Гон спозаранку

Уильям Фолкнер ГОН СПОЗАРАНКУ

Я из лодки его углядел.

Еще не вовсе стемнело, свет пеплился; только я задал корму лошадям, сбежал с обрыва, чтоб переправиться обратно в лагерь, толконулся веслом от берега и вижу, плывет — шагов триста выше по реке, — одна голова над водой смутным пятнышком. Но на голове рога кустом, и я, как разглядел их, сразу понял, что это он и возвращается к себе на остров, в тростники. Он живет там круглый год, а за день до открытия сезона — как будто у него от инспекторов календарь охоты — уходит, скрывается никто не знает куда, чтоб воротиться в первый день запрета. Но в этот раз он спутал календари, что ли, нынешний с прошлогодним, и вот прибыл на день раньше. И это он зря, потому что, чуть только рассветет, мы с мистером Эрнестом на нашей лошади его тут же подымем.

Рассказал я мистеру Эрнесту, поужинали мы, покормили собак, он сел в покер играть, а я часов так до десяти стоял у него за стулом, помогал. А потом Рос Эдмондс говорит:

— Шел бы, мальчик, спать.

— А не спать, — говорит Вилли Легейт, — так сел бы лучше за букварь. Все ругательства английского языка ему известны, все тонкости покера, все этикетки всех марок виски, а собственное имя ведь не умеет написать.

— Зачем мне его писать, — говорю я, — я его и так не забуду.

— Двенадцать лет парню, — говорит Уолтер Юэлл. — Ну-ка, между нами, мужчинами, сколько дней за всю жизнь ходил ты в школу?

— Ему же некогда, — говорит Вилли Легейт. — Какой ему расчет учиться с сентября до середины ноября, раз все равно потом бросать и ехать сюда слухачом при Эрнесте? А в январе что за смысл возвращаться в школу, когда через каких-нибудь одиннадцать месяцев опять стукнет пятнадцатое ноября и надо будет сызнова кричать Эрнесту, куда стая потекла?

— А стоишь, так стой и ко мне не подсматривай, — Рос Эдмондс опять.

— О чем шум? О чем шум? — спрашивает мистер Эрнест. У него слуховой патрончик все время в ухе, по батарею он не берет в лагерь, все равно проводок будет каждый раз на ходу цеплять за ветки в зарослях.

— Вилли меня спать гонит! — ору я ему.

— А есть на свете такой человек, кого ты мистером зовешь? — спрашивает Вилли.

— Я мистера Эрнеста зову мистером, — отвечаю.

— Что ж, — говорит мистер Эрнест, — раз велят, иди. Обойдемся.

— И обойдется, — говорит Вилли. — Глухой-глухой, а стоит поднять ставку на полета, сразу услышит, даже если не шевелить губами.

Отправился я спать, а потом вошел мистер Эрнест, и я хотел ему опять про эти рога — какие они большие даже за триста шагов. Но пришлось бы орать, а мистер Эрнест допускает, что да, он глухой, только когда мы б man верхом сидим на Дэне и я показываю, куда скакать за гоном. Так что легли молча и вроде не успели и глаза закрыть, как Саймон затарабанил ложкой в таз: «Четыре часа! Вставайте кофе пить!» — и в этот раз было совсем темно, когда я с фонарем поплыл на тот берег кормить Дэна и РосЭдмондтову лошадь. Сквозь потемки на листьях и кустах белел иней и сулил погожий день, холодный и яркий, — другого дня не пожелал бы для тона и сам оленухин сын, что залог там, в тростниках.

Потом мы поели, и стрелки переправились с дядей Айком Маккаслином, чтоб он развел их по номерам. Старей дяди Айка у нас в лагере нет, он, по-моему, не меньше сотни лет охотится на оленей в здешних лесах, и кому, как не ему, знать оленьи лазы. А тот старый бычина тоже лет сто как ходит по лесам, если пересчитать олений возраст на человечий. Так что не миновать двум старикам состукнуться сегодня, если только мы с мистером Эрнестом его раньше не настигнем, потому что от нас сегодня спуску не жди.

Переправила собак; Орла и других осенистых Саймон взял на поводки, а молодежь, первопольные, и так без Орла никуда не уйдут. А кончив с переправой, мы с мистером Эрнестам и Рос Эдмондсом заседлали своих лошадей; мистер Эрнест поднялся в седло, я подал ему ружье, поводья и, как каждое утро, подождал, пока Дэн ее отпляшется — пока мистер Эрнест не съездит ему стволом промеж ушей, чтоб кончал брыкаться. Потом мистер Эрнест зарядил ружье, дал мне стремя, я вскарабкался, сел позади, и мы просекой поехали к болоту — впереди четыре собачищи тащат Саймона, — за спиной у него одностволка на обрывке вожжи, а щенки бегут возле и путаются у всех под ногами. Уже развиднелось, денек славный будет; восток пожелтел, приготовился к солнцу, дыхание наше как пар в холодном ясном безветренном воздухе, еще не нагретом от солнца, в колеях тонкий ледок, каждый листик, ветка и лозинка, каждый мерзлый комок взялся инеем и радугой загорится, когда солнце взойдет наконец и ударит по нем. И весь я внутри тугой и леший, как воздушный шар, полный этого ядреного воздуха, и даже не чувствую лошадиной спины, только игру тугих горячих мускулов под тугой горячей шкурой, вроде я совсем невесомый, и стоит Орлу взбудить и погнать, как мы с Дэном и мистером Эрнестом птицей полетим и даже не станем касаться земли. Было просто здорово. И тот бычина, которого мы сегодня добудем, не смог бы выбрать лучшего дня, жди он еще хоть десять лет.

Подошли к болоту — так и есть, тут же увидали его след в грязи, где он прошел вечером от реки, — большущий след по незамерзшей грязи, прямо как коровий, как след мула, и Орел с прочим собачьем так натянули поводки, что мистер Эрнест велел мне слезть и помочь Саймону держать. Мы-то с мистером Эрнестом твердо знали, где он лег, — на тростниковом островке среди болота, где ему спокойно можно переждать, пока который-нибудь случайно поднятый оленишка не уйдет вверх или вниз по протоке и не уведет собак, и тогда он по-тихому проберется болотом к реке, переплывет и улизнет, как всегда перед началом охоты.

Но сейчас ему этот фокус не удастся: Рос на своей лошади остался, чтоб, если сунется, отрезать его от реки и повернуть на людей дяди Айка. А мы с Саймоном повели собак вдоль болота, зашли шагов на триста выше тростников, поскоку утренний ветер будет с юга, и мистер Эрнест сказал с седла, что хватит; повернули в заросли, к островку, по команде мистера Эрнеста разомкнули собак, мистер Эрнест дал мне стремя, и я обратно сел на свое место.

Старый Орел не хуже нас знал, где искать, он сразу двинул в гущину, пока без голоса, а за ним вся стая, и Дэн тоже вроде как понял про этого рогача, подобрался весь и начал полегоньку поскакивать через лианы, так что я заранее ухватился за пояс мистера Эрнеста, не дожидаясь, пока он торкнет Дэна шпорой, что на левом сапоге. Потому что, когда мы скачем за оленем, я мало времени сижу у Дэна на спине — в основном вишу на поясе у мистера Эрнеста, и Вилли Легейт говорит, что вид у нас на галопе такой, точно у мистера Эрнеста выбился из заднего кармана и стелется по ветру комбинезон мальчикового размера.

Так что рогач был поднят прямо с лежки. Орел, должно быть, подошел вплотную, лапой чуть не наступил, а тот все лежал и думал, что сегодня у нас послезавтра. Орел вскинул морду, подал голос: «Держи его!» — и слышно было даже, как олень шарахнулся и затрещали первые тростники. Залились остальные собаки, и Дэн собрался было для прыжка, но мистер Эрнест удержал его не на трензеле, на мундштуке — и направил болотом в объезд тростников. Выбрались на ту сторону, он еще не спросил «куда?», а я уже показываю ему рукой из-за плеча, и еле успел ухватиться обратно за ремень, как мистер Эрнест тронул Дэна своей ржавой шпорищей. А Дэна чуть тронь — рванет не хуже динамитной шашки и напрямую через что попало, а где нельзя, там птицей перемахивает поверх или низом пролезает на коленках, как крот или большущий енот, и тут уж мы с мистером Эрнестом едем не на, а при Дэне — мистера Эрнеста держит седло, меня ремень, и хорошо, что держит. Потому что Дэну некогда думать о всадниках — по-моему, на гону ни я ему не нужен, ни мистер Эрнест, ни Саймон, ни вообще никто — сам и собак набросит, и гон проведет честно.

Вот так он и сейчас рванул. Тем более стая почти уже сошла со слуха. Орел повисел-таки, наверно, на хвосте у старого бычины, пока тот не понял наконец, что надо все же сматываться. И теперь они были уже на подходе к стрелкам дяди Айка, и мистер Эрнест натянул поводья, осадил Дэна. Мы ждали выстрелов, а Дэн приседал, переступал и, как мул, вздрагивал, которому подстригают хвост. Я крикнул мистеру Эрнесту, что гон совсем уйдет со слуха, если еще стоять, и мы поскакали наново, а выстрелов все не было, и стало ясно, что стрелки уже пройдены, как если бы Саймон и другие работники-негры были правы и тот бычина в самом деле призрак. Выскакали на прогалину, так и есть, дядя Айк и Вилли стоят и смотрят на олений след в оттаявшей грязи.

— Пропустили мы его, — сказал дядя Айк. — Не пойму, как он исхитрился. Только мелькнул мне. Большой, как слон, а на голове эта качалка — хоть годовалого бычка клади укачивать. Подался вдоль гребня. Поторапливайтесь, те друзья с Кабаньей могут его и не пропустить.

Перехватил я половчей ремень, и мистер Эрнест опять тронул Дэна. Гребень тянулся на юг, сверху ни кустов, ни лиан, знай жми, причем против ветра, а ветерок уже поднялся, и солнце тоже (за делом я и не заметил когда) румяное, яркое, блестит из-за леса, играет радугой на заиндевелых листьях. Так что гон сейчас услышим, и можно б газануть вовсю, но шли мы пока средне, потому что все должно было кончиться или совсем скоро — как только он выйдет на охотников, чей лагерь у Кабаньей протоки, в восьми милях ниже нашего, — или же совсем не скоро, если он и от них уйдет. Перешли даже на шаг, чтоб Дэн отдышался, и тут ветер донес дальний лай, но не по-зрячему; олень, наверно, еще с прогалины решил, что хватит валять дурака, собрался, поднажал, удалел на целую милю — и вдруг наткнулся на стрелков с Кабаньей. Я все равно что глазами увидал, как он замер, выглянул из-за куста, сказал сам себе: «Что за чертовщина? По всей округе их сегодня понатыкали, что ли?» Потом оглянулся через плечо туда, где стая заливалась на следу, — прикидывает, сколько у него времени на размышление.

Только он чуть не погорел с этим размышлением. Орел, должно быть, опять насел, и пришлось прорываться без мудростей. Мы услыхали выстрелы — пальбу, как на войне. «Бах, бах, бах, бах» и опять «бах, бах, бах, бах» — трое или четверо ружей сразу, не давая ему и свернуть, а я ору: «Нет! Нет! Нет! Нет!», потому что он ведь наш. В нашей сое и овсах жирует, в наших тростниках его лежка, который год его подстерегаем, и чтоб, нами, можно сказать, выкормленного, из-под наших гонцов его взяли теперь чужаки, отогнали собак, уволокли бы тушу и не захотели, может, даже поделиться куском оленины!

— Молчи и слушай, — сказал мистер Эрнест. Я замолчал, стал слушать гон. Голосила вся стая, и Орел тоже, не как на следу и не как над добытым зверем — хотя выстрелы кончились, — а как гонят в узёрку. Я только за пояс покрепче уцепился. По-зрячему гонят — знай наших! Вилли Легейт сказал бы, что глоток виски бы Орлу, и сейчас Орел настигнет рогача. Все дальше и дальше ревут, и когда мы выскакали из чащобы, то увидели только стрелков — человек пять или шесть ползают на карачках, ищут на земле и по кустам, как будто стоит получше вглядеться, и на лозинах и листьях закраснеют пятна крови, как мухоморы или ягоды. А ведь Орел шел еще на слуху и ясно говорил им, что крови нет и быть не может.

— Значит, с полем вас, ребята? — окликает мистер Эрнест.

— Я в него попал, по-моему, — говорит один. — Наверняка даже попал. Кровь вот смотрим.

— Давай, давай, — говорит мистер Эрнест. — Когда найдете подранка, трубите в рог, я вернусь и перетащу вам тушу в лагерь.

И мы маханули дальше — галопом, нотому что гон был паратый и почти уже ушел со слуха, точно все эти выстрелы и суматоха подхлестнули и собак не меньше, чем оленя.

Местность пошла незнакомая, так далеко мы ни разу еще не заходили, зверь всегда бывал уже взят до этого. Выехали к Кабаньей протоке, а она впадает в реку добрых на пятнадцать миль ниже нашего лагеря. В протоке воды порядочно, притом валежины, коряги, и мистер Эрнест снова осадил Дэна и спросил: «Куда?» Гон был еле слышан, теперь он немного сместился к востоку, как если бы наш бычина передумал и держал уже не на Виксберг или Новый Орлеан, как раньше, а решал завернуть в Алабаму попутно. Я показал направление, мы взяли берегом вверх и, может, нашли бы и брод, но мистер Эрнест, видно, посчитал, что у нас на это не осталось времени.

Доехали до места, где протока сужается футов до двенадцати или пятнадцати, вдруг мистер Эрнест: «Держись, прыгаем!» — и тронул Дэна. Я не успел и ремень перехватить как надо, а мы уже в воздухе; и тут я увидел эту виноградную лозу — толстенная, почти как моя рука у пульса, и свесилась прямо посреди протоки. Я думал, мистер Эрнест тоже видят ее и ждет, чтоб схватить и отбросить кверху, и мы пройдем под ней; а Дэн ее точно видел, — он даже голову пригнул, чтоб не задеть. Но мастер Эрнест ни грамма не видел, лоза скользнула поверх шеи Дэиа, зацепила за переднюю луку, а мы ж летим вперед, лоза натягивается все туже, и сейчас что-нибудь не выдержит. Не выдержала подпруга. Лопнула. Дэн кончил прыжок, выскочил на склон голеньким, если не считать уздечки, а мы с мистером Эрнестом и седлом как были — мастер Эрнест в седле с ружьем поперек, а я руками за мистер-Эрнестов пояс — так и повисли в воздухе над протокой, как в петле натянутой рогатки, она дотянулась до отказа и как метнет нас обратно через протоку, а я ведь сзади мистера Эрнеста, и сейчас он с седлом ухнется на меня, но я быстро перекарабкался наперед, и первое приземлилось седло, потом мистер Эрнест, а сверху всех я, и я вскочил, а мистер Эрнест лежит и глаза под лоб завел.

— Мистер Эрнест! — ору ему, потом сбежал к воде, набрал полную шапку, плесканул ему в лицо, он открыл глаза, лежит на седле, ругает меня.

— Дьявол тебя дери, — говорит, — чего ты на меня полез?

— Вы большой, — говорю я. — Вы б из меня лепешку сделали!

— А что, по-твоему, ты из меня сделал? — говорит он. — В другой раз, если не сидится, прыгай в сторону, а на меня не смей карабкаться. Слышишь?

— Да, сэр, — говорю.

Он поднялся, все еще ругаясь и держась за спину, спустился к воде, зачерпнул в горсть, смочил лицо и шею, обратно зачерпнул, напился, я тоже напился, вернулся за седлом и ружьем, и мы перебрались на тот берег по валежинам. Теперь еще Дэна найти надо. Не то чтоб он мог ускакать обратно в лагерь за пятнадцать миль, скорее ушел без нас за гоном — подсоблять Орлу. Но Дэн отыскался шагах в семидесяти — стоит побеги щиплет. Привел я его, вместо подпруги мы взяли мистер-Эрнестовы подтяжки, мой пояс, сняли еще с рога ремешок и заседлали Дэна. Подпруга получилась не ахти, но, может, выдержит.

— Выдержит, — говорит мистер Эрнест, — если вовремя будешь кричать мне, что на лиану прем.

— Постараюсь, сэр, — говорю. — Только вы раньше сами вовремя кричите, чем Дэна шпорить.

Но седло держалось ничего, только садиться пришлось поаккуратнее. «А теперь куда?» — спросил я, потому что гона ниоткуда не слышно было — столько времени потеряли. Притом места ж незнакомые — вырубка молодняком вся поросла, и ничего не высмотришь, хоть на седло даже встань.

Мистер Эрнест не ответил, пустил Дэна бережком, где не так заросло, — чтоб снова поднажать, когда мы с Дэном чуть привыкнем к своей самодельной подпруге и перестанем за нее бояться. Шли мы теперь на восток. Или примерно на восток, потому что солнце уже высоко, иней сошел, утро кончилось — а когда и как, я и не приметил вовсе, хотя чувствовал, что давно пора обедать.

И тут мы услыхали гон — вернее, выстрелы. И поняли, как далеко зашли, потому что в той стороне охотничьих лагерей нету, один Холлиноуский, а от Холлиноу до Ван Дорна, где живем мы с мистером Эрнестом, ровно двадцать восемь миль. Ни лая, ничего — только выстрелы. И если Орла еще несли ноги и олень был еще живой, то, значит, у Орла не осталось уже силы даже на «держи его!».

— Не шпорьте! — заорал я. Но мистер Эрнест и сам вспомнил про подпругу и только поводья отдал. А Дэн же тоже услыхал те выстрелы и пошел работать через заросли — прыг, скок, вниз, вбок, четко, как чечетка. И опять, как раньше, двое-трое на карачках ищут кровь по кустам, хотя Орел уже дал им знать, что напрасный труд. Мы не стали их и окликать, Дэн прорысил мимо и дальше, поверх колод и лиан, где можно, а где нельзя, там под низом. Но тут мистер Эрнест направил его прямо на север.

— Стой! — кричу я. — Не туда!

Но мистер Эрнест только повернул ко мне лицо. Усталое, и грязи на нем полоса — это когда нас той лозой сдернуло с лошади.

— А куда ж ему, по-твоему? — говорит. — Он свое выполнил честно, подставил себя всем и каждому под выстрел, теперь можно и домой, на островок. К ночи как раз и вернется.

И верно, олень шел теперь домой. И мы тоже, уже безо всякой спешки. А нигде ни шороха, ни звука, в эту пору дня в ноябре все замирает, даже птицы — дятлы там, овсянки, сойки; и мне вроде бы увиделось, как мистер Эрнест со мной и Дэном, Орел с собаками и старый бычина — все трое идем через тихий предвечерний лес в одну и ту же сторону и место. Славный провели гон, каждый дал из себя все, на что способен, а теперь, как по уговору, повернули все домой, но не кучей, чтоб не тревожить, не дразнить друг друга. Ведь у нас тут не забава с утра, не игрушки, а всерьез, и все трое и сейчас какие были утром: старый рогач — ему убегать, не по трусости, а потому что бег его главное дело и гордость; Орел и остальная стая — им гнать, не из ненависти или страха, а потому что гон их главное дело и гордость; я, мистер Эрнест и Дэн — нам скакать не за мясом, оно все равно слишком жесткое, и не рога, чтоб на стенку повесить, а чтоб хватило нас на одиннадцать месяцев фермы и потом чтоб имели право ехать сюда в ноябре. И все шагаем домой мирно и хотя порознь, но все ж рядом — до будущего года, до будущего раза.

И тут он нам впервые показался. Вырубка осталась позади, и теперь хоть в галоп гони по редколесью (только никому уже не до галопа). И где запад, легко определить — солнце там, на подшути к закату. И так вот шагом едем и наткнулись на собак — лежат, вывалив языки, молодежь вся и один осенистый, сгрудились, дышат кончено и влажно и только вслед нам смотрят. Выехали мы на длинную поляну, шагов на триста открытую глазу, и увидали еще троих, а в сотне шагов впереди них Орел — плетутся шажком и без голоса, и вдруг сам олень встал с земли в дальнем конце ко, там, где отдыхал, дожидаясь собак, поднялся без паники, большой, крупный, как мул, и ростом с мула, не спеша повернулся и секунду-две еще мелькал среди деревьев своим белым зеркалом.

Точно платком махал собакам — до свиданья, значит, и прощай. Та тройка, как прошла к тому времени полполяны, так и легла, и не поднялась, когда мы проезжали. А впереди них все в той же сотне шагов встал и Орел, растопырил ноги, понурил голову, но не лег — ждет, видно, пока уйдем от срама, и глазами говорит яснее слои: «Виноват, ребята, но наш концерт окончен».

Мистер Эрнест остановил Дэна.

— Слезь-ка, осмотри лапы, — говорит.

— Да лапы у него в порядке, — говорю я. — Это у него дых кончился.

— Слезь, осмотри лапы.

Я спрыгнул, нагнулся к Орлу, слышу — мистер Эрнест защелкал цевьем: «Чик-чак, чин-чак, чик-чак», — три раза, только я ничего такого не подумал. Может, просто прогоняет патроны, чтобы не заело, когда стрелять, или проверяет, всюду ли олений вагряд. Потом я сел позади, и мы снова поехали шагом, набирая от севера теперь слегка на запад, потому что оленье вписало мелькало нам те две секунды на прямой линии к ветровку. И уже завечерело. Ветер стих, стало холодней, солнце все ушло в верхушки деревьев и только иногда прорывалось на землю в просветы. И олень тоже брал теперь как полегче и попрямей. По следам в проталинах видно было, что с роздыха он побежал, но скоро перешел на шаг, как будто тоже знал, что собак уже не будет.

И тут мы увидали его снова — в последний раз. Чаща, солнце на нее косым прожектором, треск веток короткий, и вот он — встал боком к нам шагах в тридцати, не дальше, большой, как памятник, и весь червонно-золотой от солнца, и концы рогов — двенадцать отростков! — горят вкруг головы, как двенадцать свечек. Стоит и смотрит на нас, а мистер Эрнест поднял ружье, наценил ему в шею и: «Щелк. Чик-чак. Щелк. Чик-чак. Щелк. Чик-чак» три раза. Рогач повернулся, данное прыснул, белое зеркало вспыхнуло огнем и погасла в зарослях и потемках. А мистер Эрнест так и остался с нацеленным ружьем; не торопясь опустил ружье обратно на седло и тихо-спокойно проговорил, как бы выдохнул: «Дьявод дери. Дьявол дери».

Потом толканул меня локтем, мы аккуратно спешились, помня про подпругу, и он достал из кармана жилетки сигару. Она была раздавленная — это я ее, наверно, когда падали. Выкинул, достал вторую — последнюю, Она тоже была ляпнутая, он откусил кусок пожевать, а остальное выкинул. Солнце уже и с верхушек ушло, и только на западе было красное зарево.

— Не бейтесь, — сказал я. — Я не проболтаюсь, что вы забыли зарядить. Им незачем даже знать, что мы вообще его видели.

— Благодарим, — сказал мистер Эрнест.

Сегодня и луны не полагалось, и он снял компас с ремешка в петлице, передал мне ружье, пристроил компас на пеньке, поглядел отступя: «Так примерно и держать, как держим», — потом вложил в ружье один заряд, взял с пня компас, и мы тронулись — Дэн у меня в поводу, а впереди мистер Эрнест с компасом.

Скоро стало и совсем темно. Мистер Эрнест то и дело чиркал спичкой — глядел на компас, а когда вызвездило, мы пошли по звезде, потому что я спросил: «Как по-вашему, когда придем?» — и он ответил: «Коробок раньше кончится». Так что шли по звездам, но в густолесье их не видно было, и тогда мы немного отклонялись, и приходилось тратить спичку. Было уже здорово поздно, он остановился и сказал:

— Садись в седло.

— Я не устал, — сказал я.

— Садись в седло, — сказал он. — Нечего баловать Дэна.

Он всегда был хороший, я его знаю еще раньше того дня два года назад, когда мать сбежала с виксбергским буфетчиком, а назавтра и папа не вернулся домой, и на следующий день мистер Эрнест подъехал верхом на Дэне к порогу — он сдал нам хибару у речки, чтоб отцу арендованный участок обрабатывать, и рыбу ловить было с руки, — подъехал и сказал: «Положи-ка ружье и полезай ко мне».

И теперь я сел в седло, хотя до стремян ноги все равно не доставали, и мистер Эрнест повел Дэна, а я, наверно, заснул, потому что смотрю — куртка моя за нижнюю петлицу привязана к луке ремешком от компаса, и совсем уже ночь, и близко к дому — Дэн чует воду, речку. А может, это он конюшню чует, потому что едем уже просекой, и отсюда до загона всего четверть мили. Показалась река, на ней туман застыл белый и мягкий, как вата. Вот и загон, вот мы и дома. А в тростниках, на островке вон там, в потемках, рукой подать фактицки, и, может, даже слышно ему, как мы расседлываем лошадь и сыпем в ясли кукурузу, и уж, конечно, будет слышно, когда мистер Эрнест затрубит в рог, чтоб подавали лодку, — лежит старый бычина. Он тоже дома, тоже отдыхает после трудного гона, спит и просыпается: собаки на следу приснились или от нашего шума, но только скоро опять засыпает.

Мистер Эрнест стал трубить с обрыва, на том берегу замелькал фонарь Саймона и окунулся в туман, мы сошли к воде, и мистер Эрнест потрубливал для Саймона, пока мы не увидели в тумане фонарь, а потом Саймона и лодку. Только похоже, что стоило мне на минуту присесть, и я опять засыпал, потому что мистер Эрнест обратно тряс меня, и надо было на берег, наверх, в темный лагерь, и там я наткнулся коленками на койку и упал в подушку.

А потом настало утро — завтра. И все уже кончилось до следующего года, до ноября, когда наново можно будет приехать. Дядя Айк, Вилли, Уолтер, Рос и остальные еще вчера, когда гон сошел со слуха и стало ясно, что оленя не вернешь, сразу стали в лагере укладываться, чтоб утром уехать к себе в Йокнапатофу до будущего года, до новой охоты.

Позавтракали, и Саймон в большой лодке отправился с ними вверх по реке, до места, где стоят их легковушки и «пикапы», и никого не осталось, только мы с мистером Эрнестом сидим на солнышке у кухни на скамейке, и мистер Эрнест курит сигару, на этот раз целую, — счастье ее, что с нами не скакала и не летела с лошади. И даже та полоска грязи со щеки еще не смыта. Но это нормально, у него лицо обычное дело — не землей, так солидолом вымазано или щетиной обросло; он же не просто владелец, а фермер и вкалывает не хуже своих работников и арендаторов. Почему я и понял тогда сразу, что мы поладим и хлопот ни у меня с ним, ни у него со мной не будет — с того самого времени понял, как проснулся, а мамы нет, с буфетчиком ночью уехала и не сварила даже завтрака, а потом и отец не вернулся, и на третий день, вечером уже, я услыхал стук копыт и взял ружье, еще вчера заряженное, когда без папы спать ложился, и стал на пороге, а мистер Эрнест подъехал и говорит:

— Садись сюда. Папа твой тоже насовсем уехал.

— А меня, значит, вам отдал? — спрашиваю.

— Какая разница, — говорит мистер Эрнест. — Я замок вот привез — запереть. А утром все, что тебе надо, перевезем «пикапом».

Перебрался я к нему, и мы зажили просто здорово — у него жена года три как умерла — и никаких тебе женщин, и некому зудеть, и некому с шакалами буфетчиками сбегать среди ночи и оставлять нас без завтрака. Мы тоже сегодня уедем, но погодим до вечера. Мы всегда так, позже всех; дядя Айк все равно оставляет, чего не съели и не выпили — кукурузную свою, домашнюю, и городское виски тоже, которое покупает Рос Эдмондс и зовет «шотландским», а пахнет оно старым ведром из-под краски. Денек еще погреемся на солнце — и домой, машины готовить и землю под новый хлопок, овес, бобы, клевер; а за рекой там, за сплошными деревьями, где начинается большой лес, лежит на солнышке старый рогач и тоже греется, и никто его уже не потревожит до следующего ноября.

Так что одному-то из нас радость, что одиннадцать с половиной месяцев теперь гона не будет, да еще такого паратого и долгого. Ему радость — нам печаль, и я вдруг подумал, что, может, мы с мистером Эрнестом пашем, сеем, убираем овес и хлопок и сою не просто, чтоб заполнить это время, а потому, что так надо — триста пятьдесят один день в году на совесть работать, чтоб иметь право на большой лес и четырнадцать дней охоты, — как и тот бычина старый бегает четырнадцать дней от собак и подставляет себя под выстрелы не просто так, а чтобы заработать право на триста пятьдесят один спокойный день. И выходит, что охота и работа совсем не отдельно и сами по себе, а только две стороны одного и того же.

— Да, теперь от нас, кроме работы, ничего не требуется, — говорю я. — Займемся фермой и не заметим, как опять ноябрь.

А он:

— Ты теперь не фермой займешься. В школу пойдешь.

Я даже ушам не поверил сперва:

— Как? Я — в школу?

— Да, — говорит мистер Эрнест. — Тебе надо учиться.

— А я что делаю? — говорю. — Я ж и так учусь. На охотника и фермера — такого, как вы.

— Ну нет, — говорит он. — Этого мало. Это раньше от человека только и требовалось — одиннадцать с воловиной месяцев фермы и полмесяца охоты. А теперь нет. Теперь мало участвовать в фермерском и охотничьем деле. Наде участвовать в деле всего человечества.

— Человечества?

— Да, — говорит мистер Эрнест. — Так что пойдешь в школу. Чтоб дознаться причин. И неученый охотник и фермер может разбирать, что хорошо, что плохо, и делать то, что хорошо. Попросту делать то, что хорошо, — и раньше этого хватало. А теперь нет. Теперь надо знать, почему вот это хорошо, а то вот плохо — семему звать и людям уметь растолковать, которым не пришлось учиться. Научить их, как делать то, что хорошо, — чтоб делали не просто потому, что это, дескать, хорошо, а потому, что знают теперь, почему ало хорошо, научены тобой, ты показал им, разъяснял им причины. Так что в школу ты пойдешь.

— Это вы тех ротозеев, Вилли Легейта и Уолтера Юэлла, наслушались.

— Нет, — говорит мистер Эрнест.

— Да, да! — говорю. — Наслушались и заразились ротозейством и упустили рогача — после того как мы чуть не до смерти загнали Дэна и собак! Да еще хуже чем упустили! Вы совсем и не забыли зарядить ружье! Вы нарочно его разрядили! Я же слышал!

— А хоть бы и так, — сказал мистер Эрнест. — Что тебе лучше: голова его кровавая и шкура в кухне на полу, а полтуши уехало в грузовичке в Йокнапатофу, или как теперь — весь он в сборе, с головой и шкурой, в тростниках вон там лежит и дожидается следующего ноября, когда опять его погоним?

— И уж в этот раз добудем, — сказал я. — Сами, без никакого Вилли Легейта и Уолтера Юэлла.

— Возможно, — сказал мистер Эрнест.

— Без никаких добудем, — сказал я.

— Возможно, — сказал мистер Эрнест. — Лучшее ведь слово в нашем языке, из всех слов лучшее — «возможно». Этим словом люди живы. Не те дни в жизни человека лучшие, когда он заранее говорил: «Да», а те, когда он одно мог сказать: «Возможно». «Да» говорится лишь после, потому что исхода заранее не только не знаешь — его и не желаешь знать до времени… Ступай-ка в кухню, сделай мне стаканчик пунша. А потом сообразим обед.

— Ладна, — сказал я в встал. — Вам взять дяди Айковой кукурузной жди городского духарного, что Рос Эдмондс привез?

— «Мистер Рос» надо говорить, или «мистер Эдмондс».

— Слушаю, сэр, — сказал я. — Так кукурузной взять или которое Рос Эдмонде привез?