Гришкин менталитет

АХЫЙКА

Усадьба сельского труженика – это целый мир, автономное хозяйство, сложившееся так, что, случись непредвиденное, останься он один, без соседей, без привычного прочного содружества односельчан, – будет проистекать здесь житье-бытье своим чередом. Разве что еще более упрочится механизм его обеспечения: появятся неимевшиеся досель подсобные производства – мельничка да маслобойка, кузница да ткацкий станок; или будут возрождены к применению когда-то отслужившие свое, убранные за ненадобностью в какой-нибудь дальний угол – в кладовку, на чердак, под поветь, приспособления для рукомесла – прялка или веретено, гончарный круг или челнок. Любая бросовая вещь в руках хозяйственного человека обретет былое содержание, если пробьет ее час под сенью природы.

Об этом размышлял я на следующий день после приезда на побывку в отчий дом, наводя порядок на погребице, которая с давних пор служила не только подсобкой, куда запирался используемый в повседневье рабочий инструмент, но и хранилищем всякого старья, с которым по указанной уже причине трудно расстаемся мы, невзирая на степень будь то расчетливости или скаредности. Какого только добра в прямом и переносном смысле не было здесь: берданка со сбитой мушкой и проржавевшим магазином, без приклада и цевья; охотничьи лыжи с единой бечевкой на концах и простейшим креплением; волчий капкан, много лет назад в последний раз стиснувший свои внушительные челюсти да так и провисевший на гвозде над полкой, на которой стоял теперь запылившийся чугунный утюг; целый ряд самоваров, выстроенных по ранжиру, как в той антикварной лавке, во главе с пузатым медным, крышка, конфорка, кран которого все витиеваты, и последним в ряду, так называвшимся, самоваром-рюмкой – популярной еще в недавние времена новинкой тульских мастеров, выпускавших на радость чаевникам свою традиционную продукцию уже не с трубой, а с электрическим элементом; весь проржавевший багор – непременное орудие сезонных тружеников, в 40–50 годы прошлого века каждое лето проплывавших по нашей реке вслед за сплавляемым лесом, – сплавщиков, которые с песнями разбирая заломы на мелях, действовали этим немудреным остроконечным крюком так ловко, как иной из нас не пользуется ложкой или вилкой; коньки-дутышы, которые в те давние годы, когда коньки на ботинках мы видывали только в киножурналах, считались верхом совершенства, потому что детвора моего поколения нередко радовалась и привязываемым к валенкам сыромятными ремешками деревянным брусочкам, иногда окованным металлическими полозками.

Можно долго перечислять все то, что хранилось здесь, и тогда даже беглое упоминание назначения предметов сложилось бы в историю прошлого не только нашей семьи, но и края, самобытного по традициям, потому что, например, упоминавшийся багор – орудие труда, характерное не для любой местности. Но не сам багор привлек в описываемый час мое внимание, а петля, за которую его подвесили к подстропильной поперечине крыши погребицы.

Веревка, ремень, жгут часто применяются в деревенском быту; их прочность, свойства на изгиб всегда существенны, и потому хозяин, иногда годами пользующийся какой-нибудь бечевкой для разнообразных целей, невольно запоминает каждый клубочек шпагата или собранный восьмеркой канат. Так и я, давно уже уехавший из дома, но возвращающийся то в отпуск, то при другой первой же возможности, знал здесь все. Петле-вешалке, за который был подвешен багор, я удивился потому, что не мог даже предположить, что этот кусок капронового шнура, лишь местами все еще едва голубоватый, теперь уже выцветший, порыжевший на изломах, сохранится до сих пор. Другое дело – почему я помнил о нем.

Звали мы его Ахыйкой. Кличка эта – производное от, предполагаю, узко диалектного слова «ахей», обиходного в те далекие годы средь чебенских татар Зианчуринского района, проживающих в приграничных с Оренбуржьем деревнях, означавшего – «приятель». Если в базарный день средь многолюдья торговцев и покупателей на рыночной площади райцентра – села Исянгулово слышалось: «халлер ничек, ахей?» - то можно было не сомневаться, что встретились здесь приезжие из Чебеньки.

Мелкорослый и подвижный, как ртутный шарик, Ахыйка отличался не только озорством, но и независимым характером, почему трудно вступал в согласие со сверстниками, постоянно являясь объектом их насмешек, однако никогда не спускал им обид и козней. Придет время, он возмужает, станет серьезным; мой старший брат, освоившийся тогда в Сибири, зазовет его на Ангару – они строили Братскую ГЭС. А пока Ахыйка, вошедший как-то в доверие, влился в нашу семейную рыбацкую компанию. Мы все лето ежедневно обкладывали тихие плесы и пристрежневые заводи реки Малый Ик перетягами; по вечерам, отправляясь на промысел, всегда сопутствуемые удачей, не сомневались, что утро принесет очередную.То давнее время олицетворяло еще особенную зависимость человека от окружающей природы, и мы осваивали свое ремесло основательно. Не для ради забавы, а озабоченные о хлебе насущном.

Наша матушка, как обычно водится средь родителей, далеко не всегда довольных приключениями своих чад, тоже была не в восторге, особенно предприятиями нас, двоих ее сыновей, частенько являвших взору то располосованную в драке или во время вылазок по ранней огородине рубаху, штаны, то синяки и ссадины. Но что касается рыбалки, она ни на миг не вмешивалась в подготовку к ней, забиравшую основное дневное время, а по утрам, точнее на грани ночи и рассвета, лишь пастух начинал щелкать в ранних сумерках кнутом в дальнем приречном конце улицы, будила нас, давно усмиривших материнскую жалость, внушивших, что выбирать снасть из воды следует до восхода солнца. Более того, она не скрывала удовлетворения добрым уловом, особенно если это случалось в базарный день, и тогда мы видели ее, спешившую снести залишек для продажи. Так что мне рано пришлось испытать сознание взрослости, причастности к обеспечению благополучия в семье.

Ахыйка оказался добросовестным членом нашего промыслового содружества и скоро уже обладал полнейшим расположением моего старшего брата, которое укреплялось еще и тем, что прибылой имел добротную снасть.

Перетягом мы называли то, что повсеместно именуется переметом, – длинный шнур, на котором нанизано множество поводков с крючками на концах. Так вот, отец нашего нового сотоварища, за небольшой рост, а пуще за нередкое в родном отечестве пристрастие, нареченный у себя в курмыше Четвертушкой, был лохмотником – так мы называли приемщиков вторсырья: тряпок, макулатуры, костей, металлолома, а также сушеных плодов и ягод. Отдав изношенную до невозможности фуфайку или старый, уж никак не поддающийся реставрации матрац, у лохмотника ребятня получала взамен всякую мелочишку: свистульки, надувные шары, леску, крючки, блесна. Но для обретения того, что имел Ахыйка, требовалось не один–два килограмма тряпья, бумаги, бросовой меди или другого металла. А переусердствуй в заготовительском промысле – так ведь матушка могла спохватиться: куда делись чугунная ступка да старый самовар, убранные до срока в амбарушку? У Ахыйки средь других – поплоше, был капроновый перетяг, надежнейшая, долговечная снасть, видно, подарок отца: голубой, сверкающий на солнце шнур, прочные зеленые поводки с упругими из неломкой стали крючками. Впрочем не только оснащенность характеризовала нашего сподручника, потому что его смекалка и ловкость не дополняли, а, точнее сказать, дополнялись той оснащенностью. Он быстро и умело ловил ножным сачком пескарей – наживку по крупной рыбе; безотказно, в любой час, будь то поздним вечером или ранним утром, когда одинаково неприятно окунаться в кажущуюся поперву холодной воду, смело заплывал хоть в омутистую заводь, хоть в стрежневую быстрину. Заплывать, по нашей терминологии, означало вплавь растянуть перетяг с камнем на конце поперек русла реки или протоки. Здесь необходимо обладать навыками, иногда силой и выносливостью, чтобы то противостоять течению, то, наоборот, одолевать словно бы вязкую толщу застоявшейся глубины котлована под обрывом со свисающими прямо в воду гибкими ветвями прибрежной ветлы. Плавал он быстро, короткими саженками разрезая водную гладь. Но заплывать с тяжелым камнем в руке не просто, и тогда над водой виднелись лишь нос, уши да фонтаны брызг от шумных выдохов заплывалы.

Еще более полезным качеством считали мы его умение ныряльщика, потому что какие только незадачи не поджидают рыбака, средь которых, быть может, основная – это требующая умения без ущерба освободить запутавшуюся в коряге снасть. Тут уж Ахыйке не было цены.

– Ну что, Марат, будем делать? – обращался мой брат, всяко подергав шнур и убедившись в бесполезности попыток освободить непонятно во что вонзившийся крючок или запутавшийся поводок.

Тут мы с опозданием узнаем подлинное имя нашего героя, потому что бестактно обращаться по прозвищу к тому, от кого ты становишься, в некотором смысле, зависимым.

– Как ты думаешь, Марат? Буду рвать?

Ахыйка молча раздевался догола, прикрывал ладошкой место, значительность которого еще никто не переоценил, и только тогда отзывался:

– Яво такой, как бы щука не откусил.

Понятное дело, имелся в виду не крючок перетяга.

Он плыл до места, где предполагалась коряга, шумно набрав в легкие воздух, исчезал под водой. Проходила минута, а может, и другая; мы на берегу переминались с ноги на ногу, появлялась какая-то тяжесть в груди, словно не ныряльщик, а ты сдерживаешь дыхание. И тут, под громкий всплеск, его, как пробку, словно выдавливало наружу; он делал несколько вдохов, стряхивая ладошкой струйки с лица, и снова исчезал, пока, наконец, вынырнув, не объявлял:

– Гатавай. Тяни яво.

Тут с берега следовало:

– Ну даешь, едриттвою.

Один из таких случаев, кажется, окончательно убедил моего брата в непотопляемости умелого сподручника. Хотя тут, как говорится, бабка надвое сказала: не явилось ли впоследствии это причиной утраты бдительности, чреватой на реке всякими неожиданностями.

Как далек тот июль – один из множества месяцев, взрастивших наши характеры и привычки: доброту, наблюдательность, трудолюбие и целеустремленность. Занесенный из Средней Азии горячий воздух сделал свое: даже ночи не успевали остудить и пеленали землю духотой, такой, что вода в реке и в утреннюю свежесть казалась теплее, чем днем. Грачи, галдевшие по вечерам на вершинах столетних осокорей в падине через дорогу от нашего дома, рано стали сбиваться в станицы, поднимая на крыло своих грачат, а нам напоминая о быстротечности сезона перетяжников. Зацветшая раньше обычного вода уже насытила вегетарианским рационом своих обитателей, и щучий клев, усилившийся после двухнедельного спада, торопил заядлых рыбаков.

Матушка разбудила нас задолго до рассвета. Выпив по кружке парного молока, мы, одевшись, выкатили велосипед из калитки, собираясь, забрав по пути жившего на выезде из села сотоварища, ехать в Лопатник, проверять перетяги. Но Ахыйка уже сидел на лавочке у нашего палисадника, втянув голову в фуфайку – непременный предмет утренней рыбацкой амуниции. Казалось, он сладко спит, но стоило звякнуть щеколде, как фуфайка зашевелилась.

– Ты что ж, и домой не ходил? – удивились мы, имея в виду позднее вчерашнее возвращение с реки, но в ответ не последовало ни слова, и лишь когда, усадив меня на рамку велосипеда, старшой наш кивнул на багажник, приглашая Ахыйку, тот взроптал:

– Зачем багажник? Я сам быстрее яво, чем лисапед.

И действительно, педали подневольно скрипели, словно стараясь обогнать приступающий рассвет, пыль едва успевала взбиваться под тугими шинами колес, в то время как за несущимся рысцой вслед за нами Ахыйкой бунтовались видимые и в сумерках серые клубки.

И вот мы уже на месте. Мычание коровы, там, далеко, где поспешает на пастбище стадо, не нарушает тишины приречья. Лишь говорок переката будто радуется появившимся рыбакам. Редеющий туман запутался в ветвях осокоря, перегородившего реку до середины. Его повалило в весенний разлив. Вначале он раздражал нас, но скоро мы обнаружили, что место это облюбовали голавли и язи, которые шли на перетяги по несколько штук за ночь.

Самое замечательное из всех таинств перетяжника совершается на рассвете: пробороздив ногой дно, подцепишь шнур, взяв в руку, затаив дыхание, тут же ощутишь подергивание снасти. Новичок, однажды испытав это, в следующий раз обязательно будет кучиться: «Ну дай уж пощупаю». Но если шнур безмолвен, то подав знак, тому, кто на берегу, тише, мол, не шелохнувшись, продолжаешь держать руку, как на пульсе. И вот шнур передал движение, оттуда, из глубины. Есть! Тяни осторожно. Однако случается, что не успел притронуться, как натянутая тетивой снасть заиграла в руках. Это щука – нередка и на нее проруха – почувствовала рыбака, забилась в последней истерике. Тут не размышляй. Лишь бы поводок выдержал. Вон она, бьет хвостом по воде. Каково ее поведение, адекватными должны быть и твои действия: тащи побыстрее, пока перекусив поводок не ушла с крючком в пасти. И выбросив на песок, не медли – упрыгает. Хватай ее, если знаешь, как это делается: не за спину, не за хвост – не удержать, но и не так, как выражаются – «взять за жабры»; не те у этого самого коварного из речных хищников – речного зверя, жабры. Кто пробовал сунуть пальцы в них, даже не пользовавшийся в быту, познает, что такое лезвие бритвы.

Только в описываемое утро не щука, а голавли, оказавшиеся на крючках, дружненько стянули снасть по течению – в сучья осокоря. Так что Ахыйка, лишь увидев направление шнура в руках нашего патрона, не дожидаясь тактичного: «Ну что, Марат…», бросил фуфайку на гальку, снял штаны, решительно стянул через голову рубашку, сжимаясь весь в плечах, не забыв прикрыть ладошкой оберегаемый органчик, зашел в воду по пояс, остановился, резко окунулся и в следующий момент поплыл к осокорю. Нырнул, поколдовал там, вынырнув, передохнул и снова исчез в глубине. Почувствовав слабость в натяжении, мы потянули шнур, перебирая руками, передавая его друг другу. Но тут мой брат стал обеспокоено шарить взглядом по торчащим веткам осокоря и, уже прекратив выбор снасти, тревожно стал смотреть в одну точку, туда, откуда все еще не появлялся ныряльщик. Прошло уже минуты три, и незадача была устранена, но он оставался под водой. Тут уж настало время бить тревогу. Не оглядываясь, передав мне фуфайку, брат бросился как был в одежде в воду, мощно работая руками, поплыл. Достигнув того места, нырнул, появился меж сучьев, вновь нырнул и вновь появился, чтобы, передохнув, продолжить поиски. Я в волнении стоял, наблюдая за происходящим, как вдруг услышал за спиной:

– Яво разве опять запутал?

Он в последний свой нырок, отцепив снасть, надеясь, что по ослабшему натяжению шнура там, над водой поймут, не выныривая, проплыл между сучьями к берегу и, не замеченный нами, прошел средь прибрежного тальника к песчаной отмели, где я в волнении следил за тщетными попытками брата, уверенного, что должен достать со дна не меньше, чем утопленника.

– Яво опять запутал? – тут же повторил вопрос Ахыйка, имея в виду голавлей, по чьей милости пришлось принимать утренние водные процедуры, и выругался. – Гауна такой.

Спасатель там, в осокоре, увидел живого и невредимого напарника, восторженно гикнул и скоро уже стоял на берегу, выжимая одежду.

– Зачем плавал? – не понимал ничего Ахыйка, на что следовал универсальный ответ.

– Ну даешь, едриттвою. Когда ты успел выбраться? – скалил зубы возрадовавшийся спасатель.

Он умел и гневаться, и радоваться, мой брат Алик. Как умел выполнять любую работу, особенно ту, что по душе, осмысленно, толково, быстро, продуктивно. Дело у него спорилось, возьмись он хоть за карандаш, кисточку, плакатное перо, художник школы, чьи рисунки, плакаты, стенгазеты демонстрировались, признаваемые лучшими, на районных выставках; хоть за топор, плотницкий или лесорубский, который в его сильных руках вызывал восхищение умудренных жизненным опытом мужиков лесных деревень; хоть за ружье, и тогда, будь то по чернотропу, снежной пороше или по мартовским проталинам, шел азартный зверобой, знавший повадки и волка, и кабана, и лося, и медведя; хоть за рыболовную снасть. Подростком-девятиклассником, имея уже трехлетний опыт штурвального – помощника комбайнера, он получил медаль «За освоение целины»; после окончания школы по комсомольской путевке уехал на строительство Братской ГЭС, а окончив медицинский институт, стал хирургом, о котором говорили: золотые руки.

Так и на рыбалке, вечером, загодя оценивая места, где предполагалось, по нашему выражению, поставить перетяги, он словно заказывал: тут будут голавли, язи, тут – щука. И стал привычным его сбывавшийся на утро прогноз, сбывавшийся нередко даже когда будто зазывался померяться силами властелин прикоряжных бочагов – сом, которых мы переловили великое множество. Правда, по утверждению самого нашего закоперщика, это были сомята. Их размеры чаще лишь немногим превосходили длину вытянутой руки по плечо, но доводилось брать рыбину и покрупней – без малого в мой рост, тогда шести-семилетнего пацана.

Таковая удача выпала как-то и нашему приятелю. Она запомнилась, видно, всем нам троим, как запомнилось и то местечко, где разыгрывались события.

В трех верстах от нашего села, лишь минуешь уже слившуюся сегодня с райцентром деревню Ново-Павловка, которую по имени национального героя, данному на заре коллективизации то ли колхозу, то ли товариществу по совместной обработке земли, называли еще Жуково, а нередко в обиходе просто – Выселки, или обласкивали еще проще – Мордовия, по присутствующей здесь национальности, в пойменной низине подпирает безбрежные просторы Оренбургских степей один из южных оазисов башкирского Приуралья – лес Лопатник, через который, очерчивая несколько излучин, протекает наш Малый Ик – место описываемых событий. Название здешних местечек, урочищ столь говорящи, что могут легко истолковываться: Скотомогильник, Маклакова землянка, Пасека, Тюрьма, Сосенки, Горелый угол, Зеленый остров, Кобыла и т.д. Многие из этого ряда топонимов хорошо известны рыбакам, охотникам, как например, Кобыла – крутояр, где долгие недели у берега реки, застряв в коряге, лежала бог весть как утонувшая лошадь; или Зеленый остров – самое дальнее, из-за красоты, обилия рыбой и дичью заветное для нас место, где меж раздавшихся берегов омывается с одной стороны основным руслом, с другой – протокой лесистый остров. Само название Лопатник многие и по сю пору соотносят с якобы бытовавшим здесь когда-то производством лопат. Хотя очевидно, что первоосновой топонима служит термин «лопатка» - то есть коса, узкий, выдвигающийся за общую линию рельефа, мыс. Есть он таковой, очень приметный, как раз недалеко от Маклаковой землянки. Рассказывая про Тюрьму, обычно вспоминают то о якобы размещавшемся в лесу в давние времена, как сегодная стало модно выражаться, пеницитарном учреждении, то о скрывавшихся в здешних дебрях архаровцах; хотя лучшее объяснение дает само урочище – непролазная дурнина, в которой, не зная троп, можешь оказаться словно б в местах не столь отдаленных.

Но послушать бы рассказ про Ахыйкин плес, не останься это название лишь в лексике узкого круга нашего рыбацкого содружества. А плес есть. На него выйдешь, если идти к реке напрямик от Сосенок. Он словно дремлет под баюкающий говорок ближнего переката, одолевающего отмель чуть ниже по течению, и не хочет просыпаться.

В то утро, когда Ахыйка по какой-то причине на рыбалку не пошел, нас постигла редкая неудача. По моему мнению, виной тому стала мель, по которой шагов тридцать надо было идти по щиколотку от плавно уходящей в воду косы до вбитого в дно кола перетяга. Как обычно, осторожно приподняв шнур, брат, словно прислушиваясь, смотрел в направлении противоположного обрывистого берега, но мощный рывок заставил его тут же пригнуться, изготовиться. Где-то там, в глубине, натягивал поводок вовсе не голавль. Осторожный жест, призывающий меня на помощь, – и вот уже я держу кол перетяга, а жилистые, со взбухшими венами руки брата крепко держат шнур, то медленно вытягивают, то отдают его в глубину, чтобы, возможно, уставшая в попытках освободиться рыбина обессилела. Я, принимая шнур, вижу, как в мышечном напряжении согнуты спина, колени брата. При мощном потяге он вынужден делать шаг-другой в глубину, но снова, удержавшись, пятиться к берегу.

– Здоровый скотина, – шепчет он, бросив взгляд на меня. – Только бы поводок выдержал.

– Дрянь поводки, – отвечаю ему, накануне развешивая перетяг вдоль дворовой ограды для просушки, отметивший про себя, что свив шнурков ослаб, они одрябли в волокнах, что их пора менять.

Вот уже по все более нервным рывкам чувствуется обеспокоенность рыбины приближающимся концом. Это точно сом. Он уже виден, мечущийся в воде из стороны в сторону. Но и хозяин снасти обеспокоен не меньше.

– Надо бы тебе взять какой-нибудь дрюк. Оглушить бы, – говорит он.

Но не успеть. Сом уже на мели. Крупный, толстоголовый, каковых мне не доводилось видеть. Черная спина изгибается уже над водой, брюхо бороздит илистое дно, поднимает муть. Мы пятимся к берегу. Колени брата теперь уже выпрямлены, он упирается – тянет добычу. И тут рыбина круто ударила хвостом – шнур в руках ослаб. Мы не успели еще сообразить, а черный гигант в несколько движений корпусом ушел в глубину, унося с собой кусок перетяга с камнем на конце. Раздосадованные стоим на берегу, даже не предполагая, что быть еще схватке с речным исполином, который пока вышел победителем.

Через несколько дней наша компания рыбачила уже в полном составе. Вновь предрассветные сборы, и вот уже вновь самые замечательные, при затаенном дыхании и учащенном стуке сердца, таинства у реки. Ахыйка, будучи на три-четыре года старше, едва и на полголовы превосходил меня ростом. Правда, этот недостаток компенсировался его ловкостью и находчивостью. Однако в то утро эти качества не явили преимущества ему, который, как часто водилось у нас в часы утренней свежести, даже не закатав штанины, лишь держа их одной рукой, задрав выше колен, как был в фуфайке, зашел в воду и стал щупать шнур снасти. В такие мгновения нижняя челюсть его и губа отвисали, а на кончике носа вырастала капля. Почему он тогда утратил бдительность – уж бог весть. Может, уставший пленник на поводке набирался сил, и рывки его показались по-голавлиному миролюбивыми. Только наш герой, выдернув кол, как циркулем перебирая спутанными в коленях ногами, видно, выходил из воды на берег. Все это я теперь воображаю. А тогда мне пришлось быть не просто свидетелем захватывающего сюжета.

Мы с братом метрах в тридцати ниже по течению, довольные, насаживали на кукан свой улов, когда вдруг над рекой раздался крик:

– Алик, помогай!

Ахыйка в позе строптивого козлика, которого хозяйка тащит домой, упирался ногами в песок. Отпустив штанины, двумя руками держа кол перетяга. Но вдруг, бороздя песок, он, как на лыжах, устремился к кромке воды, а дальше уже, как спортсмен-воднолыжник, врезался в стихию. Лишь раскинувшиеся, как крылья отдыхающей чайки, полы фуфайки словно бы еще удерживали его на воде.

– Алик, спасай! – раздался истошный вопль.

Алик рысистым махом несся на выручку, тогда как Ахыйка исчез, оставив за собой лишь водные буруны, и через мгновение появился снова.

– Спасай! – гортанно орал он, так и не выпуская кол перетяга из рук, но замолчал, схваченный за шиворот подоспевшим спасателем, которому достаточная для незадачливого рыбака глубина была едва ли по пояс. И через минуту оба они выбрались на берег. Брат медленно выбирал снасть, передавая шнур мне, Ахыйка, успокоившийся, помогал нам. Струйки стекали с фуфайки. Отяжелевшие от воды штаны путались на ногах, упали на песок, а хозяин штанов лишь шагнул из них, не забыв, несмотря на перенесенный стресс, прикрыть ладошкой оберегаемый отросток.

– Яво большой, скотина, – повторяя понравившееся выражение, тихо комментировал он действия своего опытного сотоварища, который крепко упирался ногами в берег.

– Большой, – тихо подтверждал тот, зорко всматриваясь в глубину и продолжая выбирать снасть. – Кажется, мой старый знакомый.

Синий капроновый шнур, натянутый как струна, разрезал воду в хаотичном движении, а скоро уже «скотина» бился на песке, все еще надеясь на свою силу. Втроем мы насели на него. И увидели, что это действительно старый знакомый. Из широкой пасти сома свисали два поводка: один ярко-зеленый, прикрепленный к Ахыйкиному капроновому шнуру, другой – выцветший, на болтавшемся куске пенькового шнура с петлей для камня на конце. Это все что осталось от нашего перетяга, несколькими днями раньше оборванного в схватке.

Насадив на короткий вязовый кукан, Ахыйка на вытянутых вверх руках, силясь, поднял добычу, но конец загнувшегося хвоста, весь в песчинках, оставался на земле. Он и домой нес сома, двумя руками перекинув через плечо, а черный хвост бил счастливого рыбака по пяткам.

Пришел Ахыйка к нам, отдохнув, ближе к вечеру, когда мы собирали высохшие снасти, готовясь к новому походу в Лопатник. Серьезное выражение лица, взгляд без обычных бесенят в глазах. В руках высушенный, очищенный от ила и водорослей, совсем как новый, капроновый перетяг. Подошел как-то нерешительно, встряхнув, протянул его.

– Яво теперь твой, Алик, – произнес, глядя в глаза своему старшему другу. А тот как-то смутился, в задумчивости посмотрел.

– Да зачем же ты?

Нерешительно взял подарок, повертел его в руках, ударил им по ладони и, уже улыбаясь, по-своему поблагодарил:

– Ну даешь, едриттвою.

А Ахыйка, чтобы скрыть смущение, залотошил:

– Жирный какой, скотина. Вкусный. Даже вкусный, чем барашка. Полный сковородка жир был.

В те дни и родилось название – Ахыйкин плес.

А капроновый перетяг служил долго. И послужил бы еще. Только вот детство имеет одно свойство – оно проходит.

Давно минули те времена, когда Ик, наша колыбель, был полноводным и богатым рыбой; когда деревянная плотина гидроэлектростанции служила не только выработке электроэнергии, но и оберегала реку от обмеления, а окружающую природу от истощения; когда слово «браконьер» казалось нам экзотической иностранщиной. Наступила эпоха, несшая идеи покорения природы. Люди потянулись в космос, им стало недосуг до такого пустяка, как обветшалая плотина, с которой скоро убрали генераторы, растащили бревенчатое строение. И незаметно как-то обмелела наша река. А вслед в унылые пустоши, поросшие крапивой да татарином, преобразились ягодники и когда-то задремученные трущобы под мощными кронами осокоревой рощи – реликтового нерукотворного парка.

Жизнь разбросала нас по свету. Герой мой, слышал я, живет теперь в Салавате. Говорят, он трудяга, примерный семьянин, добрый, внимательный отец. Не все ж ему было оставаться Ахыйкой. Мы забыли друг друга, ни разу уже не встречались. И вот только этот огрызок капронового шнура напомнил мне о нашем босоногом детстве, о далеких благословенных временах.