Гойя

ГЛАЗА ГАЗЕТ

Гойя отлично понимал, когда ему следует кое-что слышать, а когда надо быть решительно и беспробудно глухим. Разговоры с друзьями и почитателями, прием визитеров, проведение лекций в Академии пришлось предельно ограничить либо, уже позднее, полностью исключить. Придворные и светские обязанности отошли на второй план. Венценосцы не особенно утруждали его своими милостями или требованиями. В атмосфере ожидания бури им было не до него и не до искусства вообще. Отдельные заказы на портреты продолжали поступать, но после смерти Каэтаны мастер в течение нескольких лет писал мало картин или делал это только в особых случаях. Эти немногие случаи многозначительны и достойны внимания.

Цветущая и полная жизненных сил и уверенности в себе испанская «маха» — вот что можно сказать о портрете Исабель Ковос де Порсель из Лондона. Очень любопытный выбор модели и очень значимый результат. В годы тревог, смутных ожиданий, неуверенности, надежд и страхов Гойя несколько раз пишет именно сильных, решительных характером, неробких испанок. Они принадлежат к той самой породе, которые не только притягательны и увлекательны для нас, мужчин, но и внушают сильному полу почтительное восхищение, ибо они, как говорится, коня на скаку остановят. Нам это нравится, поскольку дает надежду на то, что мы тоже что-нибудь сумеем сделать когда-нибудь в трудную минуту.

Сильная женщина оказалась для художника главной моделью и предметом особого внимания, и это в годы тревог и приближающейся катастрофы. Такова же и другая героиня — Франсиска Саваса Гарсиа на знаменитом холсте из Вашингтона. И донья Исабель, и донья Франсиска не принадлежат к высшему кругу аристократии, они из среды просвещенного городского сословия, которое получило гордое, но почему-то ставшее сомнительным имя «буржуа». Но если они из среды буржуа, то это не сытые и вялые обыватели, а отважные люди, полные воинственности и энергии. Мастер ищет и находит таких героинь, которые концентрируют в себе силу, живучесть и несгибаемость испанского духа, притом именно в женском варианте. Гойя ищет ответ на трудные вопросы, которые перед ним возникают. На кого положиться? Где они и кто они, женщины Испании, возлюбленные и сестры, матери и бабушки, опоры дома и семьи, устои общества и нации?

В годы ожидания бури Гойя написал и немногие мужские портреты. Самые известные из них — это «Граф де Фернан Нуньес» и «Маркиз де Сан-Адриан». Приходится сказать, что эти гордые и независимые молодые люди все же уступают в личном плане замечательным женщинам Испании. Двадцатипятилетние красавцы в скромных костюмах и свободных позах на фоне просторных пейзажей все же чересчур картинны. То же самое относится и к превосходному портрету сына, Хавьера Гойи. Элегантный стройный красавчик, которого родитель пестовал и которым гордился, принадлежит к новой породе людей, новых испанцев нового времени. Им не нужны мундиры, побрякушки и атрибуты значимости. Это не истинные старинные аристократы, которыми Гойя восхищался, и не дворцовая фауна, которую художник глубоко презирал. И все же эти молодые испанцы — Фернан Нуньес, Сан-Адриан и собственный сын Хавьер — немного театральны. Они любят, чтобы ими любовались. Они похожи на нашего пушкинского Онегина.

Тут не просчет портретиста, а как раз показатель его тонкого понимания своих героев. Героини женских портретов не нуждаются в картинности и выразительности. Им достаточно повернуть голову, приподнять руку, посмотреть в глаза зрителю или задумчиво повернуть лицо в три четверти, чтобы мы с вами ощутили: вот человек, которого не сломить, не напугать, не обескуражить. Вот молодая Испания, на которую можно возложить надежды.

Не забудьте также, когда будете в Вашингтоне, округ Колумбия, найти в Национальной галерее портрет, именуемый иногда «Женщина из книжной лавки». В американском музее этот шедевр именуется «Женщина в мантилье». Молодая и цветущая испанка в простом наряде, запечатленная на этом холсте, принадлежит к той же породе, что и Исабель Ковос де Порсель и Франсиска Саваса Гарсиа. Нет никакой возможности описать этот тип новой испанской женщины моей неяркой прозой. К счастью, эту задачу выполнил Байрон, нарисовавший портрет молодой Испании. В «Чайльд Гарольде» портрет новой испанки сначала имеет вид условного изображения красавицы:

Дальше, впрочем, мы обнаруживаем, что этот «чистейшей прелести чистейший образец» (это уже слова не Байрона, а Пушкина) обладает совсем, казалось бы, не женскими, но почему-то неотразимыми, отчасти даже внушающими робость достоинствами:

Испанка Байрона улыбается, когда встречает взгляд Горгоны, то есть смерти. Это, пожалуй, даже чересчур романтично, но отметим и то, что автор «Чайльд Гарольда» был непосредственным свидетелем испанской Герильи, когда рискнул проехать через Испанию в 1809 году. То есть он знал, о чем говорил. Он видел испанских женщин на войне.

Гойя пишет в предвоенные годы исключительно молодых мужчин и женщин. Умудренные жизнью сановники, почтенные государственные люди и прочие представители старших возрастов в эти годы блещут своим отсутствием в его женских и мужских портретах. Люди власти, люди дворца в портретах этого времени отсутствуют.

Исабель Ковос де Порсель, Франсиска Саваса Гарсиа, «Женщина из книжной лавки», а также граф де Фернан Нуньес, сын Хавьер и другие герои этих лет — это то поколение, которое становилось взрослым и было полным сил и надежд уже после взятия Бастилии, в годы Революции, в эпоху надежд и перспектив. Это поколение, которое следило за событиями в Европе, привыкло презирать прогнившую королевскую власть и издеваться над нравами и повадками дворцовых обитателей. Годой вызывал у них откровенное отвращение, Инквизиция все меньше пугала.

Это поколение воспитывалось на неконтролируемой, не подверженной цензуре прессе и на новой театральной и поэтической культуре молодых поэтов и актеров. Исидоро Майкес (актер, постановщик и менеджер) поставил в 1805 году историческую трагедию «Пелайо», написанную самым известным представителем нового поколения Мануэлем Хосе Кинтаной. Трагедия повествовала о начале Реконкисты, борьбы против арабских завоевателей. В обличье средневековых героев Испании вставали перед зрителями недвусмысленно современные люди, которые призывали создать на обломках старого мира «новое государство, новую родину, новую Испанию, более счастливую и свободную, чем прежняя».

Эзопов язык, которым говорил Кинтана, был более чем понятен его единомышленникам и современникам. Это был язык прямого действия. До поры до времени кумиром этого поколения был Наполеон. На него возлагались главные надежды. Врагами были не французы, а прогнившая мадридская верхушка. Та самая, которая металась и интриговала, заигрывала с Наполеоном или пыталась — бессильно и неумно — сохранить лицо перед насмешливым Роком, неумолимо загонявшим последних Бурбонов в западню, чтобы оттуда выбросить на свалку истории.

Старая власть металась в растерянности, пыталась временами показать когти и зубы, но это было неубедительно. Молодая Испания научилась в грош не ставить своих властителей и копила силы. В ближайшие годы эти силы найдут себе такое применение, о котором не могли догадаться ни Гойя, ни его старшие единомышленники вроде Моратина и Бермудеса, ни молодые энтузиасты вроде Кинтаны. Молодая Испания вольется в общенациональное движение против освободителей и провозвестников новой жизни, против перешедших Пиренеи сил маршала Мюрата и императора Наполеона. Ибо случилось так, что освободители явились в страну в качестве поработителей.

Через полвека после того основоположники марксизма напишут, что Наполеон столкнулся в Испании с неожиданностью. Он справедливо полагал, что старое испанское государство нежизнеспособно. Но притом не ожидал, что «испанское общество полно жизни и в каждой его части бьют через край силы сопротивления»[6]. Гойя писал портреты молодой Испании, угадывал в этих людях «силы сопротивления» и не мог еще догадаться, какое применение найдут вскоре эти силы.

Вторым его важным занятием (кроме писания портретов «молодой Испании») в эти годы было чтение газет. Вся Европа тогда читала газеты. Более всего читали прессу Франции, поскольку реальных препятствий тому не было. Революция вызвала к жизни огромный поток прессы, сообщавшей о событиях в мире с разных политических позиций.

Некоторые наивные молодые люди сегодня не понимают, как можно было жить в прошлые времена без телевидения и Интернета. Сообщаю младшим товарищам, что люди образованные в те времена читали газеты постоянно и без чтения газет не мыслили свою жизнь. Газеты были разными по объему, иногда довольно пухлыми; их реляции, аналитика и информативные разделы были гораздо обширнее, чем в газетах более позднего времени, когда у людей было меньше времени для того, чтобы читать «слова, слова, слова». Читателям газет приходилось реально думать над большими и основательными статьями в жанре размышлений, диалогов, споров, теоретических анализов.

«Газетт де Пари» соперничала с «Меркюр де Франс», и толстые, похожие скорее на журналы периодические издания взахлеб обсуждали события в Европе и мире, в которых французские солдаты, французские идеи, французские моды играли первенствующую роль. Сейчас даже не важно, с каких позиций писали газеты и журналы. Иные были проникнуты бонапартизмом, иные (меньшинство) проявляли в этом смысле воздержанность. Пусть специалисты-историки разбираются в извивах редакционной политики почтенной газеты (журнала) для умных людей под названием «Журналь де Деба». Умная и неумная пропаганда переполняла мощный орган наполеоновского правительства «Монитёр Юниверсель».

Французская пресса была самой активной и эффективной в Европе, проникая в разные уголки этого разворошенного муравейника. Поскольку власти Испании в эти тревожные годы неуверенно и половинчато заигрывали с новым повелителем Франции и властителем дум Европы, то цензура в Мадриде в течение некоторого времени практически отсутствовала или была малоэффективна. То, что печатали в Париже, стремительно попадало в Мадрид и там прочитывалось и обсуждалось в кафе и трактирах, в светских гостиных и дружеских компаниях.

Читал ли Гойя эти газеты? Если бы его спросили, как и что он узнает о событиях в мире, он бы ответил, что он человек пожилой, нездоровый, глухой, живет в изоляции от мира и по-французски не говорит. Когда Наполеон прибыл в Испанию для того, чтобы навести там порядок, вызвал к себе Гойю, чтобы тот написал его портрет, и принялся по своему обыкновению выспрашивать своего визави, пустив в ход свое гипнотическое красноречие, художник тоже сослался на глухоту и незнание французского языка. Портрет императора он написал, но разговора между ними не получилось. Этот портрет был позднее уничтожен новыми хозяевами страны, когда французская оккупация закончилась.

Гойя был лукав. Известно, что он умел слышать слова, если они произносились громко и ясно. Слышал, когда хотел слышать, и становился глухим, когда не хотел. То же самое с французским языком. Хитрый художник притворялся неученым, когда считал нужным. В его обильной корреспонденции уже за двадцать лет до того появляются письма, написанные полностью или частично по-французски. Он не без успеха осваивал этот язык, когда стал придворным художником и потом «живописцем короля», ибо офранцуженный двор, аристократы и образованные либералы общались зачастую именно на этом языке, при всех своих увлечениях почвенническими идеями и испанскими ценностями. Нам такое положение вещей понятно и знакомо — русские аристократы и в том числе славянофилы тоже знали французский язык как родной.

Вероятно, о совершенном знании французского языка в данном случае говорить не приходится. Говорить с императором французов на языке Франции художник Гойя не хотел по другим причинам. Но читать французские газеты — это, согласитесь, совсем другое дело. Гойя читал постоянно и испанские газеты и журналы, почти такие же многостраничные и словоохотливые, как их французские собратья. Официальные взгляды отражали такие издания, как «Гасета де Мадрид», «Эль Меркурио» и «Диарио де Мадрид». К просвещенным и вольнодумным умам обращался журнал «Эль Сенсор», то есть «Цензор», само название которого было ироническим и даже издевательским, если иметь в виду те либеральные и оппозиционные, официально отвергаемые мысли, которые там излагались.

Напомню еще и о том, что массовые коммуникации того времени были знакомы художнику и связаны с ним также в профессиональном плане. Когда он в свои сорок пять лет стал делать первые офорты и награвировал, среди прочего, вольные копии с картин Веласкеса (Гойя своеобразно воспроизвел большинство портретов и многие другие картины старшего мастера), эти его офорты регулярно публиковались в солидной «Мадридской газете» (Gaceta de Madrid). Более того, первые признаки известности художника на мировой арене были связаны именно с публикациями его офортов в газетах. Австрийская пресса быстро заметила появление этих офортов, поскольку прежняя королевская династия Испании, Габсбурги, была связана родственными узами с правителями Австрийской империи. Трудно не предположить, что другой активный читатель разных газет, обитатель офранцуженного и просвещенного Франкфурта по имени Иоганн Вольфганг фон Гёте, среди публикаций о событиях в мире мог заметить и информацию о выдающемся художнике Испании. Фантастические и демонологические эпизоды «Фауста» вызывают законный вопрос: не видел ли Гёте хотя бы некоторые мотивы из «Капричос»? Разве шабаш ведьм или другие картины темных сил в «Фаусте» не заставляют нас вспоминать о Гойе?

Франсиско Гойя — вообще не чужой в мире тогдашних массовых коммуникаций. Как мы помним, из первого отпечатанного им тиража серии «Капричос» было продано всего двадцать пять (или чуть более) экземпляров. Мы досадовали и недоумевали в одной из предыдущих глав на мизерность продаж и отсутствие коммерческого успеха. Как бы то ни было, некоторые из этих отпечатков незамедлительно попали в распоряжение газетчиков. Испанские газеты много раз перепечатывали эти листы — разумеется, не полностью, а кусками или отдельными фрагментами, не всегда вспоминая о том, что следовало бы ради приличия называть имя автора. И все-таки тогдашние получатели газет и журналов получили, среди прочего, некоторое представление о том, что такое «Капричос», как работают гротеск, сарказм и фантастика в понимании современной жизни и политических событий.

Напоминаю еще раз, что новые массовые коммуникации Европы — это именно массовые коммуникации, то есть, среди прочего, они связаны друг с другом, они следят друг за другом, цитируют друг друга, подворовывают материалы друг у друга, препираются друг с другом в масштабе всего континента. Внимательные читатели газет в Англии и Франции, в Германии и Италии узнавали мотивы из «Капричос». Когда они видели вызывающую молодую маху в сопровождении уродливой дуэньи, или дряхлую беззубую старуху у зеркала, или полет совы и нетопыря по темному небу, то вполне могли угадать в этих мотивах намеки на смелые и парадоксальные наброски одного испанского художника. Назвать его имя не все смогли бы, но само слово «Капричос» стало распространяться по миру. В газетных цитатах из знаменитейшего сборника офортов была узнаваемость или предполагаемая узнаваемость. Всем представлялось очевидным, о чем говорит картинка с ослом, который сидит у стола и листает свою родословную книгу, где красуются портреты и фигуры ослов-предков. Призраки, ожившие мертвецы или демоны в сутанах католических священников тоже не нуждались в объяснениях. Не сомневаюсь в том, что Гёте, Меттерних и Байрон, а также Талейран и молодой Пушкин видели такие картинки. Одна только досада: прямых доказательств не имеется.

Однако продолжим. Франсиско Гойя, свой человек в мире прессы, читает газеты и знает о том, что происходит в мире и какова обстановка в Испании. А обстановка такая, что на горизонте собираются грозовые тучи и никто не знает, когда и где начнется гроза и будет буря. Он пишет пока что сравнительно мало картин, его кисть и его резец словно ждут чего-то. Его главная тема в смутные годы — это сильный человек, и прежде всего гордая женщина, которая не собирается смириться и согласиться с силами судьбы. Он пишет портреты «молодой Испании», портреты великолепной доньи Исабель и гордой, сильной доньи Франсиски. Итак, откуда возникает это желание писать портреты этих людей и заявлять эту тему?

Художник словно думает о том, где же и кто они в Испании, сильные люди и гордые неукротимые матери, сестры и жены. Ему нужна опора. Что-то возникает и образуется в атмосфере эпохи, и сильные люди вскоре будут нужнее всего.

Поставьте себя на его место. Он неплохо осведомлен о закулисных и демонстративных извивах политической жизни. Он отлично знает, как дряблы и неуверенны политические мышцы правящей династии, насколько они там наверху безнадежны, тем более в то время, когда наследник Фердинанд подрос и начал с опасливой нагловатостью заявлять о своем праве на престол — при живых родителях, при папаше-короле, который беспокоится и нервничает, ибо подозревает, что сынок собирается устроить какую-то каверзу, а может быть, даже скинуть с трона законного монарха. Король любит показывать свою силу и власть, но не очень понимает, как противостоять тайным интригам и непредвиденным предательствам.

Притом все они, эти недружные (или скажем откровенно, склочные) Бурбоны, апеллируют к генералу, Первому консулу, а затем императору Наполеону. Последний присматривается к этой семейке с некоторым сдержанным неудовольствием, если не сказать — усиливающимся отвращением. Моральные ограничители вряд ли могли остановить великого человека. Более того, он даже давал поручения своим тайным агентам при испанском дворе, которые должны были всячески разжигать подозрительность Карла и самолюбие Фердинанда. Делать всякие мерзости во имя предполагаемых великих целей было не привыкать. Короли и феодалы делали это, первосвященники католической церкви делали это, просветители делали это, якобинцы делали это. Коммунары, анархисты, ура-патриоты и прочие будут делать это. Ради великой цели чего только не натворишь! Величайшие мерзости часто совершались во имя светлых идеалов, и тут как раз такой случай.

Проницательный читатель Франсиско Гойя внимал страницам газет и журналов и, как тысячи и тысячи других читателей по всему миру, догадывался о наступлении неслыханных событий. Мир переворачивался. Прежде бывшие надежными истины выворачивались наизнанку. Монархическая Испания, этот оплот великой средневековой идеи и немеркнущей католической веры, вступает в странный, довольно непоследовательный союз с новой революционной Францией. Наполеон открывает двадцатилетие войн против монархических коалиций Европы и расшатывает там старые порядки, насаждает новые законы и почтение к частной собственности, отменяя при этом привилегии и условности старого мира. В этой борьбе он до поры до времени использует испанских Бурбонов и их правительство. Поди пойми, что сей сон значит… Пчелы против меда, медведь за пчел?

Про Наполеона много и постоянно пишут французские и испанские газеты, газеты и журналы Англии и Австрии, и эти рассказы о его походах, о законах, о победах и его политических решениях выглядят то ли как волшебная сказка о начале всеобщего счастья, то ли как преддверие неумолимо надвигающегося кошмара. Вся Европа, имеется в виду читающая Европа, постоянно читала что-нибудь про Наполеона, ибо его личность, его речи, его дела, его военные кампании и его планы были в эти годы главными темами газет и журналов, которые читали все. Это было удивительное чтение.

Наполеон Бонапарт был, как согласились исследователи, первым политическим и военным деятелем Нового времени, который сознательно и эффективно апеллировал к массовым коммуникациям, который сделался главным героем, кумиром, пугалом, сенсацией массовой печати своего времени. До тех пор ничего подобного не было. Знаменитые полководцы, императоры, диктаторы и прочие мелькали на горизонте истории, добиваясь славы и громких репутаций, но Наполеон был первый исторический деятель, образ и репутация которого были созданы более всего именно усилиями печатных органов. Интерес к этому актеру на арене истории создавался и поддерживался средствами массовых коммуникаций. Без тогдашних газет не мог бы возникнуть миф по имени Наполеон.

Представим себе, как Гойя, свой человек и даже профессионал в мире прессы, раскрывает газеты и журналы наполеоновских лет — французские или испанские — и пытается увидеть главного героя тогдашней истории, центральную фигуру главной, удивительной, опасной страны тогдашнего мира. Элементарные факты устанавливаются без труда. Где учился и где служил молодой офицер Наполеон Буонапарте, вскоре офранцузивший свое имя и ставший французом Бонапартом, — все это было широко известно. Отец и мать, предки и семья, дела и карьера героя — все было на виду.

У императора четыре брата, не считая сестер. Имеются Жозеф, Луи, Люсьен и Жером Бонапарты. Все они опробованы на роль больших фигур мировой политики, все получают посты правителей, суверенов, даже королей. Не все справляются и не все хотят для себя этой хлопотной миссии — править какой-нибудь страной, областью, регионом. По крайней мере читателям газет понятно, что император не стесняется и продвигает своих кровных родственников точно так же, как он продвигает сослуживцев и надежных соратников. Маршалы и генералы Наполеона выходят в герцоги, верховные правители, иные получают королевские регалии. Идет небывалая перекройка мировой элиты, и судьба власти в разных точках Европы — от Польши до Португалии, от Голландии до Венеции — решается в кабинете императора французов. Иногда не в кабинете, а в седле или походной палатке.

Гойя мог узнать из враждебных Наполеону газет, что император в юности был пылким корсиканским националистом, ругательски ругал французскую нацию и сравнивал ее с разного рода неприятными продуктами жизнедеятельности человеческого организма. Смолоду он был несдержан на язык. Он искал себя среди мутных и кровавых потоков революционной истории. Региональные национально-освободительные движения очень оживились в первые годы Революции. Но заблуждения юности быстро испарились — либо стремительно наступившая зрелость сделала корсиканца предусмотрительным. Он стал быстро делать карьеру в революционной Франции. Когда англичане, воспользовавшись революционным хаосом и неуправляемостью. попытались захватить порт Тулон, именно Наполеон Бонапарт, мастер артиллерийского дела и талантливый стратег, вынудил противника отступить.

Он неплохо учился военному делу и отлично понимал, насколько эффективна артиллерия, а уж ежели палить по толпам людей или по сомкнутым рядам солдат картечью в упор, то эффект получается совершенно неотразимый. Можно косить врагов сотнями и тысячами. Казалось бы, что может быть проще и очевиднее? После Наполеона многие его находки превратились в очевидности и трюизмы. Но не кто иной, как Наполеон, додумался до большой счастливой идеи в эпоху массовых городских волнений и восстаний. Он оказался первым мастером боев в городе, применившим стрельбу из пушек в упор по сомкнутому строю неприятеля или по толпам мятежников. Так он расстрелял силы роялистов, наступавшие на центр Парижа в последней попытке противостоять Революции в 1795 году. Вот знаменательная дата в биографии Наполеона и мировой истории. Перед нами способный военачальник и решительный человек, высоко оцененный республиканскими властями.

С тех самых пор он беспрерывно ведет войска в походы и чаще всего одерживает победы над соседними монархическими династиями. Делает зависимыми от Франции итальянские княжества и герцогства. Бьет австрийцев и немцев. Укрощает претензии и аппетиты папы римского (при этом к религии относится очень осторожно и щепетильно). Наносит сильный урон русскому экспедиционному корпусу, особенно при Аустерлице. Французские войска находятся в Неаполе и Вене, в Касселе и Берлине, в Дрездене и Варшаве, в Прибалтике, на Балканах.

Никто не может с ним справиться и сравниться. Во всяком случае, читатели тогдашних газет получали именно такое представление о новом герое. Заскорузлые архаичные политические режимы не понимают, как быть с этим стремительным, находчивым, решительным человеком, военным гением и политическим махинатором высшего разряда. Он думает и действует в разы быстрее, чем властелины старого образца, а его приказы выполняются его аппаратом своевременно и точно — без тех промедлений, накладок и искажений, которые неотделимы от тяжеловесных бюрократий и придворных элит Европы. Одни газеты восторгаются эффективностью управленческой и военной машины императора, другие — ужасаются и пророчат недоброе. Равнодушных нет.

Не будем, однако же, увлекаться и преувеличивать. Наполеон не был волшебником или идеальным полководцем, не был, в сущности, и гениальным политиком всегда и во всем. Его ошибки и промахи, недочеты его правления и его стратегий давно изучены и проанализированы. Он нередко предпочитал любимцев и друзей более эффективным сотрудникам и соратникам и отдалял от себя превосходных и полезных, но неудобных для него людей. Иначе говоря, совершал такие же ошибки и промахи, какие совершали и совершают другие правители. Типичные просчеты успешного политика в конце концов приблизили катастрофу Наполеона. Если бы он прислушивался к тем голосам, которые призывали его к осторожности, к умеренности, то мог бы сохранять свою власть гораздо дольше.

В военной технике он разбирался, но не так хорошо, как многие думают. Артиллерия была у него на особом счету, но он почему-то не обратил внимания на разработки тогдашних химиков, которые предлагали новые виды пороха. Наполеон отмахнулся от этих усовершенствований и посчитал новый, улучшенный порох неважным делом, необязательной роскошью для своей армии. Подобным манером он не стал улучшать стрелковое вооружение своей пехоты. Ружья прусской и английской армий были технически совершеннее, чем вооружение французских стрелков. Гений войны думал, что такими мелочами ему не следует заниматься, а следует заниматься большими стратегическими задачами.

Сегодня, задним числом, нам легко и приятно обличать ошибки и промахи великого человека. В его время они были не столь уж очевидны. А кроме того, мы с вами разбираем сейчас не объективную картину исторических фактов эпохи Наполеона (она же эпоха Гойи). Мы пытаемся наметить и уточнить контуры наполеоновского мифа, той картины реальности, которая возникала перед изумленными, недоумевающими, восторженными или испуганными глазами современников.

Давайте читать вместе с Гойей газеты 1802, 1803, 1804, 1805 годов, и нам останется только изумляться чудесному и удивительному явлению Наполеона на мировой арене. Он предлагает Европе новый порядок — справедливость, здравый смысл, разумные законы и конституции, отмену патриархальных нравов и обычаев, святой гнев против жестокого, несправедливого угнетения. Старые режимы обречены — так можно было понять происходящее в Европе.

Дружественные Наполеону газеты и журналы снова и снова повторяли и варьировали идеи любимого полководцем мыслителя Руссо, который мечтал о таком обществе, «где нет привилегий, где царит всеобщее равенство, не существует нищеты, где нравы безупречны, а законы, выражающие волю всех, признаются и соблюдаются всеми». Разве не восхитительно? Браво, Руссо! Правда, многовато риторики. Но, как мы увидим далее, Наполеон и его помощники умели решить проблему досадного и утомительного ораторского словоблудия в массовых коммуникациях.

Католическую церковь, по заверениям Наполеона, он чтил и поддерживал как хранительницу нравственности и утешительницу страдающих душ. Но неправедные богатства неправедные и лишние земли он без церемоний отбирал не только у светских правителей, но и у церковных иерархов. Папа римский и тот не может обуздать эту решительность в обращении с порядками старого мира.

Наполеон и его окружение, его верные и не совсем верные маршалы и генералы, хотят сделать мир лучше, справедливее, чище и светлее, и ради этого готовы на все. Соратники чаще всего служат ему не за страх, а за совесть. Они не только преданы лично своему вождю, они еще верят в идеалы. Как напишет позднее, после очередной войны, один много видевший писатель, хорошие и идейные люди более других опасны. Они готовы ради светлых идеалов причинять боль другим и не жалеть себя. Целая банда негодяев не сможет совершить такого большого зла, как один прекрасный человек с его светлыми идеалами и лучшими намерениями — горько скажет этот писатель XX века, которого зовут Ричард Олдинггон. Он сам воевал и знал о людях немало.

Количество человеческих жертв и страданий на пути добра не останавливает колесницу нового порядка. И так по всем линиям и в любом вопросе. Наполеон приказал захватить в Италии и переправить в Париж лучшие произведения итальянских художников. Разве справедливость и здравый смысл не требуют, чтобы шедевры итальянского Возрождения не прозябали бы в малолюдных захолустных городках Италии, не прятались бы в запертых на ключ дворцах знатных фамилий, а переселились бы в лучший музей мира, в Музей Наполеона, на основе которого был создан позднее великий Лувр? Наполеон вывез из Италии примерно триста пятьдесят знаменитых, лучших и выдающихся произведений живописи и скульптуры. Последующие французские правительства вынуждены были долго и неохотно отдавать их обратно или компенсировать итальянским собственникам этот благородный грабеж с лучшими намерениями. Правда, до сих пор отдали далеко не всё, что вывезли.

Наполеон грабил напропалую, но не для себя. Он заботился о своей стране и о благе человечества, он думал о будущем устройстве мира. Кстати: когда он начнет в полную меру распоряжаться в Испании, он задумает вывезти и из этой страны ее художественные шедевры и даже назначит Франсиско Гойю председателем комиссии по отбору испанских картин для Парижа. Испанские художники во главе с Гойей, получив этот опасный приказ, изловчились саботировать его. Тянули и медлили, соблюдая мудрый восточный принцип «либо шах умрет, либо осел сдохнет». Тактика промедления оправдает себя, но это будет позднее.

Улучшить мир. Исправить историю и географию. И сделать это железной рукой. Этого хотел (или делал вид, что хотел) Наполеон, когда в 1798 году обрушился с войной на Египет. Тамошний правитель оказался беспомощным политиком и слабым стратегом — не лучше европейских соперников французского генерала. Появление на берегах Нила впервые выводит Наполеона в число исторических деятелей всемирного масштаба. Ему тесно в Центральной и Южной Европе, ему нужен простор. Его цель — подставить ножку Великобритании, пресечь ее линии коммуникаций с Индией и другими колониями Лондона. Притом Наполеон, как следует из газет, не был каким-то Чингисханом или разрушителем цивилизаций. Он пришел на Восток и в Африку как носитель европейского Просвещения, он взял с собой историков, языковедов, геодезистов, натуралистов, химиков в количестве ста шестидесяти семи ученых голов. Академия наук благодарила великого человека за эту щедрую помощь наукам. Французские ученые, двигавшиеся в обозе армии, нашли, среди прочего, знаменитый Розеттский камень — каменную стелу, на которой выбит декрет позднего египетского фараона, написанный как иероглифами египтян, так и на древнегреческом языке. Благодаря этому случилось великое открытие, началась расшифровка древней египетской письменности. Историческая наука вступила в новую эпоху, и мир узнал об этом из газет.

Газеты писали, что великий человек и народам Востока открыл путь к свободе, и англичанам насолил, и науке послужил. Сколько жизней было положено в Северной Африке, сколько молодых солдат и ветеранов погибли в боях и умерли от болезней — о том плакали вдовы и сироты, но великая цель оправдывала методы ее достижения. Так писали газеты.

Незримой тенью стоял за плечами великого человека все тот же хитроумный Шарль Морис де Талейран-Перигор. Наверняка он прикинул, что этот поход принесет новой власти Франции великую пользу в любом случае. Если армия Наполеона одержит победу — это будет непосредственная польза. Если Наполеон потерпит неудачу — это приведет к ослаблению его позиций, к замедлению или пресечению его стремительного взлета наверх. А это тоже неплохой вариант. Слишком быстро и подозрительно успешно складывается единовластие Наполеона, его культ. Такие проекты не доводят до добра. Если именно так соображал в Париже Талейран, то он был кругом прав. В конечном итоге успехи и победы настолько убедили великого человека в его непогрешимости, что дело кончилось катастрофой. Но это будет гораздо позже. Пока что мы с вами сидим рядом с Гойей в Мадриде в предвоенные годы и читаем газеты.

Массовые коммуникации нового типа устроены по новому принципу. Пусть ругают, только бы не молчали — вот великий закон новой науки о пиаре. Все рассказы о великом человеке всегда имели оборотную сторону. И это было отличным способом достучаться до читателей. Герой прошел через Египет и Сирию с победами и удивительными достижениями, но потерял там столько людей и так поспешно эвакуировал оттуда свою армию, что этот победоносный поход был скорее похож на поражение — но поражение великолепное. Именно так расписывал его хитроумный Талейран, именно в таком свете рисовали Наполеона тогдашние журналисты, и в итоге он все-таки оказался победителем.

Итальянские походы тоже описывались с разных сторон. И эти дела, и эти жертвы тоже служили вящей славе великого человека. Обличали Наполеона так же неистово и беспощадно, как и превозносили. Так работала теперь пресса. Главное, что не молчали, и сам великий человек сознательно заботился о том, чтобы его дела и слова обязательно попадали на страницы газет. Как выразился умнейший Талейран, политика есть способ возбудить массы людей таким образом, чтобы их затем, как бы это выразиться, поиметь. (Талейран любил непристойности и использовал в данном случае нехорошее слово.) Очень современная и крайне актуальная мысль.

Все читали, и Гойя тоже читал, и перед его глазами возникали поразительные картины, в которых белое и черное менялось местами с удивительной легкостью. Победы были не победами, а поражениями. Великие замыслы по усилению Франции и умиротворению Европы оборачивались преступными и предательскими заговорами. Никакое событие, никакое деяние невозможно было увидеть в определенном свете. Любой факт поворачивался другой стороной. В мире происходила какая-то феерическая катавасия. Массы людей возбуждались по рецепту Талейрана. И так возбудим, и эдак поимеем. Велика сила массовых коммуникаций. Читай, Гойя, читай!

Разумеется, преданные и восторженные журналисты, пишущие поклонники Наполеона делали из него сказочного героя. Как полагается, были найдены разные звездочеты, архивисты и виртуозы генеалогической науки, которые нашли в родословной героя связи с королевскими династиями Европы и даже намекали на то, что удивительный корсиканец был потомком Юлия Цезаря по прямой линии. Плести такие кружева умели с давних пор. Это делалось в разных странах мира. Но надо признать, что мастера художественной лести и обработки мозгов в тогдашней Франции были особо находчивы и изобретательны. Чего стоит одна только история о том, что мама родила младенца Наполеона на ковре, где были вытканы сцены из Илиады. Тень Ахиллеса осенила чудесного ребенка. Неважно, что тогдашние скептики и супостаты сейчас же ухватились за этот анекдотический сюжет, чтобы поиздеваться над ним с чисто французской изощренностью. Пусть себе издеваются — главное, что не молчат.

Сам Наполеон и его пропагандистский штаб очень рано поняли силу массовых коммуникаций и начали сознательно работать на имидж «великого и простого человека», народного вождя и спасителя Франции. Рождается новый вид пропаганды. Она не просто воспевает достоинства своего кумира, она действует умнее и тоньше, и читающие люди во всем мире откликаются на эту тонкую работу гораздо лучше, чем на более примитивные способы пропаганды.

По всей Европе расходится скромная газетка, которая издается специально в штабе Наполеона во время его итальянской кампании. Это «Курьер Итальянской армии». Целые страницы и абзацы оттуда перепечатывают и взахлеб пересказывают друзья и враги генерала, консула, императора. Армейский листок превратился в образец новой пропаганды. Разумеется, там в изобилии мелькали пышные эпитеты, сравнения, метафоры и перлы восторженного красноречия: «Он стремителен, как молния, и настигает, как раскат грома. Он всеведущ и вездесущ». И прочее в том же роде. Но солдаты и прочие читатели во Франции и остальной Европе не стали бы открывать сердца навстречу такой красивой фразеологии. Народы уже пресытились той ораторской риторикой, которая заполняла речи якобинцев и монтаньяров, роялистов и прочих протагонистов Революции и контрреволюции. От речей Робеспьера, Дантона, Барраса и прочих вождей все устали. Громкие слова монархистов обрыдли. Демагоги всегда усердствуют в бурные времена, и когда год за годом звенит и тарахтит кимвал бряцающий, умному человеку становится тошно.

Армейский листок Итальянской армии расходился по миру и жадно прочитывался именно оттого, что в нем звучали другие ноты и другие образы. Помимо привычного звонкого словоблудия там можно было найти сценки, фразы, выражения, цитаты, которые рисовали привычки, словечки и манеры Наполеона, как человека из народа, как здравомыслящего и близкого всем и каждому простого парня, простого офицера. Жены хотели, чтобы их мужья были, как Наполеон. Отцы хотели, чтобы их дети походили на этого простого и великого человека. Братья хотели видеть в нем брата и т. д.

Наполеон был либо очень умен, либо достаточно бесцеремонен для того, чтобы иронизировать над собой, шутить по-простому со своими подчиненными, проявлять слабости. Он не стеснялся и не боялся выглядеть смешным. Вот это было гениально с его стороны, а вовсе не его пресловутые победы и успехи. Журналисты жадно хватались за непарадные детали его биографии, его облика, его легенды, а он сам не мешал щелкоперам превращать такие детали в замечательные украшения великого наполеоновского мифа.

Великий человек охотно вспоминал о том, как он бедствовал в молодости, какой он был худой, полуголодный, даже неприглядный в своем потертом мундире лейтенанта и своих стоптанных сапогах. Он охотно рассказывал типичные солдатские байки о смешных и нелепых приключениях на войне — а таких приключений на войне (и таких забавных историй) всегда бывает более чем достаточно. И довольно быстро вышло так, что этот нефранцуз, говоривший на языке Франции с акцентом (но довольно бойко), стремительно превратился в своего человека, в любимца народа и выразителя чувств и стремлений простого человека.

Простой солдат с восторгом узнавал, как великий человек строго отчитывает своих генералов за недочеты и проступки в армейском деле. Едва ли не любой француз восторженно хлопал себя по ляжкам, читая забавную историю о том, как во время своей первой брачной ночи молодожен Наполеон Бонапарт был укушен за ногу комнатной собачкой его обожаемой Жозефины де Богарне. Великий человек с юмором рассказывал о том, как ему помешала эта чертова собачонка в такой ответственный момент. Ну как не порадоваться тому, что у нас есть такой герой, такой вождь и учитель? Это если говорить о дружелюбной прессе.

Когда эта пресса рассказывала о том, какой он герой и гений войны, то она не забывала указать на его человечность. Типичный газетный эпизод той эпохи — это знаменитый случай, растиражированный всей прессой Франции и воспроизведенный газетами остальной Европы. Наполеон после сражения при Аустерлице объезжает поле битвы. Увидев русского гусара, которого уносят французские санитары, победитель спрашивает: «Сколько ранений ты получил?» Русский герой отвечает: «Семь ранений». Тут и следует беспроигрышная реплика Наполеона: «Семь ранений — это семь отличий». Вот он, великодушный герой во всем своем блеске!

Образцом и наставником новой ангажированной журналистики был, несомненно, друг и помощник консула и императора, неотделимый от новой Франции, великий и коварный Талейран. Он изобрел новые способы похвалить хозяина, даже предъявляя ему упреки и претензии. Талейран отказался от прямолинейной лести в адрес власти и продемонстрировал изощренные способы внушить массам людей доверие к ней с помощью формулы: «Его величество совершило промах, но этот промах оказался полезнее для Франции, нежели правильное решение». Так и надо: и никакой лести, и власть довольна, и массы людей возбуждаются для того, чтобы их, пардон, поимели.

Позднее, как мы знаем, между императором и его министром Талейраном пробежала черная кошка. Историки до сих пор пытаются понять, не был ли лукавый советчик Талейран двурушником, а то и изменником, действовавшим в интересах то Австрийской империи, то Российской. Но все же хочется думать, что некоторые поразительно двусмысленные деяния Наполеона были подсказаны ему именно Талейраном. Находясь в Египте, молодой французский генерал начинал свои обращения и воззвания к местному населению словами: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его». Не слабо? Христианская Европа была в смятении, не зная, что и думать: неужто полководец обратился в ислам? Но Наполеон просто добивался того, чтобы его слушали и понимали люди той страны, где он явил себя. И во многом он добился своего.

Недружелюбная пропаганда пыталась рассказывать унижающие и порочащие великого человека истории и анекдоты. Но любая история, любая версия, любая пародия шли на пользу персонажу, который сумел стремительно вознестись на вершину власти в обстановке всеобщей смуты и растерянности, между ожесточенно грызущихся стай термидорианцев и неоякобинцев, монтаньяров, роялистов и просто откровенных хищников и приспособленцев, легко менявших лозунги и флаги. Когда очумевшая пресса рассказывает о новом императоре, что он происходит по прямой линии от Юлия Цезаря, то это отличная новость. Это смешно, это откровенная чушь и дикий бред, но это работает. Когда соперничающие газеты разоблачают гнусные бонапартистские враки и рассказывают скандальные истории о том, что Наполеон на самом деле — потомок деревенской скотницы и привратника из помещичьего дома и был зачат возле помойного ведра, то это тоже работает. Отлично, давайте дальше в том же духе! Обращение Наполеона в мусульманство — тоже отличный сюжет. Главное, что газеты не молчат и не выказывают равнодушия. Безразличие — это конец для героя. Кричите громче, выдумывайте вдохновеннее, господа журналисты. Скромность, достоверность и сдержанность не принадлежат к числу ваших добродетелей.

Консерваторы излагали события наполеоновской биографии в сопровождении возмущенных эпитетов, вплоть до сравнения с Антихристом. В самом деле, согласно представлениям христиан, Антихрист начнет свой путь на Земле с того, что принесет людям великие блага, даст им благоденствие и просвещение. Он победит врагов и даст мир. Уже потом люди обнаружат, что за эти достижения придется платить высокую цену — придет конец света.

Читайте, сеньор Гойя! На нас надвигается благодетель, он же погубитель. Испанцам пришлось столкнуться с такими вещами, которые было трудно себе даже представить. Франция рядом. Там поднимается такая сила, которая никогда оттуда еще не обрушивалась на соседей. Своя испанская власть — безмозглая и никудышная, просто дрянь и мусор. Надвигается вал нового порядка. Французский гений, император, победитель Запада и Востока, не вечно будет переделывать карту Италии и Африки, тягаться с адмиралом Нельсоном и с императорами России и Австрии. Он не остановится. Он и в нашу Испанию когда-нибудь ринется, и это будет завтра. Он захочет нас, испанцев, бесповоротно осчастливить — а заодно поиметь. Герой. Растлитель. Светоч мира и благоденствия. Разрушитель и убийца. Гений. Безумец. И все прочее. Он придет. Что делать тогда? Люди читали газеты и задавали вопросы. Неужели Гойя не задавал их тоже?

Нельзя было не восхищаться. Нельзя было не возмущаться, не протестовать и не смеяться. Оставаться равнодушным — вот что было невозможно. Народы, массы, элиты, военные и штатские, мужчины и женщины трепетали от восторга и ненависти, от ярости и любви. Настала эпоха пылких страстей — во всех значениях этого слова.

Кто мог оставаться равнодушным, услышав знаменитые афоризмы Наполеона Бонапарта? Это он сказал, что его задача — «не давать людям состариться», пеpas laisser vieillir les hommes. Какая фраза! Как тесно завязаны в ней предельный цинизм и пренебрежение к человеческим жизням с новым героизмом, с отвагой революционера, с неудержимостью преобразователя Вселенной…

Мир читал газеты и видел наступление новой реальности. Лев Толстой опишет через полвека, как его герой, молодой Пьер Безухов, приехавший из Парижа, с простодушием энтузиаста готов защищать Наполеона от нападок русских роялистов в салоне фрейлины Анны Шерер. Не выдуманный каким-либо писателем, а реальный молодой человек по фамилии Байрон кулаками защищал бюст Наполеона, на который пытались напасть ненавистники императора. К счастью, поэт владел искусством бокса. Российский самодержец Павел I был восторженным почитателем Наполеона и даже собирался подружиться с Первым консулом. Это была, вероятно, одна из причин убийства Павла. Его преемник Александр I был гораздо осторожнее в демонстрации своих симпатий и позволил вовлечь себя в очередную коалицию европейских монархов, направленную против Франции. Но и он, говорят, питал симпатию к великому человеку и даже про себя преклонялся перед ним, пока не пришлось воевать с Великой армией на русской земле.

Людвиг ван Бетховен сочинил свою великую Третью симфонию и хотел посвятить ее Наполеону. Он убрал первоначальное посвящение тогда, когда узнал о коронации своего кумира и его превращении в императора. Симфония с тех пор именуется Героической.

Думали об этом человеке по-разному, но не думать было вообще как будто невозможно, и все думали о нем, спорили и пытались осмыслить нечто немыслимое и невиданное, надвигающееся на всех. Образ Наполеона и наполеоновский миф маячили в подкорке читающего человечества. Даже тогда, когда его имя не звучало, подсознательные воспоминания о нем давали знать о себе.

Пушкин написал в третьей песне поэмы «Полтава»:

Эти слова посвящены Петру Великому, но разве не видно, что здесь просвечивают стилистика, лексика и настроение наполеоновского мифа? Именно так писали о Наполеоне и в «Курьере Итальянской армии», и в газете «Монитер».

Одна и та же картина новой, вдохновляющей и загадочной, притом ужасной реальности витала перед глазами Пушкина в 1829 году и перед глазами Франсиско Гойи в 1808 году.

Вопросы и загадки тревожили Ховельяноса и Ириарте, Моратина и Гойю. Неплохо было бы отделаться от опостылевших Бурбонов и срезать с тела нации опухоль по имени Годой. Разве Первый консул, а затем император не мог бы послужить орудием в реализации этой великой цели? Отменить старые порядки, искоренить предрассудки, насаждать разум и закон — разве это не его задача? Но новоявленный император французов и хозяин новой Европы то и дело озадачивал своих почитателей и вообще всех тех, кто хотел обновления и оживления дряхлого мира.

Испанцы следили за делами Первого консула, затем императора, и не знали, как быть и что думать. Он меры не знает и тормозов не признает. Он распоряжается железной рукой. Он нигде не стесняется и ни перед чем не останавливается. Он проливает кровь без колебаний. Что будет с нами? Так думал немолодой уже человек, гениальный художник Гойя, проницательный знаток людей и нравов. То есть по разным косвенным данным получается, что он думал что-то в этом роде.

У него были основания думать в таком ключе. Газеты описывали способы управления новой империей, а именно поразительную тотальную диктатуру с опорой на выборные процессы. Избрание Наполеона Первым консулом было одобрено всенародным голосованием — и это был один из первых примеров грандиозной выборной фальсификации в Новой истории. Число голосовавших было объявлено равным трем миллионам. На самом деле, как установили современные независимые исследователи архивных документов, их было приблизительно в два раза меньше. Большинство голосов, поданных за Наполеона, исчислялось в 99,94 процента. Другие источники приводили чуть более скромные цифры, но в любом случае было объявлено большинство более 99 процентов.

Лучше всех прочих знакомая с выборными делами Англия хохотала над этими результатами. Английские газеты издевались без удержу. Мадридские газеты оперативно перепечатывали и вести из Парижа, и цитаты из английских газет. Умные люди понимали, что указанные выше цифры невозможны при честных выборах ни при каких условиях, ни в каких обстоятельствах — даже тогда, когда налицо общенародный энтузиазм и массовая поддержка избираемого первого лица. Свобода и демократия оборачивались грандиозным обманом и первыми в истории тотальными, общенациональными и сплошными фальсификациями народного выбора. Великолепный поэт-публицист Мануэль Хосе Кинтана во весь голос говорил о том, как преданная и обманутая Революция превращается в опасного зверя у границ Испании. Дух Свободы оборачивается чудовищем. Читай, Гойя, читай дальше!

В 1802 году газеты мира сообщили, что Франция единодушно одобрила новую Конституцию страны. Первая статья оной Конституции гласила: «Народ Франции назначает, а Сенат провозглашает Наполеона Бонапарта пожизненным Первым консулом». И опять всенародное голосование, опять удивительные цифры принявших участие в голосовании и количество голосов, поданных за Конституцию и консульство Наполеона. Опять более 99 процентов. Мир читал газеты и не знал, то ли верить, то ли не верить, то ли восхищаться, то ли ужасаться. Приходилось одновременно восхищаться и ужасаться. И хохотать. И печалиться. Происходило нечто невиданное. Великое, кошмарное, спасительное, гибельное? Да всё сразу в одном флаконе.

Кстати, тут же были заключены соглашения наполеоновской администрации с Англией, согласно которым правительство Лондона сокращало свои военные контингенты в колониях, и тем самым облегчалось проникновение французов в богатые и стратегически важные регионы планеты. Наполеон будет и далее нажимать на гордых сынов Британии, пытаясь утвердить первенство Франции в новом миропорядке.

Новый порядок идет по земле. Заря новой жизни окрашивается кровью. Заговоры роялистов, с одной стороны, и якобинцев — с другой натыкаются на свирепый террор. Наполеон приказывает выкрасть и доставить в Париж эмигрировавшего в Германию герцога Энгиенского, одного из Бурбонов. Его причастность к каким-либо заговорам фактически невозможна, реальных доказательств не существует, трудно поверить в преступления герцога (хотя его убеждения и позиция очевидны и общеизвестны). Он расстрелян спустя пятнадцать минут после объявления приговора — демонстративно и с единственной целью устрашения оппонентов. О правосудии речи нет и быть не может.

Монархисты и консерваторы от британских морей до Уральских гор возмущены, они рыдают, кричат и обличают, и пусть они это делают. За великим человеком по-прежнему стоят 99 процентов голосующих. Впрочем, даже те газеты смутного времени, которые сомневаются в этих цифрах или опровергают их, содействуют имиджу Наполеона. Главное, что не молчат.

«В политике важнее правды то, во что люди верят», — заметил Талейран.

Показательные казни и жестокие репрессии как педагогический прием для воспитания масс и элит делаются фирменным знаком нового правления пожизненного Первого консула. Впрочем, этот титул уже не удовлетворяет Наполеона.

В 1804 году он, потомок средних дворян и практиковавших на Корсике провинциальных адвокатов, становится императором. И снова выстраивается грандиозная декорация всенародного голосования. Не он сам, не какая-нибудь узкая группа заговорщиков надевают ему на голову корону. Снова, в третий раз за немногие годы, происходит всенародный референдум, и Наполеон получает пожизненный императорский титул. Хотите узнать результаты голосования? Кто-нибудь из вас, читатели, сомневался в том, что большинство опять превосходило 99 процентов? Вы правы. Так оно и было. Полпроцента были против — менее чем статистическая ошибка.

Всмотритесь в большую парадную картину вчерашнего якобинца Жака Луи Давида, изображающую коронование Наполеона. Она красноречива. В величественном старинном храме (дело происходило в соборе Парижской Богоматери) происходит грандиозная церемония. Сам Наполеон, в мантии античного типа, поднимает вверх корону, дабы символически прикоснуться этим атрибутом французских королей к голове своей супруги Жозефины и тем самым даровать ей статус императрицы. Придворный мастер Наполеона был точен в этом моменте. Традиционная церемония коронования во Франции заключалась в том, что папа римский или полномочный представитель Ватикана возлагал корону на голову помазанника Божия. Папа Пий VII был доставлен специально для этого из Ватикана и собирался честно выполнить предписанный ритуалом жест, но Наполеон выхватил из рук Его святейшества корону и сам возложил ее на свою голову, а затем торжественно прикоснулся золотым знаком Власти к голове своей супруги. Он дал понять всему миру, что не принимает эту почесть из рук Церкви, сам берет власть и его рука в этом мире важнее, чем рука Церкви. Говорят, что папу римского предупредили, что Наполеон выполнит этот блестящий маневр, и заранее сказали, чтобы Пий VII принял эту дерзость как должное.

Словесные описания события и гравюрные воспроизведения картины Давида расходились по всей Европе, вызывая удивление и шум. Одни восхищались отважным жестом нового императора, другие ужасались его дерзкому поступку и видели в нем проявление сатанинской гордости и антихристовой повадки.

И сегодня еще голова кружится и слова застревают в горле, когда читаешь эти реляции великого и удивительного времени. Теперь представьте себе, как чувствовал себя Франсиско Гойя, когда узнавал все эти вещи.

Верить или не верить? Наблюдатели и аналитики тех лет, как знаменитая мадам де Ремюза, указывали на то, что народ в самом деле массово и в своем большинстве горой стоял за Наполеона. Последний воплощал собой мечту о сильной руке, которая единственно способна прекратить те исторические спазмы, те беды, тот террор и хаос, от которых французы устали за полтора десятка лет, — и они в самом деле верили Наполеону. С другой стороны… Вы сами понимаете, что там с другой стороны. Разрешить эти противоречия невозможно. Кто и как найдет выход из этой ловушки истории?

До каких пределов беспринципности, жестокости и безумия можно (не теоретически, а практически) дойти в осуществлении великих и светлых целей? В борьбе с парламентской монархией Великобритании французский диктатор и император заключает союзы со старыми монархическими династиями Европы, разводится с императрицей Жозефиной с ее полного согласия и женится на дочери австрийского императора, дабы иметь законного наследника. Жозефина была бесплодна. Юную принцессу из Вены приходится пожалеть. Увидев ее, Наполеон пылко влюбился в это воплощение прелестной невинности — старая история.

Неужто он развернулся на сто восемьдесят градусов и возглавил консервативные монархические силы мира?

Наполеон вводит войска в Испанию и начинает там тотальную войну, убирает со сцены Бурбонов и поначалу подавляет народные мятежи (позднее они окажутся фатальными для оккупантов). Затем вторгается в Россию. Правда, при этом он утверждает, будто вовсе не хочет отнимать трон у императора Александра Павловича. Но в его геополитической игре ставки настолько велики, что никакие обещания не считаются. Чаще всего ничто из обещанного не выполняется.

Быть может, именно в деяниях Наполеона и объявилось в первый раз удивительное свойство Новой истории. Через полтораста лет после описываемых событий китайский лидер Мао Цзэдун скажет, что за справедливость и светлое будущее не жалко отдавать жизнь. Если пятьсот миллионов китайцев погибнут во имя коммунизма, то остальные пятьсот миллионов будут жить при коммунизме и станут бесповоротно счастливыми. Игра стоит свеч. Не будем сравнивать азиатский коммунизм и просвещенную плебисцитарную диктатуру. Но что-то подобное этому парадоксу Мао можно было уловить или ощутить в годы великой наполеоновской эпопеи в тех событиях, которые звонко, оглушительно описывались и обсуждались в газетах и журналах всего мира.

Надвигался новый порядок, и во главе его стоял неподражаемый и гениальный вождь, спаситель и злодей, герой и предатель, который был готов истребить, уморить и прикончить половину европейцев, терроризировать и обмануть другую половину, дабы потомки этих жертв жили бы в хорошем, справедливом и разумном мире, построенном по заветам Просвещения могучей рукой всенародно избранного императора. И не беда, что голосование представляло собой грандиозный фейк — во имя светлого будущего и счастья народа любые пакости позволительны.

Он давал миру новый порядок, в котором было провозглашено равенство прав, обеспечены свобода предпринимательства и принципы экономической конкуренции, равенство перед законом и демократические выборы. Ради великой цели он нарушал буквально все те тезисы и принципы, которые провозглашал и устанавливал. Ибо без насилия не будет на Земле торжества разума и справедливости. Точно так же говорил и великий Жан Жак Руссо, обожествленный якобинцами и чтимый Наполеоном.

Еще современники начали спорить о том, кто таков этот Наполеон и что он принес европейцам. До сих пор историки и политики ломают копья по этому поводу. Сей вопрос звучал уже в газетных репортажах и журнальных статьях, над которыми сидел в своем мадридском доме Франсиско Гойя.

Кто этот революционер и император, тень которого нависла над Испанией? Просвещенный деспот, создающий новую Европу? Или безумец и маньяк, обещающий причинить континенту невиданные беды и страдания? Потомки выяснили, что жертвы и горести Наполеоновских войн были количественно и качественно превзойдены только тогда, когда пришел Адольф Гитлер. В отличие от последнего, Наполеон принес народам мира свой Гражданский кодекс, законодательство нового мира частной собственности, независимого суда и демократического управления.

Благодетель и чудовище. Порождение сверкающей тьмы и райского ада.

Глухой Бетховен создает свою Третью симфонию, отменяет первоначальное посвящение Наполеону и ставит на титульном листе «Героическая». Глухой Гойя не мог слышать эту музыку и, скорее всего, не знал ничего о Бетховене вообще. А жаль — именно Бетховен запечатлел то время во всей его парадоксальности. Если кому-нибудь захочется найти близкие параллели живописи романтического Гойи эпохи героизма и кошмаров, то в музыке это будет именно Третья. В ней — неумолчный гром прибоя, наращивающие силу залпы орудий, набатный зов и скорбные, патетические ритмы траурного марша, бодрящее пение военных горнов, зловещий рокот барабана. Он возвещает не то наступление, не то массовый расстрел. Топот лошадей и звонкий грохот кавалерийских атак. Народное ликование. Безумный вой осиротевших женщин и детей. Вот что услышал глухой музыкант.

Такая теперь стала жизнь, такая теперь история, и художнику Гойе надо попытаться показать эти свойства реальности. Задача не из легких, но он осмелится взяться за нее. Он умеет слышать время своим зрительным нервом. Физиологи, окулисты и нейрохирурги могут не беспокоиться. Так бывает у нас в искусстве.