Гришкин менталитет

ФЛОТСКАЯ ИСТОРИЯ

– Я сам служил когда-то. Знаю, как призывников отбирают, – начинал заводиться Гильметдин, глядя то на сидящего напротив врача, то на сына. – В морфлот не всякого возьмут.

Повернувшись к пареньку, который молча слушал, о чём всё страстнее говорит отец, врач спросил:

– А вас что ж, получается, во флот отправили?

Однако Гильметдин не дал сыну и слова промолвить, раскрыв амбулаторную карту, ткнул пальцем.

– Вот здесь указано: флот и номер команды.

Врач, надев очки, посмотрел, подняв глаза, улыбнулся.

– Нет, здесь не флот написано. Вы ошибаетесь, любезный.

Тогда это показалось историческим днём. Как раз таковым же, как и дни, когда мы, разочаровавшись в светлом коммунистическом будущем, взлюбили вдруг капитализм. Событие, о котором пойдёт речь, конечно же, не столь грандиозное и по содержанию, может, существенно не в масштабах страны или республики, и даже не в масштабах района или деревни. Потому не станем уточнять название местности, где оно случилось. К тому же таковое уточнение, так сказать, чревато. В нашем Башкортостане где-то с полсотни, или даже больше, районов, а раскройся сейчас по легкомыслию конкретикой – могут ведь и обиды пойти: враки, мол, всё, описываемое не в Зианчуринском, а в Туймазинском районе произошло. А саму семью, в которой сыр-бор разгорелся, назвать безопасно, и даже неминуемо придётся назвать, потому как безымённая беллетристика – все равно что беззубый рот: пожевал-пожевал – а пользы-файды никакой. Вот коль видно из повествования, что главой семьи, помеченной историческим событием, является, например, Гильметдин Сыртланов, – тут другое дело. «Это который Сыртланов?» – озадачится в ехидстве кто-нибудь, а Сыртлановых в любом районе с десяток-другой наберётся. Так пусть они, во-первых, сами, если охочи, разбираются меж собой и подтвердят, в чьи это семейные скрижали вписан тот факт. А во-вторых, разбираясь-то, быть может, докопаются до истока-первопричины всей описанной ниже кутерьмы, чем не озадачивал себя автор этих строк.

Впрочем, нашего Сыртланова, который Гильметдин, легко отличить от других. У него жена – Василя, и сын подрастает – Зайнетдин, в повседневье – просто Зайни. Красавец. А рассудительный! Философ. Книги запоем читает. Воззрения на жизнь – Гильметдин не чета ему. Как Филипп – отец Александра Македонского, видя заметное невооруженному глазу величие, говаривал своему питомцу: Македония, мол, тебе, сынок, мала; ищи себе царство побольше, – так и наш родитель прочил чаду своему будущее. Только вовсе не на полководческом поприще. Пуще того, в семье – все противники воинской карьеры; вообще солдатскую службу не допускают в расчётах. Паренёк миролюбив и далеко не воинственен; уже в раннем возрасте, быть может, под влиянием отца да школьного учителя истории обрёл несколько нетрадиционные воззрения на миропорядок, болезненно перенося неустроенность человеческого общежития, кровопролития, продолжающиеся в этом бушующем мире. И средь друзей его, быть может, неспроста есть сомышленники; так что случаются в школе, где они учатся, споры по вопросу: а не доросло ли человечество до степени, когда решать бы проблемы, не развязывая войн.

Вот такова, в некотором смысле, экспозиция – положение вещей накануне исторического дня. Она, быть может, если в одном случае исключала, то в другом, наоборот, даже предвосхищала прихотливость завязывающегося жизненного сюжета. Потому что воззрения Зайни и его родителей на военщину – да тьфу на них; нашлись тут доморощенные пацифисты. Родине нужны защитники. И коль папашка твой не в состоянии отправить тебя куда-нибудь на Канары, Багамы или в заморские колледжи – подальше от разыгравшейся на ровном месте войны, – будь любезен: встать в строй!

Родитель нашего философа за свою жизнь – какой уж там Канары да Багамы – сам-то, если выезжал дальше райцентра, то всего разок – в Баймакский дом отдыха. Случилось это в милые его сердцу, именуемые теперь застойными, времена. Но Зайни минует солдатчину, поступив учиться в университет. А если с поступлением осечка, – так ведь со здоровьем у него проблемы. Не армейский, словом, он человек.

Однако подоспело время освидетельствования призывников года рождения того же, что и Зайни. В тот день Гильметдин с Василей проводили сына, уверенные, что он вернется, как предупреждали врачи, с «белым билетом» – подтверждением непригодности к военной службе. Походив два дня с товарищами по кабинетам, в которых всяко изучали состояние тела и духа будущих защитников Родины, Зайни пришел домой со своей, так называемой, амбулаторной картой, задолго до этой комиссии пообтрепавшейся, опухшей до толщины энциклопедического справочника, по которой впору изучать в медицинских учебных заведениях человеческие недуги. Вернулся в некоторой растерянности и тут же сообщил встретившемуся в дверях отцу о причине, нарушившей душевное равновесие.

– Во флот записали.

– Как во флот? – удивился Гильметдин.

– Нажметдин-агай встретился мне, вот тут нашел запись, – протянул ту самую «энциклопедию» сын, раскрыв ее на последней странице, где черным по белому стояло: флот 160299.

– Флот. Так и есть, – удостоверился отец. – А что за цифры-то?

– Нажметдин-агай сказал, это номер команды.

– Да-да, я и забыл. Там ведь номер команды пишут.

Именно эти минуты и есть начало того исторического момента в семействе, которое лишь вчера готово было грудью встать на защиту Зайни от военщины, а тут сам отец уже впал в растерянность, которая, впрочем, длилась недолго, потому что в комнату вошла мать и тут же поинтересовалась:

– Что сказали, сынок, в комиссии?

– Во флот записали, – поспешил с ответом Гильметдин и испытывающе посмотрел на жену, которая, вскинув брови, качнула головой, пока не зная, как отреагировать на новость.

Сам Гильметдин в дни молодости исполнял долг перед Родиной в, так называемом, стройбате. Нельзя согласиться с теми острословами, которые утверждают, что это вовсе не армия; однако во языцех так и считается, что в стройбат отправляют всех, кто не сгодился для сугубо военной службы, – не то чтоб убогоньких, но таких, которые, если лопату да лом в руках держать могут, – то и ладно; ну и, конечно же, чтоб хоть до десяти умели считать и, желательно, чтоб хоть по слогам складывали. А флот, известно, одна из самых труднокомплектуемых команд. Моряком возьмут, только если ты орел. И вот тебе на: отец-стройбатовец воспитал (верь после этого врачам) орла, которому теперь никакая Чечня, откуда тысячи погибших, не грозит. Нет в Чечне флота. Да тут, закатав штаны, с ложкой-кружкой да с харчем недельным вприпрыжку скакать в военкомат: к защите морских рубежей готов!

Быть может, эти же мысли ввергли в растерянность теперь уже и Василю. Много ли у них в деревне отслуживших в морфлоте? В позапозапрошлом году сын захудалой школьной уборщицы – оболтус Ишбулды, странным образом сгодившись, после года службы на море приехал на побывку, в скрипучих ботинках, в бескозырке, весь в лентах с якорями – деревня словно на дыбы встала. Ишбулды-то, то в развальцу, то, вдруг вспомнив, – расставляя ноги пошире, как на палубе в качку, весь отпуск ходил, не снимая форму. Разве что сподобится утречком за водой к колодцу, так в окнах близрасположенных домов – головы: вон он, вон он, в тельняшке! А в лице Ишбулды так и написано: и как это вы здесь, на суше?

Словом, в семействе Сыртлановых совершился исторический поворот. На сто восемьдесят градусов. От недавнего убеждения в никчемности армейской службы – к решению: служить! во флоте!

– Ну что? Значит, в морфлот? – положил Гильметдин руку на плечо сына, все пребывающего в задумчивости, и сжал пальцами, словно прощупывая, достаточно ли в нем крепости, чтоб выдержать почетное бремя. А тот стоял молча, хотя понятно было, что еще в дороге, возвращаясь после военкоматской комиссии, и сам шибко усомнился в целесообразности изначально разработанных наметок.

Лишь Василя, в первые минуты, услышав новость, не то чтоб возрадовавшаяся, но не скрывавшая доброго расположения духа, вдруг стала плакать, тихо, лишь шмыгая носом.

– Ты чего, мать? – удивился отец семейства. – Посмотри, какого сына воспитала, а хнычешь.

– Да. А если в Чечню отправят? – тут же парировала бодрость мужа женщина.

– В какую Чечню? Чечня – это Кавказ. А нашего на м-море…

Часом позже в избу, которую посетила приятная новость, вступил упоминавшийся в разговоре отца с сыном Нажметдин-агай – сосед Сыртлановых, первым встретивший Зайни после комиссии в райцентре и определивший по амбулаторной карте номер команды, в которую зачислили парнеца.

Нажметдин Усманов – ветеран войны, даже своим существованием являющий воспитательный фактор для подрастающего поколения. Правда, рассказывают, сам Нажметдин воевал недолго. Вернулся с фронта колченогим. По упорно циркулирующим слухам, ее он прострелил сам. Но это домысел – результат, быть может, Нажметдиновых же откровений знакомым, еще в первые послевоенные годы. О том, например, что на фронте его не прельщали ни табачные пайки, ни фронтовые сто граммов. Понятно. Выпившим море по колено. Когда в бой, Нажметдин за ними трусцой вслед, с ружьишком наперевес. Оно так сохранней. На трезвую голову и решение самострела, мол, созрело.

Вернувшись с фронта, как вспоминают теперь старики, он, хоть и колченогий, но молодой и сильный, уже вовсе не чуравшийся рюмки, был популярен средь солдаток, оставшихся не только без поддержки сильных мужских рук, но обделенных мужской лаской и вниманием. Катался, говорят, Нажметдин тогда как сыр в масле, не только теша свое, но и, нет сомнения, решая насущную проблему восполнения убывающего в бойне народонаселения страны. А кончилась война, по истечении десятилетий, когда ветераны от ран и увечий уходили в мир иной, где ни назначенных льгот, ни привилегий не надо уже, вот тогда все почетней стали отводить места в президиумах и на трибунах во время торжеств бывшему поначалу не в шибком почете Нажметдину. Трудоучастие его в построении светлого будущего происходило в качестве то библиотекаря, то заведующего клубом, а одно время даже партийного вожака колхоза. При нагрянувших на излете века очередных революционных преобразованиях, когда отцы отечества вдруг резко повернули салазки общественного развития вспять, с ропотом перенеся было упразднение роли компартии, недавно на чем свет стоит поносивший служителей религии, лишь началось по всему пошатнувшемуся оплоту социализма восстановление церквей и мечетей, коммунист Нажметдин стал муллой.

В тот день он оказался в райцентре по своим делам. В верхах, говорят, пообещали ветеранам войны выделить автомобили, но что-то медлят. Под лежачий камень вода не побежит. Ездил, узнавал: скоро ли? Правда, сам ветеран – уже годы не те – за руль вряд ли сядет, но машинешка сгодилась бы внуку.

Вот как раз после военкомата ему и встретился Зайни и по просьбе показал ту самую амбулаторную карту, из которой получалось, во флот забирают соседского сына.

– Молодец, Гильметдин, – говорил старый вояка, зашедший к соседям, чтобы обсудить приятную весть. – Хорошую смену вырастил. Мы когда-то кровь мешками проливали, защищая Родину…

Он, волоча ногу, похаживал по комнате, останавливался напротив паренька и говорил, говорил. Все о героизме. Эта «пролитая мешками кровь», о которой непременно упоминалось во время нередких по плану патриотического воспитания встреч со школьниками, пробуждала в подростке когда-то неприязнь. Можно подумать, где-то в басмачах служил седой говорун, раз мешками измеряет пролитую кровь. (Это у них ведь там бурдюки.) Но сейчас это выражение казалось даже значительным.

Словом, правильность взятого курса подтвердил и авторитет в общественной жизни деревни. Приподнятое настроение воцарилось в доме. Жизнь проистекала своим чередом. До отправки на службу, по расчетам, еще несколько месяцев. Еще больше четверти учиться в школе. Быть может, даже стоит попытаться-таки поступить в университет. Но тогда с морфлотом, если вообще не отставить его, повременить придется. Есть ли смысл?

Гильметдин словно бы переродился: с сыном обращался – несравнимо с тем, как случалось раньше, когда, несмотря на высокую оценку его потенциала, нет-нет да, чего греха таить, и выговаривал, видя, что не в полную силу своих возможностей готовится тот к грядущим свершениям. В лицах матери и отца, правда, частенько задумчивость проступает, на смену которой, впрочем, тут же может прийти бодрый дух, и отец, только что, склонив голову, смотревший в одну точку на полу, уже напевал: «Раскинулось море широко…» Но тут жена начинала шмыгать носом, потому что знала, что в песне той – трагическая повесть о старушке, оставшейся без погибшего сына-моряка. А вот если мужу приходят на память слова другой песни – «На побывку едет молодой моряк…» – Василя в лице меняется.

Проводы в армию, как издавна повелось в деревне, – праздник. Лишь пришли повестки очередной группе парней, всю неделю до отправки шумели прощальные застолья. До поздней ночи молодежь с гармошкой, с песнями с весельем ходила по улицам. И никто не посмеет возмутиться за шум-гам, мешающий отдыху труженика. Последние денечки догуливают те, кому завтра в строй.

Зайни средь товарищей хоть и держится неприметно, но, присмотрись внимательней, не ровня им, сухопутным швейкам. Потому малоречив, снисходителен.

Нажметдина внучатый племянник Исхак, которого, по слухам, приписали в ракетные войска, когда компания после улицы разместилась за праздничным столом, оказался по правую руку от Зайни. А слева – Мадина, не подруга, а бывшая одноклассница. Теперь, когда перед отправкой уже стало известно, где быть в скором времени нашему недавнему пацифисту, она все возле него; танцевать – только с ним, смотрит так томно, будто век вместе были. Исхак в разгар веселья подал им рюмки, предложил выпить втроем, пока компания шумит кто во что горазд.

– Ну поехали, товарищ ефрейтор, – улыбнулся он, видно, забыв, с кем имеет дело, а чокнувшись, протянул свою рюмку к девчонке. – Мадина, пьем до дна.

Исполнив Исхакову прихоть, Мадина, видно, предполагая его неосведомленность, тихо спросила у Зайни:

– А моряки тоже ефрейторами бывают?

– Ну это по рангу одно и то же. Только у нас не ефрейтор называется, а старший матрос, – был ответ, сдержанный, но по интонации говоривший: что с вас возьмешь?

А вот упоминавшийся Ишбулды, уже вернувшийся со службы домой насовсем и не снимавший с себя тельняшку, так что синие полоски бросались в глаза из-под расстегнутой на три верхние пуговицы рубашки, присутствовавший в компании на правах наставника и тамады, когда поднимали общий тост, протянулся через стол к Зайни.

– Ну давай, браток, за тех, кто в море.

Вся компания головы, как по команде, повернула в их сторону. Мадина, конечно, глазки опустила, а Зайни – щеки заалели от удовольствия.

От кого-то из провожавших сыновей до сборного пункта узнал Гильметдин, что группу новобранцев, в которой оказался Зайни, увезли на Дальний Восток. Значит, на Тихоокеанский флот, решил отец, а мать порадовалась (географию-то знает): подальше от Кавказа, от Чеченской войны.

Прошел месяц. О сыне ни слуху, ни духу. Ни единой весточки – как в море канул. Впору в военкомат поезжай: куда затыркали? Но не торопят события отец с матерью. Подождем, мол, еще.

– Наверно, далеко заплыл в Тихий океан, – высказывает предположение Василя. Они сидят за вечерним чаем. – Оттуда-то письмо не пришлешь, если далеко заплыли.

Гильметдин, прихлебывая из блюдца, молчит. Помнится, даже в стройбате курс молодого бойца проходят до того, как принять присягу. А во флоте вряд ли в Тихий океан сразу отправят. Видно, увлекся парень, осваивая моряцкое ремесло, вот и не пишет. Но раз муж молчит, мысли жены развиваются в одностороннем порядке, по-своему складываются, по женской логике, которая тоже от жизненного опыта.

– А ты знаешь, в прошлом году Бибиямал проводила сына своего – полгода писем не получала. Потом оказалось, что в Чечню попал. Может, и нашего вовсе не на Дальний Восток?

В это время с улицы донесся скрип калитки. Кто-то во дворе прошагал к крыльцу, постучал носками обуви о ступеньки, сбивая грязь. В точь как делал это Зайни. Вот уже шаги в сенцах. Муж с женой повернули головы к двери, которая отворилась. Из темноты в дверном проеме появился… Может, почудилось? В последние дни разговоры только и были о нем – невольно тут свихнешься. Иль кто-то похожий? Нет! Переступив порог, у двери остановился Зайни. Похудевший, бледный. Через плечо котомка, с которой уехал на сборный пункт. Мать бросилась к сыну, повисла на его шее, будто фронтовик вернулся домой. А сын, обняв ее как-то безучастно, смотрел через материнское плечо на отца, который молча стоял у стола.

Тут читатель, конечно, чувствуя приближение развязки всей этой флотской истории, в нетерпении ждет: а что ж Гильметдин-то, который почему-то не спешит заключить в объятия вернувшегося, кажется, все-таки не моряка. Напрасные сомнения. Отец подойдет и тоже обнимет сына. И все вместе сядут за вечерний чай, а Зайни станет рассказывать все по порядку. О том, что со сборного пункта увез группу новобранцев «покупатель», как именуют обычно офицера, прибывшего из войсковой части за пополнением. Только вот был этот «покупатель» не флотской внешности, не в бушлате да с якорями на лентах, а в песочного цвета шинели с черными погонами. Но тут размахивать руками не приходится. Не ты, а тебя, как невесту, выбирают.

Больше недели постукивали на стыках рельсов колеса поезда, увозящего быстро сбившихся в дружную компанию ребят. Как водится, поездка была веселой – продолжением, пусть более скромным, тех застолий, от которых собирались в складывающееся братство те, жаждущие облачиться в солдатскую одежду, и те, лишь послушно исполняющие волю закона о воинской повинности. Уже далеко-далеко от родного Урала, на подступах к тихоокеанскому побережью, все еще в поезде, упал Зайни в обморок. Как определили в медпункте на первой же станции, на которой по твердому настоянию врача оставили новобранца, обморок случился вовсе не от тоски паренька, непривычного к долгой разлуке с матерью, и не от невоздержанности в кругу той компании. Причину можно бы обнаружить, полистав упоминавшуюся «энциклопедию». Дней десять пролежал он на больничной койке – ровно столько, чтоб потом хватило его добраться, нет, не до войсковой части, а назад – домой, где по строгому предписанию, полученному в медпункте дальневосточного поселка, предстояло уже обратиться к тем, кто своеручно предписал службу вообще и во флоте в частности. Впрочем, автору-то этих строк не стоит горячиться с обвинениями. Лучше последовать за Зайни и его отцом, которые уже на следующий день поехали в райцентр, в поликлинику.

Убеленный сединой, благородной внешности врач спокойным голосом, глядя то на отца, то на его питомца, говорил о том, что, хоть и состояние здоровья парнеца – далеко не верх совершенства, но и содержание «энциклопедии» еще не должно быть поводом для паники. Конечно же, увеличение левого желудочка, гастрит, вирус гепатита и прочий энурез – не божья благодать, но и не конец света. Молодой организм, еще развивающийся. При квалифицированном врачебном вмешательстве все можно привести, если даже не в стопроцентную норму, то настолько, что проживешь еще лет до девяноста.

Спасибо, доктор, на добром слове. Только вот не подскажете ли, кто из ваших коллег определил парня при таком букете болезней во флот, куда, как известно, берут не всякого, и уж точно, с вирусом гепатита не берут. Гильметдин, вежливо так взяв со стола ту «энциклопедию», раскрыв на нужной странице, тычет пальцем.

– Вот здесь написано: флот и номер команды – 160299.

Неспешно надев очки, доктор посмотрел туда, куда обличающе воткнулся палец, и, подняв глаза, улыбнулся.

– Нет, это не флот. Вы ошибаетесь, любезный.

– А что ж тогда? Флот написано.

– Написано сокращенно, – последовало объяснение, – фл. означает флюорография. А дальше: от 16.02.99. – это дата проведения флюорографии. То, что написано сокращенно да слитно, без точек, – так вы, наверно, уж знаете о наших почерках. Друг друга мы понимаем. В амбулаторную карту, кроме болезней, никакие рода войск, никакие команды не вписываются.

Тут рот нашего героя, растворившись, таковым и остался, навродь как мышцы подбородка ему свело.

Вот такая флотская история случилась.

Но не беда. Ту госпожу по имени Неудача переживут Гильметдин с семейством. Это она, ведьма, столкнула их с проливавшим кровь мешками Нажметдином и членами комиссии, которые, выполняя план, пытались спровадить Зайни на армейскую службу. Не беда. Все переживется. Все перемелется – мука будет. Главное – растет новое поколение. Утверждают, хлипковатое, болезненное. Так ведь и время такое. Но поколение – новое. На смену устаревающему, для которого, если патриотизм, – то, значит, непременно в бой, якобы, за Родину и для Родины. Болезни излечатся. Живы будем – не умрем. И станут Зайни и его сомышленники мир строить. Такой, когда тебе ни Чечня, ни даже стройбат.