Графиня де Шарни

I ЧТО ДЕЛАЛИ 15 ФЕВРАЛЯ 1794 ГОДА АНЖ ПИТУ И КАТРИН БИЙО

Чуть больше года спустя после казни короля и отъезда Жильбера, Себастьена и Бийо чудесным морозным утром страшной зимы 1794 года около четырехсот человек, то есть почти шестая часть населения Виллер-Котре, ожидали на замковой площади и во дворе мэрии выхода жениха и невесты, которых наш старый знакомый г-н де Лонпре сочетал браком.

Новобрачных звали Анж Питу и Катрин Бийо.

Увы! Многое должно было измениться в жизни, чтобы бывшая возлюбленная виконта де Шарни, мать маленького Изидора стала г-жой Анж Питу.

Каждый рассказывал об этом на свой лад; но, что бы ни говорили люди на площади, никто из них не мог не восхититься преданностью Анжа Питу и скромностью Катрин Бийо.

Однако чем больше восхищались молодоженами, тем искреннее их жалели.

Быть может, не было в этой толпе пары счастливее их; но так уж устроены люди: толпа либо жалеет, либо завидует.

В этот день все собравшиеся были настроены жалостливо.

И действительно, предсказанные вечером 21 января графом Калиостро события развивались стремительно, оставляя после себя долгий и несмываемый кровавый след.

Первого февраля 1793 года Национальный конвент издал декрет, предписывавший выпуск ассигнатов на сумму в восемьсот миллионов; общая сумма бывших в обращении бумажных денег составила, таким образом, три миллиарда сто миллионов.

Двадцать восьмого марта 1793 года Конвент на основании доклада Трейяра издал декрет, согласно которому все эмигранты навечно объявлялись изгнанниками — иными словами, декрет приговаривал их к гражданской смерти, а их имущество подлежало конфискации в пользу республики.

Седьмого ноября Конвент издал декрет, в котором поручил комитету по народному образованию представить проект с целью заменить культ католический основанном на разуме гражданским культом.

Мы не говорим о расправе над жирондистами. Мы не говорим о казни герцога Орлеанского, королевы, Байи, Дантона, Камилла Демулена и многих других: слухи об этих событиях докатились до Виллер-Котре, однако они не имели непосредственного отношения к тем действующим лицам нашей истории, которыми нам остается заняться.

Во исполнение декрета о конфискации имущества эмигрантов Бийо и Жильбер были объявлены эмигрантами, а их имущество было конфисковано и пущено с молотка.

То же произошло и с имуществом графа де Шарни, погибшего 10 августа, а также графини де Шарни, убитой 2 сентября.

В результате этого декрета Катрин выставили за ворота фермы Пислё, ставшей национальным имуществом.

Питу и рад был бы вступиться за Катрин, но Питу стали называть умеренным, чуть ли не подозрительным, и умные люди посоветовали ему ни действиями, ни в мыслях не оказывать сопротивления при исполнении приказов нации.

Катрин и Питу перебрались в Арамон.

Катрин надумала было поселиться, как раньше, в хижине папаши Клуиса; но, едва она появилась на пороге бывшего гвардейца г-на герцога Орлеанского, старик приложил палец к губам и покачал головой в знак того, что не может ее впустить к себе.

Дело в том, что место уже было занято.

Был введен в действие закон об изгнании неприсягнувших священников, и, как, должно быть, уже догадался читатель, аббат Фортье, не пожелавший приносить клятву, был изгнан, вернее, сам поспешил удалиться в изгнание.

Однако он решил, что ему незачем пересекать границу, и его изгнание ограничилось тем, что он покинул свой дом в Виллер-Котре, где оставил мадемуазель Александрину приглядывать за имуществом, а сам попросил приюта у папаши Клуиса.

Хижина папаши Клуиса, как помнят читатели, была обыкновенной землянкой, где и одному-то было тесновато; следовательно, Катрин Бийо вместе с маленьким Изидором, принимая во внимание появление аббата Фортье, там и вовсе не могли бы разместиться.

Кроме того, и это тоже известно читателю, аббат Фортье в день похорон г-жи Бийо вел себя вызывающе, а Катрин была не настолько доброй христианкой, чтобы простить аббату его отказ совершить обряд отпевания над ее матерью; впрочем, даже если бы она и нашла в себе силы для прощения, аббат Фортье был слишком рьяным католиком, чтобы простить ей ее прегрешения.

Итак, Катрин пришлось отказаться от мысли вернуться в хижину папаши Клуиса.

Оставались дом тетушки Анжелики в Плё и лачуга Питу в Арамоне.

О доме тетушки Анжелики нечего было и думать: по мере того как революция шла своим путем, тетушка Анжелика становилась все сварливее, что казалось невероятным, и все больше худела, что казалось вообще невозможным.

Эти метаморфозы в ее характере и в ее внешности объяснялись тем, что в Виллер-Котре, как и повсюду, церкви были закрыты в ожидании основанного на разуме гражданского культа, который надлежало создать комитету по народному образованию.

А с закрытием церквей сдача внаем стульев — основная статья дохода тетушки Анжелики — канула в небытие.

Этот иссякший источник и заставлял тетушку Анжелику худеть и браниться.

Прибавим еще, что она так часто слышала разговоры о том, как Бийо и Анж Питу брали Бастилию; она так часто видела, как во время значительных событий в столице фермер и ее племянник неожиданно уезжали в Париж, что у нее не осталось сомнений: во главе Французской революции стояли Анж Питу и Бийо, а граждане Дантон, Марат, Робеспьер и прочие были лишь пособниками этих двух главных заговорщиков.

Нетрудно догадаться, что мадемуазель Александрина поддерживала ее соображения, не столь уж и ошибочные; а голосование Бийо за казнь короля еще больше разожгло фанатичную ненависть старых дев.

Стало быть, нечего было и мечтать поселить Катрин у тетушки Анжелики.

Оставалась лачуга Питу в Арамоне.

Но как прожить вдвоем, даже втроем в этой маленькой каморке, не давая повода к самым гнусным пересудам?

Это было так же невозможно, как жить в хижине папаши Клуиса.

Тогда Питу решился просить приюта для Катрин у своего друга, Дезире Манике; достойный арамонец не отказал в гостеприимстве, а Питу старался за это отплатить, помогая другу чем только мог.

Однако положение бедняжки Катрин было незавидное.

Питу проявлял к ней самое дружеское внимание, самую братскую нежность; но Катрин чувствовала, что Питу ей не просто друг, не только брат, что он глубоко и искренне ее любит.

Да и малыш Изидор тоже это чувствовал; несчастному мальчику не посчастливилось узнать своего отца, и он любил Питу так, как любил бы виконта де Шарни, а может быть, даже больше: надобно заметить, что Питу хоть и обожал мать, но был настоящим рабом ребенка.

Можно было подумать, что Питу, как опытный стратег, понимал: единственный путь к сердцу Катрин — любовь к ее сыну Изидору.

Поспешим оговориться: никакой расчет такого рода не омрачал чистоту чувств благородного Питу. Он остался таким, каким мы его видели, то есть наивным и преданным, как в первых главах нашей книги; если в нем что-то и изменилось, то лишь одно: достигнув совершеннолетия, он стал еще преданнее и добродушнее.

Эти его качества трогали Катрин до слез. Она чувствовала, что Питу любит ее горячо, до обожания, до исступления, и иногда ей приходила в голову мысль, что столь преданный, столь любящий человек должен быть ей не просто другом.

Вот так случилось, что бедняжка Катрин, прекрасно сознавая, что, кроме Питу, у нее никого в этом мире нет; понимая, что, умри она, ее несчастный мальчик — опять-таки если не брать в расчет Питу — останется один-одинешенек, постепенно решилась отдать Питу в благодарность единственное, что у нее было: свою признательность и себя вместе с нею.

Увы! Ее любовь, этот яркий и благоуханный цветок юности, была на небесах!

Прошло почти полгода; Катрин, чувствуя себя еще не готовой к этому шагу, хранила мысль о нем скорее в уголке ума, чем в глубине сердца.

В эти полгода она каждый день встречала Питу все более нежной улыбкой, а провожала вечером все более трогательным рукопожатием, однако Питу даже и помыслить не мог, что в чувствах Катрин произошел такой поворот в его пользу.

Питу был предан, Питу был влюблен; не надеясь на вознаграждение и не подозревая о чувствах Катрин к нему, он не стал от этого менее предан и влюблен, скорее — наоборот.

Так могло продолжаться до самой смерти Катрин или Питу; Питу мог бы достичь возраста Филемона, Катрин стала бы Бавкидой, а командующий национальной гвардией Арамона так и не решился бы на объяснение.

Пришлось Катрин заговорить первой, как умеют это женщины.

В один прекрасный вечер, вместо того чтобы, как обычно, подать ему руку, она подставила ему для поцелуя лоб.

Питу решил, что Катрин сделала это по рассеянности: он был слишком благороден, чтобы воспользоваться чужой рассеянностью.

Он отступил на шаг.

Однако Катрин не выпустила его руки; она притянула его к себе и подставила теперь не лоб, а щеку.

Питу еще больше растерялся.

Маленький Изидор, наблюдавший за этой сценой, воскликнул:

— Да поцелуй же ты маму Катрин, папа Питу!

— О Господи! — смертельно побледнев, прошептал Питу.

Он коснулся холодными трясущимися губами щеки Катрин.

Катрин взяла сына на руки и протянула его Питу.

— Вручаю вам своего сына, Питу, — проговорила она. — Не хотите ли вы вместе с сыном взять и мать?

У Питу закружилась голова, он прикрыл глаза и, прижимая мальчика к груди, рухнул на стул, воскликнув с душевной тонкостью, которую только и может оценить настоящее сердце:

— Ах, господин Изидор! О дорогой мой господин Изидор, как я вас люблю!

Изидор называл Питу папой Питу; однако Питу называл сына виконта де Шарни господином Изидором.

Чувствуя, что Катрин готова полюбить его именно благодаря его любви к ее сыну, он не говорил Катрин: «О, как я вас люблю, мадемуазель Катрин!»

Он говорил Изидору: «О, как я вас люблю, господин Изидор!»

И, как будто условившись, что Питу любит Изидора больше, чем Катрин, они заговорили о свадьбе.

Питу сказал Катрин:

— Я вас не тороплю, мадемуазель Катрин; вы не спешите; но, если вам желательно доставить мне еще большую радость, не тяните, пожалуйста, слишком долго!

Катрин попросила у него месяц сроку.

По истечении трех недель Питу во всем параде отправился с почтительным визитом к тетушке Анжелике, чтобы сообщить ей о своем предстоящем союзе с мадемуазель Катрин Бийо.

Тетушка Анжелика еще издали увидела племянника и поспешила запереть дверь.

Однако это не остановило Питу; он подошел к негостеприимному дому и деликатно постучался.

— Кто там? — как можно надменнее спросила тетушка Анжелика.

— Я, ваш племянник, тетушка Анжелика.

— Иди своей дорогой, сентябрист! — отвечала старая дева.

— Тетушка! — продолжал Питу. — Я пришел сообщить новость, которая, несомненно, будет вам приятна, ибо в ней заключается мое счастье.

— Какую еще новость, якобинец?

— Отоприте дверь, и я вам все расскажу.

— Говори через дверь: я не отворю дверь такому санкюлоту, как ты.

— Это ваше последнее слово, тетушка?

— Это мое последнее слово.

— Будь по-вашему, милая тетушка… Я женюсь!

Дверь распахнулась как по волшебству.

— На ком же это, несчастный? — полюбопытствовала тетушка Анжелика.

— На мадемуазель Катрин Бийо, — отвечал Питу.

— Ах, негодяй! Ах, изверг! Ах, бриссотинец! — запричитала тетушка Анжелика. — Он женится на нищей!.. Поди прочь, несчастный, я тебя проклинаю!

И полным благородства жестом тетушка Анжелика простерла в сторону племянника свои желтые иссохшие руки.

— Тетушка, — заметил Питу, — как вы понимаете, я давно привык к вашим проклятиям, так что и на сей раз вы меня ничуть не удивили. Я считал долгом учтивости сообщить вам о своей женитьбе; я вам о ней объявил, мой долг исполнен… Прощайте, тетушка Анжелика!

Он отдал честь по-военному, приложив руку к треуголке, поклонился тетушке Анжелике и зашагал через Плё к себе домой.

II КАКОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ ПРОИЗВЕЛО НА ТЕТУШКУ АНЖЕЛИКУ ИЗВЕСТИЕ О ЖЕНИТЬБЕ ЕЕ ПЛЕМЯННИКА НА КАТРИН БИЙО

Питу необходимо было уведомить о своем будущем бракосочетании г-на де Лонпре, проживавшего на улице Лорме. Господин де Лонпре не относился с таким предубеждением к семейству Бийо, как тетушка Анжелика; он поздравил Питу и похвалил за доброе дело.

Питу слушал его изумленно и никак не мог понять, почему то, что он полагал своим величайшим счастьем, оказывается еще и добрым делом.

Питу, искренний республиканец, был более чем когда-либо признателен республике за то, что она упразднила все проволо́чки и отменила венчание в церкви.

Господин де Лонпре и Питу сошлись на том, что в следующую субботу Катрин Бийо и Анж Питу будут сочетаться законным браком в мэрии.

А на следующий день после этого, в воскресенье, должна была состояться продажа с торгов фермы Пислё и замка Бурсонн.

Ферма была оценена в четыреста тысяч франков, а замок — в шестьсот тысяч франков в ассигнатах.

Ассигнаты начали сильно терять в цене: за луидор давали девятьсот двадцать франков ассигнатами.

Но ни у кого уже не осталось звонких луидоров.

Питу бегом бросился сообщить Катрин добрую весть. Он позволил себе на два дня ускорить свадьбу и теперь очень боялся, как бы это не вызвало неудовольствия Катрин.

Катрин, похоже, это отнюдь не огорчило, и Питу был на седьмом небе от счастья.

Однако Катрин потребовала, чтобы Питу еще раз сходил к тетушке Анжелике, сообщил ей точное время свадьбы и пригласил ее для участия в церемонии.

Эта была единственная родственница Питу, и хоть родственница не очень нежная, Питу должен был все сделать как следует.

И вот утром в четверг Питу отправился в Виллер-Котре, чтобы нанести тетушке второй визит.

Часы пробили девять, когда он подходил к ее дому.

На сей раз тетушки Анжелики не видно было на пороге, а дверь была заперта, словно тетка заранее предвидела появление племянника.

Питу подумал было, что она куда-нибудь вышла, и чрезвычайно обрадовался этому обстоятельству. Визит был нанесен, а нежное и почтительное письмо чудесным образом должно было заменить речь, с которой он собирался обратиться к старухе.

Но так как Питу все делал добросовестно, он постучал в дверь, хотя она была надежно заперта, а когда никто не ответил на его стук, он позвал тетушку.

На стук и оклик выглянула соседка.

— A-а, мамаша Фаго! — воскликнул Питу. — Вы не видели, моя тетушка еще не выходила?

— Неужели не отвечает? — удивилась мамаша Фаго.

— Нет, вы же видите, наверняка она куда-нибудь ушла…

Мамаша Фаго покачала головой.

— Я бы увидела, если б она выходила, — возразила она. — Мы с ней живем дверь в дверь, и она всегда, проснувшись, идет к нам, чтобы насыпать немного теплой золы в свои сабо; так она, бедняжечка, согревается, и этого тепла ей хватает на целый день; верно я говорю, сосед Фароле?

Последние слова были адресованы новому действующему лицу, заинтересовавшемуся их разговором и отворившему дверь, чтобы вставить свое слово.

— Что вы говорите, госпожа Фаго?

— Я говорю, что тетушка Анжелика еще не выходила. Может, вы ее нынче видели?

— Нет, и я даже осмелюсь предположить, что она еще у себя; взгляните: если бы она вышла, ставни были бы открыты.

— И правда, — согласился Питу. — О Господи, уж не случилось ли с моей бедной тетушкой какого несчастья?

— Вполне возможно, — подтвердила мамаша Фаго.

— И не просто возможно, а наверное так и есть! — наставительно заметил г-н Фароле.

— Клянусь честью, она была со мной не очень-то ласкова, — проговорил Питу, — но неважно: меня бы это огорчило… Как же мне узнать, что с ней?

— Да проще простого, — вмешался третий сосед, — надо послать за слесарем, господином Риголо.

— Если только для того, чтобы отпереть дверь, то не стоит: я когда-то открывал замок ножом.

— Ну, так открывай, мальчик мой! — сказал г-н Фароле. — Мы свидетели, что ты это сделал не с дурными намерениями.

Питу вынул нож, потом на глазах доброго десятка людей, привлеченных происходившим, подошел к двери и с ловкостью, свидетельствовавшей о том, что он уже не раз пользовался этим способом, проникая в дом своей юности, отодвинул язычок замка.

Дверь распахнулась.

В комнате царила темнота.

Но через отворенную дверь в комнату стал мало-помалу проникать свет — печальный и унылый свет зимнего утра, — и вот в этом неясном свете, как ни слаб он был, уже можно было различить лежавшую на кровати тетушку Анжелику.

Питу дважды позвал:

— Тетушка Анжелика! Тетушка Анжелика!

Старуха по-прежнему лежала молча и не двигаясь.

Питу подошел и дотронулся до нее.

— Ой! — вскрикнул он. — Да она совсем закоченела!

Открыли окно.

Тетушка Анжелика была мертва!

— Горе-то какое! — воскликнул Питу.

— Да уж не так оно велико, мальчик мой! — заметил Фароле. — Она тебя не очень-то любила, тетушка Анжелика.

— Возможно, это правда, — согласился Питу. — Да я-то ее любил!

Две крупные слезы покатились по щекам славного парня.

— Бедная тетушка Анжелика! — прошептал он.

И опустился перед ее кроватью на колени.

— Господин Питу, — обратилась к нему мамаша Фаго, — вы скажите, если что нужно: мы в вашем распоряжении… Ах, Боже мой! Соседи мы или нет!

— Спасибо, мамаша Фаго. Ваш сын дома?

— Да. Эй, Фаготен! — позвала славная женщина.

Подросток лет четырнадцати появился на пороге.

— Я здесь, мать, — доложил он.

— Попросите его сбегать в Арамон, — продолжал Питу, — и передать Катрин, чтобы она не волновалась; пусть скажет ей, что я застал тетушку Анжелику мертвой. Бедная тетя!..

Питу смахнул вновь набежавшие слезы.

— Пускай передаст Катрин, что я из-за этого задержусь в Виллер-Котре, — договорил он.

— Слышал, Фаготен? — спросила мамаша Фаго.

— Да.

— Ну, проваливай! Беги!

— Забеги на улицу Суасон, — прибавил рассудительный Фароле, — и предупреди господина Реналя, что нужно засвидетельствовать внезапную смерть тетушки Анжелики.

— Слышишь?

— Да, мать, — ответил парнишка.

И он со всех ног помчался в направлении улицы Суасон, которая была не что иное, как продолжение улицы Плё.

Толпа все росла; перед дверью столпилось уже около сотни человек; каждый делился своим мнением по поводу смерти тетушки Анжелики; одни склонялись к тому, что она скончалась от апоплексического удара, другие полагали, что причиной смерти явился разрыв сердечных сосудов, третьи высказывали предположение, что у покойной была последняя стадия чахотки.

Но все сходились в одном:

— Если Питу не будет дураком, он найдет где-нибудь увесистую кубышку: на верхней полке шкафа, в горшке для масла или в матрасе, в шерстяном чулке.

Тем временем прибыл г-н Реналь, предшествуемый генеральным сборщиком налогов.

Все собравшиеся приготовились услышать, от чего же умерла тетушка Анжелика.

Господин Реналь вошел в дом, приблизился к постели, осмотрел покойницу, ощупал надчревную область, живот и объявил, к величайшему изумлению всех, что тетушка Анжелика умерла просто-напросто от холода, а также, по всей видимости, от голода.

При этих словах Питу зарыдал еще безутешнее.

— Ах, бедная тетя! Бедная тетя! — приговаривал он. — А я-то считал ее богатой! Ах я несчастный, как же я мог ее бросить!.. Если бы я только знал!.. Не может быть, господин Реналь! Этого не может быть!

— Пошарьте в ларе и убедитесь, есть ли у нее хлеб! Загляните в дровяной сарай, и вы увидите, есть ли там дрова. Я ее всегда предупреждал, старую скупердяйку, что она плохо кончит!

Стали искать: в сарае не было ни щепки, а в ларе — ни единой крошки.

— Ах, почему же она ничего не сказала! — снова запричитал Питу. — Я бы раздобыл ей дров, наловил бы ей дичи!.. Это и ваша вина, — продолжал бедный юноша, обращаясь к соседям, — почему вы никогда мне не говорили, что она живет в такой нужде?

— Мы не говорили вам, что она живет в нужде, по очень простой причине, господин Питу, — отвечал Фароле, — мы все были уверены, что она богата.

Господин Реналь накинул одеяло тетушке Анжелике на лицо и направился к выходу.

Питу бросился за ним.

— Вы уходите, господин Реналь? — спросил он.

— А что, по-твоему, мне здесь делать, мой мальчик? — отозвался тот.

— Так значит, она действительно умерла?

Доктор пожал плечами.

— О Боже, Боже! — горестно вздохнул Питу. — Умерла от холода и голода!

Господин Реналь знаком приказал ему подойти ближе.

— Мальчик мой, я все-таки советую тебе хорошенько все облазить; ты понял?

— Господин Реналь! Вы же сами говорите, что она умерла от холода и голода!..

— В жизни встречаются скупые, умирающие от холода и голода, лежа на своих сокровищах, — заметил доктор Реналь.

Приложив палец к губам, он прошептал:

— Тсс!

И ушел.

III КРЕСЛО ТЕТУШКИ АНЖЕЛИКИ

Питу, может быть, и задумался бы над словами доктора Реналя, если бы в эту минуту не увидел издалека Катрин, бежавшую с сыном на руках.

Как только стало известно, что тетушка Анжелика, по всей вероятности, скончалась от холода и голода, интерес соседей к происходящему несколько остыл, как и их готовность отдать ей последний долг.

Вот почему Катрин пришла как нельзя более кстати. Она объявила, что считает себя женой Питу, и потому ей нужно приготовить тетушку Анжелику в последний путь: бедняжка совершила это с той почтительностью, с какой тремя с половиной годами раньше она сделала то же самое для своей матери.

Питу тем временем собирался пойти заказать все необходимое для погребения, назначенного через день, потому что по случаю внезапной смерти тетушка Анжелика не могла быть погребена раньше, чем истекут сорок восемь часов.

Оставалось лишь договориться с мэром, столяром и могильщиком, потому что религиозные церемонии на похоронах, как и на бракосочетаниях, было упразднены.

— Друг мой! — обратилась Катрин к Питу в ту самую минуту, как тот взялся за шляпу, чтобы отправиться к г-ну де Лонпре. — После случившегося несчастья нам, верно, следовало бы отложить свадьбу на день-другой?

— Как вам будет угодно, мадемуазель Катрин, — отвечал Питу.

— Не осудят ли нас, если в тот самый день, как вы предадите тело тетушки земле, в нашей жизни состоится столь значительное событие, каким является бракосочетание?

— Тем более для меня значительное, — прибавил Питу, — что речь идет о моем счастье!

— Так посоветуйтесь, друг мой, с господином де Лонпре: как он скажет, так и поступите.

— Хорошо, мадемуазель Катрин.

— И потом, это плохая примета, если мы поженимся, когда еще не остыла могила…

— О, — воскликнул Питу, — с той минуты как я стану вашим мужем, мне никакие беды не страшны!

— Дорогой Питу, — протягивая ему руку, сказала Катрин, — отложим свадьбу на понедельник… Вы же видите, я стараюсь примирить, насколько это возможно, ваше желание с условностями.

— Ах, мадемуазель Катрин, целых два дня!.. Как это долго!

— Ну, раз уж вы ждали пять лет… — заметила Катрин.

— За сорок восемь часов многое может произойти, — возразил Питу.

— Я не стану любить вас меньше, дорогой мой Питу, и так как вы утверждаете, что это единственное, чего вы боитесь…

— Единственное! О да! Единственное, мадемуазель Катрин.

— В таком случае… Изидор!

— Что, мамочка? — отозвался малыш.

— Скажи папе Питу: «Не бойся, папа Питу, мама тебя любит и всегда будет любить!»

Мальчик тоненьким голоском повторил:

— Не бойся, папа Питу, мамочка тебя любит, мамочка всегда будет тебя любить!

После этого Питу без колебаний отправился к г-ну де Лонпре.

Он вернулся час спустя, все уладив и заранее заплатив за погребение и за свадьбу.

На оставшиеся деньги он купил немного дров и еды на два дня.

Дрова подоспели вовремя; в этой бедной лачуге в Плё, где ветер гулял и задувал со всех сторон, можно было и в самом деле умереть от холода.

Вернувшись, Питу застал Катрин совсем озябшей.

Свадьба, как того и хотела Катрин, была перенесена на понедельник.

Два дня и две ночи пролетели незаметно; Питу и Катрин не разлучались ни на мгновение. Обе ночи они просидели у гроба.

Несмотря на то что Питу постоянно поддерживал в камине жаркий огонь, ледяной пронизывающий ветер так и гулял по всему дому, и Питу говорил себе, что если тетушка Анжелика скончалась не от голода, то прекрасно могла умереть от холода.

Наступило время выносить тело; дорога на кладбище не должна была занять много времени: дом тетушки Анжелики почти вплотную прилегал к кладбищенской ограде.

Все жители Плё, а также часть жителей Виллер-Котре пришли проводить усопшую в последний путь. В провинции женщины всегда принимают участие в траурной процессии; Питу и Катрин пошли за гробом впереди всех.

После похорон Питу поблагодарил всех за участие в церемонии от имени покойной и от себя лично; покропив святой водой могилу старой девы, все, как водится, прошли перед Питу.

Оставшись с Катрин наедине, Питу повернулся к ней и не сразу понял, куда она пропала: она стояла на коленях вместе с маленьким Изидором у могилы, по углам которой росли четыре кипариса.

Это была могила мамаши Бийо.

Кипарисы нашел в лесу и посадил Питу.

Он не хотел мешать Катрин; подумав, что, когда Катрин кончит молитву, ей станет холодно, Питу со всех ног бросился к тетушкиному дому, чтобы пожарче его натопить.

К несчастью, доброе его намерение было невозможно осуществить: утром запас дров истощился.

Питу почесал за ухом. Как помнят читатели, все оставшиеся деньги он уже истратил на дрова и хлеб.

Питу огляделся, выбирая что-нибудь из мебели, чем можно было бы пожертвовать ради удовлетворения насущной потребности.

В доме были кровать, хлебный ларь и кресло тетушки Анжелики.

Ларь и кровать хоть большой ценности и не имели, все-таки могли еще пригодиться; а вот в кресло давно уже никто, кроме тетушки Анжелики, садиться не осмеливался, так страшно оно было расшатано.

И кресло было обречено.

Питу действовал, как Революционный трибунал: не успев осудить, он принялся за приведение приговора в исполнение.

Он наступил коленом на почерневший от старости сафьян, схватился обеими руками за одну из планок и изо всех сил рванул на себя.

С третьего раза планка поддалась.

Кресло, словно почувствовав боль от этого членовредительства, издало жалобный стон. Если бы Питу был суеверным, он мог бы подумать, что душа тетушки Анжелики была заключена в этом кресле.

Но Питу верил только в одно: в свою любовь к Катрин. Кресло должно было обогреть Катрин, и даже если бы оно при этом обливалось кровью и жалобно завывало, как деревья в заколдованном лесу, описанном Тассо, то и это обстоятельство не помешало бы Питу разнести кресло в щепки.

Питу схватился за вторую планку и мощным рывком вырвал ее из расшатанного каркаса.

Кресло снова издало странный, необычный металлический звук.

Питу оставался глух к жалобам старого кресла; он взял искалеченное кресло за ножку, поднял его над головой, собираясь довершить начатое, и изо всех сил грохнул его об пол.

Кресло развалилось пополам, и, к величайшему изумлению Питу, из разверстой раны хлынул поток — нет, не крови, а золота.

Читатели, несомненно, помнят, что, едва накопив двадцать четыре ливра серебром, тетушка Анжелика спешила обменять их на луидор, который и засовывала потом в кресло.

Питу не мог прийти в себя, пошатываясь от изумления и обезумев от неожиданности.

Первым его движением было побежать за Катрин и маленьким Изидором, поскорее привести их в дом и показать обнаруженное сокровище.

Однако его удержала страшная мысль.

Не откажется ли Катрин выйти за него замуж, когда узнает, как он богат?

Он покачал головой.

— Нет, — промолвил он, — нет, она мне откажет.

И замер на некоторое время, погрузившись в глубокое, озабоченное раздумье.

Вдруг его лицо осветила улыбка.

Несомненно, он придумал, как выйти из затруднительного положения, в котором он очутился из-за нежданно свалившегося богатства.

Он собрал рассыпавшиеся по полу луидоры, при помощи ножа окончательно распотрошил кресло и ощупал каждый волосок подкладки.

Кресло было нафаршировано золотыми.

Монет хватило, чтобы доверху наполнить чугунок (в нем тетушка Анжелика сварила когда-то того самого петуха, из-за которого и произошла описанная нами в свое время ужасная сцена между тетушкой и племянником).

Питу пересчитал луидоры.

Всего оказалось тысяча пятьсот пятьдесят золотых монет!

Итак, у Питу была в руках тысяча пятьсот пятьдесят луидоров — иными словами, тридцать семь тысяч двести ливров.

Так как луидор стоил по тем временам девятьсот двадцать ливров ассигнатами, Питу, стало быть, оказался обладателем наследства в миллион четыреста двадцать шесть тысяч ливров!

И в какую же минуту это колоссальное состояние пришло к нему в руки? В ту самую минуту, когда он был вынужден, не имея денег на дрова, расколоть старое кресло тетушки Анжелики, чтобы обогреть Катрин.

Какое счастье, что Питу оказался таким бедным, что на улице стоял мороз и что кресло было таким ветхим!

Кто знает, что сталось бы с драгоценным креслом, если бы роковая случайность не свела все эти обстоятельства воедино?

Прежде всего Питу рассовал золото по карманам; затем, с остервенением перетряхнув все части кресла, он бросил его в камин; потом чиркнул кресалом, угодив по пальцам, и в конце концов с большим трудом поджег трут, который дрожащей рукой поднес к дровам.

Было самое время! Катрин и Изидор входили в дом, дрожа от холода.

Питу прижал к себе малыша, поцеловал озябшие руки Катрин и поспешил вон, крикнув на ходу:

— У меня одно неотложное дело; грейтесь и ждите меня.

— Куда пошел папа Питу? — спросил Изидор.

— Не знаю, — ответила Катрин, — но раз он побежал бегом, можно быть уверенным, что он что-то задумал, но не для себя, а ради тебя или меня.

Катрин могла бы сказать: «Ради нас с тобой».

IV ЧТО СДЕЛАЛ ПИТУ С ЛУИДОРАМИ, НАЙДЕННЫМИ ИМ В КРЕСЛЕ ТЕТУШКИ АНЖЕЛИКИ

Читатели не забыли, что на следующий день должны были продаваться с торгов ферма Бийо и замок графа де Шарни.

Читатели помнят, несомненно, и о том, что ферма оценивалась в четыреста тысяч франков, а замок — в шестьсот тысяч ассигнатами.

С наступлением утра следующего дня г-н де Лонпре приобрел для пожелавшего остаться неизвестным покупателя оба лота за тысячу триста пятьдесят луидоров, то есть за миллион двести сорок две тысячи франков ассигнатами.

Покупатель заплатил наличными.

Это произошло в воскресенье, то есть накануне того самого дня, когда должна была состояться свадьба Катрин и Питу.

В это воскресенье Катрин рано утром отправилась в Арамон, сделав это то ли потому, что собиралась немного заняться своей внешностью, как это свойственно даже самым бедным женщинам накануне свадьбы, то ли потому, что ей не хотелось оставаться в городе в то время, когда там продавали с торгов красавицу-ферму, где прошла ее юность, где она была счастлива, где она вынесла столько страданий!

А на следующий день в одиннадцать часов вся эта толпа, собравшаяся перед мэрией, жалела и превозносила Питу за то, что он берет в жены нищенку, у которой, к тому же, есть ребенок: он должен был однажды стать много богаче своей матери, а стал таким же нищим, как и она!

Тем временем г-н де Лонпре спрашивал, как того требовал обычай, у Питу:

— Гражданин Пьер Анж Питу! Согласны ли вы взять в жены гражданку Анну Катрин Бийо?

Обращаясь к Катрин Бийо, он спросил:

— Гражданка Анна Катрин Бийо, согласны ли вы взять в мужья гражданина Пьера Анж Питу?

Оба они ответили: «Да».

В голосе Анжа Питу чувствовалось волнение; ответ Катрин прозвучал ясно и спокойно; когда г-н де Лонпре именем закона объявил молодых людей мужем и женой, он зна́ком подозвал маленького Изидора.

Малыш, сидевший на столе у мэра, подошел.

— Мальчик мой! — обратился к нему г-н де Лонпре. — Передай вот эти бумаги своей маме Катрин, когда папа Питу приведет ее домой.

— Хорошо, сударь, — пообещал мальчик, зажав в ручонке два сложенных листка бумаги.

Церемония была окончена; к величайшему изумлению присутствоваших, Питу вынул из кармана пять луидоров и протянул их мэру со словами:

— Это для бедных, господин мэр!

Катрин улыбнулась.

— Мы разбогатели? — спросила она.

— Кто счастлив, тот и так богат, Катрин! — отвечал Питу. — А вы только что сделали меня самым богатым человеком на всей земле.

Он подал ей руку, и Катрин нежно на нее оперлась.

Выйдя из мэрии, они оказались перед толпой, собравшейся, как мы уже сказали, у входа.

Толпа приветствовала молодых единодушными радостными криками.

Питу поблагодарил своих друзей, раздавая налево и направо крепкие рукопожатия; Катрин приветствовала своих подружек, раскланиваясь во все стороны.

Питу пошел направо, увлекая Катрин за собой.

— Куда вы меня ведете, друг мой? — спросила Катрин.

В самом деле, если Питу собирался вернуться в Арамон, ему следовало бы повернуть налево и пойти через парк.

Если он хотел возвратиться в дом тетушки Анжелики, он должен был бы пойти прямо через Замковую площадь.

Куда же он направлялся, спускаясь к Фонтанной площади?

Этим вопросом и задавалась Катрин.

— Идемте, любимая моя Катрин, — уговаривал ее Питу, — я отведу вас туда, где вам будет приятно оказаться вновь.

Катрин не сопротивлялась.

— Куда это они направляются? — спрашивали глядевшие им вслед любопытные.

Питу, не останавливаясь, пересек Фонтанную площадь, пошел по улице Лорме и, дойдя до конца, свернул на узенькую улочку, где шесть лет тому назад он встретил Катрин верхом на лошади в тот самый день, когда его выгнала тетушка Анжелика и он не знал, куда податься.

— Надеюсь, мы идем не в Пислё? — останавливая мужа, спросила Катрин.

— Идемте, Катрин, идемте, — только и сказал в ответ Питу.

Катрин вздохнула, пошла улочкой и скоро вышла на равнину.

Спустя десять минут она уже стояла на мостике, где Питу нашел ее лежащей без чувств в тот вечер, когда Изидор отправился в Париж.

— Питу! — решительно заявила она. — Дальше я не пойду!

— О мадемуазель Катрин! — взмолился он. — Ну, хоть до дуплистой ивы!..

Это была та самая ива, где Питу оставлял письма Изидора.

Катрин вздохнула и продолжала путь.

Когда они подошли к иве, она стала просить:

— Вернемся, умоляю вас!

Питу положил руку ей на плечо со словами:

— Еще двадцать шагов, мадемуазель Катрин, больше ни о чем я вас не прошу!

— Ах, Питу! — прошептала Катрин; в ее голосе послышались упрек и вместе с тем такое страдание, что Питу замер на месте.

— О мадемуазель! — воскликнул он. — А я-то надеялся доставить вам удовольствие!..

— Вы думали, Питу, что мне будет приятно снова увидеть ферму, на которой я выросла, которая принадлежала моим родителям, которая должна была бы принадлежать и мне, а теперь продана и является собственностью чужака, чье имя мне даже неизвестно.

— Мадемуазель Катрин, еще двадцать шагов; я ни о чем больше вас не прошу!

Через двадцать шагов они повернули за угол и оказались перед главными воротами фермы.

У ворот столпились все прежние поденщики, пахари, конюхи, скотницы, а впереди всех стоял папаша Клуис. Все были с цветами.

— A-а, понимаю, — заговорила Катрин. — Пока не приехал новый владелец, вы решили сводить меня сюда в последний раз, чтобы попрощаться с моими бывшими работниками… Спасибо, Питу!

Оставив мужа и сына, она пошла навстречу славным людям; они ее окружили и увлекли в самую большую комнату фермы.

Питу поднял маленького Изидора на руки — малыш по-прежнему крепко сжимал бумаги — и пошел вслед за Катрин.

Молодая женщина сидела посреди комнаты, протирая глаза, словно желала поскорее проснуться.

— Богом заклинаю вас, Питу, — срывающимся голосом просила она, растерянно озираясь, — что они говорят?.. Друг мой, я ничего не понимаю из того, что они мне тут наговорили!

— Может быть, бумаги, которые передаст вам наш сын, помогут вам понять, в чем дело, дорогая Катрин, — заметил Питу.

И он подтолкнул Изидора к матери.

Катрин взяла бумаги из рук малыша.

— Читайте, Катрин, — промолвил Питу.

Катрин развернула наугад одну из бумаг и прочла:

— Что это значит, Питу? — спросила Катрин. — Как вы догадываетесь, я ни слова из всего этого не понимаю!

— Прочтите другую бумагу, — сказал Питу.

Катрин развернула другой листок и прочла:

— Ради Бога, скажите мне, что все это значит или я сойду с ума! — вскричала Катрин.

— Это значит, — отвечал Питу, — что благодаря тысяче пятистам пятидесяти луидорам, найденным мною третьего дня в старом кресле моей тетушки Анжелики, том самом, которое я разломал на дрова, чтобы вы согрелись, когда вернетесь с кладбища, земли и замок Бурсонн не уйдут из семьи Шарни, а ферма и земли Пислё будут принадлежать семейству Бийо.

И Питу подробно рассказал Катрин то, о чем мы уже поведали нашим читателям.

— И у вас хватило духу сжечь это старое кресло, дорогой Питу, когда у вас была тысяча пятьсот пятьдесят луидоров, чтобы купить дров!

— Катрин, — отвечал Питу, — ведь вы должны были вот-вот вернуться; вам пришлось бы ждать, пока я куплю и привезу дрова, и вы бы совсем замерзли.

Катрин распахнула объятия; Питу подтолкнул к Катрин маленького Изидора.

— О, и ты тоже, ты тоже, дорогой Питу! — воскликнула Катрин.

И разом прижала к себе сына и мужа.

— О Господи! — пробормотал Питу, задохнувшись от радости и в то же время уронив последнюю слезу о судьбе старой девы. — Как подумаю, что она умерла от голода и холода!.. Бедная тетушка Анжелика!

— Могу поклясться, — с добродушной миной воскликнул толстый пахарь, обращаясь к свеженькой прелестной скотнице и указывая ей на Питу и Катрин, — что этим двоим такая смерть не грозит!