Город в законе: Магадан, триллер

Глава I

Нестерпимый до этого свет бестеневых ламп задрожал и стал удаляться. Стены и потолок, напротив, сблизились и всей своей многотонной тяжестью навалились на меня, медленно ломая и сплющивая кости и мышцы, дикой болью гася разум.

Я умирал.

Еще огонек тлел в сознании, вяло, будто раздумывая, стукало сердце, проталкивая по сосудам остатки крови, но уже лед и холод поднимались по рукам и ногам и тяжкая смертная тоска перед неизбежным охватывала меня.

Уходила кровь — уходила душа.

Но я еще что-то слышал и чувствовал.

— Нет смысла поднимать, — произнес молодой крепкий басок. Наверное, дежурный врач, а поднимать, стало быть, в операционную: она была — я это знал — на втором этаже. — Пульс не прощупывается, давление меньше сорока. Большая кровопотеря…

Я не верил дежурному, потому что он говорил не то, что думал. А думал врач, что для всех них будет лучше, если потерпевший умрет в приемном покое, не приходя в сознание, чем на операционном столе. Слишком малы, мизерны были мои шансы!

Но я то так, черт подери, не думал! Я хотел жить! Последним усилием воли я отталкивался от темноты, забытья, смерти. Я заставлял сердце биться, помогал ему прокачивать эти упрямые артерии и вены, и я заставил свой язык, легкие, гортань и, что там еще в этом участвует, прохрипеть:

— Харитона! Вызовите Харитона!

Это был как пароль. Харитоном звали в больнице главного хирурга только его хорошо знакомые. Мои слова слышали санитарка и сестра. Теперь дежурный не рискнет записать "не приходя в сознание".

Санитарка оживилась, наклонилась над каталкой и я услышал ее голос и почувствовал ее несвежее, смешанное с алкоголем дыхание

— Больной, что твоим передать?

— Похмелись, — прошептал я и угадал, что дежурный улыбнулся. Во всяком случае, след улыбки еще слышался в его распоряжениях…

— Два кубика кордиамина. Внутривенно, а как еще? Поднимайте давление и на стол!

Теперь, когда я добился маленькой победы в этом безнадежном почти сражении за свою жизнь, можно было бы и отдаться спасительному забытью. Но я боялся, что у них опять что-то застопорится. Застряла же "скорая помощь", не доехав до больницы всего квартал, и, как на беду, не оказалось в машине системы переливания.

И я держал себя до того момента, когда маска легла на лицо и участливый женский голос не произнес:

— Держись за мою руку и все будет хорошо! Мы выплывем!

И из последних сил вцепившись в ее ладонь, я поплыл…

Могучая река легко несла меня вниз. Как обрубленные, высились крутые берега. Где-то впереди шумела на порогах вода. Крутые волны захлестывали с головой, я захлебывался, терял дыхание…

— Держись, — слышал я в этот миг и женская ладонь крепче охватывала мою.

А река все несла, а берега ее сужались и вырастали, и вскоре я уже мог разглядеть насколько они разны. Если правый был из какого-то светлого, теплого на восприятие камня и за ним угадывались летний луг и птицы, и цветы, и вольная воля, то от левого дышало мраком и холодом, и странные символы, зверские дебильные физиономии и рожи, что только в кошмаре или с кошмарного похмелья могут привидеться, смутно мелькали на его плоскости. Беда еще заключалась в том, что в то время, как инстинктивно я рвался к правому берегу, отбойная волна сносила меня в противоположную сторону.

Женская рука удерживала меня на стрежне, но был момент, когда я приблизился к левому берегу настолько, что смог разглядеть его и ужаснуться увиденному со всей силой чувств, что во мне еще сохранились. Дьявольская рожа в черной звериной щетине с нечеловеческим обрезом скул и горящими глазами мелькнула вдруг и… странно, кого-то она мне напомнила.

"Маска, я тебя знаю".

А берега все сходились и вскоре стенами нависали с обеих сторон, и было ощущение, что вот-вот они сомкнутся и вверху. Впереди в узком, как каньон, русле ослепительно сверкнула грива водопада.

Держись!

И я было рухнул вниз, в бездонную бесконечную даль. И странно, что уже не пугала ни бесконечность, ни бездонность. Каким-то чувством я понимал, что чем дольше будет продолжаться мое падение, мой полет, тем для меня Лучше. Главное — не отпустить руку!

Врач-анестезиолог Вален тина Ивановна, Валечка, а это она была тогда моим ангелом-спасителем, показала потом мне свою узкую ладошку. Даже через неделю заметны были на ней следы синяков от моих пальцев.

И еще был миг, когда с высоты своего птичьего полета увидел я барахтающегося в реке человека и угадал в нем себя, но угадал как-то отстраненно, без всякого сожаления, без желания вернуться и помочь… Вернуться и помочь!

Хорошо, сладко было лететь, но, видно, еще не закончена была моя земная дорога и я вернулся к себе — в страдания, боль, кровь и грязь…

Через двое суток я очнулся в реанимации.

Было тихо, сумрачно, из соседней комнаты доносились голоса и музыка — телевизор работал. Правая рука моя была крепко привязана к кровати — капельница стояла. Тонкий катетер из-под одеяла бежал вниз и, скосив глаза, я увидел переполненную банку и уловил запах мочи.

— Сестра, — пискнул я.

Вряд ли сестры услышали меня, но сосед продублировал, да еще с дополнениями…

— Больной зовет, шалавы!

Сестра пулей влетела в палату и, поскользнувшись на мокром полу, со всего маху плюхнулась у кровати.

Я неудержимо расхохотался и от резкой боли опять потерял сознание.

— Дурак, разве тебе сейчас можно напрягаться! Ты дышать должен как мышь, как любовник в шкафу! Ты знаешь, сколько швов тебе положили. Только по правому бедру рана глубиной в ладонь, а распахана аж на шестнадцать сантиметров, а на ребре, да и на локтевом сгибе левом — тоже вены сшивали. У тебя же сердце останавливалось, еле с того света вытащили.

Лечащего врача звали Владимир Иванович. А оперировал меня Осипов, а консультировал сам Харитон Гаврилович, пришел все-таки. Хотя мог бы и не прийти — не сердце сшивали — задницу!

Да еще левое подреберье, да руку.

Правда тяжел я был, тяжел…

— Как же это произошло, Валентин Михайлович?

Я так и не понял, сам я у себя спросил или это сказал молодой, с короткой стрижкой парень, деловито примостившийся у моей кровати. Из милиции, как я понял…

…Циклон обрушился на город, как снег на голову, в буквальном и переносном смысле. С утра сверкающее зимней холодной синевой небо затянули вытянутые в полете облака, ветер подул сначала порывами, как бы пробуя свою силу, а потом окреп, загудел в проводах и трубах, и посыпался снег. Часу не прошло, как снеговые заносы перегородили улицы, запорошили дворы. Недавно отшумевший праздник был ли тому виной или синоптики проморгали, но коммунальные службы развернулись только к вечеру. Мощные грейдеры и снегоочистители появились на улицах, пробивая дорогу автобусам и редким в этот день легковым автомобилям.

Мне всегда хорошо спится в снегопад или в дождь. Жена говорит, что это оттого, что я гипотоник. Рабочее давление у меня всего сто десять. И если атмосферное давление снижается, то уменьшается разница между атмосферным и моим собственным. И мы. с природой находим гармонию.

Но и безо всяких давлений по старой морской привычке после обеда люблю расслабиться и немного вздремнуть. Кстати, улыбаться над этой привычкой не стоит. Тут что-то есть, идущее, может быть, еще от наших пращуров. Набив брюхо, наши предки заваливались у костра. Ни охотиться, ни вообще двигаться они не могли, да и не желали в таком состоянии. У многих народов эти привычки переросли в традиции. У итальянцев, например, сиеста. Да и кто из нас не помнит популярную поговорку "После вкусного обеда по закону Архимеда…"

Не был исключением и сегодняшний день. Лениво полистав газеты, я уже прицелился на диван, но тут ко мне подошел семилетний Илья и, озабоченно почесывая затылок, сообщил:

— Щеня пропал!

Надо сказать, что к словам младшего сына я отношусь очень серьезно — говорит он исключительно по делу, когда уже невтерпеж. Лет до четырех он вообще молчал и когда мы забеспокоились и забегали по врачам, оказалось, что свободно владеть языком (тем, что во рту) ему мешала "уздечка". Легкая хирургическая операция все привела в норму, но молчуном он так и остался… Глядя на него, я всегда вспоминаю анекдот, как в одной семье сын молчал до семи лет и родные из-за этого очень, понятное дело, переживали. И вдруг однажды за завтраком он вымолвил — каша несолена. Тут все сначала опешили, а потом зарадовались, закричали и спрашивают: а что ж ты раньше молчал, сынок?

— Раньше солена была, — ответил сын.

Лучше не придумаешь. Нашим бы политикам поучиться. Нет повода для речей — помолчи.

Хотя вряд ли они этот совет одобрят. Ведь тогда надо будет работать…. Нельзя же молчать и ничего не делать, даже не говорить. Не поймут.

— За диваном смотрел?

Сын кивнул.

— Под шкафом?

— Да.

— Ну пойдем на кухню к маме, там поглядим.

Мама мыла посуду и на наши вопросы ответила, что никаких щенков она не видела — на кухне она их не терпит но, может быть, когда Иван со товарищи уходил на тренировку — старший у нас вольной борьбой занимается — выскочил за дверь и теперь бедный где нибудь в подъезде, а то и в подвале скулит. Вон какая пурга разыгрывается.

После этого мне ничего не оставалось, как взять фонарик и, накинув куртку, пойти в подвал.

Подвал у нас не закрывается — отголосок далеких времен, когда и замки на квартиры ставили для проформы. А сейчас все мы в железных дверях и решетках на окнах. Добровольные зэки. Одной бригаде сварщиков ночи хватит, чтобы весь Магадан превратить в тюрьму. По электроду на подъезд.

Я распахнул дверь и позвал: — Роки, Роки…

Ответа не было, но мне послышался шорох и я спустился по ступенькам и пошел вглубь, подсвечивая себе фонариком.

И за первым же поворотом сразу увидел их.

Темная фигура метнулась мимо меня и, как крыса, моментально скрылась в темноте подвала. Второй вскочил на ноги и отшатнулся к стене. Бледный луч фонаря — батарейки уже садились — выхватил маленькую, совсем еще девчонка, фигурку, сжавшуюся в углу. Я заметил, что куртка на ней была распахнута, а юбка задралась до пояса, обнажая низ живота и белые бедра. Она всхлипывала и, судорожно икая, пыталась что-то сказать…

— Они… Они…

Все стало до омерзения ясно и когда парень у стенки кинулся на меня, я крепко приложил его фонарем. Удар пришелся ему прямо в переносицу и он рухнул мне на руки, но еще пытался барахтаться.

Левой рукой я обхватил его шею так, что он захрипел, и бросил девчонке:

— Одевайся, я милицию вызову.

Парня я потащил за собой. Он был, наверное, не старше своей жертвы, так что особых хлопот мне не доставил.

Только орал так, как будто это не он, а его пытались изнасиловать.

Телефон в нашем подъезде на первом этаже был только у Нины и когда я звонил ей, одной рукой придерживая злодея, услышал как хлопнула входная дверь. И тут же острая боль пронзила мою спину.

Я развернулся и свободной рукой успел отбить второй удар, но не до конца. Нож ударил мне в локоть и, скользнув вниз, резанул по левому боку.

Левая рука повисла сразу как плеть и я почувствовал как густо, потоком пошла из меня кровь.

Я еще успел осветить фонарем лицо нападавшего и сказать:

— Что же ты наделал, сволочь!

Дальнейшее урывками. Я лежу в прихожей, надо мной две пары милицейских сапог.

— Куда побежали? Как выглядят?

Прямо в лицо мне жарко дышала овчарка.

— …Да, — вздохнул опер, — не густо. Собака след потеряла у остановки, такой снегопад, на мой взгляд, они там машину поймали. Ну, а описать вы их сможете?

— Того, которого я пытался задержать, смогу. Совсем пацан — лет шестнадцать, от силы семнадцать, лицо девчоночье, китайский пуховик песочного цвета, шапка норковая… Все, вроде.

— А особых примет никаких… Ну там усы, брови?

— Да, кажется, родинка была… только не помню — справа или слева от носа, прямо посредине щеки.

— Ну, это уже что-то.

— А девчонка?

— Девчонка? — переспросил я, — а разве она…

— Разве! — Веско ответил опер и я вдруг понял, что устал и потерял интерес к разговору. И подошедшая сестра, почувствовав мое состояние, заторопила собеседника.

— Все, больному надо на перевязку, успеете еще, наговоритесь.

После перевязки меня перевезли в палату. Тихая светлая комната на четыре койки. Две из них не заняты и мне предложили на выбор — у окна или у двери. Конечно, у окна. Медсестра и ходячий больной осторожно перевалили меня с каталки на кровать. Мы познакомились — Сергей тянул срочную в погранцах и здесь добивал последние дни до дембеля — рана у него была не из серьезных, чирей на руке вскрывали. Вторым моим соседом оказался дедок с трассы — из Усть-Омчуга — он еще дожидался операции.

Здесь, в палате правила были помягче, к лежачим разрешались посещения и, конечно, одной из первых прорвалась ко мне жена. Как она вошла, я нс слышал, дремал наверное. Но надо сказать, что Люда все в жизни делает без излишнего шума и спецэффектов. Мы познакомились с ней двадцать лет назад еще в Брусовом, тогда она двадцатипятилетняя девушка была ни много ни мало главврачом сельской больницы. И как главврачу, несмотря на то, что специальность у нее стоматолог, приходилось ей и роды принимать, и раны зашивать. Больница была на шестьдесят мест и почти всегда они были заняты. А коллектив — почти тридцать человек и попробуй со всем управиться.

Но управлялась, за что ее даже орденом "Знак Почета " наградили и прочили повышение в районную больницу, да вот я вмешался, на Север увез. В Магадане она работала в городской стоматологии, но от времен своего главврачества сохранила и властные интонации, и способность принимать четкие решения. Правда, сейчас проявлялись эти качества больше на ниве семейной — ребят она держала в ежовых рукавицах и у нас с ней из-за этого частенько возникали разногласия.

А сейчас она сидела в ногах тихая заплаканная, я впервые увидел ее такой и острая жалость подступила к самому сердцу.

— Ну что ты, все обошлось…

Я взял ее за руку и так держал все время, пока она рассказывала о домашних делах, как учатся ребята и что Иван — ему уже исполнилось пятнадцать — с друзьями ходит по квартирам и расспрашивает не видел ли кто чего в тот день. Шерлок Холмс нашелся…

— Скажи ему, что я запретил. А лучше возьми ребят в следующий раз с собой, чтобы они успокоились, ладно. И передай им, что все у меня хорошо.

— Хорошо-то хорошо, — вздохнула жена, — Крови ты много потерял, теперь набирай свои лейкоциты.

И уже у самой двери, уходя, сообщила: — А Роки под батареей спал, пригрелся, видно.

Прозвучало это так, что, мол, незачем было мне шляться по подвалам и ввязываться в разные истории.

Но я к этому уже привык и, все равно ввязываюсь.

Потом лечащий врач мне сказал:

— А вообще первой спасла тебя она — как смогла, остановила кровотечение, где жгутами, где тампонами, Иначе тебя бы, просто не довезли и до больницы.

Под вечер пришла Лариса, увидев меня, всплеснула руками и затараторила:

— Ой, какой ты бледный. Бедный мой, как же это тебя угораздило. Сволочи — надо же чуть не зарезали, что творится, на нашей улице таксиста вчера убили. Они перед этим магазин элаевский ограбили, а потом схватили машину, а мужика из обреза грохнули и у новоапостольской церкви выкинули, а самих их взяли уже на Соколе. Мужика жалко — случайно он попал, потаксовать после дежурства хотел, а сам пожарник…

Рассказывая, она навела порядок в тумбочке, разложила там все по-своему и уселась в ногах, как час назад моя жена. Мне это почему-то не понравилось.

— Пересядь, — и она послушно пересела на стул.

Непростые однако у меня с этими двумя женщинами отношения. Если я все пытаюсь понять свою жену, как-то облегчить и украсить нашу жизнь, то мои знаки внимания наталкиваются чаще всего на холодное… "Ну и к чему все это".

И у меня опускаются руки

С Ларисой же всё легко и просто. До того легко, что и не замечается — есть она рядом или нет. Но если по-настоящему, то я просто жалею ее, иду на поводу. Или нет — вру? Как женщина она мне очень и очень симпатична — этакая пышная блондинка с двумя волейбольными мячами под кофточкой.

Смешно, но мы с ней на волейболе в спортзале и познакомились. Знакомый привел, а я ее сразу и заметил, проводил после игры домой раз, другой. Она с маленьким сынишкой живет, муж сбежал на материк. А дальше все как обычно — мужчина и женщина и у каждого есть чем друг с другом поделиться, особенно, если это невостребованно…

— Да, — вдруг сделала страшные глаза Лариса. — Ты знаешь — тебя же похоронили!

— Ты чего мелешь, — опешил я. — Как это… похоронили?

— А вот читай! — Она сунула мне в руки газету, одно из тех коммерческо-политических изданий, что расплодились сегодня в Магадане: две странички и один раз в неделю, зато своя реклама, свой амбиоз. Либералы, демократы, борцы за права человека… Чем они яростнее борятся, тем хуже мы живем. Раньше вот вроде борьбы не было, да людей среди бела дня не убивали и с голоду в обмороки дети не падали и страна, была как страна: кто работал или пенсию получал мог о завтрашнем дне не беспокоиться…

На самой последней страничке я прочитал курсивом набранный и в черной рамке текст…

"Редакция сообщает о трагической смерти директора книжного издательства имярек и приносит соболезнование семье и близким".

Как бывший газетчик я. понимал, как это произошло. Они что-то узнали, а газета уже подписывалась в номер, позвонили в справочное больницы, им ответили невразумительно и редактор решил вставить фитиля коллегам. В старое время поостерегся бы, за такое с работы полетел бы как птичка, а сейчас всем все до фени и никто ни за что не отвечает. Ни за клевету, ни тем более за ошибки.

— Ну что ж, — я попытался улыбнуться, хотя ничего веселого во всем этом не было, — Значит, жить мне до ста лет.

На том мы и расстались — подошло опять время подставляться под уколы.

Опер приходил еще раз, приносил альбом со снимками разных преступников, но я среди них своего не нашел. Тогда он предложил мне.

— А попробуйте нарисовать… ведь что-то вы видели.

— Я попробовал. Убил два часа и с десяток листов бумаги, рисую я вроде неплохо, но тут у меня ничего не выходило. Так я и сказал оперативнику,

Он внимательно просмотрел мои наброски и вдруг заметил:

— А вот это лицо почему-то везде повторяется.

Я взглянул на рисунки — это была та самая страшная рожа из моего кошмара в операционной. Я ничего не смог сразу ответить, но должно быть вид у меня был достаточно красноречив…

— Ну ладно, на сегодня хватит.

И ушел, унося мои листки.

За первой операцией последовала вторая, за второй — третья… Сшивали сухожилия, нервы. На каждой последующей операции устраняли ошибки предыдущей. Я потерял счет уколам, процедурам, а таблеток, наверное, съел тонну. Но вот наступил момент, когда я почувствовал, что медленно, но уверенно поправляюсь. В этот день я проснулся и заметил игру солнечных лучей на свежевымытом полу, услышал как хрустит накрахмаленный халат у процедурной сестры, и как волнующе мягок ее голос… я почувствовал жизнь и неодолимую тягу к ней.

Прошло больничных полгода.

И вот однажды я, придерживаясь за стенку, сам добрел до туалета и в этот же день стал торопить врача с выпиской. Конечно, он только посмеялся надо мной, но все-таки швы мне сняли пораньше и уже через две недели я оказался в родном доме, в нормальной прежней жизни.

Но это мне только так казалось, что в прежней…