. — Мы больше не храним подобные сведения в секрете. Мы гордимся нашими стипендиатами, и у них есть все основания гордиться собой.

Сын Тома получил такие высокие баллы, каких у нас на приемных экзаменах не получай еще никто. Мы считаем честью, что он будет нашим учеником.

— Мы так и не узнали, какие баллы получил Эли, — сказал доктор Римензел, готовый добродушно смириться с тем, что Эли не особенно блеснул.

— Я полагаю, в целом вполне удовлетворительные, — сказала Сильвия, исходя из отметок Эли в начальной школе, которые варьировались от удовлетворительных до ужасных.

Доктор Уоррен был удивлен.

— Разве я не сообщил вам его баллов? — сказал он.

— Мы ведь не виделись после экзаменов, — заметил доктор Римензел.

— А мое письмо… — сказал доктор Уоррен.

— Какое письмо? — спросил доктор Римензел. — Мы должны были получить письмо?

— Мое письмо, — сказал доктор Уоррен с растущим недоумением. — Самое трудное письмо в моей жизни.

Сильвия покачала головой.

— Мы никакого письма от вас не получали.

Доктор Уоррен расстроенно откинулся на спинку стула.

— Я сам опустил его в ящик, — сказал он, — две недели назад.

Доктор Римензел пожал плечами.

— Почта Соединенных Штатов, — сказал он, — обычно ничего не теряет, но, вероятно, нет правил без исключений.

Доктор Уоррен сжал ладонями виски.

— Боже мой, боже мой, — сказал он. — Я растерялся, увидев Эли. Меня удивило, что он захотел приехать с вами.

— Но он приехал не любоваться пейзажами, — сказал доктор Римензел, — он приехал поступать.

— Я хочу знать, что было в этом письме, — сказала Сильвия.

Доктор Уоррен поднял голову и сжал руки на коленях.

— В письме было следующее, писать это мне было очень трудно. «Исходя из его успехов в начальной школе и из баллов, полученных им на вступительных экзаменах, я вынужден сообщить вам, что ваш сын и мой старый приятель Эли не способен выполнять то, что требуется от учеников Уайтхилла, — голос доктора Уоррена стал тверже, как и его взгляд. — Принять Эли в надежде, что он сумеет справиться с учебной программой Уайтхилла, значило бы поступить и неразумно и жестоко».

В зал вошли тридцать африканских мальчиков в сопровождении учителей, представителей государственного департамента и сотрудников посольств их стран.

А за ними в зале появились Том Хилер и его сын. Не подозревая, какой ужасный удар обрушился на Римензелов, они поздоровались с ними и с доктором Уорреном так весело, словно жизнь была прекрасна И безоблачна.

— Мы поговорим об этом позже, если хотите, — сказал доктор Уоррен, обращаясь к Римензелам, и встал. — Сейчас я должен идти, но потом… — и он быстро отошел от столика.

— Я ничего не понимаю, — сказала Сильвия. — Ничего.

Том Хилер и его сын сели. Хилер посмотрел на лежащее перед ним меню и хлопнул в ладоши:

— Ну, что тут найдется хорошенького? Очень есть хочется. — Потом он сказал: — А где же ваш сын?

— Он на минуту вышел, — ровным голосом объяснил доктор Римензел.

— Надо его найти, — сказала Сильвия мужу.

— В свое время, — сказал доктор Римензел.

— Это письмо… — сказала Сильвия. — Эли знал про него. Он его увидел и разорвал. Ну конечно же! — она заплакала при мысли о страшной ловушке, в которую Эли сам себя поймал.

— В настоящий момент меня не интересует, что сделал Эли, — объявил доктор Римензел. — В настоящий момент меня гораздо более интересует, что сделают некоторые другие люди.

— О чем ты? — спросила Сильвия.

Доктор Римензел величественно встал, исполненный гневной решимости.

— А вот о чем, — сказал он. — Я собираюсь проверить, насколько быстро эти люди способны изменить свое решение.

— Погоди, — сказала Сильвия, стараясь удержать его, успокоить. — Прежде нам надо найти Эли. Это главное.

— Главное, — сказал доктор Римензел, повышая голос, — добиться, чтобы Эли приняли в Уайтхилл. После этого мы его найдем и приведем сюда.

— Но, милый… — сказала Сильвия.

— Никаких «но»! — сказал доктор Римензел. — В настоящую минуту в этом зале находится большинство членов попечительского совета. И каждый из них либо мой близкий друг, либо близкий друг моего отца. Если они скажут доктору Уоррену, что Эли принят, то Эли будет принят. Раз здесь нашлось место для всех этих, то для Эли найдется и подавно.

Он широким шагом направился к соседнему столику, тяжело опустился на стул и заговорил с красивым представительным старцем, который там обедал. Это был председатель попечительского совета.

Сильвия извинилась перед недоумевающим Хилером и отправилась на попеки Эли.

Спрашивая всех встречных, она нашла его. Эли сидел в одиночестве на скамье под сиренью, на которой начали набухать бутоны.

Эли услышал шаги матери на дорожке, но остался сидеть, покорясь неизбежному.

— Ты знаешь? — спросил он. — Или мне надо тебе рассказать?

— О тебе? — сказала она мягко. — Что тебя не приняли? Доктор Уоррен нам сказал.

— Я разорвал его письмо.

— Я понимаю, — сказала она. — Мы с твоим отцом всегда внушали тебе, что ты должен поступить в Уайтхилл, что ни о чем другом не может быть и речи.

— Мне теперь легче, — сказал Эли. Он попробовал улыбнуться и обнаружил, что это не требует никаких усилий. — Совсем легко, потому что уже все позади. Я хотел рассказать тебе, но не мог. Как-то не получалось.

— Это я виновата, а не ты, — сказала она.

— А где папа? — спросил Эли.

Сильвия так спешила утешить Эли, что совсем забыла про намерение мужа, но теперь она вспомнила, где он, и поняла, что доктор Римензел совершает чудовищную ошибку. Эли вовсе не надо поступать в Уайтхилл — это действительно было бы жестоко.

У нее не хватило духу объяснить мальчику, чем занят сейчас его отец, и она ответила:

— Он скоро придет, милый. Он все понимает. — А потом добавила: — Подожди тут, я схожу за ним и тотчас вернусь.

Но ей не пришлось идти за доктором Римензелом. В эту минуту он сам вышел из гостиницы, увидел жену и сына и направился к ним. Вид у него был оглушенный.

— Ну? — спросила Сильвия.

— Они… они все сказали «нет», — ответил доктор Римензел неуверенно.

— Тем лучше, — сказала Сильвия. — У меня словно гора с плеч свалилась.

— Кто сказал «нет»? — спросил Эли. — И что «нет»?

— Члены попечительского совета, — ответил доктор Римензел, отводя взгляд. — Я просил их сделать для тебя исключение — пересмотреть решение и принять тебя.

Эли встал, на его лице недоумение мешалось со стыдом.

— Ты… что? — сказал он, сказал как взрослый. И со вспыхнувшим гневом бросил отцу: — Ты не должен был так делать!

Доктор Римензел кивнул.

— Мне это уже сказали.

— Так не делают! — говорил Эли. — Какой ужас! Как ты мог!

— Да, ты прав, — неловко сказал доктор Римензел, смиряясь с выговором.

— Вот теперь мне стыдно! — объявил Эли, и весь его вид подтверждал истину этих слов.

Доктор Римензел в полном расстройстве не знал, что сказать.

— Я прошу извинения у вас обоих, — выговорил он наконец. — Это было скверно.

— Теперь уже нельзя говорить, что ни один Римензел никогда ничего не просил, — сказал Эли.

— Вероятно, Бен еще не вернулся с машиной? — спросил доктор Римензел, хотя это было ясно и так. — Мы подождем его здесь, — добавил он. — Я не хочу сейчас туда возвращаться.

— Римензел попросил чего-то… словно Римензел — это нечто особенное, — сказал Эли.

— Я не думаю… — сказал доктор Римензел. И не договорил.

— Чего ты не думаешь? — с недоумением спросила его жена.

— Я не думаю, — сказал доктор Римензел, — что мы когда-нибудь еще сюда приедем.