Гришкин менталитет

КООПЕРАТОР МУЗАФАР

В ту бытность он сидел совсем по-другому: на стуле, увив ноги в коленях, обхватив их ладонями, сцеплённых между собой замком пальцев; голова откинута, словно башлык дождевика, слегка назад; прищур глаз – в лёгкой самодовольной улыбке.

Это был конец восьмидесятых годов, ознаменованных очередным начинанием, которое отцы отечества ниспослали на головы послушной паствы своей, не подозревавшей ещё тогда, в какую катастрофическую круговерть забросит их стремнина непредсказуемой злодейки-судьбы. Проводники прихотливых идей партии – «водовозы, революцией мобилизованные и призванные», как прозвал их когда-то поэт, окропляли этими идеями головы и сердца своих послушников, состязаясь в славословии и рисуя радужные сюжеты грядущего непременного благообилия. Перестройка, гласность, демократия. Как искренне были распахнуты доверчивые сердца встречь этой благодати!

Кооператив – одно из приголубленных чад той перестройки. А Музафар утвердился председателем одного из таких кооперативов. Выглядел он тогда как распустивший перья индюк.

Перед ним на кровати лежал дедок, как называл Музафар своего паралитика-тестя, долгие годы в рангах руководящего работника служившего верой и правдой государству и людям и по выходе на пенсию полтора десятка лет не уходившего с трудовой стези, пока не сшиб его коварным инсультом тот, кого в просторечье именуем мы кондратием. В раннюю свою бытность дедок отличался организаторским талантом, за что не отпустили его в числе рвавшихся на фронт, но назначили директором МТС – важного подразделения в хозяйственной системе тех лет. А к старости, достань со дна сундука все красные коробочки, которые собирала сюда благоверная супружница, можно бы увидеть, что не у всякого бравого фронтовика утеснена грудь такой коллекцией орденов, медалей и других знаков отличия.Но в описываемый час дедок был немощным, а Музафар перед ним – важная птица. Так смело разговаривал он, рубил ладонью воздух.

– Ну вот скажи, – говорил тогда дедок, – чем ты сейчас занимаешься? Что-то, я вижу, ты всё больше дома пребываешь.

– Чем?

Музафар расцепил руки на коленях, подался корпусом вперёд, словно собираясь клюнуть тестя в лоб.

– Спрашиваешь, чем я занимаюсь? – повторил он вопрос. – Ну, вот ты в молодости, рассказывала мне твоя дочь, как-то работал председателем колхоза. Работал?

– Работал, – кивнул твёрдо дедок.

– Вот и я председатель. Председатель кооператива.

– Ах, вон оно что. Ну и председателем какого такого кооператива ты являешься? Чем вы занимаетесь и сколько, председатель, в твоём кооперативе людей? – упёрся в своём любопытстве дедок. – В моём колхозе насчитывалось без малого триста дворов. Это свыше пятисот человек. И каждый, кроме тех, кто вставал ни свет ни заря и шёл на ферму, каждый на работу являлся не позже восьми часов утра. Я сам позже пяти часов утра никогда не вставал, раньше десяти вечера домой не приходил. Колхозы наши кормили страну. А вы как?

Музафар, теперь уже подперев рукой щёку, снисходительно смотрел на тестя. Мол, мели Емеля, твоя неделя. Стану я перед тобой отчитываться. Мой кооператив, хоть и всего три человека в нём, не ровня твоим пятистам первобытно-общинного строя.

Перед кооперативами, теми, каковым решил укрепить экономическую мощь страны Музафар, развернулись тогда, как живописали те водовозы, широкие перспективы. Государство, чинуши при нём, не обременяя себя трудом – узнать, кто же простирает длань свою, щедро выпрастывали из народной мошны льготные, беспроцентные и, как оказалось впоследствии, безвозвратные ссуды тем кооператорам. Музафар на ссуду-дармовщину приобрёл старый грузовик, съездил разок на нём со своими товарищами в лес за брёвнами для крыши фермы, которую подрядился перекрыть, и даже свозил на рынок соседнего областного центра энергичных, всё ищущих где бы поглубже, женщин-торговок и поставил свое авто на прикол, потому что двигатель у него оказался слишком прожорливым, и вообще, как говорили знатоки, надо было покупать машину не с бензиновым, а с более экономичным – соляровым двигателем.

Ни крыши той фермы кооператоры тогда не докрыли, ни на извозе их председатель не обогатился, и стояло авто уже несколько лет в огороде Музафара, ласкаемое щедрыми солнечными лучами и омываемое всеми дождями нового времени.

Нельзя сказать, что пользы от машины не было вообще никакой, потому как, например, соседская хохлатка, чувствуя веяния приступающей свободы и демократии, тайком от своей хозяйки самочинно устроила здесь под колёсами гнездовье и откладывала чуть ли не ежедневно по яйцу, которые Музафар забирал, оставляя для приманки белый голыш. Польза, помимо, должна была образоваться со временем: все эти годы Музафар размышлял, как обойтись с машиной – может, покупатель какой найдётся, не отличающий бензин от солярки, может, на запчасти кто её купит. А пока машина стояла. Выцветшая, бледная, как зачхотившая в одиночестве женщина. Хлеба она не просила и лишь в одном чинила беспокойство.

Её сиротливое пребывание на огороде не нравилось тёще Музафара. Насима-аби после смерти мужа, того самого дедка, сильно сдавшая, в свои восемьдесят пять лет оставалась ещё в здравом рассудке и держалась в этой осложнившейся жизни довольно крепко. Музафар проживал у неё в шабрах и, к счастью, нашёл с её стороны хоть какое-то понимание, выражавшееся в долготерпении престарелой женщины, не изводившей упрёками, щадившей своего незадачливого зятя, уже какой год пребывавшего на попечении её, Насимы-аби, дочери.

Как-то беседовали они о житье-бытье. Минувшие после тех приснопамятных времён радужного настроения годы сбили с Музафара спесь. Кооператив-то не только создать, но надо организовать его работу, крутиться, вертеться. Этого не случилось, и теперь, годы спустя, зять сидел, больше похожий на мокрую курицу. Тёща в тихой беседе доброхотливо назидала ему.

– Что ж она стоит столько лет, и никакой пользы от неё?

Речь всё о той злополучной машине.

– Посмотри, сколько места занимает. Ведь там полмешка, не меньше, картошки можно выкапывать ежегодно.

Тёща не в курсе. Знала б она про соседскую хохлатку, загнездившуюся там, помолчала б насчёт картошки. Ведь, даст бог, из-под колеса только за летние месяцы можно собрать без малого сотню яиц. Без никаких затрат. А картошку сажать, полоть, выкапывать надо.

Музафар не раскрывается насчёт той дармовщины, чтобы не делиться прибылью со старой. А расскажи – может, и не лезла бы с советами. А то ведь до чего додумалась.

– Ты знаешь, – не унималась Насима-аби, – попроси мальчишек, да и я сбоку сколько смогу пособлю. Подкатить её, машину-то, к оврагу да толкнуть. Пусть катится.

Совсем сдурела старая. Даже если б не хохлатка, видя технику возле дома, прохожие или случающиеся посетители сразу впечатляются о её владельце: какой хозяйственный! Это раз. Другое: такую махину толкать до оврага – сколько сил потратить надо. Работа дурака любит. Пословицу эту, раз услышав, Музафар запомнил на всё жизнь и следует ей, как молитву повторяя в случае, если не сладиться дело какое, или отказываясь от какого трудоучастия.

Не согласившись с таким воззрением своего председателя, ушли от него члены кооператива.

В первый же день, в тот, когда они поехали в лес, председатель только ходил вокруг своих сотоварищей, которые тужились, пыхтели, загружая брёвна. А он подсказывал им. Он руководил. Руководил при последующей выгрузке, а затем при начавшихся плотницких работах.

Работали ребята дружно, с огоньком, но не могли они противостоять своему начальнику, который, присутствуя, можно подумать, задался целью затушить этот огонёк. На все случаи у него был готов совет: каким концом загружать лесину в кузов, какой конец стропилины должен оставаться под коньком; в шип или просто в лапу делать связку между стропилинами. И даже когда не было расхождений во мнении, не видя, что на него не обращают внимания, он навязчиво долго объяснял, почему именно этот конец нужно пустить вперёд по борту машины или для чего связка делается в шип.

Во время перекура председатель уже представал в другой ипостаси, и тогда разгорались споры вовсе не о бревнах и строительстве.

– Наши-то не хотят отдавать Японии спорные острова, – вспоминал вдруг кто-нибудь то, что услышал накануне по телевизору.

– Это Шикотан что ли?

– Да, Итуруп, Шикотан.

Тут, не дав ещё обозначиться идее разговора, в него вихрем врывался Музафар.

– С какой это стати мы должны отдавать наши острова? – строго спрашивал он.

– А наши ли? – возражали ему.

– Наши или нет – не важно, – рубил председатель-идеолог. – Эти острова имеют стратегическое значение.

– Что это за такая стратегия великана рядом с крошечной Японией? Нам бы стратегией заниматься на своих немереных просторах. По всей стране бесхозяйственность, а ещё на те клочки в море нищету завезли да в спор с богатым соседом вступили.

– Вот ты как! Подрывник! Предатель! Тебя отправить надо в ту Японию, к богатым соседям.

– Ждут они меня там, не дождутся, когда я им коммунизм привезу с собой. А на этих каменных клочках, Шикотане да Итурупе, японец, верни их ему, заведёт рай. Он не так богат землёй, как мы, а потому каждый клочок у него в деле, обласкан, взлелеян, ухожен.

– Знал бы, что ты такой предатель, не взял бы к себе в кооператив, – возмущался председатель.

Уставшие от своего прилипчивого руководителя, ребята старались спровадить его.

– Ты б поехал насчёт шифера договорился, – подсказывали ему. – А мы тут без тебя справимся.

– Я сам знаю, куда мне ехать, – отвечал тот, ещё не насладившись своей руководящей ролью.

Пересказывать все перипетии краткой истории того кооператива – скучное занятие, потому что она, эта история, немудрёные события, слагавшие её, были следствием убеждений председателя. «Всё образуется», - говорил он в одних случаях, когда следовало бы решительно действовать, не упуская появившейся возможности. «Работа дурака любит», - говорил в других случаях, оставаясь лежать на кровати в течение всего дня наедине со своими размышлениями. Таким образом, получается, что и кооператив в скором времени, как говорится, приказал долго жить вовсе не из-за трудностей, каковыми полнилось навалившееся кутерьмой неразберихи время, а из-за принципиальных воззрений незадачливого руководителя.

И вот уж несколько лет наш герой не только не руководит, вообще оказавшись не у дел, но, даже наоборот, теперь им руководят. Кто? Жена.

Муршида, видя мужнину непригодность в деле укрепления семейного бюджета, к тому же за долгие годы не прижив с ним ни одного ребёнка, держала теперь Музафара в своём штате в качестве этакого дворового мальчишки на побегушках, который должен был: ходить в магазин за хлебом и попутно присматриваться, не завелись ли на рынке субпродукты или мясо по сходной цене для её многочисленных кошек и собак, которых она, как водится это у старых дев и бездетных женщин, держала за неимением других объектов, жаждущих душевного тепла и материнского внимания; трижды в неделю наведываться к молочнице; при необходимости, если обнаруживалось, что свои запасы иссякли, дойти до тёщи то за сахаром, то за яйцом или маслицем для сдобы. Одно время он ежедневно даже воды для домашних нужд заносил, а также обеспечивал дом дровами на зиму, но обнаружившийся бог весть от каких потуг геморрой освободил его от тяжёлого физического труда. Муршида не считала за труд сбегать перед уходом на работу или в обеденный перерыв с ведёрцем к колонке, а дрова покупала у заезжих шабашников.

Вот таковой стала теперь обыденность Музафара. Нельзя сказать, что жена полностью смирилась с таким статус-кво, частенько бранила его, если он попадался под горячую руку, а случалось, исхлестав тряпкой по морде, изгоняла из дома, пообещав больше не пускать сюда, но через несколько дней, закрутившись в суете, то случайно увидев его, идущего по улице, то найдя притаившегося в пустующей летней кухоньке тёщи, восстанавливала в привычных усечённых правах и содержала, быть может, считая, что пусть рядом будет малополезный, возлежащий на кровати, но живой человек, чем одной средь зверья коротать серость будней. И более того, в три дня раз она выдавала ему денег на пачку дешёвых сигарет, постоянно назидая о бережливости: мол, кури один, нечего приваживать «стрелков». А однажды в здравом расположении духа, расщедрившись, даже купила ему дешёвые зелёные штаны, того турецкого фасона, в коих щеголяла молодёжь в новейшие времена.

Как уже, видно, подметил читатель, круг обязанностей Музафара был вовсе не обременителен, и чувствовал он себя вполне сносно, долгими часами предоставленный сам себе, в одиночестве и глубокомыслии лёжа на кровати. Какие мысли роились в его голове, о чём он думал, вероятно, что-то выжидая и готовясь, - можно только предположить, но лежать и размышлять – стало основным его занятием.

Он лежал и думал. Засыпал и вновь, проснувшись, лежал с открытыми глазами. И вновь засыпал. И видел сны. О, какие он видел сны! Как причудливы были они! Как могло рождать подсознание такие сюжеты!

Однажды ему, например, приснилось, что стал он олимпийским чемпионом по художественной гимнастике. Да-да. Привиделось уже случившееся. Не то, как завоёвывал золото в тяжёлой борьбе, а то, как признали его уже победителем. Эдакое паблсити. И вот без особого напряжения сил кажет он возбуждённым зрителям свой талант в показательных выступлениях. Бегает будто от одного края к другому по большому ковру. То сиганёт над ним, то, раскинув руки, согнётся в пояснице, так, как если бы его радикулит хватанул. Словно телёнок, выпущенный весной на волю, подкидывая зад, скачет по лужайке, так же легко в вихре движений импровизирует Музафар всякие па. А сам при этом удивляется: вроде бы ничего особенного в его подскоках, но зрители – гудят в несмолкаемых овациях. Такой сон – век бы не проснулся.

Однако что-то потревожило нашего чемпиона, который, очнувшись, полежал несколько, переживая сладостные минуты почестей, поразмышлял о том, как здорово было бы, случись это наяву, встал с кровати и решил испытать: правомерно ли то, что приснилось? Стоя на одной ноге, протянул другую назад, согнулся в пояснице и взметнул руки в стороны. Ласточкой. Но тут открылась дверь. На пороге, округлив глаза, остановилась Муршида.

– Ты чего это? – спросила она.

Но ругаться не стала, видно, решив, что бедняжку и без того повело.

Такова была жизнь.

И всё б ладно. Не о чём было б нам здесь рассказывать, кроме уже изложенного, не имей наш герой, помимо фундаментального пристрастия к глубокомыслию, ещё одну слабость. Впрочем, и она имела в своей основе всё то же упомянутое пристрастие. Он любил воображать.

Каждую субботу Музафар топил баню, притулившуюся у изгороди в задворках тёщиной усадьбы. Каким долгожданным был этот день, когда забывались все незадачи и хвори, и организм, жаждущий отдушины для изгнания тоски-назолы, возрождался к жизни!

С раннего утра, молча отвергая предложения Муршиды о помощи, Музафар брал ведёрце, потихоньку да полегоньку заполнял котёл бани водой; тайком, если не видела тёща, брал из её сарайчика дрова, экономя тем самым запасы в своём хозяйстве, и скоро уже в печи под котлом бушевало пламя. Когда низкая труба начинала извергать клубы дыма, похожего на пожелтевшую вату, он садился на чурбак, доставал из кармана пачку, не отрывая взора от трубы, разминал сигарету и долго смотрел, как рваные клочья над крышей расстилались поволокой, туманя синий эфир неба. В голове именно в эти минуты рождалась пока еще прелюдия той фантазии, которая стучалась в многодумную голову с раннего утра.

Шёл он в баню в последнюю очередь; один, без жены, после неё, после тёщи, которые оставляли ему неограниченные возможности насладиться оздоровительным процессом, и пребывал здесь бесконечно долго – с часа, когда ещё солнце весело светило над высокими кронами осокоревой рощи, раскинувшейся в подгорье через дорогу, до позднего вечера, когда на улице повисала плотная мгла.

Однажды Насима-аби в разговоре с дочерью обмолвилась по поводу длительности омовений её присяжного.

– Что ж он там делает так долго? Ну час-два можно мыться. А это без малого полдня. Тут ведь и выспаться можно.

– Да нет, – объясняла Муршида, – просто любит на полке поваляться. Пусть хоть до утра моется. Не одно ль, дома или там лежать.

– А вдруг война начнётся? – родилась мысль в голове старой женщины.

Муршида, смеясь причудливости ситуации, в которую пыталась вставить мать своего зятя, успокаивала её:

– Да если война, думаешь, твою баню в первую очередь начнут бомбить?

Дома Музафар услышал-таки от Муршиды об опасениях тёщи. «Чего только не взбредёт в голову! Совсем выжила из ума старая. То ей машину столкнуть под яр, то война нагрянет», – размышлял он.

Однако опасения тёщины не прошли бесследно.

Это был очередной банный день. Ещё когда наш герой наблюдал, как рвань дыма словно нехотя редела, а потом вовсе таяла над прилегающим к тёщиному соседним огородом, в многодумную голову как-то незаметно вкрался сюжет, как всегда несбыточный, но гревший душу теплотой своего содержания. Он представил, что его избрали депутатом Государственной Думы.

Воображать такое походя, чем-то занимаясь – несерьезно. Это ж не дело: то кто-нибудь отвлекает по пустяку, то надо сосредоточиться, выгребая золу из печи или поджигая дрова под котлом, а то ещё что. Ткань мысленной картины получается неровной, вся в узелках, рваных строчках. Здесь нужны условия полного покоя – лёжа в одиночестве на кровати или вот в бане на полке. А на ходу между делом можно думать о какой-нибудь мелочишке. Например: каково бы, если найти кошелёк с деньгами; а что б, если вольнодумица-хохлатка, пригнездившаяся под колесом, увлекла б примером своих товарок.

Так что лишь распластал своё бренное тело на горячем полке, взвил Музафар под своды зала заседаний Государственной Думы. Правда, сегодня случилось редкое отступление от уложившегося регламента: в Думу он был избран, ещё когда сидел перед баней с сигареткой промеж пальцев. Тогда за бывшего председателя кооператива агитаторы собрали столько подписей, столько голосов он получил на самих выборах, что их хватило б, может, чтобы обойти по рейтингу хоть Жириновского, хоть Явлинского и, может, даже Зюганова.

А теперь на горячем полке с душистым берёзовым веником в подголовье, то бишь уже в рядах кресел того высокого собрания, он встал в оппозицию упомянутым политикам и чесал тех в хвост и в гриву, разоблачая их пустяковые помыслы.

В оппозиции он находился довольно долго, так что, спохватившись, чувствуя, что жар под чёрным от копоти потолком бани иссяк, встал из депутатского кресла, взял ковшик, плеснул на каменку и лишь тогда вернулся на место.

Но не всё ж быть в оппозиции. Надо подумать о материальном обеспечении оппозиционного противостояния, как-то: о московской квартире с видом на Василия Блаженного или, худо-бедно, на Казанский вокзал; об иномарке с мигалкой, по курсу которой в подобострастном поклоне остаются гаишники; о заграничных поездках за шмотками или на побережье морей и океанов, застроенных многозвёздочными отелями; о саунах с бассейнами и длинноногими красавицами и прочем удовольствии.

И тут случилась та роковая оплошность. Надо же было вернуться в тех неиссякаемых фантазиях на малую родину, на которой его ждала не только бушующая толпа избирателей, с цветами, транспарантами и его, Музафара, портретами, но и тёща с обидчицей-женой. И такая тоска нашла на нашего депутата, что скоро уже потянуло его от этой серости на сон, в который он и впал охотно. Впрочем, такое с ним случилось не впервой, и даже, если уж признаться, случалось всегда. Засыпал он на полке непременно, отчего и длились так долго банные процедуры, чего никак не могла понять Насима-аби.

И всё б ладно. Отоспался б мирно и в этот раз, обмылся б и явился перед сожительницей своей тёпленький, податливый, управляемый, не приснись ему то, о чём как-то обеспокоилась тёща. А именно она явилась ему во сне и сообщила: «Вставай, Музафар. Война!»

Он встал. Точнее, вскочил, ошарашенный известием. Быстро ополоснулся и уже торопливо пробежал по двору, где в это время отправляла моцион по свежему воздуху перед сном Насима-аби.

– С кем война? – бросил на ходу.

Тёща остановилась как вкопанная.

– С кем война? – повторил, уже удаляясь.

– Война! – схватилась за голову старая.

– С кем, с кем? – повторил зять, уже не надеясь дождаться ответа.

– Ах, господи! – готова была заголосить Насима-аби. – Ах, господи! Война!

Муршида встретила мужа, явившегося раньше обычного, встревожено.

– Ты чего? На каменку упал?

– Да, на каменку, – строго бросил он и, в размышлении остановившись посредь комнаты, продолжил. – Так. Пару белья, ложку, кружку. Хлеба, яиц положи на первый случай.

– Да что стряслось? Объясни, – просила женщина.

– Война!

– Война? Какая война?

– Включи телевизор, узнаешь. А я побежал в военкомат.

Пути до военкомата минут на десять. И хоть не в правилах Музафара предаваться созданию прихотливых сюжетов в стеснённых временных рамках, теперь приходилось приспосабливаться к экстремальным обстоятельствам. Так что и за недолгие минуты успел он побывать в качестве командира то ли взвода, то ли роты. Успел получить боевую награду за подвиг. Поначалу это была медаль, но, подумав, он заменил её на орден. И даже к Герою был представлен, и мог бы получить, не окажись перед крыльцом тылового военного учреждения. Словом, приятную процедуру получения награды пришлось оставить на потом.

Открывший на нетерпеливый стук дверь заспанный мужчина, то ли сторож, то ли дежурный сотрудник, удивленно смотрел на позднего посетителя, который огорошил вопросом:

– Добровольцев начали записывать?

Мужчина, не понимая, молча продолжал смотреть на него.

– Да вы что, не раскачались ещё? – строго продолжил посетитель. – Добровольцев, я спрашиваю, формируете?

– Каких добровольцев? – вступил наконец в разговор засоня.

– Ну даёте! У вас что, связи нет с центром? Или, может, спал да не услышал?

– Подожди, земель, не кипишись. Объясни толком, про каких добровольцев разговор?

– Ну народ! Да тут не только Брестскую крепость, полстраны разрушат, пока вы спохватитесь.

– Подожди, земель, – всё успокаивал военкоматовец. – Я что-то не пойму. Добровольцы, Брестская крепость. Ты о чём?

– Ладно, – понял бесполезность разговора с этим надотёпой строгий посетитель. – Приду утречком. А пока впиши меня первым, – он назвал свою фамилию. – И вот что начальству передай: я хочу пожертвовать для фронта грузовик.

– Так-так-так, – доехал наконец военкоматовец. – А ну-ка дыхни.

Тихое сомнение стало вкрадываться в сознание несостоявшегося добровольца, принуждённого возвращаться домой. Да так, что и Героя расхотелось получать. Какой уж там Герой, тут, кажется, влип в историю.

Как же могло случиться?

И пошёл он по цепочке всех взлелеянных в мыслях событий, чтобы докопаться до истины.

Итак. Всё по порядку.

Избрали в Государственную Думу. Всё нормально – избрали. Дальше. Состязался в полемике перед телекамерами с Жириновским. Состязался – точно. И даже при публике предупредил того, чтобы не пулялся в оппонента стаканом. Так, стакан, значит. Да, Зюганова посоветовал исключить из Думы, и ещё весь зал аплодировал, приветствуя это предложение. Дальше были мигалки, длинноногие красавицы, баулы с импортными шмотками в багаже спецрейса, Адриатика. Всё по порядку. Встреча с земляками на родине. Транспаранты. А между ними тёща с женой. Что за нужда с ними-то встречаться?! Правда, тёща ходила до этого с тряпкой вокруг его авто на огороде. Протирала пыль к приезду хозяина-депутата. Та-ак. Когда же эта ведьма сообщила о войне? И почему сама же потом испугалась?

Тут заподозривший нелады депутат стал убыстрять шаг. Приближаясь к своему дому, когда уже и авто в огороде виднелось в лучах оконного света, он услышал стук в окошко соседнего дома.

– Хадича, проснись, - раздавался в темноте голос тёщи. – Вставай, Хадича. Война началась!

И лишь в размышлении застыл на месте, как услышал женские голоса, раздающиеся поодаль на улице: «Война! Война!» Самый громкий из них давал свою оценку:

– Вот ведь, а! Ночью напали.

Одна из женщин причитала:

– Ах, изверги. Век не дали дожить.

Но кто-то уже страстно бросил в ночь лозунг:

– Смерть фашистским оккупантам!

А ей вторил визг:

– Наше дело правое, мы победим! Вставай страна огромная!

И вновь, развернувшись, трусцой пустился Музафар к военкомату и вновь забарабанил в дверь.

– Опять ты? – уже не скрывая злости, встал перед ним то ли сторож, то ли дежурный.

– Спишь, дорогой, спишь, – пошёл сразу в наступление Музафар. – На твоём посту спать нельзя.

– Заходи, – согласился тот. – Садись.

Он пододвинул табуретку к столу у стены в едва освещённом коридоре.

– Так ты, говоришь, добровольцем?

– Да, добровольцем.

– Подожди минутку, я принесу бумаги.

Он ушёл и скоро вернулся с листком и ручкой.

– Пиши. Военному комиссару, от такого-то. Заявление. Ну, сам знаешь. Ты пиши, а я созвонюсь.

Он удалился, захлопнув за собой дверь, в один из кабинетов и скоро вернулся, стал наблюдать за успокоившимся посетителем, который склонился над листком. Строчки ровными рядками ложились одна к другой, а доброволец, продумывая слог, отрывал ручку от бумаги и вновь, высунув кончик языка в уголке рта, продолжал: «…Прошу зачислить в ряды добровольцев. Кроме того, прошу взять как помощь Родине мой почти новый грузовик…»

Тут на улице послышалось фырчанье подъехавшей машины. «Ага, зашевелились», – успело мелькнуть в голове. Входная дверь со скрипом отворилась.

– Кто вызывал? – остановился у порога сержант милиции.

Вслед за ним вошли ещё двое в форме. У одного в руках резиновая палка.

– Я вызывал, – пошёл навстречу вошедшим военкоматовец.

– Где твой доброволец?

– Вот он. Пишет заявление. На фронт просится.

Сержант подошёл.

– Написал? А теперь вставай, пошли. Добровольцы это по нашей части.

Он взял опешившего Музафара под локоть. Но тот стал препираться.

– В чём дело, командир?

– Пошли, – тянул его сержант. – Что-то от тебя берёзовым веником попахивает. В бане что ли пил?

– Да подождите, – вырвал локоть наш доброволец, но увидев, что тот из наряда, что остался у входа, похлопывает по ладошке резиновой палкой, смиренно спросил:

– Куда вы меня?

– Туда, где добровольцы.

– Какие добровольцы?

– Такие, как ты.

В дежурке, куда они приехали, их встретил улыбающийся капитан в фуражке набекрень, в ослабленном на шее галстуке.

– Что он там натворил?

– Да вот на фронт просится, – улыбался сержант.

– На фронт? В Чечню что ли? Так там кончилась война.

Зазвонил телефон на пульте. Дежурный взял трубку, представившись, как следовало по форме, молча стал слушать говорившего о чём-то на другом конце провода, а потом спросил:

– Где это?

Он поднял глаза на сержанта, положил трубку.

– Не понятно, что за кутерьма. Здесь – доброволец, на Красноармейской возле училища какое-то сборище. Насчёт войны, говорят, крики. Давай дуйте туда. Разберитесь.

А сержант повернулся к Музафару.

– Ты где живешь?

– Из местных я.

– Понятно, из местных. По какой улице проживаешь?

– По Красноармейской.

– Ты чувствуешь? – обратился сержант к дежурному. – Этот друг-то как раз оттуда.

Он вновь повернулся к Музафару.

– Не в курсе, что за война у вас там? А ну-ка поехали.

Доставят Музафара без почестей, но на машине, на милицейской, туда, где ждут его возбуждённые Муршида и Насима-аби. Где в огороде стоит уставшее от безработицы, выцветшее авто. Как встретят его тут – пока не известно. Хотя то, что без транспарантов, – это уж точно. Муршида-то, видно, обругает. Баламутом назовёт. А может, даже тряпкой по морде отхлещет. Но, впрочем, может, сжалится.

А поделом бы. Фантазируй, если нравится, но, как говорится, знай край да не падай. Без тебя мало их там. Ещё и Музафара только не хватало в той Думе, для полноты счастья народного.