Гришкин менталитет

ПРОСТОДУШНЫЙ

Он сидел в заднем кресле автобуса и смотрел на меня через окно глазами круглыми, как у овечки, тронутыми поволокой умиротворения, которое словно невидимыми нитями сдерживало мое мятущееся существо. Я стоял и ничего не мог сказать. Да и что тут было говорить.

Все началось той ночью, предшествовавшей дню, с избытком насыщенному злосчастиями. Он – это один из корпуса моих племянников, в множественной численности ниспосланных щедрой судьбой внуков и внучек нашей доброй матушки, долготерпению и ответственности которой перед своими родительскими обязанностями оставалось лишь удивляться. В непременной укомплектованности, словно контролируемые свыше по списку, они, как мотыльки на свет, слетались к нам с первыми июньскими днями со всех концов необъятной страны и без малого три месяца заполняли наш двор и простирающиеся до речки окрестности шумом и гамом, пока за несколько дней до начала учебного года их, упитавшихся, загорелых, с веселым блеском в глазах, не увозили родители – кого на самолете, кого на поезде, кого на автобусе.

Я состоял при этом корпусе невольником с обязанностями прислуги и дворового человека, потому что сам, возвернувшийся в родные пенаты после летней университетской сессии, не мог оставаться безучастным свидетелем навалившихся на матушку хлопот.

Звали мы его, отличавшегося от сезонных однокорытников дебелостью, добротностью бледнорозовых чресел, – Курортником. Уфимец, сын писателя, Курортник отличался еще начитанностью и таковой любознательностью, что своими вопросами частенько если не выводил из себя кого-нибудь из нас – взрослых, то непременно оставлял в растерянности.

В те дни мы получили телеграмму от моей сестренки, проживавшей уже далеко от родительского гнезда, о том, что она едет домой, только не одна. Тогда у нас случился переполох, потому что в неожиданно прибывающем госте мы заподозрили чужестранца. О том свидетельствовало его имя – Отто, значившееся в телеграмме рядом с именем сестренки. Конечно же, перед нами предстала задача – не ударить лицом в грязь перед заграницей. Гадая, пытаясь по имени определить, из какой же гость страны, мы, взрослые, стали готовиться к встрече и одной из предупредительных мер сочли нейтрализацию Курортника, который своей чрезмерной любознательностью мог озадачить кого угодно – хоть нас, хоть его – гостя. Регламентировать возможные вопросы эрудита к незнакомцу не имело смысла по причине их известной бесчисленности и многообразия. А потому мой дядюшка решил проявить твердость.

– Вот что, любезный, – говорил он, выведя юное дарование в сад и положив руку ему на плечо. – Я знаю, ты молодец. Книжек много прочитал и станешь когда-нибудь профессором кислых щей. Но сегодня речь о заграничном человеке, перед которым ты можешь опозорить нас.

Курортник смотрел на него, склонив голову на бок.

– Ты понимаешь, о чем я? – продолжал наставник.

– Понимаю, дядь Алик, – отвечал инструктируемый.

– Ну и чего ты понимаешь, скажи-ка мне?

– Много не говорить.

– Правильно. Много не говорить, вопросов не задавать.

Меня с того часа дядюшка обременил персональной ответственностью за каждый шаг беспокойного племянника.

Отто Луис Гансалес Лоретто – прибылой в нашей шумной компании, был красивым, благородной внешности мулатом из Венесуэлы, приехавшим в нашу страну для учебы в Губкинском институте. За год предварительной подготовки он сколько-то осилил русский язык, но не в таком объеме, чтоб легко общаться с незнакомыми людьми. После встречи и торжественного застолья мы разместились в передней для приятной беседы: венесуэлец – на мягком стуле в центре, а вокруг – полтора-два десятка пар любопытных глаз. Разговор проистекал непринужденно. Гость, видно, уже привыкший к чрезмерному вниманию к своей персоне, особо не смущался устремленным на него взглядам и, приняв как само собой разумеющееся множество вопросов, отвечал на них, частенько прибегая к помощи своей подруги – нашей родственницы. Мы видели перед собой молодого человека из противного тогда нашим идеологическим принципам, капиталистического государства в Южной Америке, чья богатая бабушка жила в Штатах, и, конечно же, увлекшиеся в интересном разговоре, забыли про уже известного героя. Никто не заметил, когда Курортник оказался в центре круга – сидел на табуретке прямо напротив мулата, закинув ногу на ногу, и в нетерпении мял пальцы рук, не отводя жадного взгляда от своей жертвы. И, конечно же, достаточно было случиться легкой заминке в беседе, как любознательнейший представитель социалистической стороны перехватил инициативу – кинжалом вонзился в беседу.

– А у вас в Венесуэле президентов убивают? – выстрелил он торопливо.

Гость, видно, не поняв скороговорки, поднял глаза на подругу, которая, не находя ничего крамольного в словах племянника, разъяснила суть вопроса. Но вопрошавший и не ждал ответа. Понятное дело – там у капиталистов убивают.

– А у вас оружие свободно продается?

На размышление была дана секунда-другая.

– А у вас там наркотиками торгуют?

Венесуэлец, улыбаясь, лишь взгляд успевал переводить с собеседника на его тетю, в то время как оппонент, должно быть, ясно понимал, что выхваченную у компании инициативу долго не удержать.

– А венесуэльская мафия связана с «Коза Нострой»? Публичные дома у вас платят налоги государству? Вы спутники в космос…

Тут распоясавшийся представитель соцлагеря как-то станным образом, не вставая с табуретки, вдруг исчез сквозь плотное кольцо участников беседы и в следующую минуту стоял на кухне перед дядюшкой.

– Тебе, овца, что было сказано вчера? – зло прошипел тот.

Курортник простосердечно смотрел ему в лицо.

– Вот что, любезный, – продолжил все шепотом дядюшка. – Не подходи туда. Займись-ка делом. Вон посмотри, сколько мух залетело в избу.

Мух, и вправду, было много. Они кучковались на клеенке обеденного стола, на стенах, потолке, жужжали на оконном стекле.

– Сделай хлопушку из газеты и – геть! – вперед.

Отстраненный от беседы, должно быть, удовлетворился выпущенной очередью каверзных вопросов и стал охотно исполнять порученное дело, громко хлопая оружием, сделанным из подручного материала, и уже не выпускал его из рук до самого вечера. Именно оно стало источником одного из той череды злосчастий. Только до этого мне пришлось претерпеть нагоняй от дядюшки за халатность, за утраченную бдительность.

– А ты тоже хорош, - выговаривал он. – Протрепал муму, вместо того, чтобы следить за ним.

Тогда я и сам осуждал себя, еще веря, что поступки Курортника могут поддаваться контролю.

Наступившая ночь окутала тишиной и покоем дом. Разместились на ночевье кто где: гость – в передней на перине; Курортник со своим братцем – здесь же, но на другой – скрипучей кровати; родители – в летнем домике; остальной племянницкий взвод – то в саду под яблоней, то под специально оборудованным к «бархатному» сезону навесом возле дровяного склада. Я, получивший в детстве, если не спартанское, тем не менее, воспитание, предвосхищающее неприхотливость, устроился на кухне на скрипучей раскладушке, от долгого пользования изогнутой в каркасе как коромысло, и сладкий сон обуял меня скоро.

Что явилось причиной ночного пробуждения я не мог понять; только, разомкнув веки, сразу увидел в темноте трусатую тень. Этот семейный фасон – предмет нередких шуток над его обладателем, мог распознать каждый из каникуляров и отпускников. Возле раскладушки остановился, словно в размышлении, Курортник. Тревога, закравшаяся в мое сознание, оказалась не напрасной. Лунатик взял со стула ту самую хлопушку и смазал ею меня по губам. Ответная реакция, конечно же, последовала моментально – мухобой, получив удар ногой в живот, утробно охнув, свалился на загромыхавшие ведра в углу, но последующее обрело еще большую странность: он взял два ведра, направился к выходу и скоро вернулся с ними, наполненными водой из колонки за калиткой на улице. Поставив ведра на место, он вновь подошел к раскладушке и вполне миролюбиво сообщил мне:

– Ни капли воды дома. Даже на утренний чай не запаслись.

(Что касается чая, то по утрам он бежал к столу первым.)

– Да не беспокоился бы, – ответил я, после чего лунатик отправился восвояси в переднюю.

Мой сон он отравил. Утопшее вскоре в забытье сознание так и не избавилось от печати быстротечного полуночного события. До утра мне снилось, что я не могу выплюнуть муху. И потому последующее пробуждение несло словно электрическое напряжение, готовое отозваться на новые неприятности.

После завтрака экспромт дядюшки объединил нас, тех, кого он избрал по своему усмотрению, в рыбацкую артель. Сам инициатор и мулат, я и приходящийся нам сватом уполномоченный «Вторчермета», а по общественной линии – рыбоохотинспектор, почему-то решившей, что лучше, чем под нашей гостеприимной крышей, отдыха не бывает, а также Курортник стали собираться на рыбалку. И первое, чем занялись, – починкой бредешка. Исключительное внимание мы уделили мешкообразной середине снасти, названной термином, должно быть, заимствованным из лексики известного в те времена в нашей местности мальгинского портного, – мотня. Мы дружно сопели над ячейками, чтобы, не ровен час, не оставить ни единой прорехи. Я, между прочим, впоследствии шибко пожалел об этой основательности.

Скоро артель то гуськом, то растягиваясь цепью поперек дороги, держала путь в заречье, к местечку Култай, где по заливным лугам между колками черемушника и крушины в тучном травостое прятались озерца – карасиные угодья. В дороге Курортник пристроился обок венесуэльца и, одурманенный привольем, затеял было познавательный процесс.

– Тебе с анакондой приходилось встречаться? – начал бодро он, но чувствительный знак дядюшки – локтем в ребро, возымел результат, и мысли эрудита, возможно, тотчас сосредоточились на местной флоре и фауне. К тому же впереди сверкнуло зеркало водной глади, и дядюшка, обмеривая каждого из нас с ног до головы взглядом, стал распределять обязанности.

– Мы с тобой, – указал он головой на Вторчермета, – будем на клячах.

«Кляча» – это, предполагаю, сугубо местное наименование тех древков, за которые тянут бредень.

– Тебе, – посмотрел он на меня, – расправлять мотню.

Помимо я должен был следовать по воде вслед за той мотней, на случай, если бы она стала цепляться за коряги. Гость изначально обрел разумеющуюся привилегию – зрителем, и мог участвовать при извлечении рыбы из бредня. Курортник, за его дурные предсказания насчет улова, был оставлен на берегу – носить штаны наши.

Первые же два забреда явили успешие в промысле: в отяжелевшей корзине над пошевеливающейся, бьющей хвостами живой массой играли солнечные блики. Дядюшка, повеселевший, забыв о непременной для его, организатора, строгости, похихикивал, шутил, рассказывал о былых уловах, взывая ко мне как к свидетелю.

– А помнишь, – спрашивал он, – в позапрошлом году на Теплом озере за три забреда три мешка карасей взяли?

– Ага, - отвечал я, не воспротивившись необузданной фантазии рыбака, уж больно хватанувшего под настроение.

– Что нос повесил, старина? – обращался дядюшка уже к Вторчермету, хотя тот хитро улыбался и, чувствовалось, пребывал в здравом расположении духа; вся его внешность словно радовалась: быть сегодня ушице, да с двойным наваром.

Венесуэлец, сплетя смуглые руки на груди, стоял на поросшей кугой кочке. В его глазах блеском тоже играло удовлетворение. Он изображал большим и указательным пальцами правой руки кольцо: все, мол, о кей, ребята. И лишь опальный Курортник ходил по берегу, как побитый пес. Он останавливался возле корзины, смотрел в нее, путался в выпавшей из охапки штанине, скреб затылок и снова ходил по берегу.

А у нас уже третий забред. Он чуть не стал для меня роковым.

Дядюшка энергично пошел на выбред, когда в воде в сторону Вторчермета метнулось что-то темное. То ли пролетевшая галка создала тенью эту иллюзию, то ли лягушка – ночная певунья, коих предостаточно в култайских водоемах, возрадовавшаяся людям, но напуганная сеткой, поспешала так проворно спастись. Только Вторчермет, слышавший еще в дороге вопрос Курортника об анаконде, воспринял все по-своему. Он с криком «змея!», оттолкнувшись клячей ото дна, взвил над озером и плюхнул животом на воду, а затем, шумно оставляя за собой буруны и пену, ринулся к берегу. Но дядюшка, прекрасно знавший всех возможных обитателей местных водоемов, в несколько прыжков догнал и восстановил паникера на место. И уже вновь капроновая струна с поплавками натянулась от напора воды. Я же, неосторожно наступивший на сетку, был опрокинут при рывке незадачливого рыбака внутрь бредня и, не замеченный никем, лежал в той самой мотне. Караси, обеспокоенные теснотой непривычного вместилища, ударялись мне в лицо носами, били легонько хвостами. Не в состоянии встать на ноги, я быстро оценил ситуацию, в которой оказался, и смиренно стал считать до восьмидесяти: опыты детства оставляли надежду выдюжить этот промежуток времени в качестве земноводного – не употребляя кислорода.

Когда моя тушка, уже конвульсивно подергивающаяся, появилась над прибрежной мелью, сквозь налипшие водоросли я увидел метнувшегося опрометью прочь от берега Вторчермета. Только черный ситец, пузырясь, бился на нем, как стяг. Он исчез в мгновение ока. Дядюшка же, пав ниц, стал вибрировать всем телом, пытаясь уйти поглубже в тину. Венесуэлец бросился наземь, проворно работая локтями, отполз по-пластунски поглубже в травостой и, развернувшись лицом к озеру, стал наблюдать за обстановкой. Быть может, он действительно имел когда-нибудь дело с анакондой и знал приемы борьбы. И лишь Курортник не потерял самообладания. Схватив корзину, он подбежал и грохнул ею меня по голове. Шумно выдыхая при ударах, не выпуская из рук закрепленной дядиным распоряжением ноши, он колошматил до тех пор, пока в руке у него не осталась лишь дужка с торчащими прутьями, после чего бросился на меня, работая коленками, кулаком, а помимо еще пытаясь пальцами вцепиться в глаза. Не в силах терпеть побои, я рванул всем корпусом, сбросил седока, и только тут злополучная мотня освободила меня из пут. Курортник стоял с округлившимися глазами. Щеки его стали розоветь.

– Ты откуда это, дядь Дамир?

Дядюшка, обнаружив ошибочность поднятой тревоги, тут же прекратил попытки вписаться в окружающую среду и через минуту бранил не в меру ретивого подсобника.

– Куда прешь, когда тебя не просят? – выговаривал он.

– Так ведь вас защищал, – оправдывался храбрец. – Ты-то вон в тину нырнул.

– Я?! В тину?! – возопил дядюшка. – Я нырнул? Да ты что? Разве не видел, что я просто поскользнулся?

Лишь венесуэлец улыбался, сочтя все за разыгранную для него сцену. Курортник, чувствуя вину, собрал карасей, тех, которые не успели упрыгать в воду, – на три-четыре жарешки, собрал порванный корзиной бредешок.

Домой шли унылые. Тело чесалось от озерной воды. Что любопытно, больше всех чесался Курортник. Он останавливался, доставал пяткой до укрупнившейся за лето ягодицы и долго растирал ее. Вторчермет (мы догнали его версты через две, сидящим в размышлении, как Христос в пустыне, у обочины дороги на камне) при этом от удивления раскрывал рот.

– Здорово получается. Как это ты так? – говорил он.

А Курортник, не понимая, оглядывался: что там увидели у него за спиной?

Заботливая матушка к нашему возвращению затопила баньку и, встретив радушно, приняв то, что мы принесли, тут же взялась чистить рыбу. А мы, не медля ни минуты, не слыша ее, просившую подождать, чтобы коварно затаившийся в печной золе уголек остыл, пошли отмываться, осваивать первый пар. Лишь гость не пошел с нами, сославшись на то, что так и не привык к жаркой русской бане, тропические температуры рядом с которой, считал он, значительно щадящи для его термостойкого организма.

Мы со Вторчерметом, взгромоздясь на полок, отопревали в пелене тепла, приправленного духом березовых листьев; дядюшка плескался в шайке, сидя на нижней приступке полка, когда вошедший Курортник, ни слова не говоря, взял корец и, зачерпнув воды из котла, плеснул на пышащую жаром каменку. Вторчермет, предугадавший намерение затейника, проворно соскользнув на пол, присел на корточки. Меня же, замешкавшегося, не успевшего сообразить о необходимых действиях, обдала горячая струя, и я сухим лепестком упал в дядюшкину шайку, вызвав тем самым его справедливое негодование, выразившееся в усложненных идеоматических словесных конструкциях, которые навряд ли отмечены хоть в одном словаре. А герой наш, как ни в чем не бывало, занял освободившееся место.

Возможно, читатель думает, что минувшая сценка стала заключительной в череде дневных перипетий. Ведь что еще могло случиться? Разве только неосторожность того, который сидел теперь в задумчивости под почерневшим от копоти банным сводом, и тогда этот свод обрушился бы на нас. Но нет, баню строили мы сами с дядюшкой, и не могло провидение ниспослать такое коварство. Тем не менее последний событийный аккорд случился.

Дядюшка вскоре, быстренько ополоснувшись, ушел, посоветовав нам долго не задерживаться. Спустя минут пять, держась рукой за стену, направился к выходу Вторчермет. Я, увлекшись приятной водной процедурой, не придал всему этому значения, даже когда Курортник – большой любитель поплескаться, неровной походкой последовал к выходу. Однако внезапное головокружение усмирило мое пристрастие завсегдатая парной. Я быстро ополоснулся и толкнул дверь рукой. Моему взору явилась многообещающая картина, точнее, словно бы фрагмент полотна баталиста.

Угорелый Вторчермет сидел на полу, тщетно пытаясь застегнуть пуговицы ворота надетой на ноги рубашки. Ничего не видящие осовевшие его глаза дико бродили по стене. Посиневшие губы едва заметно шевелились в такт учащенному дыханию. Он походил на выброшенного на берег карася, беспомощно хватающего жабрами губительный воздух. Тут же в углу головой на полене, вытянув шею, как поклевавший бражных зерен петух, лежал Курортник. Шумные его вдохи и выдохи сопровождались гортанными звуками. Казалось, он готовился разрешиться.

Это был приговор злодейки-судьбы: обмякшее тело Курортника, масса которого тянула уж никак не меньше, чем пудов на пять-шесть, производилась, нетрудно догадаться, на моих плечах. Вторчермет при этом под видом оказываемой помощи старался хоть одной рукой опереться об меня. Скрепя сердце я нес свой крест, и не было бы обидно за нелепую случайность, если б Курортник не ожил тотчас, как только, поддерживаемого дядюшкой, мы уложили его на диван. Матушка моя суетилась возле своего внучека: то трогала потный холодный лоб, то подносила флакончик с нашатыркой, который белая холеная рука тут же отводила от своего носа.

– Да как же я не усмотрела? – кудахтала она.

Но весь из себя состоятельный – кровь с молоком – внучек в полнейшем здравии уже стоял, уперев руки в бока и посматривал на венесуэльца: а не самое ли время, пользуясь сочувственным расположением окружающих, выведать у того об анаконде?

На следующее утро на вокзале я провожал часть того многочисленного корпуса – разъезжающихся по домам. Значительность момента состояла в том, что средь отъезжающих был и Курортник. Какие-то минуты после посадки вольницы в автобус показались мне вечностью. Но вот, наконец, водитель протяжно просигналил, извещая об отправлении, и посмотрел в зеркало над головой, возможно чувствуя мое нетерпение. Курортник на своем сиденье подался вперед, будто хотел что-то сказать на прощанье, но, мило улыбаясь, лишь покачал ладошкой. Словно боялся опечалить меня своим отъездом.