Гром среди ясного неба

Глава 27

На следующий день в условленный час мы встретились с Леонардо у железных ворот, которые вели в личные покои герцога. Не зная, что ждет меня там, я нарядилась в самое простое из материнских платьев, а коричневую тунику подмастерья перекинула через руку. Увидев меня, Леонардо кивнул в знак одобрения.

— Видно, что ты хорошо отдохнула, — заметил он, быстрым взглядом окинув меня с головы до ног. — Похоже, бальзам синьора Луиджи и впрямь творит чудеса, залечивая самые глубокие раны.

— Да, я почти исцелилась, — подтвердила я, и в следующий миг поняла, что имела в виду не только тело, но и душу.

Потому что где-то ближе к середине ночи, ворочаясь без сна на кровати, я неожиданно прониклась неизбежностью собственной судьбы. И хотя в ближайшие дни я, вероятно, пролью еще немало слез, чувство сожаления покинуло меня. Его сменила радость осознания собственной судьбы: мне посчастливилось работать в мастерской Леонардо. Нет, конечно, моя жизнь там была далеко не безоблачной, в ней были и страх, и горе, и боль. Но с другой стороны были в ней и приключения, и любовь, и настоящая дружба. И мне никогда бы их не испытать, не осмелься я несколько месяцев назад покинуть свою комнату, чтобы отправиться в судьбоносное путешествие.

Похоже, Леонардо понял, что мне хотелось сказать, потому что я прочла в его глазах нечто вроде одобрения. Вежливым жестом, он провел меня мимо стражника, а затем повел хорошо знакомым мне коридором к личной часовне герцога. Войдя, я, как и положено, преклонила колени, после чего со вздохом огляделась по сторонам.

Всего несколько дней назад эта часовня представляла собой четыре голых стены, покрытых слоем осыпающейся штукатурки, паутины и пятен плесени и грязи в углах. Тогда еще был жив Константин, а Тито еще не проявил себя как предатель и убийца. Я же… я была подмастерьем по имени Дино. Сейчас стены покрывал новый слой уже успевшей высохнуть штукатурки. Контуры фона различных сцен были набросаны углем и обведены красными чернилами. Фреска была почти наполовину готова. Мягкие оттенки темперы тепло светились в лучах свисавших с потолка масляных ламп.

Рядом с Леонардо стояла я, — уже не Дино, а Дельфина, — а Тито и Константин были не более чем воспоминаниями.

Однако мастер не дал мне долго предаваться грустным размышлениям, начав рассказывать о проделанной работе. Я слушала его предельно внимательно, понимая, что это может стать последней его лекцией, которую я выслушаю. Большую часть подготовительных работ как обычно выполнили Паоло и Давид, умело подражавшие стилю Леонардо. Неудивительно, что тот доверил им небольшие детали будущей фрески. А вот центральную фигуру написал он сам, хотя, признаюсь честно, мне было непонятно, когда он выкроил для нее время. Впрочем, улыбнувшись про себя, я поняла, что он просто не ложился спать всю предыдущую ночь, как то обычно бывало с ним, когда он впадал в творческий раж, и тогда мог работать часами, не зная устали.

Я узнала сцену, что располагалась прямо перед нами. Помнится, когда я впервые наткнулась на нее среди набросков мастера, она просто потрясла меня. Безусловно, Леонардо был великий ученый муж, знакомый с работами философов самых разных стран, далеких и близких. Именно одну такую экзотическую страну он и изобразил на своей фреске.

Как и на том наброске, фоном служил залитый солнцем пейзаж, яркий и пестрый. Причудливые здания и храмы были прорисованы с поразительным тщанием — вокруг каждого окна и каждой двери можно было увидеть сверкающие изразцы, а более высокие строения венчали сияющие на солнце купола.

Я с улыбкой отметила, что среди видневшихся то там, то здесь пальм и пучков травы кое-где притаились тигры или скакали обезьяны. На ветках деревьев, открыв изогнутые клювы, сидели зеленые и красные попугаи. Думаю, будь они настоящими, а не нарисованными на сырой штукатурке, они наверняка оглушили бы меня своими нестройными криками. Я также заметила толстую змею, свернувшуюся кольцом на камне. Верхняя часть ее тела была длиной в человеческий рост. Кстати, люди находились тут же рядом, по всей видимости, не замечая ее зловещего присутствия.

На первый взгляд картина радовала глаз, но это первое впечатление было обманчивым.

Я довольно долго училась у Леонардо и была неплохо знакома с его теориями композиции. Благодаря этому я знала, что каждый нарисованный камень, каждое дерево, каждая второстепенная фигура расположены так, чтобы вместе взятые они привлекали внимание зрителя к центральному предмету. Не может быть, чтобы мастер просто так разбросал по картине все эти камни и храмы, всех этих попугаев. Ведь независимо от того, что еще было изображено на картине, взгляд тотчас приковывала к себе центральная фигура, застывшая в молчаливом созерцании и потому не замечающая этих ярких пятен, которые мастер расположил вокруг нее.

Традиционный золотой нимб вокруг его головы мгновенно давал понять, что перед вами Иисус. Однако таким я видела господа нашего впервые. Хотя уже и не мальчик, поразивший старцев в храме своей мудростью, но еще и не тот тридцатилетний мужчина, уже вступивший на тернистый путь спасения человечества. Нет, на фреске был изображен юноша примерно тех же лет, что и я, который хотя уже и начал брить бороду, однако все еще сохранил на своем лице отпечаток мальчишеского озорства.

На нем была лишь белоснежная набедренная повязка, оставлявшая взору загорелое тело и широкую грудь молодого человека, привыкшего к физическому труду… например, плотницкому.

Но еще удивительнее была его поза. Он сидел, скрестив ноги, и поначалу могло показаться, что он действительно сидит на земле, и лишь затем зритель понимал, что на самом деле он парит над ней, закрыв глаза и опустив голову в молчаливой молитве.

Неудивительно, что обступившая его толпа дивилась этому чуду. Мужчины и женщины, юноши и девушки, темнокожие и светлокожие — казалось, они пришли, чтобы посмотреть на него, из самых разных стран. Некоторые застыли, преклонив колени, другие стояли, а некоторые пали ниц на землю, прикрыв голову руками, как будто сочли себя недостойными лицезреть такое чудо. И всех их объединяла печать благоговейного трепета на лицах.

— Боже, какая красота! — прошептала я, охваченная не меньшим благоговением.

Похоже, моя похвала пришлась Леонардо по душе, потому что я заметила, как он улыбнулся.

— Это не самая главная моя работа, — произнес он и даже махнул рукой, — хотя в целом я ей доволен. Но я привел тебя сюда не для того, чтобы ты любовалась моим творением, а для того, чтобы мой подмастерье Дино немного помог мне.

Заметив мой недоуменный взгляд, Леонардо указал на пустой участок стены рядом с фигурой юного Христа. Размером примерно в половину giornata — то есть, площади стены, на которую можно нанести живопись в течение дня до высыхания штукатурки — этот пустой кусок смотрелся довольно странно на фоне уже почти готовой фрески. Кстати, от меня не скрылось, что штукатурка явно нанесена недавно, как будто специально к моему приходу. По всей видимости, так оно и было, потому что рукав мастера был слегка испачкан чем-то белым.

— Как ты, я надеюсь, помнишь, как до этих печальных событий я говорил, что тебе пора отложить в сторону мастерок и взяться за кисть. Вот я и приберег эту часть стены для тебя, — произнес Леонардо, указывая на пустой кусок.

От удивления я невольно открыла рот. Полагаю, что в это мгновение вид у меня был довольно глупый.

— Вы… вы хотите, чтобы я закончила фреску? — пролепетала я, отказываясь верить собственным ушам. Леонардо кивнул. Я же в ответ лишь покачала головой.

— Но что я должна написать?

— Что угодно. Этот кусок картины твой, и ты вольна изобразить все, что придет тебе в голову. Все необходимое для работы у тебя есть.

С этими словами он указал на небольшой столик, на котором стояли чашки с тонко перемолотыми пигментами, кувшин с водой и миска с яичными желтками. Смешанные, три этих ингредиента превратятся в нежные тона темперы, которая проникнет в штукатурку и оживит ее картиной. Здесь же на столе, поблескивая перламутром, выстроился ряд неглубоких раковин, каждая из которых станет вместилищем для той или иной краски. И в завершение, на столе стояла невысокая ваза с кистями разных размеров.

— Главное, не мешкай, — продолжал Леонардо, машинально беря баночку с пигментом. Пару мгновений повертев ее в руках, он поставил ее на место. — В твоем распоряжении всего несколько часов, пока не высохла штукатурка.

Не успела я раскрыть рта, чтобы ответить ему, как он повернулся и вышел вон из часовни, оставив меня одну наедине с фреской.

Какое-то время я стояла, как громом пораженная, не в силах сдвинуться с места. И молча смотрела на сырую штукатурку, размышляя о том, чем я могу заполнить эту зияющую пустоту. От напряжения я даже прикусила нижнюю губу. Что, если я подведу мастера, не оправдаю возложенных на меня надежд? Неожиданно я как будто услышала рядом с собой знакомый голос.

«Это так просто, — успокоил меня Константин. Казалось, будто он тоже здесь, вместе со мной, в мастерской. — Просто изобрази то, что тебе нравится… Прислушивайся к голосу сердца».

И я поняла, что должна написать на этом девственно чистом куске сырой штукатурки. С улыбкой я надела прямо на платье тунику и потянулась к миске с яичными желтками. Проткнув каждый желтый комок, я вылила содержимое миски в чашки, куда затем осторожно помешивая, добавила воду и пигменты, пока не получила в каждой раковине нужные мне оттенки цветов. И, наконец, взяв в руки мягкую кисть, принялась за работу.

Я отложила кисть лишь во второй половине дня, когда сделала последний мазок. Скинув с себя тунику, я отступила назад, чтобы оценить творение собственных рук. Кстати, руки — от кистей до плеч — ныли от долгих трудов, ноги затекли от многочасового стояния на холодном каменном полу. И, тем не менее, мною владело удовлетворение.

«Мастер наверняка останется доволен моей работой», — сказала я себе.

А если нет? Впрочем, какая разница. Я совершила то, к чему стремилась уже давно, и могла с гордостью сказать, что на сегодняшний день этот небольшой кусок расписанной стены — моя самая лучшая работа.

Наконец, в последний раз окинув критическим взглядом свое детище, я осторожно замаскировала границу между моей работой и остальной стеной, чтобы то, что нарисовала моя кисть, сливалось с картиной Леонардо. Каждый мазок был нанесен с предельной тщательностью. Но самым главным были три мужские фигуры, которые я сумела уместить на отведенном мне небольшом пространстве. Они вышли из-под моей кисти с легкостью, какой я даже не подозревала в себе, оживив собой серый квадрат сырой штукатурки.

Поморгав, чтобы отогнать от глаз слезы, я внимательно всмотрелась в изображение молодого человека — худого, но жилистого, который с умиротворенной улыбкой, сидел на невысоком поросшем травой холме и, обхватив одно колено, наблюдал с легким изумлением за чудом, что предстало его взгляду. Позади юноши стоял мужчина постарше, по всей видимости, отец. Хотя волосы его уже тронула седина, а черты лица и фигуры утратили юношескую четкость, легко можно было заметить удивительное сходство между ним и юношей, которому он положил на плечо руку. Вид у мужчины был серьезный, как и подобает человеку, когда рядом с ним происходят чудеса, однако гордость, читавшаяся в его взгляде, явно предназначалась сыну.

Чуть поодаль от них был изображен другой юноша — запечатлен на бегу, как будто он боялся, что чудо кончится прежде, чем он подойдет ближе. Он так торопился, что потерял шапку, и его длинные волосы разлетелись во все стороны черной гривой. Впрочем, он даже не оглянулся и не замедлил бег. На его изъеденном оспой лице играла улыбка. А само лицо было отмечено печатью веры, которая только что нашла свое окончательное подтверждение.

Я все еще рассматривала творение своих рук, когда дверь часовни со скрипом отворилась, и я моментально почувствовала у себя за спиной присутствие мастера — даже раньше, чем до моего слуха донеслись его осторожные шаги по каменному полу. Не проронив ни слова, он молча встал рядом со мной и какое-то время пристально рассматривал фреску, в которую я вложила всю мою душу. Наконец, он повернулся ко мне.

— Что ж, хорошая работа, мой юный подмастерье, — произнес он с улыбкой, которая тотчас согрела мои затекшие члены. — Я возлагал на тебя надежды, и ты их оправдала, более того, превзошла. Это работа достойна истинного мастера.

Не успела я пролепетать что-то в ответ, как его улыбка сделалась еще шире и в ней появилась хитринка.

— Кстати, я заметил, что ты позволила себе свойственную мастерам вольность — изобразила в одной из фигур себя, пусть даже символично.

С этими словами он указал на ястреба, сидевшего на ветке дерева позади Константина и его отца. Темное оперение, зеленые глаза, однако крыло слегка приподнято, как будто птица приготовилась взлететь.

Я тотчас почувствовала, что заливаюсь краской, однако нашла в себе силы улыбнуться.

— Не смогла удержаться… — призналась я и поспешила добавить в свое оправдание: — Но я бы никогда не осмелилась нарисовать свое лицо среди молящихся.

— Зато так было бы забавнее, — возразил мастер, и его улыбка сделалась еще хитрее. — Ты наверняка заметила, что я не постеснялся отвести себе на картине самое почетное место.

Я растерянно нахмурилась и пристально посмотрела на фреску, стараясь обнаружить среди толпы лицо Леонардо. И лишь тогда заметила то, что оставила без внимания в самом начале — изображенный на фреске Спаситель являл собой автопортрет мастера, каким тот был с десяток лет назад.

— Но что, если герцог заметит? — испуганно спросила я, не зная, что мне делать, то ли возмутиться такому откровенному святотатству или улыбнуться смелости автора портрета.

В ответ Леонардо лишь пожал плечами.

— Полагаю, если он и заметит хотя бы толику сходства, то только с самим собой. И то крайне сомнительно.

В следующий миг на башне пробили часы, и своим боем положили конец нашим шуткам.

— Работа завершена, — негромко произнес Леонардо, и его прекрасное лицо слегка омрачилось. — Ты сделала то, что тебе было предначертано сделать. Отец ждет тебя у ворот часовни, чтобы отвезти тебя назад в город, потому что завтра утром ты отправляешься домой. Так что думаю, нам не остается ничего другого, как попрощаться друг с другом, мой дорогой Дино.

«Нет, не надо никаких прощаний! — едва не выкрикнула я в слезах. — Потому что я не могу покинуть замок, не могу уехать от вас!»

Увы, в горле у меня застрял комок, и я так и не произнесла этих слов.

Смахнув пару слезинок, что невольно скатились по моим щекам, я сделала глубокий вдох и спросила:

— А могу я попрощаться с синьором Луиджи? Он был мне верным другом, и, честное слово, мне будет не хватать его острого языка.

— Я передам ему твое пожелание, — согласился Леонардо с еле заметной улыбкой. — Хотя уверен, что прежде чем наш портной признается, что был к тебе неравнодушен, он поднимет страшный крик и станет все отрицать.

— И прошу вас, позаботьтесь о Витторио, чтобы он не слишком долго сокрушался о Новелле, — выпалила я. — Он вбил себе в голову, будто любит ее.

— Знаю. Я посоветую ему набраться терпения. Признаюсь честно, меня терзают смутные подозрения, что прачка и ее дочь еще могут в один прекрасный день вернуться.

— И не забывайте Пио. Ежедневные поединки с одеялом пойдут ему только на пользу.

— Уверяю тебя, я не стану лишать пса его собачьих забав.

Будучи не в силах придумать ничего, что помогло бы оттянуть момент расставания, я с несчастным видом умолкла. Нет, я прекрасно понимала, что если я не хочу выставить себя на посмешище, то должна сию же минуту уйти. И все же я продолжала стоять, оттягивая до последнего этот печальный миг. Мне было безразлично, что с каждой секундой рана в моем сердце делается лишь глубже, потому что это означало еще несколько мгновений в обществе Леонардо.

Как будто прочитав мои мысли, мастер с сожалением посмотрел мне в глаза и бессильно развел руками — мол, увы, ничего не поделаешь.

— Дельфина, — негромко произнес он, — тебе пора, даже если мое сердце обливается кровью при мысли, что я больше никогда тебя не увижу.

— Мое тоже, — прошептала я еле слышно. Не знаю даже, услышал ли он эти мои слова.

И тогда, едва сдерживая рыдания, я повернулась и выбежала вон из часовни, как будто за мной по пятам гнался сам дьявол.