Грузии сыны

И. Лисашвили ЛАДО КЕЦХОВЕЛИ

Была морозная ночь. Шел снег. Все вокруг — домишки, деревья, поля и горы — покрылось пушистыми белыми хлопьями. Лишь изредка деревенская тишина нарушалась лаем собак. В эту ночь, на второй день рождества 1876 года, в горийском селении Тли родился Ладо Захарьевич Кецховели.

Картли. Благодатная земля, щедрая солнечная долина, окутанные туманом горные склоны, а над ними вдали — вечные снега седого Кавказа.

Здесь, в селении Тквиави, прошло детство Ладо.

Шестилетним ребенком он познакомился с соседом, слепым стариком Зурабом. Старик был очень одинок, жил он в убогой землянке. Единственной его радостью были воспоминания боевой молодости. Зураб рассказывал о борьбе против Шамиля, о славных подвигах народного героя Арсена Марабдели. Ладо очень нравились рассказы Зураба. Перед его глазами вставали суровые скалы Дагестана, бои в Ичкерском ущелье, смелые вылазки и набеги. Особенно интересными были легенды об Арсене. Простой батрак, верный защитник угнетенных, Арсен сделался вскоре любимым героем Кецховели. Но недолгая дружба Ладо и Зураба трагически оборвалась. Во время набега на селение казаки убили старика. Ладо, видевший смерть Зураба, от потрясения заболел.

Шло время. Ладо отдали в Горийское духовное училище.

С замирающим сердцем вошел мальчик в двери школьного здания. Отец, приехавший с ним, посадил Ладо на стул и вышел. Ладо огляделся. Большая приемная, на стенах портреты незнакомых людей в орденах и лентах. «Самые большие начальники», — подумал Ладо. Отец вернулся в сопровождении смуглого бородатого человека.

— Вот твой учитель, — сказал отец, — Софром Мгалоблишвили.

— Здравствуй, малыш, — приветливо улыбнулся Софром, — не печалься, у нас тебе будет хорошо.

Софром Мгалоблишвили стал первым учителем и старшим другом Кецховели. Он познакомил Ладо с произведениями замечательных писателей Ильи Чавчавадзе, Акакия Церетели, Важа Пшадела и Александра Казбеги.

В училище Ладо подружился с Мишо Давиташвили и Сосо Джугашвили. Они вместе с увлечением читали, гуляли, делились радостями и неудачами. А со временем Ладо и его друзья стали издавать рукописный журнал «Гантиади» («Рассвет»).

Журнал, в котором критиковались порядки в училище и высмеивались преподаватели-реакционеры, пользовался большим успехом у учеников. Но дирекции стало известно, что одним из редакторов «Гантиади» является Кецховели. Именно поэтому, хотя Ладо и был первым учеником, по поведению ему вывели двойку и оставили еще на год в училище. Невесело прощался Ладо с товарищами, которые уезжали в Тбилиси для продолжения учебы. Только через год, окончив духовное училище в Гори, он поступил в Тифлисскую духовную семинарию.

Когда-то старший брат рассказывал Ладо о Марксе и марксизме. Немного позже Ладо присутствовал на подпольном собрании народников, где критиковали марксизм и книгу Маркса «Капитал». На этом собрании выступал Софром Мгалоблишвили. Выступление преподавателя, которого Ладо очень уважал, на этот раз не удовлетворило его. Ладо был расстроен. Ему хотелось узнать марксизм поближе.

И вот в Тифлисской семинарии он познакомился с членами марксистского кружка, руководимого Эгнате Ниношвили и Миха Цхакая. В кружке изучались произведения Белинского, Чернышевского, Герцена, Писарева. На первом же занятии Ладо спросил о «Капитале» у Ниношвили. Эгнате усмехнулся и сказал:

— До «Капитала» тебе, товарищ, еще далеко, прочти пока «Коммунистический манифест» и Плеханова.

И Ладо засел за книги. Учиться было трудно. В комнатах семинаристов устраивались непрерывные обыски. Однако Ладо занимался с увлечением. Он стал принимать самое деятельное участие в жизни семинарии, участвовал в выпуске журнала, а когда семинаристы объявили забастовку, написал клятву, которая кончалась словами: «Все за одного, и один за всех».

Забастовка была хорошо подготовлена. Весть о ней прокатилась по всей Грузии, о ней стало известно даже в далеком Петербурге.

Семинарию временно закрыли, а Ладо вместе с восемьюдесятью семью товарищами исключили с «волчьим билетом». Ладо хотел остаться в Тифлисе, надеясь продолжать занятия в марксистском кружке, но по приказу жандармского управления ему запретили жить в городе. Он был вынужден вернуться в родную деревню.

Только в июне 1894 года синод разрешил ему поступить в Киевскую семинарию…

И вот уже третий день мчится поезд, и нет конца степям. Утро солнечное, на траве сверкает роса. Поля отливают золотом. Как быстро мчится поезд! А дороге нет конца. Бегут назад, словно в испуге, деревья, поля, дома и телеграфные столбы…

Ладо зачислили слушателем третьего курса Киевской семинарии. Здесь он связался с многими известными марксистами, которые в то время руководили в Киеве социал-демократическими кружками, забастовками рабочих, политическими демонстрациями студентов Киевского университета.

Революционная деятельность Ладо не укрылась от наставников семинарии. За каждым его шагом следили. 18 марта 1896 года семинарские инспектора устроили обыск в квартире Ладо. Не обнаружив ничего подозрительного, они неожиданно через полчаса снова ворвались в комнату. На этот раз им удалось найти три политические рукописи, что и послужило поводом для исключения Ладо из семинарии.

Вскоре Кецховели был впервые арестован.

12 апреля начальник киевской тюрьмы сообщал в управление губернской жандармерии Киева, что Ладо Кецховели, как политический заключенный, содержится в одиночной камере.

Солнечный луч проник в решетчатое окно узкой, как гроб, камеры.

На лавке лежал Ладо.

Накануне он всю ночь не мог заснуть. Он знал, что тюрьма неизбежно встретится на его пути, знал, что немалая часть его жизни пройдет в тюремной камере. Но одно дело — знать что-либо, а другое — пережить.

Ладо забылся только на заре…

В коридоре раздался мерный стук шагов. Шаги затихли у дверей камеры.

Загремели ключи, и дверь открылась.

— Встаньте.

Ладо встал.

— Следуйте за мной! — приказал надзиратель.

Они вошли в большую светлую комнату.

За столом сидел жандармский ротмистр Бойков. Он приступил к допросу.

На первые вопросы Ладо дал точные ответы.

Но вот Бойков открыл ящик стола и выложил на стол рукописи и брошюры.

— Это как будто ваши вещи? Что вы на это скажете?

Ладо слегка побледнел: литература, забранная у него инспекторами, очутилась у жандармов.

— А это, знаете ли, господин ротмистр… Единственная моя вина заключается в том, что я переписал эти брошюры.

— А кто вам дал их?

— В здании университета святого Владимира на передвижной выставке встретился мне человек, назвавшийся Петром Александровичем. Он и передал мне все эти брошюры, кроме «Дела дочери капитана», которую я купил в Тифлисе у торговца.

— Вам, значит, пришлись по душе содержащиеся в них мысли и вы их переписали? — оказал Бойков.

Он выдвинул ящик стола и положил перед Ладо знакомые ему лондонские «Летучие листки».

— Это вы тоже получили от Петра Александровича?

Ладо спокойно ответил:

— Конечно, господин ротмистр. И в тот же день…

Бойков взорвался. Он стукнул кулаком по столу.

— Мы вас задушим! Раздавим! В Сибири сгноим! — кричал он.

Потом жандарм позвал полицейского и приказал ему отвести арестанта в прежнюю камеру.

«Ничего, — подумал Ладо, — всех не сгноите!»

22 июня 1896 года Кецховели выслали из Киева в родное село Тквиави. Раз в неделю он был обязан являться в полицию. Находясь под полицейским надзором, Ладо не терял времени даром. Он устанавливал связи с крестьянами, организовывал кружки, проводил беседы. Вскоре он стал пользоваться в округе таким авторитетом у крестьян, что через некоторое время его назначили секретарем старосты в деревне Джава.

Летом 1897 года он тайно приехал в Тифлис, где стал членом «Месаме-даси».

В то время в «Месаме-даси» шла ожесточенная борьба между оппортунистами, возглавляемыми Ноем Жордания, и революционным крылом во главе с А. Цулукидзе, И. Сталиным и Ф. Махарадзе. Н. Жордания и его сторонники стояли только за легальные методы работы, отказывались, в частности, выпускать подпольную газету. Л. Кецховели сразу стал на сторону революционного крыла.

— Нам нужна печать, где бы мы могли говорить все, — так высказался Ладо.

Кецховели устроился наборщиком в типографию Еквтима Хеладзе. Здесь ему удалось напечатать несколько революционных брошюр и прокламаций.

В 1899 году под руководством Сталина и Кецховели в отдаленном районе Тифлиса Грма-геле устраивается первомайская демонстрация, на которой с пламенной речью выступил Ладо. В том же году вместе со Сталиным и Цулукидзе он создавал рабочие кружки в железнодорожных мастерских и на предприятиях. 1 января 1900 года под руководством Ладо была проведена забастовка трамвайных рабочих, которая закончилась победой бастующих.

Дальнейшее пребывание Ладо в Тифлисе стало опасным. Полиция и жандармерия, хорошо осведомленные о деятельности Кецховели, усиленно искали его. По совету Сталина и Цулукидзе он решил переехать в Баку, надеясь организовать там нелегальную типографию. Это решение было одобрено Тифлисским комитетом социал-демократической партии. И вот в январе 1900 года Ладо уезжает в Баку.

Баку — город нефти, огромных заводов, мастерских…

Здесь была социал-демократическая организация, и Ладо сразу связался с ней. Через рабочего Ибрагимова он познакомился с Л. Б. Красиным. Работа закипела, однако Красин вскоре был арестован. Полиция напала и на след Кецховели, но он, выехав на некоторое время, снова вернулся в Баку и продолжал революционную работу.

Во время одной из поездок в Тифлис Кецховели встретился с русским большевиком Виктором Курнатовским, который рассказал ему о Ленине.

На квартире одного из приятелей Курнатовского собрались Вано Стуруа, Сосо Джугашвили, Ладо Кецховели. Позднее пришел Михаил Иванович Калинин, в то время рабочий Тифлисских железнодорожных мастерских. Курнатовский побывал с Владимиром Ильичем в сибирской ссылке.

— Из Сибири я направился сюда, а Ленин уехал за границу. Там он собирался наладить издание большого политического органа партии, — рассказывал Виктор Константинович.

Узнав о делах в Баку, Курнатовский посоветовал Кецховели скрыться на время в каком-нибудь захолустье.

Ладо направился во Владикавказ, а оттуда в Киев.

Не простое дело — создать типографию, когда за тобой непрерывно следят, когда по три раза в месяц надо менять местожительство. Кроме того, нужны помещение, деньги, типографские машины, бумага. Ладо надеялся на помощь киевских друзей, однако его ждало разочарование. В Киеве он никого не застал: кто был выслан, кто сидел в тюрьме, кто отошел от революционной деятельности.

Расстроенный возвращался Кецховели в Баку.

И вот снова сероватые волны Каспия, далекие нефтяные вышки, по-восточному шумные улицы большого города. Ладо разыскал товарищей.

На совещании членов бакинской социал-демократической организации речь шла о создании типографии.

— Деньги от тифлисской организации мы получили. Нужен станок, — сказал Ладо. — Джугашвили обещал прислать также одного наборщика со шрифтом. Но станок трудно достать, для этого требуется разрешение на открытие типографии.

Кецховели предвидел эти трудности. Он запасся когда-то бланками с подписью елизаветпольского губернатора, и теперь эти бланки пригодились. Разрешение было изготовлено. Через некоторое время в магазине Кецховели закупил части типографской машины и доставил в помещение типографии. Все для выпуска газеты было подготовлено.

Наступил сентябрь 1901 года.

Впервые после летней жары вздохнул полной грудью город нефти. Усилился ветер, глухо волновалось Каспийское море. Вздымались волны, вскипали молочной пеной, набегали на плывущие суда, то высоко вскидывая их, то грозя похоронить их в пучине.

В комнате с наглухо закрытыми ставнями, за столом, освещенным керосиновой лампой, сидел Ладо. На столе и на тахте были разбросаны обрезки бумаги, куски свинца и ящики с красками.

Ладо писал. Его брат Григола и рабочий Сико наблюдали за ним.

Временами Ладо устремлял взгляд на железный брус, лежащий в углу, и его глубоко запавшие глаза загорались. Кончив писать, он взял корректуру газетных статей и вышел в соседнюю комнату, откуда доносился стук типографской машины. Ладо подошел к маленькому тщедушному человеку, с трудом ворочавшему колесо машины, и передал ему листки корректуры.

— Это последний кусок.

Они заверстали полосу.

— Ладо, отдохни немного, — сказал Сико, сам едва стоявший на ногах.

— Нет, сначала отдохни ты.

— Ни за что! — рассердился Сико, но Ладо взял его за плечи и насильно уложил на тахте в соседней комнате.

Сико мгновенно уснул.

Ладо укрыл его своим пальто и вернулся к машине.

— Правда, Ладо, поспи хоть часок, — сказал ему Григола. — Ты же знаешь, я с машиной справлюсь лучше тебя. Послушай меня, отдохни. Я отпечатаю полосы и разбужу тебя.

— Ага, ты, значит, считаешь, что я плохо справляюсь со станком? Не доверяешь мне? Эх, ты!

И Ладо ушел в соседнюю комнату. Здесь он опустился на тахту, решив, однако, не засыпать. Спать, когда близится час торжества, завоеванный с таким трудом?! «Нет, теперь не до сна», — думал он, но веки его сомкнулись сами собой.

Григола бодрствовал один в первой нелегальной типографии, где сегодня рождался первый номер нелегальной газеты.

Юноша подошел к машине. Ну вот, последний поворот колеса, и первый номер «Брдзолы» появился на свет. Григола остановился. Допустимо ли, чтобы при этом не присутствовал «отец» газеты, сам Ладо? И Григола тихо вышел в соседнюю комнату.

Товарищи спали глубоким сном.

Григола слегка приоткрыл ставни и выглянул в окно.

Величественный рассвет вставал над Каспием, как бы приветствуя рождение «Брдзолы».

— Проснись, братец! Что с тобой? Вот разоспался! Вставай, говорю! — стал Григола трясти Сико за плечо.

— Что случилось? — воскликнул, очнувшись, Сико.

— Все готово! — ответил Григола.

— Неужели? — радостно спросил Сико и робко оглянулся на спящего Ладо. — Что же теперь делать? Не будить же его!

— Я дал ему слово, что разбужу, — сказал Григола.

Но разбудить Ладо он все-таки не решился и шепнул товарищу:

— Мы должны беречь его, иначе он погибнет. Три ночи сряду глаз не смыкал, все только нас уговаривал отдохнуть…

— Нас двое, неужто не справимся сами? Хватит с него писания статей и правки! А кроме того, где он только не бывает и чего только не делает! Да взять только одни прокламации и брошюры, которые он пишет! Какой у него светлый ум! Да много ли у нас таких, как он?

— И все-таки, — отозвался Григола, — слово я не могу нарушить.

Григола положил руку на плечо Ладо. Тот мгновенно раскрыл глаза.

— Готово! Тебя только ждем! — воскликнул Григола.

— Шутишь!

— Еще минута, и «Брдзола» появится на свет.

Ладо встал, пристально посмотрел на Сико.

— Запомни, Сико, этот день и час! На дворе, верно, еще мрак, какому и подобает быть в царстве самодержавия.

— Нет, уже светло, как на страницах «Брдзолы». Светает, — ответил Григола.

Друзья встали у станка. Григола поставил ногу на рычал, Сико повернул колесо, и машина загремела.

«Брдзола», как птица, взлетела с клекотом над железным станом машины.

Ладо подхватил эту диковинную птицу. Сико и Григола подошли к Ладо и взглянули с улыбкой на раскрытый номер газеты.

Ладо долго разглядывал ее страницы. Казалось, в его глазах отражался отсвет зари.

Ладо очнулся, оглянулся на стоящих рядом товарищей.

— Разве «Брдзола» не вашей кровью создана, друзья? — сказал Ладо, бережно кладя газету на стол. — Вы не щадили собственной жизни, чтобы она могла появиться на свет! — И Ладо с жаром расцеловал товарищей.

Затем он достал из ящика бутылку кахетинского.

— Где ты ее раздобыл, Ладо? — удивился Григола.

— Я припас её ко дню рождения «Брдзолы». Кахетинское вино напомнит нам о Грузии.

И Ладо наполнил вином три стакана.

— Возьмите, друзья! Выпьем за долголетие «Брдзолы»!

— Да здравствует святое дело, которому служит «Брдзола»!

Друзья чокнулись и осушили стаканы.

Потом Григола снова подошел к машине, и со станка полетели новые листы газеты.

Ладо пел, поминутно взглядывая на все растущую кипу отпечатанных листов.

Ладо всецело отдался мыслям о своем любимом деле, он думал о смелости, самоотверженности, стойкости революционеров и пел.

А со станка беспрерывно слетали листы «Брдзолы».

Ладо получил письмо от Надежды Константиновны Крупской. В нем говорилось о плане Владимира Ильича перепечатывать «Искру» в бакинской типографии. Ладо поддерживал эту ленинскую идею.

В октябре поступили первые матрицы «Искры», полученные из-за границы. Одновременно в типографии печатались прокламации и брошюры на русском, грузинском и армянском языках. Бакинскую типографию закавказские большевики назвали «Ниной», а Владимир Ильич писал Кецховели, что он является «отцом Нины».

Жандармерия получила сведения о существовании в Баку нелегальной типографии, и Ладо сообщил об этом Ленину. Владимир Ильич посоветовал ему с помощью самарского товарища Г. Кржижановского перевезти типографию в Самару. Но Ладо не нашел Г. Кржижановского в Самаре и был вынужден вернуться в Баку. В августе 1902 года все же удалось перенести типографию в другое помещение, но 2 сентября Ладо был схвачен полицией.

Бакинская партийная организация и рабочие нелегальной типографии были ошеломлены арестом Ладо. Они решили во что бы то ни стало устроить ему побег из тюрьмы. Этот слух дошел до бакинской жандармерии. Во избежание неприятностей Ладо перевезли в Тифлис и посадили в одиночную камеру Метехского замка. Однако это ему не помешало установить связь с товарищами, которые находились на свободе.

В этой же тюрьме находился Виктор Курнатовский. Отсюда они сообщали свое мнение о многих политических вопросах.

И в тюрьме Ладо остался таким же беспокойным, как на воле. Он и здесь организовал забастовку. Заключенные выломали двери камер и с криком «Долой самодержавие!» вырвались в коридор.

Ладо от имени заключенных потребовал от тюремной администрации запрещения физической расправы и разрешения на похороны убитых или умерших узников. Заключенные не возвращались в свои камеры, пока не добились обещания от администрации. Жандармской управление пришло в ярость и решило любой ценой избавиться от «буйного арестанта».

Ротмистр Рунич докладывал начальнику тифлисского жандармского управления: «Хорошо было бы избавиться от Кецховели. Следствием установлено серьезное значение его революционной деятельности.

В случае ссылки он постарается скрыться за границей и своими крайними взглядами в будущем причинит нам немало вреда».

Началось нескончаемое следствие. Полицейские читали протоколы и удивлялись необычайной смелости, уму и изворотливости этого человека.

Директор департамента полиции и его заместитель сидели, запершись в кабинете, и просматривали доклад о деятельности Кецховели. В особо примечательных местах директора начинал душить кашель.

— Поразительно! Поразительно! — восклицал он, мигая дряблыми веками и ероша седые бакенбарды.

Заместитель прочитал длинный список вещей и документов, обнаруженных при аресте Кецховели.

— «Шифр русско-французской азбуки, цифровой шифр, оставшийся нераскрытым и в котором имеется запись; «№ 31КВ50П. Солом маша». Лист бумаги, на котором по-русски значится: «Лист 31 КВБОЕ №Л Ал. Лек. Солом маша». Государственная печать, заграничный паспорт на имя Альфреда Бастиана Иосифа, художника, с брюссельской печатью и за подписью губернатора Вробана, чистый паспортный бланк…..прокламация «К 14 женщинам», в которой описывается положение женщин на фабрике Тагиева. Кроме того, арестанту Кецховели было прислано в Метехи зашифрованное письмо, расшифровать которое не удалось». Черт знает что! — воскликнул в полном замешательстве директор. — Далеко же он пустил корни! Да, да, личность весьма опасная! Кто знает, на каком языке все это написано?

— Вы думаете, он в тюрьме угомонился? — отвечал заместитель. — Не успел он появиться в Метехи, как там все ходуном заходило. Арестанты обнаглели до того, что ломают койки, шумят, поют «Интернационал». Он установил особую систему общения с арестантами посредством перестукивания. Во время допросов держит себя вызывающе. Сила в нем необычайная, невозможно ни утомить его, ни сбить в показаниях. Он умудряется даже руководить находящимися на воле товарищами. Все мероприятия тюремного начальника высмеиваются. Арестанты шагу не хотят ступить без ведома Кецховели. Несколько человек, случайно попавших в тюрьму и вполне подчинившихся тюремному режиму, подверглись преследованиям со стороны арестантов. Их высмеивали, плевали им в лицо. Мы удалили этих невольных виновников возмущения, и теперь в Метехи царят, так сказать, «порядки», заведенные распоясавшимися арестантами. Главный среди них — Кецховели. С ним об руку идут Курчатовский, Чодришвили, Франчески и подобные им. Что с ними делать, ваше высокоблагородие? Этот смутьян, как прозвала его тюремная администрация, никогда не утихомирится…

— Что значит не утихомирится? — гневно воскликнул директор. — Мы заставим его угомониться! Или, вы думаете, у нас не хватит силы навести порядок в тюрьме и привести к покорности одного арестанта?

— Администрация очень старается, но пока что…

Тюремная администрация и жандармское управление не успокаивались. Жандармы по-прежнему хотели избавиться от него. И в конце концов пришли к решению…

Утренний луч упал на железные решетки тюремного окна.

Занимался рассвет 17 августа 1903 года. Могильная тишина царила в замке. Сколько таких рассветов встречал злосчастный Метехи!

Из дверей караульного помещения высунулся офицер.

— Дергилев! Ко мне! — крикнул он.

Подбежал краснолицый солдат и молча вытянулся перед офицером.

— Пойдешь за мной!

Оба остановились у одного из корпусов тюрьмы. Офицер снял с поста стоявшего здесь часового. Потом тихо сказал Дергилеву:

— Ты отвечаешь! Будь молодцом!

Дергилев покорно проговорил:

— Слушаюсь!

Офицер спрятался за углом и стал наблюдать за солдатом, а Дергилев смотрел, не отрываясь, на одно из окон второго этажа.

Ладо Кецховели не спал всю ночь. Он слышал голоса товарищей, которых в тот день отправляли в ссылку. Среди них были старики, которые наверняка не доберутся до Сибири, и об их печальной судьбе думал Ладо. И вот, усталый от бессонницы, он встал. Сквозь железную решетку маленького оконца он увидел новых узников. Среди них были его соседи-односельчане. Ладо привлек их к революционной деятельности, а сейчас все они были арестованы. Ладо не выдержал и крикнул: «Да здравствует революция!» В это время раздался выстрел…

Это выстрелил солдат Дергилев.

Весть об убийстве Ладо молниеносно разнеслась по всему Кавказу. В Тифлисе и Баку партийные организации выпустили прокламации. Заключенные в метехской тюрьме буйствовали, ломали двери, пели «Интернационал»…

Прошло двадцать три года.

На военном кладбище в Тбилиси никого не было. На старые могилы падали слабые лучи зимнего солнца. Стояла тишина. Только у одной могилы сидел седой старик и что-то шептал про себя. Он держал в руке стакан, наполненный вином. Старческая рука дрожала, и вино выплескивалось из стакана на могилу. Уже двадцать три года каждое воскресенье старик приходил сюда со своими товарищами. Они приходили, пили поминальное вино и говорили о прошлом. Потом они уходили. Шли годы. Умирали друзья старика, и однажды он остался один. Но он по-прежнему приходил на священную могилу. Здесь был похоронен Ладо Кецховели.

Старик выпил вино, потом вспомнил друзей. Их было пятеро, теперь же он один. На минуту ему показалось, что все живы, все здесь собрались и пьют вино.

— Давайте выпьем за дружбу и любовь, братья! — сказал он громко.

Потом оглянулся, но кругом было пусто.

— Почему вы оставили меня, братья? Теперь один я прихожу к этой могиле и вспоминаю вас всех. Я пью за это воспоминание. Я пью за вашу жизнь.

Он снова выпил, помолчал, глядя ка могилу. Он думал о смерти, которая была так близко. Вдруг до него донесся шум. У входа на кладбище остановились два автомобиля. Четверо неизвестных вошли в ворота. Они долго ходили среди могил и что-то искали. Потом остановились, видимо потеряв надежду. Старик слыхал, что создана государственная комиссия, которая ищет могилу Кецховели.

«Да, это они», — решил старик. Сперва он не хотел показывать им могилу Ладо. Его перенесут отсюда. Куда же ходить ему по воскресеньям? Он чуть не заплакал, но все же встал и старческими шагами направился к неизвестным.

— Я знаю, кого вы ищете, — сказал он.

Незнакомцы с удивлением взглянули на старика.

— Я единственный человек, который навещал эту могилу.

— Какую могилу?

— Которую вы ищете. Я знаю, вы ищете могилу Ладо Кецховели.

Незнакомцы переглянулись.

— Да, мы ищем могилу Ладо, — сказал один из них.

Старик замолчал. Двадцать три года каждое воскресенье ходил он на могилу. Он долго молчал. Потом с трудом вымолвил:

— Вот там могила Кецховели. Пусть все знают, где он похоронен.

Старик остался один. Он сидел на земле, закрыв глаза, и думал о прошлом. Перед его взором проходила пройденная жизнь.

Когда все ушли, он встал, поклонился могиле и тоже пошел к выходу с кладбища. Впереди сиял огнями вечерний город.