Гришкин менталитет

ЗАРАЗИТЕЛЬНОЕ ДЕЛО – ПОЛИТИКА (ГРИШКИН МЕНТАЛИТЕТ)

1

– Что ж она, не могла что ль объяснить контролёру, что так и так, торопилась, деньги позабыла.

– Ты тоже нашёлся умник. Контролёру объяснять. Станет он слушать твою брехню.

– Станет. Так бы и сказала: я, мол, жена премьер-министра. Не имеешь права штраховать. Мужу вот доложу – он тебя попрёт с работы.

– Не-е. У них там не попрут. У них ведь там, в Великобритании, такие порядки, что контролёр, случись, и самого министра оштраховать может. Попадись где – оштрахует.

– Тоже сказанул. С какого хрена премьер-министр попадётся контролёру? Он что, с такими придурками, как ты, в электричках ездит что ль?

– Ездит, не ездит – не знай. А баба-то его вон поехала. Значит, и он, выходит, ездит.

Инсаф, остановившись у двери, склонив голову набок, молча слушает. О чём это разговор? Оказалось, о политике. (Средь нас простецов ведь как: если газета в руках иль телевизор не по случаю бразильского телесериала или песенной передачи, а в час новостей включил – значит, интересуешься политикой.) Словно незлобиво разбрехавшиеся к февральской непогоде собаки, которых природа-матушка созвала возле единственной на всех подруги в сезонную стаю, спорщики со спокойствием и миром в лицах высказывают каждый своё, то разом вместе, не слыша один другого, то словно уступая трибуну сопернику-краснослову.

Заразительное дело – политика. Весь сыр-бор вокруг статейки в газете, которую, как нарочно, подбросил, вот почитайте, мол, во время перекура, Моисей Палькин, в обиходе – Мыська – пенсионер с нижней улицы. Утром он на «Беларусе» подвёз сюда, на пилораму, липовые плахи – на тёс распустить; лишь продемонстрировав на поднятых руках плотнёхонько набитый старый пакет с выделяющимся сбоку горлышком бутылки, не передавая никому, словно говоря тем самым, что с утра рановато пока, надо ещё заработать, отнёс его в расположенную близ будку, курившуюся едва заметной струйкой дыма над торчащей железной трубой в крыше, и, только выйдя, сказал:

– Часам к пяти подойду. Там и создадим адмиральский час. А тут вот во время передыха флакон раздавите. Старуха сальца, картошки положила.

Направляясь к тарахтевшему трактору, из дверцы которого в нетерпении смотрел тракторист, Мыська остановился.

– Я там в пакете газетку оставил. Политинформация. Жену председателя Совмина Англии в поезде задержали. Зайцем ехала.

Поработав часа два, бригада, как водится, пошла в теплушку, перевести дух, покурить. Пока Инсаф задержался, чтоб откинуть в сторонку горбыльки, те, что получше, – свояку, просившему помочь залатать крышу сарая, сотоварищи успели пропустить по щепотке, и уже сигаретный дым повис коромыслом над ними – простоволосыми, чтобы пот остыл. И газетка та под дружный говор уже ходила по рукам.

Инсаф, зайдя в теплушку, захлопнул за собой дверь, остановился у порога. А спорщики, тягаясь в словопрении, скоро увидели и разом оборотились в его сторону. В вопросах политики или каких других, где мозгами шевелить надо, Инсаф здесь авторитет. Не ровня им, лапотникам. Тут однажды даже как-то мысль промелькнула – выдвинуть его депутатом в Государственную Думу. Чтоб нужды Кожай-Андреевских мужиков там решал. Дома у него – сразу видать культурного человека – как у горожанина, целая полка книг. Случилось, всей бригадой зашли, по случаю дня рождения приглашённые на чай, когда дёрнули по маленькой, и уж, как на работе, без церемоний пошло, он и подпустил к полке. Чего только здесь нет! Про маршала Жукова, про Колчака, про какую-то, шут её знает, Демографию, про то, как звёзды, сочетаясь в дивные знаки, правят человеческие судьбы – каковым тебе быть. Но самое удивительное – та книга, которой Гришка-Косой заинтересовался. С прошлой бани-то, жук навозный, руки, поди, не мыл, а туда же тянется. Корешок у книги, блестящий такой, видно, привлёк. Он её и цапнул без спросу. Инсаф как раз увлечённо что-то говорил о пользительности реформ, а Гришка выдернул книгу с полки – у мужиков челюсти разом отвисли. Во всю обложку – баба. В натуральном обличье, в чём на божий свет производят. Ведерного размера груди словно качнулись, когда Гришка как выдернул книгу, так и, навродь как обжегшись, вставил тут же её на место. И руку за спину, будто не трогал.

А ещё диковинней, чем книги, – телевизор. В Кожай-Андрееве – кто-нибудь, не ровен час, поймёт по-своему – телевизоры есть. Но тот, что у Инсафа, – восьмое чудо света. Когда реформы по матушке-России расплескались и Кожай-Андреево задели тем образом, что зарплату колхозники перестали получать и производственно-экономические отношения строили уже вот так, как сегодня утром с Мыськой, – дашь-на-дашь, бартерно, то есть с тебя, например, шмоток сала да четверть буль-буль-оглы, а с нас доски, – вот тогда Инсаф где-то подсуетился, в мутной воде ловя удачу. Правда, в так называемое предпринимательство канул и бычок с подворья родителей, но результат полугодичного новорусского состояния был налицо – заграничный телевизор. И не то в нём диковинно, что цветной да уж больно ясное изображение, а то, что сидит, например, Инсаф вдали от аппарата на диване, как Емеля на печи, а в руках плоская такая игрушка с кнопками. Соседка бабка Просвирьиха, забредшая по какой-то нужде и оказавшаяся тогда рядышком, увидев, что телевизор, к которому никто не подходил, вдруг зашуршал, включился сам собой, креститься начала, из горницы на всякий случай убралась и из-за косяка стала наблюдать. Невольно тут поверишь в домовых и инопланетян. А оказалось, Инсаф на кнопку своей игрушки нажал – дистанционное управление называется.

Вот так с Инсафом, на которого устремили взоры перекуривающие.С него теперь спрос по поводу вычитанного в газете.

Черри Блэр – жена премьер-министра Великобритании – ехала утром на работу. Забыв дома деньги, не стала возвращаться, потому что, как простолюдинка, верит в приметы. Села в электричку, как у нас говорят, зайцем. Тут её попутал контролёр. Вот это ситуация! Попалась, дрянь такая. Что скажешь на это, Инсаф? Смотрят на Инсафа три пары глаз, будто товарищеским судом премьершу Черри, гидру капитализма, собрались судить за то, что зайцем ездит. Имела она право? Какой пример народам подаёт? Если уж первая леди Англии фактически норовит руку в карман к железнодорожникам запустить, тогда Гришке-Косому что стоит перебросить за ограду пилорамы пяток сороковок или вечерком сходить на ферменский кормовой двор за охапкой люцерны?

Инсаф с приговором не спешит. Это тебе не дома, когда с плеча рубануть можно. Тут, помимо всего, марку надобно сохранить, для солидности паузу выдержать. И только потом сказать, что, во-первых, случай не характерный, потому как премьерша-то иноземная. Какое отношение имеет к ней Гришка с его досками? Он что, их через границу перебрасывает, беспошлинно? От Кожай-Андреева до Великобритании – не то же самое, что, отпросившись, в район съездить. А во-вторых, для Инсафа не в том компот, что премьерша, а зайцем, и мужу не пожаловалась на контролёра, а в том, что только на днях в «Комсомолке» (кто-нибудь подумает, что в голодранном Кожай-Андрееве газеты выписывают; не то время, но подшивку можно попросить на ночь в библиотеке на центральной усадьбе) прочитал Инсаф о своей отечественной премьер-министерше, о русской Черри Блэр – о Людмиле Путиной, которая с детками да с племянницей отдых проводила на Камчатке.

– Что ж она там позабыла, на той Камчатке? Какой это отдых? Там же одни чукчи да тюлени, – вмешался было Гришка-Косой.

– Сам ты тюлень, – задвинули его тут же сотоварищи. – Чукчи на Чукотке водятся, а не на Камчатке.

Так вот, на Камчатке, как и Черри Блэр на обычной электричке ездит на работу, так и наша Людмила Путина с детками жила в обычной гостинице; номер снимала здесь обычный и сама за всё рассчитывалась – в сутки за каждого члена семейки по пятьсот рублей платила.

Когда Инсаф, рассказывая, дошёл до пятисотрублёвого за сутки номера в гостинице, только что поименованный тюленем Гришка снова, но уже не горячась, подняв так ладонь, остановил рассказчика и высказал своё. Высказал подкупающе спокойно.

– Ты, Инсаф, конечно, мужик грамотный. И в Белебее бывал. Только вот знай край, да не падай. Нет таких гостиниц, чтоб по пятьсот рублей в день. Ты, смотри, ещё где-нибудь об этом не расскажи. Это уж мы здесь твои друзьяки. А то ведь засмеют, да ещё побить могут за брехню. Наша Настёнка вон институт за пять лет закончила. Ты понимаешь, институт, – поднял Гришка указательный палец вверх. – Учительницей теперь в Бишинде. В месяц триста рублей зарплата. А ты хочешь, чтоб пятьсот за день. Ты думай, о чём брешешь.

Словно Гришкино спокойствие передалось Инсафу. Он лишь посмотрел на Фому неверующего, не стал в препирательстве тратить энергию. Потому что вовсе не к пятистам рублям клонил пытливую мысль свою в рассказе, а к тому, что Люда Путина сопровождаема была на Камчатке, на отдыхе, охраной и ещё какой-то службой протокола. Во! Журналисты не были подпущены к ней. Какой уж там контролёр. Контролёру здесь так под зад дадут, что штанишки, как паруса, пузыриться будут, когда он пустится бечь.

От кого, от Гришки-Косого или от Инсафа передалось спокойствие честной компании, только после такого сообщения о путинской супруге поначалу отправили мужики кружку по кругу, поторапливая друг друга, чтоб освобождать её без задержки, а потом уж умничать. После допинга сам собой разумеющийся вопрос, для возникновения которого в данный момент ума-то особого не требовалось, был поставлен тоже не только спокойно, но, быть может, даже осторожно.

– Да как же, Инсаф, у нашей охрана есть, а у ихней Черри ?... Что ж так рискуют-то?

– Понимаете, мужики, – в задумчивости, словно не просто ответ на вопрос ищет, а сложную математическую задачу в уме без карандаша да бумаги решает, начал тот, который на сегодня был признан истиной в её высшей инстанции. – Понимаете, там, в Англии, этой Черри Блэр, на кой чёрт ей охрана? Живут они в этой Англии, как у Христа за пазухой. В колониях нахапали богатств, поделили. А мы… – он помолчал, не найдясь, хлопнул ладонью по коленке. – В общем, у нас менталитет такой.

Гришка было рот растворил, чтоб спросить, что это за хреновина такая – менталитет, да, видно, то ли впросак побоялся попасть снова, как с чукчами, то ли уж не успел выразиться, потому что Инсаф, посмотрев на часы на руке, первым поднялся с табуретки, прервав затягивающийся перекур, и скоро уже вышел из теплушки. А сотоварищи его, разбирая рукавицы с тёплых кирпичей возле буржуйки, по-своему порешили насчёт мудрёного слова. В кремлёвских золочёных залах награды да штандарты из рук президентских получают за то, что бандитскую Чечню и, почитай, пол-Кавказа сравняли с землёй, – это генералитет. А те, что по равнинной территории борются с преступностью, народ наш и вот премьерскую жену от посягательств контролёров ограждают, то бишь менты – это и есть менталитет. На том и остановились.

2

Зря Инсаф пошёл в пилорамщики. Ему б пропагандистом. Правда, нет теперь такой должности в стране. Только-только она, наша многострадальная-то, как блудница, нежданно-негаданно в чреве своём рыночные отношения понесла, так все парткомы, горкомы, райкомы искоренили. И обкомов не осталось, и того, что затертой, как пятак, аббревиатурой ЦК КПСС обозначали, – ничего не осталось. А пропагандисты-то при них как раз, при всяких комах, здравствовали и упражнялись. Ушло времечко. А то б точно, можно бы Инсафу пропагандистом. Впрочем, чего уж тут вот так сослагательно сокрушаться. Это ведь всё равно что после драки кулаками размахивать. Ему бы, а то бы, быть бы. Если бы не бы, во рту росли б грибы. Нужны эти парткомы сегодня как прошлогодний снег. А Инсафу при теперешнем раскладе можно податься, раз не предвидится пропагандистских вакансий, и депутатом пока не выдвинули, – ну хоть комментатором. И это даже вернее. Спросите у его домочадцев. У жены, например. Она-то и подтвердит. Потому что и сама иногда кличет его то комментатором, то – вот ведь до чего додумалась – сурдопереводчиком. Так и говорит сыну или дочери, прося напомнить отцу: «Скажите этому сурдопереводчику, новости начинаются». Или: «Что это наш комментатор про «Итоги» забыл сегодня?» Комментарий и сурдоперевод, если уж разобраться, – одно и то же. Правда, сурдопереводчика мы видим в нижнем углу телеэкрана, то есть на всю страну размахивает он руками, а Инсаф всего-то-навсего в теплушке во время перекура или дома – словом, только в Кожай-Андрееве привносит свое видение мира в умы и сердца. Но это не суть важно. Главное – смысл твоих идей. Да и ведь тот, что в нижнем углу, сообщения комментирует для глухонемых. Велика ли аудитория? В Кожай-Андрееве, например, один Турта. Да и тому наплевать на телевизионные новости. А тех, которые Инсафу внемлющие, – их больше. Но, в принципе, сурдоперевод и комментарий – одно и то же.

Вот, например, сурдопереводчик, тот, что в нижнем углу, неотступно следуя за диктором, изъясняясь на своём языке жестов, описав в воздухе полукруг растопыренной пятернёй, отправил её за спину – хап, мол. Или палец приставил к виску и покрутил. Это значит, он про нас, россиян что-то рассказывает. А вот ребром ладони по горлу провёл или руки со сжатыми кулаками скрестил, и получилось как на жестяной табличке, что приколочена к высоковольтной опоре, – «Не влезай, убьёт!» – опять же про нас, про участников реформ: хана, мол, приходит, ребята. Инсаф, когда слушает эту передачу с сурдопереводом, удивляется: здорово придумали! И даже не подозревает, что у него самого ещё чище получается.

Лежит он, скажем, вечером на диване поперёк телевизора, супружница его благоверная тем временем на кухне около печи хлопочет. И тут из передней до её ушей голос Инсафа доносится, бодрый такой:

– Ну-ка, Танечка, расскажи, чем ещё наш бражник удивил мир.

Танечка – это, не подумайте, не благоверная Инсафа, которую, вообще-то, Минзадой зовут. Танечка – это Татьяна Миткова, ведущая вечерней службы телевизионных новостей. А Минзада-то, как только донеслась до ее ушей эта реплика, точнее, только её начало: «Ну-ка, Танечка…» – тут же, не задумываясь, оставляет свой чугунок, подходит к часам, что висят здесь, вечно убегая вперёд, и возвернёт стрелку назад. Ровно девять часов, значит. Там, по телевизору, «Сегодня» начинается. Что же касательно продолжения реплики, побуждающей Танечку рассказать, чем удивил мир какой-то там бражник, Минзаду это уже не ввергает в задумчивость; она знает, что просто начавшаяся передача вбрасывает в воображение сурдопереводчика-мужа этот близкий нашему сердцу образ. А хоть бражников по матушке-России – словно это самая представительная народность в многонациональном братстве, но в информационных программах, понятное дело, речь идёт обычно об одном – главном бражнике страны. Так что озабоченная своими делами женщина, вернувшись к чугунку, уже не отвлекается, когда какой-нибудь примелькавшийся образ-символ Инсафова комментаторского словника коснётся её чутких ушей.

Донесётся, например, из передней жизнерадостно эдак: «Вот они, гаврики!» – домочадцам доподлинно известно, гаврики – это депутаты Государственной Думы, появившиеся на экране. Они то ли собираются, то ли, наоборот, только что покинули свой амфитеатр и идут, хоть и несколько помятые после страстей, однако очень благополучные, ухоженные, видные. В чистых – кровь с молоком! – лицах заметное выражение чувства исполненного долга. Уж точно, должно быть, закон очередной приняли. Например, о назначении себе, депутатам, будущей пенсии. В старости которую получать. Так себе – на молочишко. Только вот Настёнке – упоминавшейся сестрице Гришки, учительнице из Бишинды, лет пять надо, чтобы заработать то, что будет получать за месячишко, став народным пенсионером, сегодняшний народный избранник. Так что гаврики-то – народ крутой. Правда, в глазах всё равно какое-то радушие, что ли, готовность улыбнуться и даже словно бы поделиться хоть толикой своего благополучия. Разве что Жириновский – как петух-боец; вся внешность вызывает: кому там мало показалось? Вот на Жириновского Минзада любит посмотреть. Потому всегда готова поспешить в комментаторскую, послышься оттуда: «Дорогу друзьям Саддама Хусейна!» Она вбегает и как вкопанная останавливается перед экраном. В глазах огонёк, ладошки сложены у подбородка. А там… Не зал заседаний, а ринг. Вождь ЛДПР, увязший пятерней в женской прическе, треплет коллегу-депутатшу. Разошлись во мнении. Нет-нет, не насчет пенсии. И уж не поймёшь, то ли тамошний репортёр, то ли здешний комментатор кричит: «Стаканом, стаканом в неё!»

Но это один из редких сюжетов, которые привлекут внимание Минзады. В остальном все новости она воспринимает на слух, не отходя от печки. Услышала, скажем: «Ну, лупоглазый, много дров наломал?» – всё понятно, министр иностранных дел, перебегая взглядом по приступившим к нему журналистам, отчитывается об успехах российской дипломатии. Сейчас скажет, что наши или сектор в Косово отхватили, или ноту какую сочинили, чтобы помощь международную нам, много не рассуждая, оказывали. А вот если в голосе комментатора добрые нотки звучат, например: «Что скажешь, земеля?» – можно не сомневаться – на экране Черномырдин. Инсаф считает его земляком, потому что тот в сотне вёрст от Кожай-Андреева – в Оренбуржье взрастал до годной для столицы кондиции, а сейчас будет говорить с трибуны, что хотели сделать как лучше, а получилось как всегда.

Господа шестёрки – по Инсафову словнику – это те, что из президентской администрации; Ястреб джемский – бывший президентский пресс-секретарь; Кака Мада – одна уж очень приметная депутатша; господин Шариков – это или министр обороны, или милицейский министр, уж дюже похожие на булгаковского Полиграфа Полиграфыча – мелколобые, в лицах и крупинки мысли нет, когда смотрят в рот президенту; нахмурь он брови – на полусогнутых пустятся исполнять его прихоть, в лепешку расшибутся, чтоб только доказать рвение.

А вот непонятное «Тластвуй, тавалиса!» – это что-то новое. Тут можно сходить посмотреть. Так, ясненько. Китайцев показывают. Что за лихо занесло нашего президента-батюшку к ним? Он оттуда, видно, в тяжёлый утренний час, грозит другу Клинтону. Чтоб не забывался тот. У нас друг Цзянь Цземинь появился. С ним теперь будем диктовать миру свои условия.

Словом, хоть и удивляется Инсаф тому, который в нижнем углу телеэкрана, а у самого не хуже отработано. Домочадцам, не глядя на экран, по его обильному образами комментарию можно узнавать обо всем. Правда, вот так, беглым огнем, пунктирно отмечаются новости. Потому что Минзаду раздражают пространные желчные рассуждения. Она, чуть Инсаф развернись, кричит: «Ну хватит, хватит! Умник нашёлся. Тебя только не хватает там в министерствах». Другое дело на работе с товарищами, которые по причине присутствия средь них Инсафа стали до того политизированными, что теплушка, куда они идут на передых, можно подумать, вовсе не теплушка, а дискуссионный клуб. Сюда б ещё оператора-телевизионщика.

Мыська Палькин, как посулил, явился на исходе рабочего дня, с авоськой – обещанным бартером. Так что присела компания за скрипучим, замусоленным рукавами да заскорузлыми ладонями столом на адмиральский час.

Собирались неспешно. Словно намечавшееся вовсе не прельщает никого. Раз принёс человек – придётся уж. Егор Кузьмич, по возрасту самый старший в бригаде, до того, как идти в будку, проверил, всё ли ладом остаётся на рабочем месте. Выключил рубильник, тележку по рельсам отволок в конец эстакады. Инсаф возле своей кучи горбылей: стянул её проволокой, чтобы видно было: не трогать! Васька Чирок – самый младший, временно приставленный подсобником, долго счищал налипший дрязг, опилки с валенок. И только Гришка-Косой, повертев головой, глядя на товарищей, первым направился к теплушке. Здесь Мыська готовил уже стол: вывалил картошку на кусок картонки, хлеб горкой положил с краю, ножичком сало нарезал. Когда задержавшиеся трое вошли, он тут же взялся за бутылку, тем самым показывая рвение, благодарность за шабашку, завершённую без задержки, без ссылок на загруженность работой.

По первому заходу кружка прошла быстро, при молчаливом участии компании. Лишь Егор Кузьмич, по старшинству первым приняв её из рук Мыськи, отведя локоть в сторону, коротко выдохнул и уже, как гусак, вытянув шею к наполненной до краев посудке, бросил:

– Ну ладно, Мосей, за твоё здравие.

– Эт уж вам спасибо, – возразил организатор застолья.

Лиха беда начало. Выпив, закусили. Мыська таровато, тут же наполнив, поставил кружку посредь стола, и второй заход, таким образом, наметился. А компанию, как водится, потянуло присластить трапезу табачным дымом, и тихая беседа уже всё уверенней сплачивала тесный круг. Как и должно было случиться, Мыська завёл разговор о своей нужде, что вот, мол, мшаник – зимнее хранилище ульев, надо будет летом поправить, для того и доски понадобились. Предмет обсуждения, казалось, куда ещё, если не самый подходящий. О чём разговаривать в Кожай-Андрееве, находящемся на отшибе от столбовых дорог цивилизации, забытом потому не только большим начальством, но даже местным – уцелевшего в перипетиях последних лет колхоза. Только вот нет, что за интерес всё про мшаник да доски. Потому, когда компания была ещё на первом взводе и языки едва начинали развязываться, а кружка, снова пройдя по кругу, заняла свое место посредь стола, сам же организатор и вбросил живца.

– А Госдума-то тоже проявляет заботу о пчеловодстве, – начал он. – Обсуждали какое-то положение.

Он достал из нагрудного кармана сложенный клок тетрадного листа, очки, пристроил их на носу, прочитал: «О праве на пчелиный рой в случае безуспешного непрерывного его преследования».

Мыська обвел взглядом компанию и остановился, понятное дело, на Инсафе. Но первым откликнулся на думскую инициативу Гришка.

– Как это безуспешное непрерывное преследование? Что-то завернул ты мудрёно.

– Ничего мудрёного, – возразил было, нарушая субординацию, Васька-Чирок, но Гришка тут же поставил его на место.

– Да подожди. Откуда тебе знать. Если рой, так ты, наверно, думаешь, это, как у вас перед курятником, мухи роятся.

Однако над такой ерундой копья ломать не стали, коротко заклеймив думцев: куражатся мироеды, будто нет других забот.

– А вот ещё закон хотят составить, чтоб призвать на царствование государя, как в стародавние времена, – без бумажки, по памяти сообщил Мыська.

– Да что ты говоришь? – удивился Егор Кузьмич.

– Ух ты-ы! – аж подался вперед в направлении Мыськи Гришка.

– В одной газетке читал, – подтвердил знаток думских инициатив. – Хотят Земский собор созвать, который и призовет нового монарха.

В теплушке тишина воцарилась. Васька-Чирок даже жевать перестал.

– С них станется, – в задумчивости произнес Инсаф. – От одного, почище монарха, еле избавились. Ни импичмент его, ни… Ладно хоть миром от президентства отрёкся да повинился перед народом.

И уже благодатнейшая тема возобладала над пчелиной да монаршеской, а кружка тут же снова пошла по привычному маршруту, подзуживая участников круглого стола. Так что Гришка, например, быстренько, в один глоток, употребив её содержимое, лишь протянулся за кусочком сала, вытерев локтем другой руки рот, и высказался, словно боясь забыть свою мысль:

– А мне жалко его, президента-то.

– Ему тоже жалко тебя, – тут же вставил Мыська. – Бессонными ночами мучительно переживал он за нас с тобой. Как там в Кожай-Андрееве? Не бедствует ли Гришка Кумаксин? – иронизировал он над сказанными в последнем президентском обращении словами.

Раздражительно было то, что какой-то случайно оказавшийся в теплушке Палькин лезет вперёд, будто некому здесь высказаться. И потому Гришка демонстративно отвернулся от него, сидящего по другому краю стола, а потом наклонился к Инсафу, который сидит рядом.

– Инсаф, слышь, Инсаф…

– Бессонными ночами-то ладно, – перебил его комментатор, который, видно, уже обрёл нужную форму, и открывшееся второе дыхание восстанавливало его на заслуженном, по рейтингу, лидерском поприще. – Насчёт бессонных ночей – эт ещё разобраться надо. Ну а дальше что? Ну свалил с президентства. Иди ты с миром. Съездил, Христу поклонился, людей посмешил. Так угомонись, оставь страну в покое.

– Да говорят, отрёкся-то под пьяную стать, – прервал начавшуюся лекцию Мыська. – Утром-то, протрезвев, говорят, снова стучался в Кремль. Дескать, ошибочка случилась.

Он сипло засмеялся засаженным табачным дымом голосом.

– Да ты что, сдурел?

Гришка, зло сверкнув глазами на насмешника, наклонился к Инсафу, заглядывая в лицо. Подтверди, мол: врёт ведь Палькин. Известный баламут. Это он распускал когда-то слух, что Ельцин – мордвин по национальности. Теперь-то помалкивает. А было, всем уши прожужжал в деревне: фамилия, мол, у него на -ин заканчивается, а это верный признак – Палькин, Ельцин. Юрия Гагарина, козёл, в свою компанию причислял. Этого болтуна только послушай. Алла Пугачева, по его байкам получается, здесь, в Башкирии, в Шаране, родилась. Хватанул! Ну московский мэр, тот ладно, сам, положа руку на сердце, признался; даже остановку метро в Москве собирается по-башкирски назвать – Калтасинская. А чтоб Пугачева в Шаране… Это что ж получается? С одной стороны Шаран – рукой от Кожай-Андреева до него подать, с другой – Черномырдин, тоже где-то рядышком, в Оренбуржье босиком бегал. Кожай-Андреево как раз между ними. Да тут давно бы уже средь рекламы да пёстрых киосков жили б. Так что Палькина только послушай. Чтоб Ельцин стучаться стал.

– Да это анекдот успели сочинить, – улыбается наш знающий всё комментатор.

Но представитель мордовской национальности так и не унимается.

– Вы знаете, чем наградил наш исполняющий президентские обязанности, премьер наш, уволившегося президента? В Указе про гарантии ему да семейке – дочке его? Неприкосновенностью пожизненной.

– А ты что хотел? Вцепиться б теперь в немощного? – Встал на защиту Ельцина Егор Кузьмич. – Глаза ему выцарапать?

– Да плевать мне. Чтоб ещё вцеплялся я. Стыдно перед миром. За державу обидно, как говорится. Вон, пишут, президент Израиля Эзер Вейцман всё ещё на государственной службе, а сыскари-то следствие ведут. Какие-то деньги получал, когда министром ещё был, – показывая рукой куда-то в сторону, быть может, считая, что Израиль как раз там находится, страстно стал говорить Мыська. – И никакой неприкосновенности. А тут столько дров наломал, столько крови пролито, а иммунитет ему. И ещё кабинет в Кремле дали. Покуражишься, мол, на досуге.

Услышав про президента Израиля, Гришка снова повернулся в сторону баламута, а дослушав, что ещё нагородит тот, зло спросил:

– Ты чего нашего с каким-то израильтянином сравниваешь?

Видно было, он закипал.

– Не только израильтянин, – по наивности не замечая готовящегося взрыва, всё продолжал Мыська. – Гельмут Коль – знаешь такого? Знаменитый человек, канцлер Германии. А теперь под суд собираются отдать его. Не крал, не мучил, не издевался над людьми, кровь не проливал, Германию богатой сделал, а судить будут. Потому что общественные деньги без квитанции отдал партии. И нет иммунитета.

– Ты… Канцлер он твой или Гитлер…, – даже глаза вытаращил в гневе Гришка. – Ты с немцем нашего сравнивать?

– А чего не сравнить-то? Поумней нас народ, – не отступал баламут.

– И тут Гришка не выдержал. Хоть и, вроде бы, водку палькинскую пьёт, но как будто по морде того хлестнул:

– Козёл ты со своим Эзером да канцлером!

Разрядиться бы на том обстановке. Баламут Мыська получил своё, заклеймил его Гришка. Но нет, упрямый ведь мордвин.

– От козла и слышу, – вернул он клеймо. – Вот такие, как ты, дубари и подталкивают тех, кто над нами…

Однако не дано было сформулироваться начатой тираде. Гришка, схватив со стола кружку, расплескивая содержимое, пульнул её в немецкого приспешника. Но тут можно было только позавидовать реакции Палькина, видя, как проворно юркнул он под крышку стола. Кружка дренькнула, ударившись в дверь, так что петля словно кашлянула.

– Да ты что! – успел лишь возмутиться Егор Кузьмич, в то время, как взбешённый участник круглого стола, вскочив, ринулся в сторону противника. Но на его пути встал Инсаф, крепко схвативший буяна за локти.

– Ты чего?!

– Руки! Р-руки, говорю, убери! – рвал Гришка. Губы его тряслись. – Да я башку за Ельцина оторву.

На помощь Инсафу подоспел Васька-Чирок. Случилась свалка. Однако Гришка, вывернувшись, толкнул обоих. Инсаф рухнул на сложенную в углу поленницу дров, приготовленных для буржуйки. Коршуном подлетел буян к табуретке, на которой только что сидел обидчик президента. Наклонившись, заглянул под стол, распрямившись, бросился к двери, настежь распахнул, выглянул на улицу. Но преследовать не стал, потому что Палькина и след простыл.

– С каким-то Эзерой сравнивать, - вернувшись, всё кипятился Гришка. – Да я башку оторву…

Но это были уже просто слова. Егор Кузьмич, подобрав с пола измятую кружку, повертел её в руке.

– Вот что, парень. Завтра доставишь из дому такую же. Общественный инвентарь портить …

На утро, собираясь на пилораме, здоровались, не подавая друг другу рук. Так молча и работали. Даже дольше обычного. Только часа через четыре пошли в теплушку пообедать. Егор Кузьмич откуда-то достал оставшуюся со вчерашнего дня непочатой бутылку. Так что новый стакан, принесённый вместо кружки, которая, будто побывавшая на чеченской войне, стояла на подоконнике, пошёл по привычному маршруту, описывающему круг над столом. Гришке, в наказание за вчерашнюю свару, налито было в последнюю очередь и вначале поменьше, чем другим. Однако Егор Кузьмич, распоряжавшийся бутылкой, посмотрел на стакан, потом на присмиревшего буяна, все-таки дополнил ещё и протянул. Гришка, понимая, не обижался. Выпил, поставил стакан на стол, понюхал кусочек хлеба, обвёл взглядом молчавших товарищей и уже наклонился, заглядывая в лицо тому, который считался истиной в её высшей инстанции.

– Инсаф, слышь, Инсаф. А наш исполняющий-то знал, оказывается, что Бабицкого бандитам отдадут.

Заразительное дело – политика. Инсаф-то помолчит, конечно. Не только для форсу. После вчерашнего не захочешь с Гришкой. Но скоро всё равно отойдёт и уж расправит крылья. И тогда снова – впору телеоператора приглашай.