Город туманов

Глава XXVI «Не деревья и не люди»

Учитывая смятение, которое произвел в народе арест Эндимиона Лера, Сенат счел возможным рекомендовать суду рассмотреть дело его и вдовы Тарабар незамедлительно. И как только два последних важных свидетеля, Питер Горошина и Марджори Бич, прибыли в город, дата заседания была назначена на ближайшие дни.

Никогда еще в Доримаре не было процесса, которого ждали бы с таким нетерпением. Суд начинался в девять утра, но уже в семь зал заседаний был набит битком, а бурлящая толпа переполняла двор и даже часть Высокой улицы.

Передние скамьи занимали дамы Календула, Жасмина, Валериана и прочие жены городских чиновников; оставшуюся часть зала заполняли торговцы с женами, а также благопристойные состоятельные горожане, за их спинами собрались ученики и подмастерья, моряки, разносчики, девицы легкого поведения. Шум стоял невообразимый.

Но когда часы пробили девять, появился господин Полидор Вигилий в фиолетовом одеянии, расшитом золотыми изображениями Солнца, Луны и Звезд. Еще десять судей в алых с горностаевыми хвостиками мантиях неторопливо вошли в зал, степенно поклонились честному собранию и заняли свои места на помосте. В зале немедленно воцарилась тишина, ибо страх перед Законом от рождения живет в душе каждого доримарита, сколь бы низкое общественное положение он ни занимал.

Но когда вооруженный топором, облаченный в зеленый мундир Немченс вместе с тремя йоменами ввел в зал обоих арестантов, по залу прокатился ропот.

Эндимион Лер давно являлся одним из самых известных жителей Луда, и все взоры устремились к нему. Многие из собравшихся заметили следы зловещей жизни, запечатленные на знакомом лице врача. Таково влияние Закона.

Менее впечатлительные не нашли в облике Лера особых изменений, если не считать разлившейся по лицу бледности. Он окинул зал привычным дерзким и оценивающим взглядом.

— Видно, решил как следует погонять судей за их собственный счет! Если ему и суждено умереть, просто так он не сдастся! — радостно перешептывались его приверженцы.

Что касается вдовы, то ее все еще миловидное, но покрытое смертельной бледностью лицо было совершенно бесстрастным, что придавало ей некую трагическую и зловещую красоту, сродни той, которой наделены лики изваяний на Грамматических полях.

— Да, не хотел бы я повстречаться с этой бабенкой с глазу на глаз в темном переулке, — шептались собравшиеся.

Клерк обвинения потребовал тишины, и господин Полидор торжественным тоном произнес:

— Эндимион Лер и Клементина Тарабар, поднимите правую руку.

Они повиновались. После чего господин Полидор зачитал обвинительный акт:

— Эндимион Лер и Клементина Тарабар, вы обвиняетесь в отравлении покойного Иеремии Тарабара, фермера и законоведа волости Лебедянь-на-Пестрянке, плодами, носящими название «ягод милостивой смерти». Это произошло тридцать шесть лет назад.

Истица, юная девушка (как вы догадываетесь, наша старинная знакомая Хейзл), преклонила колени возле помоста, после чего ей дали поцеловать великую печать, затем клерк обвинения подвел ее к резной кафедре, и она поведала историю убийства своего деда. Говорила она негромко, но ее звонкий голос был слышен в самых отдаленных уголках зала.

После нее мистрис Айви пересказала судьям — в несколько хаотичной манере — то, что уже поведала господину Натаниэлю.

Далее в качестве свидетелей выступили Питер Горошина и Марджори Бич. Последний передал судьям документ, составленный покойным фермером.

— Эндимион Лер! — обратился к подсудимому господин Полидор. — Закон предлагает вам говорить или молчать — в зависимости от того, что повелевает вам совесть.

И когда Эндимион Лер поднялся, чтобы произнести последнее слово подсудимого, все затаили дыхание.

— Милорды судьи! — начал он. — Прежде всего хочу напомнить вам, что жизнь моя была отдана служению Доримару.

Слова эти вызвали в задней части зала ропот и выкрики: «Долой сенаторов!», «Да здравствует добрый доктор!» Но тут раздался громоподобный голос клерка обвинения:

— Требую тишины!

— Я врачевал и хранил вашу плоть и не только плоть, но и душу. С этой целью написал книгу, опубликованную анонимно несколько лет назад, в которой попробовал показать те странные семена, которые дремлют в каждом из вас. Однако книга моя не вызвала заслуженного внимания. Более того, нераспроданные экземпляры были сожжены обыкновенным палачом… Если бы вы нашли автора, наверняка сожгли бы его вместе с книгой. Уверяю вас, после написания ее я жил в страхе за собственную жизнь и не смел даже взглянуть в лицо рыжему человеку, не говоря уже о голубой корове!

Тут приверженцы доктора восторженно заржали.

Сделав небольшую паузу, Лер продолжил уже более серьезным тоном:

— Но зачем я потратил столько сил! Употребил всю свою эрудицию и мастерство? Признаться, я и сам не знаю… Быть может, мне просто нравится играть с огнем, или же меня побудило это сделать сочувствие к вам.

Друзья, вы стали отверженными, хотя и не сознаете этого, утратили положенное вам место на земле. Ибо существуют два народа — деревья и люди, и каждый устроен по-своему. Деревья молчаливы, неподвижны и безмятежны. Они живут и умирают, не зная вкуса жизни и смерти; тайна была доверена им, но не открыта.

Но как быть с другим племенем — страстным, трагичным, лишенным корней, — с людьми? Увы! Человек наделен величайшими привилегиями, которые стали его проклятием. Рот его всегда наполняет сладкая горечь жизни и смерти, неведомая деревьям. Его влекут за собой вперед два диких коня — память и надежда; его мучает тайна, которой он не может понять. Ибо любой человек, достойный своего имени, является посвященным — только каждый в свою мистерию. И некоторые ходят между своих собратьев с соболезнующей, чуть пренебрежительной улыбкой адепта, находящегося среди новообращенных. Другие, напротив, доверчивы и болтливы, они охотно поделились бы своим уникальным секретом — но их попытки тщетны! Они кричат о собственной тайне на рыночных площадях, такие люди подобны призракам, которым доверена весть колоссальной важности, но они в состоянии только звенеть своими цепями и плести околесицу.

Таковы оба эти племени. К какому же из них принадлежите вы, жители Луда? Ни к тому, ни к другому. Я не способен превратить вас в деревья, но надеялся сделать из вас людей. Я питал и исцелял ваши тела и пытался проделать то же самое с вашими душами.

Смолкнув на мгновение, он промакнул лоб: речь явно стоила Леру больших усилий, о чем можно было бы догадаться. Потом он продолжил, и голос его обрел странную пронзительность:

— Есть такая земля, где не светят Солнце и Луна, где, как птицы, летают мечты, где звездами светят видения, а бессмертные цветы вырастают из размышлений о смерти. В стране этой вызревают плоды, чей сок порой вызывает безумие, но способен даровать мужество, ибо вкус этого плода приправлен жизнью и смертью, и потому буквально незаменим для души. Вы недавно узнали, что многие годы я помогал тайно провозить эти плоды в Доримар. Фермер Тарабар хотел лишить вас этой возможности, и я прописал ему ягоды милостивой смерти.

Из задней части зала понеслись крики:

— Не верьте ему! Доктор, смерть не для вас! — и так далее.

Йоменам пришлось выдворить из зала нескольких разбойного вида мужчин, и господин Амброзий со своего места на помосте узнал среди них моряка Себастьяна Головореза, которого они с господином Натаниэлем видели на Грамматических полях. Когда тишина и порядок были восстановлены, Эндимион Лер продолжил:

— Да, я прописал ему ягоды милостивой смерти. Не все ли равно для окружающих, какие поля он будет обрабатывать — пшеничные в Доримаре или засеянные левкоями за горами?

А теперь, милорды судьи, позволю себе предугадать ваш приговор. Я признал собственную вину, и вы посадите меня, как принято говорить в народе, на деревянную лошадку герцога Обри, полагая, что я помог убить фермера Тарабара. Однако, милорды судьи, вы подслеповаты и даже в очках способны прочесть только написанное крупными буквами. Не вы наказываете меня, но другие — за совершенный мною духовный грех. Во дни своего заточения я много размышлял над собственной жизнью и понял, что грешил. Но как? Я гордился тем, что являюсь хорошим химиком, и в моих тиглях выдают собственные секреты самые тонкие субстанции — будь то белый мышьяк, розальгар, ртутный сублимат или шпанские мушки. Но какой химик и в каком тигле сумеет проанализировать духовный грех?

Однако жизнь моя прошла не напрасно. Вы пошлете меня прокатиться на деревянной лошадке герцога Обри, и со временем двуличный доктор окажется забытым, как и вы, милорды судьи. Однако Луд останется на своем месте, как и страна Доримарская, и страшная держава за горами. Деревья по-прежнему будут питать свою жизнь соками земли и облаков, ветер будет завывать по ночам, люди будут видеть сны. Но кто знает? Быть может, однажды мой непостоянный, то горький, то сладкий господин, властный над жизнью и смертью, танцующей походкой явится во главе своих безмолвных батальонов вносить какофонию в Доримар.

Вот все, милорды, что я хотел сказать в своем последнем слове.

И он отвесил поклон в сторону судей.

Пока Лер говорил, судьи едва сдерживали раздражение и нетерпение: Закон не вещает таким языком.

Что касается публики, мнения разделились. Некоторые внимали с напряжением, но большинство, даже сторонники доктора, чувствовали себя обманутыми. Они рассчитывали, что их герой, виновен он или нет, собьет с толку судей ловкими манипуляциями со свидетельствами и блестящей казуистикой. Но речь его оказалась туманной и даже непристойной. Девицы хихикали, а молодые люди строили гримасы.

— Ужасная безвкусица, сказала бы я, — шепнула Валериана Календуле (обе свояченицы решили не портить отношений), — ты всегда говорила, что этот коротышка — презренный вульгарный тип.

Дама Календула лишь повела плечами и тихонько вздохнула.

Настал черед вдовы Тарабар произнести последнее слово.

Она подошла к кафедре, обвела судей, истицу и публику наглым, полным презрения взглядом, после чего произнесла:

— Вы задали мне вопрос, заранее зная, каков будет ответ. Иначе я не стояла бы здесь перед вами. Да, я убила Тарабара и нисколько не жалею об этом. Я намеревалась отравить его соком ивы, однако тот, кого вы зовете Эндимионом Лером, принес мне ягоды смерти и настоял, чтобы я сварила из них желе и заменила им зелье из ивы. Он предпочел эти ягоды не только потому, что они приносят безболезненную смерть. Он еще хотел проверить их действие. Он любил смерть во всех ее проявлениях и пробовал ее на зуб, ощупывал и обнюхивал, как фермер на рынке зерно.

Впрочем, надо отдать ему должное: если бы не его старания, и эта девица, которая только что разоблачала здесь нас обоих, — вдова кивнула в сторону бледной Хейзл, — и ее отец давным-давно бы отправились бы следом за фермером. Надеюсь, совесть иногда будет будить по ночам эту девку, напоминая ей о том, как она обошлась с человеком, спасшим ее жизнь.

А теперь, люди добрые, вот вам мой совет, прежде чем я отправлюсь в свою последнюю поездку, устроившись в седле позади своего старого приятеля Эндимиона Лера: никогда не делайте своими любимцами мертвецов. Покойники, как мерзкие злые псы, всегда готовы укусить руку, которая их кормит.

Она спустилась с кафедры со злобной улыбкой, леденящей кровь. Иные, глядя на нее, были готовы покинуть зал.

Теперь господину Полидору оставалось только произнести приговор, и хотя обвиняемые своими речами несколько подпортили ожидавшийся эффект, тем не менее торжественные, освященные временем слова все-таки произвели необходимое впечатление.

— Эндимион Лер и Клементина Тарабар, я считаю вас виновными в совершенном убийстве и отдаю ваши тела на прокорм птицам, а души отсылаю туда, откуда они пришли. И пусть ваша участь послужит примером всем. Ибо из каждого дерева можно устроить виселицу, и у каждого человека есть шея, за которую его можно повесить.

Вдова выслушала приговор в полном спокойствии, а Эндимион Лер с пренебрежительной улыбкой на лице. Неожиданно в последних ряд; зала началась суета.

Вырвавшись из рук удерживающих ее соседей, к помосту подбежала женщина и упала к ногам гос подина Полидора. Это была мисс Примула Кисл.

— Ваша честь! Ваша честь! — завопила она. — Вешайте меня вместо доктора! Разве это не я, сознавая все последствия, накормила ваших дочерей плодами фейри! И я счастлива, что сделала это. Что оказала услугу тому же самому господину, которому столь преданно служил доктор. Дорогой господин Полидор, пожалейте нашу страну, сохраните жизнь ее благодетелю, и если Закон требует жертвы, пусть ею стану я!

Мисс Примулу выставили из зала — рыдающую и сопротивляющуюся — под хохот и иронические реплики присутствующих.

Днем к господину Полидору явился Немченс и уведомил его о том, что в караулку только что прибежала молоденькая служанка из Академии, сообщившая, что мисс Примула Кисл свела счеты с жизнью.

Господин Полидор немедленно отправился на место трагедии собственной персоной и обнаружил мисс Примулу висящей на яблоне без малейших признаков жизни в милом старом саду, где столько поколений Цветочков Кисл носились, хихикали и обменивались своими маленькими секретами.

— Что ж, Немченс, все как в старой песне, — промолвил господин Полидор. — Истинно: «Вот висит дева, которая умерла от любви».

Виселицу соорудили в большом дворе Ратуши, и на следующий день, на заре, Эндимион Лер и вдова Тарабар были повешены.

По слухам, в тот момент, когда лицо доктора исказила предсмертная гримаса, из комнаты, в которой когда-то повесился шут герцога Обри, донесся переливчатый серебристый смех.