Гюстав Флобер

Глава XII Творчество, публикация, процесс

Расставшись с рукописью «Госпожи Бовари», Флобер сомневается: прав ли он, согласившись на публикацию этой книги? Имел ли право работать над ней? Кто станет интересоваться историей какой-то мещаночки, изменяющей мужу, которую бесконечные разочарования приводят к самоубийству? Этот реалистический сюжет с самого начала был ему не по душе, чужд его страстному и лирическому характеру. Потом, принуждая себя, он принялся оживлять его, считая его превосходным упражнением в стиле. Мало-помалу Эмма завладела им настолько, что он мог сказать: «Бовари – это я». Однако, покоренный ею, отождествляя себя с ней, он строго следит за своим пером. Именно это соединение наваждения, доходившего до галлюцинаций, и холодного пестования выражения придает произведению неповторимый колорит. Несмотря на чрезвычайное внутреннее напряжение, Флобер с начала и до конца романа владеет воображением, укрощает чувства и спокойно рассказывает. «Нужно писать бесстрастно», – говорит он. Или: «Пишут не сердцем, а головой». Порвав с юношескими увлечениями, он не доверяет вдохновению, которое целиком завладевает автором в рассказе. Он не хочет, чтобы произведение было чем-то вроде сосуда, в который он сможет изливать свои переживания. Только стоя за героями, а не вмешиваясь с целью одобрить или осудить их поведение, он сможет вдохнуть в них жизнь. Только оставаясь беспристрастным и невозмутимым, он попытается с большей достоверностью передать их переживания и сделать образы более рельефными. С этим квазинаучным методом наблюдения за людьми и событиями у Флобера сочетается потрясающе четкий стиль. До крайности открытый, импульсивный в своих письмах, он в «Госпоже Бовари» скуп на определения и метафоры. Все говорится в нескольких словах, решительно и просто. Писатель управляет событиями, как режиссер пьесой в театре. Следуя от одного события к другому, мы все больше узнаем о местах и личной жизни героев. Ни одного ненужного описания. Все они, вне зависимости от продолжительности, имеют лишь одну цель – раскрыть действие. Говорили, что вымышленная деревня Ионвилль-л’Аббэ, в которой происходит большая часть истории, очень похожа на деревушку тех времен Ри, где жила Дельфина Деламар. Однако это могла быть и деревня Жорж-ле-Зо, где Флобер, его мать и Каролина спрятались на несколько недель, чтобы избежать встреч с безумным Эмилем Амаром, который хотел забрать у них свою дочь. Что касается Эммы Бовари, то реальный прообраз этой вымышленной героини найти весьма сложно. Печальная жизнь Дельфины Деламар, которая обманывала своего заурядного мужа, делая долги и умирая от отчаяния, послужила, безусловно, исходной точкой для создания первого варианта романа. Однако Эмма – это и Луиза Прадье, неверная жена скульптора, которая переходит из рук в руки, занимает деньги, оказывается перед угрозой конфискации имущества и решает броситься в Сену. Флобер слушал ее искренний рассказ и читал рукопись «Воспоминания госпожи Людовик» о ее безумных похождениях. Возможно, его вдохновляла и знаменитая мадам Лафарж, убившая своего глупого мужа, который не мог понять ее романтических иллюзий. А как здесь не подумать об Элизе Шлезингер, об Элади Фуко, о Луизе Коле? Когда он писал роман, в его воспоминаниях всплывали все женщины, которых он любил. У каждой он позаимствовал какие-то черты. У одной волосы, у другой цвет кожи, у третьей кокетство, у четвертой платья, у пятой мечты разочарованной супруги. Все переплелось в его сознании, когда формировался уникальный образ, не похожий ни на одну из реальных женщин, образ страстный, живой, эмоциональный – как сам автор. Да, Флобер был прав, когда говорил: «Бовари – это я». Чувствительность его героини, ее восторженность, озарения, ошибки, заблуждения, тревоги – он все это хорошо знал, испытывая во время работы. Напрасно он клянется, что в его книге «все придумано». Он не меньше рассказал о самом себе в исповеди не удовлетворенной жизнью женщины, разрывающейся между стремлением к возвышенной любви и очевидной заурядностью реальной жизни. Эмма Бовари – это трагическая борьба души, стремящейся к идеальному, которая сталкивается с банальными условностями провинциальной жизни. Флобер слишком часто чувствовал этот антагонизм и сумел открыто выразить его в исповеди женщины. Он сам живет, как буржуа, и мечтает, как поэт. Но в отличие от Эммы у него есть разрядка, благодаря которой он сохраняет свое душевное равновесие, – творчество.

Каково происхождение имени Бовари? Некоторые исследователи склонны видеть в нем вариант Эстер Бовери, которая была истцом на процессе в Руане в 1845 году; другие проводят аналогию с именем Буварэ, владелицы отеля в Каире, где Флобер останавливался в 1849 году во время путешествия на Восток. Если примем эту последнюю версию, то, согласно свидетельству Максима Дюкана, Флобер воскликнул у второго нильского водопада: «Нашел! Эврика! Эврика! Я назову ее мадам Бовари». Многочисленные комментаторы старались найти прообразы других героев романа. Так, Рудольф Буланже, элегантный землевладелец, любовницей которого стала Эмма, – некий Луи Кампьон, деревенский донжуан, который после многочисленных приключений покончил в 1852 году жизнь самоубийством. Он был любовником Дельфины Деламар, и, как в романе, следующим стал нотариус. У аббата Бурнисьена можно было бы найти много общих черт с неким аббатом Лафортюном, а фармацевт Оме – олицетворение самоуверенности и глупости – едва начертанный портрет (физический и моральный) аптекаря Жуанна, который служил в Ри. Можно было бы найти других живых людей, послуживших прообразами мэра Тюваша и негоцианта Лере. И, безусловно, Флобер обогатил свое произведение множеством непосредственных наблюдений. Однако эти крупицы правды очень незначительны по сравнению с работой, которую он сделал сам. Отталкиваясь от незначительных черт, он смог создать настоящих людей, вдохнуть в своих героев жизнь. Каждый из них – редчайшее явление – стал живым человеком. Таким образом, «Госпожа Бовари» – это не только Эмма, ее муж Шарль, ее любовники – Родольф и Леон, но все маленькое общество городка Ионвилль. Описание этого провинциального окружения необходимо для понимания психологии Эммы. Именно благодаря этому контрасту – она и все остальные – драма приобретает настоящую силу. Эти «другие» – все без исключения – печальные образчики человечества. Несмотря на слепую любовь к Эмме, Шарль Бовари остается посредственностью на протяжении всей книги. Мы очень скоро понимаем, сколь одиозен Оме, олицетворяющий самодовольство и торжественную глупость. Аббат Бурнисьен, пастырь, лишенный какого бы то ни было интеллекта, пошлый соблазнитель Родольф, бесхарактерный и слабый Леон, негодяй Лере…

Для того чтобы успешно продвигать работу, Флобер следует методу серьезной подготовки. Прежде чем писать текст, он намечает четкий план. Затем по более точному сценарию развиваются отдельные главы. За этими сценариями следуют наброски, сделанные в вольном стиле, по вдохновению. Именно в этих набросках сосредоточен тяжкий труд – вычитывание и центровка. Флобер правит их слово за словом, сжимает, неутомимо гранит и в конце дня радуется тому, что из завалов вытащил несколько фраз. Он читает эти фразы вслух своим трубным голосом в тишине кабинета. Если они проходят испытание «горлом», то работа над ними считается законченной. В противном случае он яростно берется за дело снова, чтобы придать тексту желаемую звучность. И в конце этих изнуряющих словесных упражнений он добивается чудесной прозы, которая оставляет впечатление такой естественной и легкой.

Отправив рукопись в «Ревю де Пари», он тотчас снова принимается писать. На этот раз он собирается перерабатывать «Искушение святого Антония»: «Надеюсь сделать это читаемым и не слишком скучным».[259] В то же время он собирает материал для средневековой легенды. Эта работа приятно отвлекает от душной атмосферы «Бовари». Однако он не перестает думать о ней. Его беспокоит молчание Максима Дюкана. «Я свалял дурака, последовав примеру других, поселившись в Париже, решив напечататься. Я жил в безмятежности совершенного искусства, пока писал для себя. Теперь же охвачен тревогой и сомнениями. Я ощущаю нечто новое: мне противно писать. Я чувствую бессильную ненависть к литературе».[260]

В самом деле, для беспокойства есть все основания. Луи Ульбах и Лоран-Пиша, соиздатели Максима Дюкана в «Ревю де Пари», прочитав его рукопись, опасаются, как бы публикация не вызвала скандал. Цензура во времена Второй империи была суровой. Власти уже смотрят на журнал как на чрезмерно либеральный. Не воспользуются ли они так называемой аморальной стороной произведения как предлогом для окончательного закрытия издания? «Мы собираемся публиковать, – объявляет Ульбах, – произведение странное, смелое, циничное по своему отрицанию, безумное в силу того, что чрезвычайно умно, невероятное из-за чрезмерной правдивости деталей, плохо продуманное из-за множества наблюдений, без благородной грусти… без вдохновения… без любви». 14 июля по совету Лорана-Пиша Максим Дюкан отправляет Флоберу письмо, в котором замечает, что его роман чрезмерно перегружен подробностями, что публиковать его в таком виде нельзя: «Мы сделаем купюры, которые сочтем необходимыми; впоследствии ты издашь его отдельной книгой, как захочешь, по своему усмотрению… Ты закопал свой роман под кучей прекрасно сделанных, но бесполезных вещей; он едва просматривается; речь идет о том, чтобы вытащить его из этих завалов – легкая работа. Это сделает под нашим присмотром опытный и искусный человек, мы не прибавим ни слова к твоей рукописи, а лишь выжмем воду; ты потеряешь сотню франков из твоего авторского права, но зато опубликуешь хорошую вещь. В самом деле хорошую вместо несовершенного и чрезвычайно рыхлого произведения».

Пораженный тем, что с текстом, над которым он столько трудился, намерены обращаться с такой легкостью, Флобер помечает на обороте письма: «Чудовищно!» И спешит в Париж, чтобы защитить свою книгу. Жестоко поспорив с Лораном-Пиша, он идет на некоторые уступки и, с облегчением вздохнув, уезжает. 1 августа 1856 года «Ревю де Пари» объявляет о публикации романа «Госпожа Бовари. (Провинциальные нравы)». Однако имя автора искажено опечаткой. Недостает буквы «л». Фобер вместо Флобер. Фобер – фамилия лавочника с улицы Ришелье, прямо напротив Французского театра. «Такой дебют не предвещает ничего хорошего, – пишет Флобер. – Не успел я появиться, как меня терзают».[261] Лето в Круассе знойное, одолевают москиты. Флобер с перерывами работает над своим «Святым Антонием» и с нетерпением ждет новостей о «Бовари». Он уверен, что Лоран-Пиша задержит публикацию романа, надеясь вывести автора из терпения и подготовить его к другим купюрам. «Он дал мне слово, и я верну ему его с искренней благодарностью, если он продолжит в том же духе… Я устал от „Бовари“. Надо побыстрее разделаться с ней».[262] Наконец 21 сентября 1856 года он успокаивается: Максим Дюкан письмом предупреждает, что с 1 октября его роман начинают публиковать таким, каков он есть. Получив первый номер журнала, видя свою опубликованную прозу, Флобер испытывает чувство гордости и беспокойства. Игра отныне закончилась. Даже если захочет, он уже не сможет изменить даже запятую. Он продал свои мечты. Его Эмма, подруга стольких бессонных ночей, стала Эммой, которую знают все. К тому же есть типографские ошибки! «Я заметил только ошибки издательские, три или четыре повторения слов, которые меня шокировали, и страничку с множеством „которые“.[263] Верно одно: в его тексте ничего не изменили. Он благодарен за это Лорану-Пиша и убеждается в его стремлении сохранить остроту повествования: „Неужели вы думаете, что неприглядная действительность, рассказ о которой вам претит, не вызывает у меня такого же сердцебиения, как у вас? Если бы вы знали меня получше, то не сомневались бы, что я ненавижу обыденную жизнь… Но, как художник, я решился на этот раз – и только на этот раз – пройти через нее до конца. Тогда я взялся за дело героически, то есть очень тщательно, принимая все, говоря обо всем, все живописуя (хоть эти слова и отдают тщеславием). Мои объяснения неуклюжи. Однако их достаточно для того, чтобы вы поняли причину моего отказа принять ваши замечания, какими бы справедливыми они ни были. Вы сделали бы другую книгу… Искусство не нуждается ни в снисходительности, ни в вежливости. Ему нужны только вера – одна вера – и свобода“».[264]

Между тем в ноябре 1856 года Максим Дюкан узнает от близкого к официальным кругам человека, что «Ревю де Пари» грозит судебное преследование, если она продолжит публиковать «Госпожу Бовари» в ее нынешнем виде. Он еще раз пытается получить разрешение Флобера изъять опасные пассажи. Флобер стоит на своем и отказывается. Максим Дюкан настаивает: «Дело нешуточное, – пишет он ему 18 ноября 1856 года. – Твоя сцена в карете невозможна, не для нас – нам все равно, не для меня, подписывающего номер, а для исправительной полиции, которая прикроет нас… У нас уже было два предупреждения, за нами следят и при случае не дадут осечки». Ульбах, в свою очередь и по тем же причинам, просит Флобера изъять в конце эпизод соборования и ночного бдения аптекаря и священника у тела. Флобер возмущается, но в конце концов соглашается на некоторые незначительные изменения. Однако, читая номер журнала от 1 декабря 1856 года, обнаруживает многочисленные купюры, сделанные без его ведома. Он вдруг взрывается и нападает на Лорана-Пиша, который обманул его, пообещав сохранить его произведение: «Я больше не стану ничего делать, ни одной правки, ни одной купюры, ни единой запятой не уберу, ничего, ничего!.. Если же „Ревю де Пари“ считает, что я его компрометирую, если там боятся, есть очень простой выход: приостановить публикацию „Бовари“ – вот и все. Я к этому готов». И добавляет: «Выбросив сцену в карете, вы ничего не убрали из того, что показалось вам предосудительным, а выбросив в шестом номере то, что меня просят вычеркнуть, опять-таки ничего не уберете. Вы нападаете на частности, в то время как суть – в целом. Грубость – в глубине, а не на поверхности. Нельзя сделать белым негра, как нельзя поменять кровь книги. Можно обеднить ее – и только».[265]

Максим Дюкан едет к Флоберу, чтобы попытаться уговорить его, однако натыкается на отказ: «Мне все равно, если мой роман выводит из себя буржуа, мне глубоко безразлично, мне плевать, если нас отправят в исправительную полицию, если „Ревю де Пари“ закроют – плевать! Вам только то и надо было сделать, что не брать „Бовари“, а вы ее взяли, тем хуже для вас. Вы будете публиковать ее такой, какая она есть».[266] Тогда Максим Дюкан пытается привлечь на свою сторону госпожу Флобер. Однако она не желает вмешиваться в дело, в котором ничего не понимает. В конце концов редакторы журнала остаются при своем мнении, и Флобер требует, чтобы они предварили публикацию следующим текстом, написанным автором: «По мотивам, в которые я не желаю вникать, „Ревю де Пари“ сделала купюры в первом декабрьском номере. Ввиду сомнений, возникших при подготовке настоящего номера, она посчитала возможным изъять еще ряд пассажей. Вследствие этого я объявляю, что снимаю с себя ответственность за содержание. И прошу читателей видеть в нем лишь фрагменты, а не целое».

Накануне Нового года Флобер подписывает с Мишелем Леви контракт на издание, продав «Госпожу Бовари» на 5 лет за 800 франков. Тем временем «Нувеллист де Руан» на своих страницах также начал публикацию романа. Но вслед за «Ревю де Пари» местная газета делает это неуверенно и предупреждает 14 декабря своих читателей: «Считаем необходимым после этого номера остановить публикацию „Госпожи Бовари“, так как не можем продолжить ее, не сделав множества сокращений». Флобер в это время находится в Париже. Он «возглавляет клаку» на представлении пьесы Луи Буйе «Госпожа де Монтарси», которая идет с большим успехом в театре «Одеон». Что касается «Госпожи Бовари», то отклики, которые доходят до него, кажутся скорее благоприятными. «Успех „Бовари“ превзошел все мои ожидания, – пишет он Луи Бонанфану. – Женщины, правда, смотрят на меня как на „ужасного человека“. Считают, что я слишком правдив. И это является причиной их возмущения… Впрочем, сознаюсь тебе: мне все это глубоко безразлично. Мораль искусства – в самой его красоте, и превыше всего я ценю стиль, а затем уже Правду. Я считаю, что вложил в описание буржуазных нравов и изображение характера женщины, порочной по природе своей, столько литературности и благопристойности, сколько был в силах в данном сюжете, разумеется. Я не возьмусь больше за подобный труд. Обыденная среда мне противна, и именно в силу отвращения к ней я взял эту архиобыденную и антиизящную среду. Этой работой я набил себе руку; теперь перейдем к другим упражнениям».[267]

Между тем правительство следит за реакцией на публикацию этого смелого произведения. За дело берется министерство внутренних дел. Тщательно изучается текст романа. В нем находят многочисленные «оскорбления общественной морали». Ответственность несут, разумеется, автор, редактор и типограф. Чувствуя приближение бури, Флобер не отступает, негодуя от возмущения. Его намеренный уход от мира не мешает ему при случае показать бойцовские качества характера. Оставив свое теплое гнездышко, он оказывает сопротивление с негодованием оскорбленной невинности. «Мое дело – дело политическое, ибо хотят во что бы то ни стало закрыть „Ревю де Пари“, которая раздражает власти, – пишет он 1 января 1857 года брату Ашилю. – Ее уже предупреждали дважды. Третье нарушение – за оскорбление религии – очень удобный повод для его упразднения. Меня упрекают в основном за соборование, которое списано с „Парижского ритуала“. Только эти добрейшие представители власти столь глупы, что решительно не знают той религии, защитниками которой провозглашают себя. Мой судья, господин Трейар, еврей, он-то меня и преследует! Чудовищно… Я буду на этой неделе главным козырем, все высшие сквалыги рвут друг у друга „Бовари“, желая найти в ней непристойности, которых там нет».

Забыв о своих принципах гордого самоустранения от дел и презрения к представителям власти, он идет к министру народного образования и шефу полиции. «Они думали напасть на бедного малого, а как только увидели, что у меня есть опора, начали прозревать, – пишет он своему брату два дня спустя. – В министерстве внутренних дел следовало бы знать, что мы в Руане живем семьей, т. е. глубоко укоренились там, и что, нападая на меня в особенности за безнравственность, они оскорбят очень многих. Ожидаю большого впечатления от письма префекта к министру внутренних дел». Он настолько уверен, что судьи, проинформированные надлежащим образом, откажутся от преследований, что почти рад скандалу, который поднялся вокруг его романа. Недавно еще он не решался публиковать его, а сегодня испытывает гордость за то, что о нем говорит столько людей. Вдохновленный, он доверительно пишет Ашилю: «Будь уверен, дорогой брат, что ко мне теперь в любом случае относятся как к „персоне“. Если я выпутаюсь (что кажется мне очень вероятным), моя книга пойдет… Как бы там ни было! Ухаживай за префектом и не прекращай до тех пор, пока я не скажу».[268] И подсказывает брату даже ход сугубо политического характера: «Постарайся осторожно намекнуть, что нападение на меня, нападение на нас может представлять определенную опасность для предстоящих выборов».[269] И уточняет: «Единственное, что может оказать влияние, – имя нашего отца и боязнь того, что осуждение меня определит отношение руанцев на предстоящих выборах. В министерстве внутренних дел начинают раскаиваться, что необдуманно напали на меня. Остановить их можно, только показав политические последствия дела».[270] Он ищет поддержки не только в Руане. Равно в Париже, где живет с середины октября, он призывает на помощь влиятельных друзей. Принцесса де Бово, «завзятая боваристка», дважды защищала писателя перед императрицей. Все, кажется, говорит о том, что преследование прекращено. Оно лишь содействовало тому, что мужественный автор «Госпожи Бовари» приобрел сторонников.

«Артист» публикует в это время отрывки из «Святого Антония», которые открывают читателям новые грани его таланта. Его приветствуют собратья по перу. Ламартин ставит его «очень высоко», что удивляет Флобера. «Пресс» и «Монитор» делают ему «очень лестные» предложения, ему заказывают либретто комической оперы, а самые разные статьи, «большие и маленькие», хорошо отзываются о «Госпоже Бовари». Флобер рассказывает своей дорогой Элизе Шлезингер, которая только что прислала нежное дружеское письмо: «Наконец, моя дорогая, и без ложной скромности – я пожинаю плоды моей славы». И добавляет: «А теперь я возвращаюсь к своей жалкой жизни, настолько заурядной и спокойной, что приключением в ней является фраза, и где я не срываю других цветов, кроме метафор. Я буду писать, как и раньше, лишь ради удовольствия писать для себя самого, без какой-либо мысли о деньгах или шуме».[271]

Однако 15 января, когда Флобер думает, что избежал гнева правоохранительных органов, его руанский адвокат г-н Сенар объявляет, что дело отправлено в исправительный суд. Ошеломленный этим внезапным поворотом дел, Флобер пишет Ашилю: «Думал, что все закончилось. Наполеон трижды подтвердил это и трем разным лицам… Я попал в водоворот лжи и бесчестья, из которого не могу выбраться. За всем этим стоит нечто или некто невидимый и злобный… Я не жду справедливого решения, пойду в тюрьму и не стану, разумеется, просить о каком-либо снисхождении, это было бы бесчестьем для меня… Но мне не заткнут рот! Буду работать, как и раньше, то есть осознанно и независимо. Так-то! Я таки наделаю им романов! И самых настоящих!.. И после всего этого „Бовари“ продвигается с успехом; она становится пикантной, все читали ее, читают или хотят прочесть. Преследование стоило мне множества симпатий. Если моя книга плоха, то это послужит тому, чтобы сделать ее лучше; если она должна все-таки остаться, то для нее это высшая честь… С минуты на минуту я ожидаю гербовую бумагу, в которой указан день, когда я должен буду сесть (за то преступление, что написал на французском языке) на скамью мошенников и педерастов».[272]

Каждый день убеждает его в мысли, что благодаря преследованию министерства внутренних дел он оказался мучеником борьбы за литературу. Человек тени, он стал помимо своей воли явным олицетворением оскорбленного таланта. «Мои ходатайства пришлись как нельзя кстати в том смысле, что я знаю теперь общественное мнение, – пишет он вновь Ашилю. – Нет в Париже литератора, который не прочел бы книгу и не защищал бы меня. Все спрятались за моей спиной. Они чувствуют, что мое дело – их дело. Полиция совершила ошибку, взявшись за первый попавшийся роман и за скромного писателишку. Оказалось, что мой роман считается теперь благодаря преследованию шедевром. Что касается автора, то его защитниками сегодня являются те, кого некогда называли великосветскими дамами. Императрица (в их числе) дважды говорила обо мне».[273]

Его принимает Ламартин, хвалит «чрезмерно», обещает поддержку на процессе. Флобер замечает: «Меня это очень удивляет, никогда бы не поверил, что певец Эльвиры увлечется Оме». В любом случае он теперь уверен в том, что «его акции вырастут в цене». «Монитор» предлагает платить по десять су за строку, «что составило бы за такой роман, как „Бовари“, около десяти тысяч франков заработка». И наконец: «Буду я осужден или нет, в любом случае мое слабое место теперь не так уязвимо».[274]

Однако он очень взволнован, представ 29 января 1857 года перед шестой палатой исправительной полиции во Дворце Правосудия в Париже. Вместе с ним обвиняются Огюст Пийе, типограф, и Лоран-Пиша, редактор «Ревю де Пари». Генеральный прокурор Эрнест Пинар начинает обвинительную речь в резком тоне. Изложив интригу романа, он выбирает отрывки, которые считает непристойными или богохульными, и подтверждает их многочисленными цитатами. Если, по его мнению, типограф виновен наполовину, а редактор журнала в свою защиту может назвать отказ публиковать некоторые скабрезные эпизоды, то у автора нет ни одного оправдания. «Искусство без правил уже не искусство! – восклицает он с пафосом, который вызывает усмешку. – Такое искусство похоже на женщину, которая сбрасывает с себя прилюдно одежду. Вменить искусству единственное правило – соблюдать публичную благопристойность – не значит укротить его, но чтить. Расти можно только по правилам». Когда для произнесения защитительной речи встает господин Сенар, публика ждет затаив дыхание. В зале суда много красивых женщин, несколько известных лиц. Это настоящий парижский процесс. Флобер слабеет под устремленными на него взглядами. Чего бы он не отдал для того, чтобы спрятаться в своей провинциальной дыре! Раздается уверенный голос адвоката. Он говорит четыре часа. Флобер с благодарностью слушает его слова. «Защитительная речь господина Сенара была блистательной, – пишет он на следующий день своему брату. – Он уничтожил товарища прокурора, который корчился в своем кресле, после чего заявил, что не станет отвечать. Мы завалили его цитатами из Боссюэ и Масийона, непристойными эпизодами из Монтескье и пр. Зал был переполнен. Все было замечательно, и я не ударил лицом в грязь. Один раз я позволил себе самолично опровергнуть слова товарища прокурора: он тут же был уличен в недобросовестности и ретировался. Впрочем, ты сможешь прочесть прения полностью, слово в слово, ибо я нанял стенографиста (за шестьдесят франков в час), и он все записал».[275] Г-н Сенар вспоминает сначала известного отца обвиняемого, потом добропорядочность его сыновей, один из которых врач, как и его отец, в Отель Дье в Руане, второй – прекрасный писатель. Анализируя роман глава за главой, он показывает, что это глубоко нравственное искусство, поскольку героиня наказана за свои ошибки. Он цитирует письмо Ламартина, в котором тот утверждает, что «Госпожа Бовари» – самое прекрасное произведение, которое он читал за последние двадцать лет. Он цитирует всю сцену в карете, чтобы доказать, что она не содержит ни одной непристойной детали. Наконец, приступая к таинству соборования, он выявляет, что автор, описывая его, лишь переложил на французский язык латинский текст «Ритуала» – религиозной книги. Каждый удар бьет в цель. Флобер поднимает голову. «В продолжение всей речи папаша Сенар выставлял меня великим человеком, а мою книгу назвал шедевром», – замечает он в этом же письме.

Решение оглашается 7 февраля 1857 года. Осудив обвиняемых за легкомыслие, которое они проявили, опубликовав оскорбительное для общественных нравов произведение, суд оправдывает их и освобождает от судебных издержек. В первый раз за последние месяцы Флобер с облегчением вздыхает. Но он на грани сил, сломлен. «Я так разбит физически и морально после своего процесса, что не в состоянии ни шевельнуть ногой, ни держать в руке перо, – пишет он Луизе Прадье. – Шумиха, поднятая вокруг моей первой книги, кажется мне, так чужда Искусству, что вызывает отвращение и ошеломляет меня. Мне остается только пожалеть о том времени, когда я пребывал немым как рыба. Меня к тому же беспокоит будущее: можно ли написать что-то более безобидное, чем моя несчастная „Бовари“, которую таскали за волосы, точно распутную женщину, перед всей исправительной полицией?.. Как бы то ни было, я, невзирая на оправдание, остаюсь все-таки на положении подозрительного автора. Невелика слава! Я спешу вернуться в свой деревенский дом, чтобы жить подальше от всего людского, как говорят в трагедиях, и там постараюсь натянуть новые струны на мою гитару, которую забросали грязью, прежде чем я сыграл на ней первую мелодию!»[276] А в другом письме подтверждает: «Я очень сдал в эту зиму. Год назад чувствовал себя лучше. Я кажусь себе какой-то проституткой… Я сам себе противен». И там же: «Мне хотелось бы навсегда вернуться к своей одинокой и молчаливой жизни, откуда я вышел. Я не стал бы ничего печатать, чтобы не вызывать лишних разговоров о себе. Ибо, мне кажется, в наше время говорить ни о чем невозможно. Общественное лицемерие так свирепо!»[277] Ему теперь невыносима сама мысль о том, что роман будет издан отдельной книгой. Друзья и мать настаивают, чтобы он не отказывался от этого плана. Впрочем, он подписал контракт с Мишелем Леви и уже не может отступить. Однако если он восстановит в книге изъятые во время публикации в журнале страницы, не рискует ли он подвергнуться новым преследованиям? Тем хуже. Читатели имеют право на цельный текст. «Госпожа Бовари» заслуживает этого последнего сражения.

В апреле 1857 года роман выходит в издательстве в двух томах. Его тираж – шесть тысяч шестьсот экземпляров. Подготовленный скандальным процессом, он имеет у читателей колоссальный успех. Быстро разошедшееся произведение переиздается тиражом в пятнадцать тысяч экземпляров. Но автору, который подписал контракт с заранее обусловленной ценой, Мишель Леви дает надбавку всего пятьсот франков. Между тем ничтожное для Флобера в финансовом плане дело служит его известности. Он получает восторженные письма от Виктора Гюго, Шанфлери, вождя школы реалистов, даже от Сент-Бева, который сожалеет тем не менее, что в книге такого значения нет нежных, чистых и глубоких чувств: «Она напомнила, что есть хорошее даже в ничтожной и глупой среде». Тот же Сент-Бев публикует статью о «Госпоже Бовари» в «Мониторе». Сделав несколько критических замечаний, он считает это произведение «совершенно безличным», что является «свидетельством большой силы». И помечает: «Флобер, отец и брат которого известные врачи, владеет пером так, как они скальпелем». Лестное мнение в правительственной газете отнюдь не разделяется остальной критикой. «Эта книга – болезненная экзальтация чувств и воображения недовольной демократии», – объявляет г-н де Понмартен. «Искусство второго сорта… мы заслуживаем лучшего», – вторит ему Полей Лимейрак в «Конститюсьонель». «Трудоемкое произведение, тривиальное и преступное», – оценивает Вейло в «Юнивер». В «Журналь де деба» Кювилье-Флери предсказывает: «У „Госпожи Бовари“, если она сможет постареть, будущее торговки в туалете». Шарль де Мазад в «Ревю де Монд» признает, что у Флобера есть совсем немного таланта: «Только в этом таланте до сих пор было больше воображения и поиска, чем оригинальности. У автора есть некоторый дар точного и острого наблюдения, но он схватывает так называемую внешнюю сторону вещей, не проникая в глубину моральной жизни». Дюранти в своем журнале «Реалисм» пишет: «В этом романе нет ни эмоций, ни чувства, ни жизни, а лишь большая арифметическая сила. У стиля неподражаемый темп, который характерен для любого автора, который пишет стилизации и лирические произведения художественно, но без чувств, не внося ничего личного. До появления романа о нем думали лучше. Тщательная работа над произведением не должна исключать вдохновения, которое рождается чувствами». А Гранье де Кассаньяк после нескольких банальных комплиментов сравнивает «Госпожу Бовари» с «большой кучей навоза». Среди этого потока упреков – лестная оценка в «Артисте», мало, правда, распространенной газете: «Автор описывает банальные вещи „нервным, красочным, острым, четким стилем“, он воспроизводит „самые горячие и самые напряженные чувства в самом тривиальном приключении“, и из всего этого получилось „чудо“. Статья подписана „Бодлер“.

Выход „Госпожи Бовари“ принес Флоберу множество писем от женщин, взволнованных судьбой героини, которые узнавали в ней себя. С особенной настойчивостью ему писала экспансивная романистка мадемуазель Леруайе де Шантепи, которая была на двадцать один год старше его, жила в провинции и подарила ему свой портрет и две свои книги в знак признательности. Измученный судебными злоключениями, он испытывает необходимость излить свои чувства особе противоположного пола, которая к тому же восхищается им. Луизы Коле больше нет рядом, он набрасывается на мадемуазель Леруайе де Шантепи. На вопрос о происхождении „Госпожи Бовари“ он отвечает: „В „Госпоже Бовари“ нет ни слова правды. Эта история – чистейший вымысел“; я не вложил туда ни своих чувств, ни личных переживаний. Напротив, иллюзия (если таковая имеется) создается именно неличным характером произведения. Один из моих принципов: не вкладывать в произведение своего я. Художник в своем творении должен, подобно богу в природе, быть невидимым и всемогущим; его надо всюду чувствовать, но не видеть». И продолжает рассказывать неизвестной о своей жизни: «Я долго жил подобно вам, сударыня. Я тоже провел многие годы в деревне совершенно один, и единственным шумом, который я слышал зимой, был ветер, волновавший деревья, да треск льда, который плыл по Сене под моими окнами. Если я немного знаю жизнь, то только в силу того, что мало жил в обычном смысле этого слова, ибо мало ел, но основательно пережевывал; я бывал в разных обществах, видел разные страны. Я путешествовал пешком и на верблюдах. Я знаю парижских биржевиков и дамасских евреев, итальянских сводников и негритянских жонглеров… Чтобы иметь полное представление обо мне, добавьте к моей биографии следующий портрет: мне тридцать пять лет, ростом я пяти футов и восьми дюймов, у меня плечи, как у крючника; я нервно раздражителен, как мещаночка. Я холост и одинок».[278]

Несколько дней спустя он дополняет свои признания мадемуазель Леруайе Шантепи: «Я любил страстно, тайно. А потом в двадцать один год чуть было не умер от нервной болезни, вызванной досадой и огорчениями, бессонными ночами и приступами ярости. Эта болезнь длилась десять лет… Я родился при больнице (руанской больнице, где мой отец был главным хирургом и оставил по себе славное имя в своем деле) и рос среди всевозможных человеческих страданий, от которых меня отделяла лишь стена. Ребенком я играл в операционной. Вот почему, быть может, у меня мрачный и в то же время циничный взгляд на мир. Гипотеза об абсолютном небытии не содержит для меня ничего устрашающего. Я готов спокойно броситься в этот черный провал. А между тем меня больше всего привлекает религия. То есть все религии вообще, одна в той же мере, как и другая. Каждый догмат в отдельности меня отталкивает, но я отношусь к чувству, его породившему, как к самому естественному и самому поэтичному из всех чувств…

Я не питаю симпатии ни к одной политической партии или, вернее говоря, презираю их все… Я ненавижу всякий деспотизм. Я завзятый либерал. Вот почему социализм кажется мне самым педантичным ужасом, который будет смертелен для любого искусства и любого нравственного принципа. Я присутствовал как зритель почти на всех мятежах своего времени».[279]

Он явно испытывает тщеславное удовлетворение оттого, что объясняет, рассказывает о себе, ищет любви и участия. Утверждая, что ненавидит себя, он с очевидным самолюбованием рассказывает об особенностях своего характера и жизни. Он дает себе оценку и хочет, чтобы его ценили как удивительного человека. Из-под внешней скромности на свет рвется гордость. Неужели он стал другим человеком со времени публикации «Госпожи Бовари»? Он думает, что нет, и тем не менее, потершись в суетном и легкомысленном литературном мире, он приобрел желание – неосознанное пока – утвердиться в качестве большого писателя, снискать интерес к себе, быть уважаемым своими собратьями, читателями, прессой. Ибо даже тогда, когда он с радостью собирается бежать из столицы, от ее суетной болтовни, он уверен, что вскоре, не умея противостоять ее влечению, вернется туда. В его жизни теперь два противоположных полюса – город и деревня. В Париже он играет, в Круассе – думает и пишет. С некоторых пор он находится во власти невероятного проекта: восстание наемных солдат в Карфагене. Вдохновленный новым замыслом, он пишет мадемуазель Леруайе де Шантепи: «Прежде чем вернуться в деревню, я займусь археологическими изысканиями, изучением одного из самых малоизвестных периодов античности, работой, которая станет лишь подготовительной к другой. Я собираюсь писать роман, действие которого будет происходить за три столетия до Рождества Христова. Мне необходимо уйти от современного мира, в котором мое перо черпало слишком долго и о котором к тому же я так устал рассказывать, что мне и смотреть на него тошно».[280]

Теперь он уверен, что это погружение в пленительное и жестокое прошлое освободит его от низменности «Бовари». «Мне так тяжело с моим Карфагеном, – рассказывает он новому другу, писателю Эрнесту Фейдо. – Очень беспокоюсь о главном, я хочу сказать – о психологии; мне так необходимо сосредоточение „в тишине моего кабинета“, среди „деревенского одиночества“. А там, быть может, подстегивая мой бедный ум, я и добьюсь от него чего-нибудь».[281] Жребий брошен. Не написав и первой строчки новой книги, он знает, что, даже если не будет доволен, опубликует ее. Как «Госпожу Бовари». Времена тайного занятия литературой остались для него навсегда в прошлом.