Гришкин менталитет

НОВЫЙ РУССКИЙ ГРИШКА

C кем-с кем, а с Гришкой не пропадешь. Ценнейший человек. В этом Сирай убедился. Потому что довелось ему с Гришкой, если даже не пуд, то полпуда соли, в эквивалентном исчислении, одолеть. Всякое бывало. Теперешнее мнение складывалось годами, и не всегда оно было так категорично. Потому что путь к истине тернист. Путь к истине – он ведь, как заседание Государственной Думы, – сплошное препирательство. С Гришкой, правда, иногда с полуслова, одними взглядами можно постановить, что, например, тяжесть в голове, встрявшую туда, как полено, после вчерашнего подведения итогов рыбалки, нужно выбивать как клин клином. Впрочем, о герое.

Гришка проживает, точнее, проживал, в шабрах у тещи Сирая, которая, уж царствие ей небесное, водила в свою бытность хлеб-соль с таким специалистом не зря. Но, как говорится, хвали сено в стогу. О теще Сирай помалкивает, потому что с дочерью ее теперь пользуется усадебкой, оставшейся в целости, не подвергшейся разделу лишенными нередкой в этом мире алчности наследниками. В государственной квартире что за жизнь? Никакая лоджия, хоть и на ней у Сирая из конца в конец футбольный мяч можно пинать, не сравнится с подворьем, на котором Сирай душой отдыхает. Сад-огород, банька, погреб – все свободное время здесь проводит. И Гришка, понадобься какая – практическая, методическая или даже чисто психологическая – поддержка, – тут как тут, рядом.

Еще в старые добрые времена, поименованные, будь они неладны, ретивцами, заварившими очередные, так называемые, реформы, застойными, Сирай узревал в Гришкиной сути добродетель. Правильно. Он, глядишь, то подскажет, как запор-щеколду в калитке отладить, чтоб теща не гноила своего зятька, мол, руки у тебя не теми концами вставлены; то научит, как яблоньку нужного сорта беззатратно взрастить, привив к рябиновому побегу почку с понравившегося деревца его, Гришкиного, сада; то картошку поможет посадить или выкопать (а потом они с Гришкой, под вишней столик накрыв, как грянут песняка, теща, бывало, аж дар речи утратит; правда, на утро свой долг исполнит). Словом, пользу никак нельзя отрицать. Да и при выплеснувшихся вдруг, как лава из кратера пробудившегося вулкана, реформах (как раз тогда Сирай свез свою, словно перепугавшуюся грядущего, оппонентшу на вечное поселение) не иссякло творческое содружество, если еще не сказать, что оно, наоборот, окрепло. Гришка-то, вот ведь специалист, притчу все одну и ту же повторял: мол, во дворе дикий рынок настал; теперь, как говорится, твори, выдумывай, пробуй. Вот и творили они. Вытворяли. Потому что сами командиры отечества, денно и нощно все думая о благе своей верноподданнической паствы, вытворяли. Подавали пример творчества.

Приватизации, инфляции, девальвации, индексации и пр. – дело рук всякой новорусской чубайсо-гайдарщины: брокеров, рокеров, дилеров, киллеров и пр.– не только подвигли Сирая в наступившую эпоху испробовать на вкус всякие иноземные окорочка, сладкие сникерсы, твиксы и кисловато-пресные тампаксы, но и огорошили чудом, каковое вряд ли испытал какой-нибудь абориген южно-африканской страны. На скопленные еще при застое сбережения Сирай как-то не успел купить взлелеянные в мечтах телевизор да холодильник. Потому что дефицит. А тут в разгул реформ, сняв со сберкнижки обесценившиеся деньги, купил за них пачку сигарет. Гришка тогда хихикал над ним: «Ты раньше никогда сигареты за семь тысяч рублей не курил. Они только Рокфеллеру по карману. Вот что значит дикий рынок». Но, сочувствуя, и компенсацию некоторую пообещал он товарищу возвернуть.

Первое, что предложил, обратив внимание на электросчетчик, диск которого, как показалось новатору, вращался слишком быстро, – обуздать безудержный нрав прибора.

– Хочешь, сделаю так, что не ты будешь постоянным должником электросетей, а, даже наоборот, навродь как они тебе будут должны?

– Да ты что? – насторожился Сирай.

– Хочешь, диск в обратном направлении будет вращаться?

Это где ж видано, чтоб электросети в должниках Сирая ходили? Какой дурак поверит? Тут тебе что, западная Европа? Запретил Сирай переориентировать прибор. Но ведь друг его, умелец, – настырный человек. Поколдовал он над счетчиком, ослабил стеклышко, за которым в окошечках цифры, обозначающие киловатты, час от часу, поторапливая друг дружку, растили ущерб Сираеву кошельку, и вставил в образовавшуюся щелочку кусочек фотопленки. Счетчик обиженно захрипел, а диск остановился.

– Вот так вот. Если не хочешь, чтоб тебе должны были, так хоть поменьше платить станешь. А придут контролеры – пленочку убирай, – потер руки Гришка. – И вообще, я снимаю твои энергетические проблемы. Для бани больше дров не заготавливай.

Уже вечером того же дня, припав головами к полу, они смотрели в банную печь, где над подом тихо шипело в стык каменки и котла синее пламя самодельной горелки, длинный черный шланг от которой змеей протянулся через двор к патрубку в газопроводе, уходящем в стену жилого дома. Тут тебе и контролеров бояться не надо, потому что они по вечерам, когда ты баню топишь, не ходят.

«А ведь игра стоит свеч», – думал тогда Сирай, с уважением глядя на умельца, который словно задался целью – образовать приятеля в житейских проблемах. И в чем только не преуспели они в те месяцы. Склеивать из детских обручей садовые шланги и сдавать их в магазины; договорившись за бутылку со сторожем, отсортировать скопившийся за годы хлам за гаражом ПМК и снести мотки проволоки, тяжелые связки свинцовых пластин и прочего позеленевшего от дождей корежья во Вторцветмет – вот пара примеров удачных предприятий. Сирай был обучен даже варить сахар в домашних условиях. Из дармового березового сока, из сахарной свеклы, которую осенью можно насбирать тонны вдоль путей пристанционного сортировочного парка или проще насшибать с вагонов, выставленных с местного свеклоприемного пункта для отправки на завод. Но апогея в своих предприятиях творческое содружество достигло в деле более фундаментальном.

В тот год даже видавший виды Гришка удивился обилию в садах. Две яблони Сираевой тещи, которые, будучи не то чтоб заброшенными по причине многолетнего возраста, но как-то забытые, после ухода за ними – перекопки в приствольных окружностях, внесения навоза из Гришкиного свинарника, полива по осени и в начале лета – в тот сезон словно бы изнывали под грузом, обрушившемся на застарелые ветви. Вот тогда и явился патрон к своему подшефному.

– Пиши, – с важной миной в лице произнес он безапелляционно, доставая свой блокнотик из кармана штанов, чтобы что-то диктовать из него. – Значить, так. В яблочный сок добавляешь, из расчета на каждый литр, полстакана воды и два стакана сахара. Бросаешь кусочек дрожжей, наших, социалистических, а не какое-нибудь импортное барахло. Бутыль ставишь в кладовку. Недели четыре к ней не подходишь. Потому что, если подойдешь… Это не пиши. Такая мудрость не на бумаге, а в голове, как сало, должна нарастать. Если, значить, подойдешь раньше, – захочется отлить и попробовать. А значить, бутыль опустеет задолго до готовности.

Все было сделано пунктуально, и даже больше. Сирай как-то позабыл о том, что в углу за шифоньером поджидает его посуда, а когда, как раз через порекомендованный срок, наткнулся на нее, то обнаружил здесь такое, на что, по правде, не рассчитывал поначалу. Янтарная толща заиграла солнечными бликами в бутыли, выставленной на подоконник для розлива.

– Вот видишь. У тебя обнаруживается талант, невостребованный в социалистические времена, – тихо улыбаясь, говорил Гришка, причмокивая через краешек стакана, сидя за столиком в опустевшем к этому времени саду. – И сколько, говоришь, такого богатства извлек?

– Ведро, – доложил Сирай, не таясь.

– Как ведро? – удивился, посерьезнев в лице, наставник. – Да у тебя здесь яблок не меньше чем на бочку вина было.

– Мы полпогреба варенья заготовили. Зиму без сахара обойдемся. Банок восемьдесят, – положил руку на сердце Сирай.

– Зря, – словно точку поставил в отчете товарища Гришка. – От варенья какая польза? Одна изжога. Зря только перевел дары природы.

Но, так уж случилось, не все еще было потеряно.

В конце сентября, когда уже отойдут гладиолусы и настурции, начнут увядать пышные бутоны георгин, и лишь веселые лужайки астры радуются продолжительному бабьему лету, причудливо обновленная одежда пригородных садов манит не только словно раскаленными до красна ветвями рябины. И это подтвердил телефонный звонок Сираева свояка, который не смог одолеть обилие на своем пригородном участке и, зная практичность Сирая, предложил ему использовать то, что оставалось еще в саду в изрядном множестве. Сразу было видно, что в рынок свояк не вписался.

– Яблок шибко много. Все, что на ветвях, – твое, – говорил он в трубку с интонацией в голосе больше просящей о помощи. – Только калину у забора не трогай. Пусть до холодов еще засахарится. Утречком забеги за ключом от калитки.

Зачем Сираю ключ. Он пока еще в состоянии одолевать такие условности как забор.

Только препятствие перед ним оказалось не таким уж незначительным. Свояк-то его человек основательный. Да и некоторые наши традиции, впрочем, окрепшие в новейшие времена, принудили садоводов доводить то, что было только что названо условностью, до степени неприступности.

С самого расцвета лета, лишь приспеет ягодная пора, а вслед озаботит труженика долгожданная огородина, начинают свой промысел, и так до поздней осени, те неугомонные работнички, для которых чужая ограда доступней ласковой соседки. Понятно, тут подразумеваются не ребячьи ватаги, которым сама природа вменила обязанности санитаров окрестных культурных пастбищ. Без их набегов скучновато было бы недреманному оку обывателя, возрадовавшегося наступившему сезону. Тут речь о бомжах, бичах и прочей «интеллигенции», ряды которой в новорыночное время удесятерились за счет тех, чьи руки теперь уже долго не найдут применения ни в безмолвной при экспериментах над ними рабочей среде, ни средь армии обнищавших служащих. Ареал обитания этой вольницы – скамейки у подъездов, базар, парапет у вечного огня да идущая от него березовая аллея со скамейками, на которые слетаются вечерами на службу получившие теперь чуть ли не законный статус жрицы с открытыми для страждущего взора по самые ягодицы полными бедрами. Теперь этот ареал расширяется до пригородного рая. На базаре или просто возле магазинов приспел сезон дешевой – даже за бесценок – вишни, яблок, помидор, огурцов, молодой картошки и прочей благодати с чужих грядок. Она вызывает недовольство у чинно сидящих перед своими ведерцами и корзинами в надежде на возмещение трудовых затрат домохозяек, но радует покупателя, не интересующегося происхождением дешевизны.

Так что забор своякова сада, и без того надежный – из металлических прутьев, помимо был обнесен по-над штыками прутьев еще и ощетинившейся иглами колючей проволокой. Но детство Сирая проходило не в ботаническом саду с тропками, посыпанными желтым песочком. Словом, рывок – и вот уже одна нога стоит на поперечине между прутьями, а другая занесена над проржавевшими шипами. Именно в этот момент из глубины соседнего сада, как гром средь ясного неба, донесся голос:

– Ты куда, алкаш, лезешь?

Поскольку никогда еще Сирая так не обласкивали, ответ его последовал тотчас, хотя еще и не было видно вопрошавшего.

– От алкаша и слышу.

Надо же было! Последовавший треск ветвей перекрыла злобная брань.

– Бичара! Наркоман!

Над соседней оградой из кустов появилось озлобленное лицо, своим овалом говорившее о возможной комплекции его обладателя.

– Ты что, – не оробел Сирай, – дурак что ли? Где ты видел наркомана в моем возрасте?

И тут случилось именно то, чего предостерегался наш герой. Та нога, которая зависла над колючей проволокой, лишь отыскала носком своим точку опоры, но тут же сорвалась, и Сирай оказался верхом на проволоке и едва не взвыл, ибо ржавый шип вонзился в то место, посредством которого мы обычно пользуемся всякого рода сиденьями. И поскольку непрошенный охранник своякова сада все еще упражнялся в злословии, Сирай превозмогая боль, бросил:

– Пошел бы ты…

Что тут случилось!

– Степаныч, на помощь! – зычно заорал сосед.

Со Степанычем из разбуженной окрестности явились еще двое. Сирай сражался, как герои Ван Дама, однако получалось не так успешно, почему скоро прижали его насевшие противники к земле.

– Вяжи ему руки-ноги, – командовал непрошенный охранник, но Степаныч предложил дать слово поверженной стороне.

– А чего ж сразу не сказал? – развел он руками, выслушав объяснение, потребовав назвать приметы свояка – их соседа по саду.

И хотя с опозданием явилась реабилитация-справедливость, но бока были намяты так, что напрочь отпала охота, которая привела винодела в сад.

Только Гришка имел иное мнение.

– Брось ты, – успокаивал он приятеля. – Бывает и хуже, но реже. Ты зря. Пропадет урожай. Все надо пустить в дело. Все, что дано богом. Свояк-то разрешил, говоришь.

– Разрешил, – скреб в затылке уже в задумчивости Сирай.

Так что не до конца растраченные в схватке силы оборотились на достижение поставленной Гришкой цели, а через неделю дома у нашего винодела не осталось ни одной пустующей бутыли, банки, фляжки – тары, годной для расширенного производства, и неоднократно благодарные уста подтвердили истинность таившегося долгие годы невостребованным таланта.

– Ах какая вкуснятина! – восхищался кто-нибудь из знакомых, рассматривая стакан на свет. – Ну просто чудо!

– Неужели это свое? – спрашивал в следующий раз другой знакомый. – А у нас столько в саду осталось. Сосед своей корове перетаскал.

И эта похвальба сослужила службу: забылась схватка в саду; забылся ржавый шип, после которого пришлось недельку ходить по-кавалеристски клешненого, чтобы не бередить ранку в самом неудобном для пластыря месте.

Правда, похвальба похвальбой, однако не все проистекало в описываемой творческой жизни без сучка и задоринки.

Жильцы подъезда, в котором судьба прописала Сирая, – сплошь пенсионеры. А это народ… Пусть не подумает читатель, что подвергается критике мнение, сложившееся об этом контингенте по песням, как о мирных доминошниках во дворах, по газетным публикациям – как о страждущих нашего внимания и доброго отношения. Только вот, видно, ЖЭК забыл устроить во дворе перед тем подъездом столик для домино, но вкопал прямо перед крыльцом скамейку, на которой с самого утра и до вечера сидят рядком, изнывая от безделья, оделяя все вниманием, Сираевы соседи. «Не сойтись, разойтись, не сосвататься в стороне от придирчивых глаз», - то ли сетовали, то ли, наоборот, умилялись в известном из кинофильма Пеньково. А тут расходиться да свататься уже поздновато, так что зоркое око выхватывает объекты для пересудов из прилегающего пространства.

– Вон он, явился, подлец. Видно, за вещами, – шепчет, наклонившись к собеседнице, показывая глазами на удаляющегося мужчину, баба Полина. – К молодой ушел. Когда жена в горкоме работала, была годна. А как ног лишилась, да и горком закрыли, - ему девку подавай. Из самого-то, травяной мешок, все высыпалось, а все туда же.

Это она насчет бывшего жильца из четвертого подъезда.

– А ты на этого посмотри, – шепчет, меняя объект внимания, собеседница. – Опять с сумкой. Чего носит? Каждый день. Проверить бы.

Все подконтрольно. Все заведомо известно. Здесь, на скамейке, устав перемывать косточки прохожих, как-то заскучав, остановили они свой взор на грузовике, который ежедневно подъезжал к подвалу расположенной напротив девятиэтажки, в котором обосновалась предприимчивая молодежь, делавшая свой бизнес на приеме стеклопосуды и поставке пива для многочисленных киосков в округе. Кому-то ударила в голову мысль, что грузовик, должно быть, загрязняет выхлопными газами воздух под окнами пенсионеров. И пошли жалобы в инстанции. Познали те предприниматели почем фунт лиха, отбиваясь от натравленных проверяющих. Но устояли. А заскучавшие контролеры все держали порох сухим. И вот однажды из подъезда в самую зиму кто-то ночью умыкнул стекло из оконной рамы на лестничной площадке. Это все один из элементов наступившего дикого рынка. Промышляют кто чем может. По сигналу, мол, это они – из того подвала, явился работник ЖЭКа и напрямик, но только не в подвал, а к Сираю, чей сосед, имевший собственную версию о случившемся, указал след мародера: у него, мол, на лоджии в ветреную погоду одно стекло треснуло; больше никто не мог, мол, стащить дармовщину из рамы на лестничной площадке. ЖЭКовец оказался человеком понятливым, поверил на слово хозяину лоджии, а изъян на лестничной площадке, браня сборщиков стеклопосуды, исправил – застеклил раму. Но не прошло и недели, как ночью кто-то, быть может, потешаясь, унес из подъезда всю оконную раму. В тот же день Сирай выставил треснувшее стекло на своей лоджии, чтоб не пробуждать новых подозрений. Только новая незадача не преминула обрушиться на него самым неожиданным образом, как снег на голову. Потому что зияющая пустотой рама его стала словно бы слуховым окном. Все разговоры на кухне вроде б и вовсе не голосистых соседей с верхнего этажа, можно было подумать, стали предназначаться именно для ушей нижних соседей. Впрочем, если не нравится, – не слушай. Другое дело, что неслось наверх из форточки нашего переработчика даров природы.

– У моей жены аллергия на спиртной запах. Что-то она стала чихать со вчерашнего дня. Ты не знаешь, случаем, откуда идет этот дух? – улыбаясь, говорил Сираю уже на следующий день верхний сосед.

И хотя стекло на лоджии было восстановлено (он же, Гришка вырезал нужный размер), явился участковый. Я, говорит, заходить к тебе не имею права без санкции, но если, мол, еще раз пожалуются на специфические запахи, – не обессудь. Он был прав, этот участковый, и, умудренный жизненным опытом, не лез сломя голову в разбирательства, понимая тщетность попыток внести изменения в уложившийся миропорядок, в котором возродился дикий рынок.

Впрочем, не потому ли этот незначительный конфликт мог бы, однако не предупредил события, которые развернулись. Правда, уже на следующее лето, порадовавшее садоводов богатым урожаем вишни.

Казалось, весь город в те дни озаботился одним – вишней. На базаре, в стихийно образовавшихся то возле магазина, то прямо вдоль тротуара торговых рядах десятки ведер, аппетитно рдеющих ягодой, не оставляли равнодушными прохожих, в руках которых там и здесь можно было увидеть то пустые, а то уже наполненные горкой корзины, ведерца, кульки. И хотя упоминавшаяся уже «интеллигенция» поспешала с дармовщиной, Сирай с Гришкой получили немалый барыш, поставив этой благодати заезжим перекупщикам в изрядном количестве. Однако не оставаться же незадействованной таре, опустевшей за зиму после прошлогоднего сезона, да и в Гришкином блокнотике оказался рецептик и на вишню, которой еще изряднехонько было на ветвях.

И вот самый трудоемкий этап – сбор ягод, извлечение из них сока – позади. Сирай согбенно несет двадцатилитровую бутыль на лоджию, чтобы поставить ее на предписываемый срок в кладовку. «Процесс пошел!» – звучат в голове слова. Тяжела ноша, но своя. И если б не носок, приспустившись, болтающийся на левой ноге, двадцать литров – не тяжесть. Терпи, милок. Тужась, еле перешагнул через порог лоджии одной ногой. Выдержав равновесие, переступил другой. И не почувствовал, что наступил на приспущенный носок. Запутавшись, пошатнулся, головой ударился о кирпичный выступ дверного проема – хрястнуло, ударившись об угол, стекло, булькнуло обрушившееся девятым валом на пол лоджии содержимое разбившейся бутыли. Рефлекторное хватательное движение – крупный осколок чиркнул палец. Сирай стоит без малого по щиколотку в багрового цвета озере. Пенка прибивается, липнет к ногам. Резкий запах забродившего сырья ударил в ноздри. Но обжигающая боль в пальце отвлекла внимание от яркой картины. Конец среднего пальца правой руки приплюснут. Это подушечку с него срезало стеклом. Озеро, на глазах осев, иссякло. Кусочек пальца лежит на полу. Подобрав, приложил его на свое место. Выглянул из окна. Соседи внизу, слышно, обеспокоились, выглядывают со своих лоджий. Розовые струйки поливают их тут же исчезающие лица. Сирай извиняется перед ними, но извинения получаются какие-то безжизненные, потому что сейчас вовсе не до них. Кое-как обувшись, лишь спутав одной рукой шнурки, он спешит в больницу, что в десяти минутах ходьбы. В дороге вспоминает об известных из газет, журналов случаях, как врачи приживляют оторванные кисти рук, ноги. А тут тебе всего-то. Забывшись, отнял прижимавший ранку конец большого пальца – вместе с ним оторвалась присохшая было отрезанная подушечка среднего пальца. Послюнявил, вновь восстановил ее на прежнее место. Торопится.

И вот уже приемный покой больницы. На одной из дверей табличка: «Перевязочная». В другую, открытую дверь видны женщины в белых халатах. Раненый устремляется туда.

– Вот, только что отрезал. Перевяжите скорей, он снова прирастет, – спешит с просьбой.

Никто не шелохнулся. Двое что-то пишут в журналах. Лишь третья, увидев капающую на пол кровь, заверещала:

– Ну-ка выйдь отсель! Только что протерла полы. Обязательно лезть.

Наклонившись прямо перед непрошенным гостем, она вытирает красные пятна на полу, не замечая, что кровь с пальца капает ей за шиворот, на спину. Ее халат окрашивается в ярко-красные кляксы. И тут, оторвав голову от журнала, ее товарка увидела пятнистую спину, перевела взгляд на окровавленную руку непрошеного гостя.

– Марьям, он халат тебе испачкал, – сообщает она и, встав со стула, возмущается:

– Ты почему здесь? Кто тебе разрешил входить?.

– Забинтуйте скорей, – просит Сирай, уже не пытаясь убедить никого задумкой о приживлении.

– Здесь стационар. Лечат только лежачих. А тебе положено в поликлинику, к травматологу, – хором объясняют ему. – Иди, не будем мы бинтовать.

Таким образом – осечка. Здесь уже освоились в том диком рынке, и эпизодами о приживлении рук-ног их не удивить.

Поликлиника в другом конце города. Но быстрым шагом (не ждать же автобус, пока кусочек пальца прирастет вкось) минут за двадцать дошел до нее.

Возле кабинета травматолога несколько человек: то с гипсом по локоть, то с гипсовым воротником, то с перебинтованной головой. Видя запекшуюся кровь на руке, один из них предлагает:

– Заходи без очереди.

Этот не рыночник. Может, потому и в гипсе. А впрочем, может, и наоборот. Но тут открылась дверь, появилась женщина в белом. Посмотрела на руку и словно не кровь, а часы в ней увидела.

– Прием кончился. Обед.

– Вот, может, прирос бы, – бормочет несмело наш бедолага.

– После обеда. Пришьем, и прирастет.

И скрылась за дверью.

Тот, что в гипсовом воротнике, кряхтя подошел, посмотрел на руку.

– У меня чистый платочек. Давай сами. Их пока прождешь…

С перебинтованной головой тоже заинтересовался, подошел.

Пока они отобедают, высохнет, и уже не пришьешь. Доставай платочек.

И тут в конце коридора появился он. Знакомая фигура, вальяжная походка. Рассматривая таблички на дверях, плакаты на стенах, шел, да-да, конечно же, он. Гришка.

– Э-э, знаком, ты чего здесь делаешь?

Но увидел окровавленную руку.

– Опять били?

Склонил голову направо, склонил налево. Рассматривает.

– И чего стоишь?

– Да вот, думаю, может, прирастет, – начал объяснять наш герой.

– Пока ты здесь простоишь, обязательно прирастет, – перебил специалист широкого профиля. – Палец что ли?

– Да, подушечку срезал.

– Подчистую?

– Кусочек.

– Да сдался он тебе. Выбрось вон, – кивнул Гришка на коробку в углу.

– Жалко ведь.

–Жалко у пчелки. Выбрось, говорю тебе.

– Гринь, может, прирастет?

– Вот заладил: прирастет.

Тут вмешался тот, что с чистым платочком.

– Вот у меня новенький. После магазина еще не пользовался.

Гришка продолжительно смотрит на его гипсовый воротник. В глазах мелькнул озорной огонек, но шутить не стал. Помолчал, глядя в окно.

– Ладно, пошли. В парке найдем целебное средство.

Гипсовый воротник с напарником из очереди, тем, что с забинтованной головой, увязались следом.

Парк рядышком с поликлиникой. На лужайке пасется корова, отбиваясь хвостом от назойливых мух; две козы, стоя на задних ногах, обгладывают листву с молодого тополя. Гришка мимоходом лягнул одну из них – обе пустились прочь, видно, решив, что явился хозяин пастбища.

– Так.

Гришка остановился, озирается. Гипсовый воротник остановился рядом. Как скульптура. Не хватает только весла в руке или какого другого спортивного инвентаря. Напарник его в бинтах напоминает героя Гражданской войны Щорса на картинке в школьном учебнике. Держится с достоинством. Взгляд следует за Гришкиным, будто ему без объяснений понятно, что требуется дальше.

– Так. Видите – корова, – главный специалист посмотрел на Щорса, перевел взгляд на Гипсового воротника. – Корова дает не только молоко. В ней немало другой пользы. Раз она здесь, значить, где-то есть свежие лепешки. Вперед, друзья мои! А я поищу подорожник.

И уже через минуту торжественный голос Щорса возвестил:

– Ко мне! Нашел!

Он, сидя на корточках, деловым взглядом оценивает находку. Гипсовый воротник приземлился рядом.

– Кыш! – машет рукой на мух, облепивших лепешку. – Кыш! Не заносите заразу.

Сирай в задумчивости рядом. Гришка подошел с зелеными листочками в руке.

– Где платочек? Давайте сюда.

Распустил голубоватую ткань на полоски.

– Чистой палочкой ну-ка кусочек.

– Вот с этого краешка погуще, – показывает Щорс пальцем.

– Сам вижу, – раздражается подсказке, принижающей его значительность в действе, Гипсовый воротник и тычет стебельком ромашки в лепешку.

И уже через пять минут главный специалист наставляет приятеля, который вертит замотанным пальцем, рассматривает его.

– Дня через четыре снимешь повязку. А пока не мочи, не трогай.

Улыбнулся.

– Два часа не есть.

– Почему? – не уловил шутки Щорс.

– Как почему…– поспешил было показать свою понятливость Гипсовый воротник, но тут же осекся и преданно смотрит на главного специалиста, который продолжает:

– В общем, береги. И никакого врача. Они тебе налечат.

– Точно говоришь, – слышится спешное ассистентское подтверждение.

А через недельку два друга сидели под яблоней в саду Сираевой тещи. Яблоня этим летом отдыхала, плодов на ней не было. Необремененные ее ветви покачивались на ветру. Рядом вдоль ограды кустился вишарник со взъерошенной после сбора ягод зеленой листвой.

– Любому организму требуется отдых, – рассуждает Гришка. – Значить, яблочного вина нынче не попробуем. Но ты не унывай. Я вчера возвращался с рыбалки, заглянул на кладбище. Дай, думаю, проведаю соседа. А там вишни! Только за пятью ближними могильными оградками насчитал. Так что утром с ведерцем ко мне. А палец-то пока снова перевяжи. Чтоб не взбередить ранку. Прирос ведь таки. Потемнел. Это пока. Все рассосется.