Гон спозаранку

Роналд Фэр Я И КРАСНЫЙ

У нас с Красным квартирёнка на двоих. Две комнаты в районе Черт-те-нигде, мы вселились сюда два года назад и никуда, я думаю, перебираться не будем, пока не повысится квартирная плата или пока наш дом не сломают, чтобы проложить тут какой-нибудь проспект. Тому, кто любит древние развалины и жизнь без излишеств, наш район понравится. Было у нас, правда, одно излишество — кошка, да крысы ее быстренько выжили. Раньше мы иногда убирались в квартире, так ведь потом опять все зарастает грязищей, ну и нечего зря стараться.

Помнится, когда мы сюда вселились, то попытались избавиться от всякой нечисти и вечерами, прежде чем залезть в кровати, рассыпали по полу «Черный флаг», но нашим соседям это явно не понравилось, и они пообещали выкинуть нас из дома — за нарушение тараканьего равновесия и аристократизм. Нам вовсе ни к чему было ссориться с соседями — мы подчинились демократии и привыкли к тараканам. Только вот жрать мы их еще не привыкли. Вообще-то, мы жрем все, что попадается, но этих склизких тварей — не можем.

Красный — мой приятель, и, уж конечно, он негр. Я позабыл его настоящее имя. Про таких парней говорят «симпатяга»; он хорошего роста, без лишнего веса, медно-рыжие, почти красные волосы, всегда подстриженные аккуратным ежиком, немного раскосые серые глаза и гладкое лицо — борода у него не растет. Для своего возраста он в полном порядке, и они, ясное дело, к нему липнут. Он говорит, что никогда им не платит.

Мне бы так — хоть не всегда, а через раз. Я-то ведь вечно сижу без гроша: винишко там, чулочки, вот деньги и уходят. Кое-что я потом получаю обратно, а придет время, мы все с них получим. Красный им нравится, нас частенько навещают, ну и приносят того да сего.

Я домосед — не то что Красный. Иногда он целыми днями где-то шляется. А однажды и вовсе на полмесяца исчез: его загребли как главного свидетеля по делу об убийстве и держали в тюряге. Я и решил, что Красный помер. Это же логика: раз парня нет — значит, он наверняка помер. Я немного расстроился, когда он появился, потому что растратил почти все его пособие. Ну и ему, конечно, неприятно. А все-таки, по-моему, он слишком уж разъярился. Любит он делать из мухи слона. Мне пришлось потом две недели вкалывать — только для того, чтоб отдать ему деньги; да еще он и за квартиру полмесяца не платил.

Но обычно мы с Красным живем в ладу — умеем находить общий язык.

Красный не горожанин, не потомственный горожанин. Хотя, если подумать, кто из нас потомственный? Ну а Красный-то и родился на ферме: он сын черного издольщика, сына издольщика, сына сукина сына. Ему удалось вырваться из дому во время последней большой войны — он служил в действующей армии поваром, а когда освободил весь мир и вернулся, то стал рабом на новомодный лад в великих и свободных Соединенных Штатах.

Сперва он пытался бороться по старинке — вступал во всякие там разные общества, которые обещали ему свободу и равенство, да только всегда это кончалось одинаково: их живенько вынюхивали федеральные ищейки и тут же объявляли, что, мол, общество подрывное. Любую организацию — только назови ее сокращенно — власти сразу объявляют прокоммунистической, а на любую попытку что-нибудь изменить в «доброй старой американской жизни» (тоже мне, дерьмо!) вешают ярлык коммунизма. И Красный был самым крутым коммунистом из всех коммунистических некоммунистов в Штатах.

Ну и под конец его так затравили, что он боялся написать свое имя на членской карточке церковного прихода. Красный здорово пробивной парень, и он уверенно продирался наверх — хорошая работа и всякое такое, — так ведь ему зудилось быть знаменосцем, идти впереди борцов за свободу, — он и пошел, а когда оглянулся, то увидел, что борцы топчутся где-то позади… тут на него одного и навалились, затоптали вместе со знаменем в грязь, а когда решили, что он сдох, бросили, бросили подыхать, раздавленного, затоптанного… и больше уж он не подымался.

Потом он сколько-то болтался по стране, жил как придется и издыхал окончательно.

И вот тогда-то я с ним и познакомился. Мы оба стояли у винного магазинчика, торгующего по дешевке уцененным пойлом, и ждали, что кто-нибудь поднесет нам выпить, а как раз в это время трое мальцов приперли ящик с пустой посудой, чтоб урвать свою долго от великого бизнеса. Я видел, как шпанята сдавали бутылки, и тоже решил попытать счастья — подобрал их ящик и отправился на поиски. Ну а за мной потащился и Краспый. Как-то так вышло, что мы разговорились — да и промышлять на пару было сподручней, — мы полдня рыскали по окрестным переулкам, собирали бутылки и трепались ни о чем.

Но те мальцы потрудились на славу: мы нашли всего полдюжины бутылок — на глоток вина да кусок хлеба. Когда мы снова возвратились к магазину, у обочины тротуара стоял грузовик с ящиками пустых бутылок из-под шипучки. Ни шофера, ни грузчика видно не было, и мы решили подоблегчить грузовик. «Ты таскай, а я постою на стреме», — сказал мне Красный, и дело пошло. Я прятал ящики на свалке за углом. Мне удалось вытащить двадцать штук, прежде чем шофер вышел из магазина.

Позже, когда грузовик уехал, мы унесли ящики в укромное место, а часть бутылок взяли с собой и обменяли их в магазине на две пинты вина. Потом зашли в продуктовую лавку, чтоб купить хлеба и копченой колбасы. Это Красный придумал покупать жратву. Я-то собирался все деньги пропить, но у Красного вечно в брюхе непорядок, и ему приходится заботиться о харчах. Я и сам понимал, что подкрепиться бы не худо, да это же смехотища — покупать жратву: ведь кусок хлеба всегда можно выклянчить. Харчись на подаяние, веселись за деньги — так у нас ведется испокон веков, И пока еще с голоду никто не умирал. Ну на кой черт покупать жратву, если можно попридуряться перед добреньким фраером, и она сама свалится тебе в рот?

У нас тут всегда найдется благодетель, который мечтает кого-нибудь накормить. Но сперва он прочитает тебе проповедь, ублюдок. Ему мало услышать «благодарю вас, сэр». Нет, он, подлюга, должен быть уверен, что ты не собираешься на его деньги выпить. Ему ведь надо успокоить свою совесть, и, уж конечно, он хотел бы отвести тебя пообедать — так ведь ему пришлось бы сидеть там с тобой, — ну а на такое он просто не способен. И все же ему хочется себя уверить, что вот, мол, хоть один несчастный да накормлен, и поэтому, прежде чем бросить мелочь (во-во, они ее всегда бросают, к руке твоей они ни за что не прикоснутся!), такой доброхот обязательно пробубнит: «А вы не будете покупать вино?», или: «Истратьте эти деньги на еду», — ничего другого они придумать не могут.

И вот ты стоишь, значит, и врешь, и улыбаешься, и соглашаешься с любой его тягомотиной, и ждешь, когда он наконец раскошелится и бросит в твою черномазую руку какую-нибудь никелевую доброхотную мелочишку, а потом идешь и покупаешь жратву — хлеба с колбасой да чашку кофе, а чаще какого-нибудь нормального питья.

Хотя на нормальное-то редко хватает, потому что совестишка у них тоже никелевая.

Иногда они требуют, чтобы ты им отслужил — один раз меня какой-то дух попросил переспать с его сестрой, да еще и при нем. Она у него чиканулась на неграх — или вообще на всех мужиках, — ну а он чокнулся на ее чиканутости. У нас каких только выродков не встретишь… Вспомнить хотя бы ту древнюю старуху — ей, наверно, сотен за девять перевалило, — или того педика (как же без педика? — педики, они многим у нас отдушина)… да разве их, выродков-то, всех упомнишь?

В общем, мы с Красным непогано устроились. Нам обоим дали пособие по безработице, как раз когда мы вселились в наш тараканник, и теперь нас отсюда не выманишь. Раньше я подряжался на случайные работенки, да ведь сколько ни налегай, всех денег не заработаешь, — так что я вскорости бросил это дело. Сижу себе дома. Иногда пописываю. Иногда почитываю. Ну а пью по возможности всегда — под кайфом в жизни даже и смысл находишь.

Красный тоже сперва подрабатывал, да об этом пронюхал инспектор по пособиям и полпособия стал забирать себе, ну и Красный решил — да пошло оно, на кой ему сдалось прикармливать белого? Он бросил работу и кантуется теперь дома, а по ночам околачивается в одном из заведений — по-моему, он подыскивает девочкам клиентов и следит, чтобы все прошло как положено. Поэтому ему и не приходится платить. Он-то говорит, что ничего, мол, подобного, да я знаю, что так оно и есть. Не стал бы он ошиваться там за просто так. Никто ничего за так не делает. Всем за все приходится платить. Не раньше, так позже, а как же иначе-то?

Мы живем здесь по-тихому, без всяких волнений: ни тебе радио, ни телевизора, — спим, да пьем, да обдумываем свои делишки. В ту неделю, когда мы получаем пособие, у нас начинается шикарная жизнь: денег навалом, делай, что хочешь, пока — недельки через две — они не кончатся. В понедельник утречком, только что вставши, мы идем в продуктовую лавку Маровица, чтобы узнать о субботних и воскресных новостях; и вот мы стоим у мясного прилавка и слушаем обстоятельные рассказы хозяек — к примеру, о том, как избили Сьюзен (речь, натурально, идет о взрослых: про детские драки у нас не рассказывают); о том, как Сэм расправился с жучком, который вечно норовит не заплатить, да о том, как Здоровяк — в который уже раз — вызволил из тюряги двух своих девок.

— Нет вы представляете себе, мистер Маровиц, она выскочила на улицу вся в крови и нагишом, у ней даже не было прикрыто… ну… в общем, ничего у ней не было прикрыто!

У Маровица маслено загораются глаза, он с головой окунается в рассказ покупательницы и не видит, как ребятишки воруют конфеты. Мы с Красным, конечно, тоже не теряемся.

— Так, значит, это она ко мне ворвалась, — перебивает рассказчицу другая хозяйка, — ворвалась в квартиру и голосит «помогите!». А мой-то балбес вытаращился и стоит, стоит и ухмыляется, как радостный осел. Вот мне и пришлось дать ей халат, но я сказала, чтобы она его выстирала и вернула.

Мы с Красным тремся в лавке Маровица, пока не узнаем, где ведут дознание. Во-во, дознание. Понедельник без дознания — это все равно что понедельник без утра, все равно что понедельник без дневного света. Суббота и воскресенье без смерти не обходятся: кто-нибудь обязательно отдает концы — от ножа, или пули, или полицейской дубинки, а то от героина или под машиной. Только вот самоубийств тут у нас не случается.

Сами себя мы никогда не убиваем. Самоубийство мы оставляем белым собакам, раз уж они не могут справиться с жизнью. Самоубийство — для белых, здесь ведь все для белых, потому что в них самих жизни-то нету.

…Потом мы идем в похоронную контору — там хорошо посидеть после воскресной пьянки: цветочные запахи, тишина, покой и слушаем, как врут свидетели убийства: на мертвецов всегда все грехи наваливают. Но самое лучшее там цветы. Да, хорошее времечко понедельник, и особенно это чувствуется в похоронной конторе: чистые полы, высокие потолки, красивые букеты и свежий воздух. Нам так приглянулось это проклятое место, что мы теперь заглядываем сюда и на неделе — засвидетельствовать почтение семье мертвеца. Иногда — если мы еще держимся на ногах — родственники приглашают нас помянуть покойничка. На поминках мы накачиваемся до потери сознания, и Красный, бывает, обкручивает сестру, а то и жену или даже брата мертвеца. Я никогда ничем таким не занимаюсь — мне вообще-то на это наплевать, — так что и пусть его.

А в те понедельники, когда нам платят пособие, мы шествуем из похоронной конторы в банк, получаем чеки, возвращаемся к Маровицу, размениваем их и накупаем жратвы, а потом отправляемся в самое бойкое у нас место, к Хербу — он владелец маленькой парикмахерской. Тут можно встретить кого угодно. Парни, которые работают на рекламу, приходят в парикмахерскую Херба как в клуб. Заглядывают сюда и страховые агенты, чтоб отдохнуть от своей страховочной суетни, перекинуться шуточкой с обычными завсегдатаями да обсудить субботние и воскресные новости.

Хербу на вид около сорока — он всегда так выглядел, сколько мы его помним, — но теперь он начал понемногу лысеть и поэтому больше не торчит перед зеркалом, причесывая и укладывая свою копну, — да было еще время, когда он огрузнел, пока вдруг не принялся играть в гольф; они все тут одновременно пристрастились к гольфу, потому что за войну поднакопили денег, а площадок для гольфа в городе стало больше (даже в нашем районе открылись две), и неграм тоже разрешили на них играть. Херб — он всегда одет с иголочки — спокойный, удачливый и дружелюбный парень, так что все его у нас тут любят. Память у него не хуже, чем у слона: он приехал в город девятилетним шкетом и помнит все, что с тех пор тут происходило. Если кому-то из парней не повезло, Херб не меняет к нему отношения. Вообще-то он уважает ловкость и силу — он радуется за тех, кто вылез наверх, но относится ко всем одинаково дружелюбно. Ему нравятся люди, и он не разбирается, кто да откуда к нему пришел: ему важно, чтоб они вели себя по-человечески.

Раньше Херб работал с помощником — а еще того раньше у него их было трое, но это во время военного бума, когда у всех все шло хорошо, — ну и вот, а последний помощник Херба, он и часа не мог прожить без бутылки. Херб не разрешал ему пить в парикмахерской, и тот, бывало, пощелкает ножницами, потреплется с клиентом и потихоньку удирает туда, где хранится его запасец, — а потом возвращается как нашкодивший щенок и виновато объясняет брошенному клиенту, что он, мол, чуть не загнулся от жажды.

Херб только скосит на него глаза, и обоим все становится ясно. Но при клиентах Херб никогда его не ругал. А тот к вечеру так набирался, что не стоял на ногах — какая уж там работа! — и Херб говорил ему, чтоб он шел домой. Утром этот ханыга появлялся снова, просил прощения и клялся больше не пить. Ну и Херб всегда его прощал.

Так тянулось что-то около года, но Хербу все же пришлось его выставить, и тот стал трезвонить на каждом углу, что вот, мол, какая сволочуга этот Херб — на мне, дескать, вся работа тут держалась, я вкалывал как каторжник с утра до ночи, чтоб Херб мог на стороне обделывать свои делишки, и получал, мол, за свою работу гроши, а теперь он, подлюга, и вовсе меня выгнал, просто наподдал мне под зад коленом. И ведь многие ему и взаправду верили. Люди охотно верят пакостям — видно, так им удобней жить.

Иногда какой-нибудь местный певец, которому подфартило выбиться в знаменитости, наведывался по старой памяти к Хербу и травил байки про Нью-Йорки да Детройты, а все развешивали уши до полу и, когда он выдыхался, не хотели его отпускать. Черный Джек первый узнавал про счастливчиков, которые угадывали номера в лотерее, и рассказывал, сколько кому обломилось. Бывало, подторговывали у Херба и краденым — рубахами, носками, пиджаками, запонками, — да чем угодно, и по сходным ценам.

Случалось, мы с Красным что-нибудь покупали, а больше облизывались: порассмотрим барахло, полюбуемся, а потом передаем соседу, тот тоже облизнется и передаст дальше, следующий еще дальше, следующий еще. У Херба многие разживались деньжонками. Забежит какой-нибудь парень в парикмахерскую, подойдет к Хербу, что-то ему пошепчет, и то, кивнув, лезет в карман и достает как раз точка в точку сколько надо. Он всегда вытаскивал столько, сколько спрошено, и потом, не отводя глаз от клиента, левой рукой совал деньги в подставленную ладонь, а сам ни на минуту не прекращал работать: ножницы в правой все щелкали да щелкали.

Парни «а-ну-ка-подраспрями-мои-патлы» терпеливо сидели под жужжащими фенами, их затылки пощипывал горячий ветерок, а души — зудящая мечта о красоте; с тех пор как у нас появилась мода на прямые волосы — «Гладкий зачес», парикмахерская Херба стала салоном красоты. Теперь тут любой может распрямить себе волосы.

Мы стрижемся, а потом, посидев еще с часок и наслушавшись разных интересных рассказов, отправляемся подзаправиться в пивную Джейка, а оттуда — в магазинчик уцененных вин, чтоб запастись пойлом на несколько дней; дома мы прячем бутылки подальше от самих себя и выходим на улицу с пинтой пойла в заднем кармане. Иногда мы сворачиваем в боковые переулки, чтобы немного отхлебнуть из фляг…

И вот ты шеманаешься по главной улице: ущипнешь одну красотулю за задницу, а то, бывает, и в подворотню кого затащишь; договоришься с другой провести ночку (но тут уж всегда приходится платить); перекинешься со знакомцем шуточкой, — выпьешь, поднесешь тому, кто сидит на мели, потому что потом, когда ты пропьешься, тот, кто при деньгах, поднесет тебе.

В общем, к ночи ты набираешься под завязку, и в ход идут припрятанные запасы, и утром ты просыпаешься рядом с бабой, и она все еще в лоскуты пьяная. Ну а иначе-то и быть не может. Если к утру она проспалась, значит, нету ей никакой веры, значит, пока ты лежал отключенный, она перепрятала все твои запасы. Таких мы выкидываем ко всем чертям и начинаем вторник со стакана газировки — в надежде, что котелок снова начнет варить и можно будет обойтись без опохмела. Но из этого никогда ничего не получается, и надо опять накачиваться в лежку, чтобы хоть как-то устоять в этой жизни.