Гюстав Флобер

Глава XVII Война

С начала военных действий Флобер хотел бы оставаться беспристрастным. Патриотическое безумие ему не по душе. Он осуждает эту войну во имя культуры. И в который раз принимается за народ и его представителей. «Почтительное отношение ко всеобщему избирательному праву, его фетишизация возмущает меня больше, нежели идея непогрешимости папы, – пишет он Жорж Санд. – Неужели вы думаете, что если бы Франция управлялась не толпой, а была во власти мандаринов, мы бы дошли до этого?» Для него спасение не в низших слоях общества, а в свободе решения, предоставляемого элите. В любом случае он не видит ничего хорошего в будущем. Надвигается «мрак». «Мы, наверное, слишком привыкли к удобной и спокойной жизни. Озабочены материальным. Нужно вернуться к великой традиции – не придавать большого значения жизни, благополучию, деньгам – ничему».[469]

Ограничивая себя высокомерной философией, он жадно читает газеты. 7 августа правительство объявляет о поражении при Фришвиле и Форбахе. Общественное мнение настолько потрясено, что 9 августа созывают Палату депутатов. Министерство Эмиля Оливье пало, и на смену ему пришло министерство правой ориентации графа Поликао. Со дня на день ждут сражения при Меце. Напуганная событиями, Каролина возвращается из Люшона, заезжает в Круассе, потом отправляется в Лондон. Эрнест Комманвиль тем временем получил важный государственный заказ, который пустит в ход его лесопильню. Этому не следует жаловаться на войну!

Жадный до новостей Флобер не может оставаться на месте и садится в парижский поезд. В столице он останется только на три дня. Его раздражает настроение соотечественников, которые мечутся между иллюзией и отчаянием, смелостью и страхом, стыдом и гордостью. «Какая глупость! Какая трусость! Какое невежество! Какое самомнение! Меня тошнит от соотечественников… Этот народ заслуживает, наверное, наказания, и боюсь, как бы он не был наказан».[470] Это категоричное суждение не мешает ему возмущаться при мысли о том, что прусские сапоги уже топчут священную землю Франции. Он не может стоять в стороне от столкновения, как думал поначалу. Несмотря на возраст и усталость, он хочет участвовать в защите страны. «Если Париж будет осажден (во что я теперь верю), – пишет он Каролине, – я решился уйти отсюда с ружьем на плече. Думаю об этом почти с радостью. Лучше сражаться, чем съедать себя от скуки, как я».[471]

26 августа в Руан привозят четыреста раненых, а 30-го семья Бонанфанов, родственников из Ножан-сюр-Сена, приезжает в Круассе, спасаясь от наступающего врага. Дом переполнен людьми. Шестнадцать человек под одной крышей. Флобер в отчаянии от шума, который создают приехавшие. Мать все время спорит с прислугой. А по утрам он просыпается из-за «бедняги Бонанфана, который постоянно харкает». Зарывшись в одеяла, он слышит, как тот харкает в саду. «Если такая жизнь продолжится, я сойду с ума или стану идиотом, – пишет он племяннице. – У меня спазмы в желудке и беспрестанная головная боль. Подумай, мне не с кем, абсолютно не с кем поговорить. Бабушка стонет от слабости и глухоты. Я в отчаянии!.. Национальная гвардия Круассе (что очень важно) соберется наконец в будущее воскресенье в Круассе. Я получил стороной сведения о принце Наполеоне: он здорово удирал. Хороши же гуси, которые управляли нами».[472]

В начале сентября он поступил санитаром в руанский госпиталь Отель-Дье. Он убежден теперь в том, что пруссаки собираются «разрушить Париж» и, чтобы добиться капитуляции столицы, «разгромят окрестные провинции». Руан готовится к сопротивлению. Накануне сражения Флобер назначен командиром роты Национальной гвардии и относится к этой роли ответственно, обучая солдат обращению с оружием, и сам учится в Руане военному искусству. Однако если он держится рядом с другими, то, вернувшись в кабинет, падает от усталости. Новости с фронта катастрофические. 1 сентября французская армия под командованием Мак-Магона, за которой следует сам император, разгромлена у стен Седана. Согласно акту капитуляции, подписанному на следующий день, врагу сдают восемьдесят три тысячи людей и боевую технику. Наполеон III сам сдает победителю свою шпагу. Его немедленно отправляют в Германию.

Узнав об этом страшном поражении, Париж восстает. Собравшаяся перед Пале-Бурбонн мощная толпа требует свержения строя. В городской ратуше провозглашена Республика. Императрица бежит в Англию. Сформированное спешно правительство национального спасения объявляет выборы в Учредительное собрание. Империя отжила свой век. Новая эра начинается под знаком демократии. Ликующий Париж надеется на победу родины над врагом. Но Флобер настроен скептически. Он не верит в республиканские принципы и сомневается в том, что этот политический переворот может положительно повлиять на исход войны. В то время как убежденная социалистка Жорж Санд ликует у себя дома, он пишет ей: «Мы на дне пропасти!.. Позорный мир, может быть, и не будет принят… Я задыхаюсь от досады… Чем стал мой дом! Четырнадцать человек стонут и раздражают. Проклинаю женщин, мы гибнем из-за них…[473] Временами я боюсь сойти с ума. Когда смотрю на свою мать, у меня пропадает всякий энтузиазм… Нас постигнет судьба Польши, а потом – Испании. Потом придет черед Пруссии, которую съедят русские. Ну а себя я считаю человеком конченым. Ум мой не оправится. Писать нельзя, если не уважаешь себя. Хочу только одного – околеть, чтобы успокоиться».[474]

Он снова нехотя принимается за «Святого Антония», однако работа скоро становится невозможной. Немцы продвинулись до Парижа, не встречая сопротивления. Флобер испытывает, по его собственным словам, «серьезное, глупое, инстинктивное» желание драться. «Кровь моих предков – натчезов или гуронов – кипит в моих венах образованного человека…[475] Мысль о мире приводит меня в отчаяние, я предпочел бы видеть Париж объятым пламенем (как Москву), нежели видеть, как в него входят пруссаки».[476] Столица, в которой сосредоточились значительные силы, готовится к длительной осаде. Французское правительство объявляет «войну до победного конца». Флобер воспрянул духом. «После воскресенья, когда мы узнали об условиях перемирия, которые поставила нам Пруссия, во всех умах произошел полный переворот, – пишет он Каролине. – Надо согласно старой поговорке „победить или умереть“. Самые трусливые стали смельчаками… Сегодня выступаю в ночной дозор. Только что сделал „моим людям“ отеческое внушение и объявил им, что вспорю шпагой брюхо первому, кто посмеет отступить, приказав пальнуть в меня из ружья, если увидят, что я побегу. Странная штука – мозг, а мой в особенности!»[477]

С продолжением войны округа нищает. По деревне бродят голодные бедняки, стоят у сада в Круассе, гремят решеткой и угрожающе орут. Флобер покупает себе револьвер. Он уверен, что руанской Национальной гвардии рано или поздно придется сражаться. Военное положение с каждым днем становится все более тяжелым. Капитуляция Меца открыла дорогу прусской армии, которая начала осаду города. «У меня нет для тебя хороших известий, – пишет Флобер племяннице. – Пруссаки с одной стороны подошли к Вернону, а с другой – к Гурнею. Руан не устоит… Париж продержится еще некоторое время, но говорят, что скоро кончится мясо; тогда придется сдаваться. Выборы в Учредительное собрание состоятся 16-го… Через месяц все окончится, то есть окончится первый акт драмы; вторым будет гражданская война… Что бы ни произошло, мир, к которому я принадлежал, умер. Латинской расы не существует! Настал черед саксонцев, которых растерзают славяне».[478]

Семейство Бонанфанов и госпожа Флобер переезжают в Руан, в пустующую квартиру Комманвилей на набережной Гавр, полагая, что там они будут в большей безопасности, нежели в Круассе. Флобер приветствует смелость Гамбетты, который прилетел из Парижа на воздушном шаре «под пулями», чтобы соединиться с правительством в Туре. Однако боится, как бы Луарская армия не оказалась недостаточно сильной для того, чтобы отбросить завоевателя. «История Франции никогда и ничего не знала более трагического и более великого, чем осада Парижа, – пишет он Каролине. – От одного этого слова голова идет кругом, а сколько мыслей оно родит у будущих поколений!»[479] Бедняки, которых становится все больше и больше, просят у ограды дома хлеб. Каждому дают по куску, но Флобер просит среди дня закрыть ставни, чтобы не видеть их. Он возмущен тем, что в милиции Круассе нет дисциплины. Этих молодцов, которые не хотят поступать в солдаты, невозможно призвать к порядку. 23 октября он подает в отставку. Жестокость пруссаков поражает его. «Как нас ненавидят! И как нам завидуют эти каннибалы! Знаете, какое им доставляет удовольствие крушить произведения искусства, предметы роскоши, когда они попадаются им в руки? Их мечта – уничтожить Париж, ибо Париж прекрасен».[480] Больше, нежели война, его волнуют последствия этой кровавой бойни: «Мы вступаем в мрачное время. Отныне будем думать только о военном искусстве. Мы станем очень бедными, очень практичными и очень ограниченными. Всякого рода изящество будет тогда невозможно».[481]

После капитуляции Меца армия врага двигается на Компьен, потом на Нормандию, чтобы захватить территорию в Нижней Сены. Маневр понятен. Руан будет захвачен врагом. «Полтора месяца как мы со дня на день ждем прихода господ пруссаков, – пишет Флобер Жорж Санд. – Напрягаем слух, надеясь услышать издалека пушечные удары. Они держат Нижнюю Сену – пятнадцать лье в округе… Какой ужас!.. Краснею оттого, что я человек… В голову приходят избитые фразы: „Франция воспрянет! Не надо отчаиваться. Это спасительная кара! Мы, в самом деле, были слишком безнравственными! И пр.“ О! Вечная ложь! От подобного удара не оправляются! Мой бедный мозг не в состоянии с этим справиться… Литература кажется мне тщетной и бесполезной вещью. Смогу ли когда-либо заниматься ею?.. О! Если бы я мог бежать в страну, где нет мундиров, где не раздается бой барабана, где не говорят о резне, где не надо быть гражданином! Но на земле больше нет места для бедняг-мандаринов».[482]

5 декабря отказавшийся защищаться Руан оккупирован немцами. Флобер тотчас уезжает из Круассе к матери в город. До этого он попросил служанку Жюли зарыть в саду самые ценные свои бумаги, среди них рукопись «Искушения святого Антония». В доме на постое семеро солдат, трое офицеров и шесть лошадей. «До сих пор мы не могли жаловаться на этих господ. Но какое унижение! Какое разорение! Какое несчастье! – пишет Флобер Каролине. – Время, свободное от беготни по поручениям господ пруссаков (вчера я три часа ходил для них за сеном и соломой), мы тратим на то, чтобы узнавать друг о друге, или каждый в своем углу плачем».[483] В Руане он спит в бывшей комнате племянницы и с кровати слышит, как храпят два немецких солдата в соседней туалетной комнате. Мать его все больше слабеет, она может ходить по комнате, только опираясь на мебель. Она нуждается во внучке, которая все еще в Лондоне. Эрнест Комманвиль так же настаивает на том, чтобы жена вернулась. Ашиль входит в состав муниципального совета, что прибавляет ему работы и забот. Только что войска принца Мекленбургского подоспели на помощь войскам Мантефеля. Для Флобера это «равнозначно второму вторжению». Он едет в Круассе, констатирует, что больших повреждений нет, однако переживает, увидев на своей кровати остроконечные каски. «В каком состоянии я найду свой кабинет, книги, заметки, рукописи? – спрашивает он Каролину. – Я смог спрятать только бумаги моего „Святого Антония“. Хотя у Эмиля есть ключ от моего кабинета, но они просят его и часто заходят туда за книгами… Мы приближаемся к началу конца… Бедный Париж не сможет перенести длительную бомбардировку».[484]

Между тем правительство, оказавшееся в Туре под угрозой, переехало в Бордо, так как были разбиты две Луарские армии, а Северная армия обратилась в бегство. 18 января 1871 года в зеркальной галерее Версаля король Пруссии провозглашен императором Германии. 28-го числа того же месяца ослабленный, находящийся под постоянной бомбардировкой, голодающий Париж принимает условия победителей. В ожидании окончательного мира заключается перемирие. Флобер негодует на всю страну, которая позволила победить себя. «Капитуляция Парижа, которую следовало, впрочем, ожидать, повергла нас в неописуемое состояние! – пишет он. – Можно повеситься от злобы! Досадно, что Париж не сгорел дотла так, чтобы места от него не осталось. Франция пала так низко, так обесчещена, так унижена, что, по мне, лучше бы она сгинула. Но, думаю, гражданская война погубит у нас много народа. Хотелось бы мне попасть в их число. Готовясь к этому, собираются избирать депутатов. Какая горькая ирония! Я, разумеется, воздержусь от голосования. Я снял свой орден Почетного легиона, ибо слово „почет“ больше не существует во французском языке, а я перестал считать себя французом и собираюсь спросить у Тургенева (как только смогу ему написать), что нужно сделать, чтобы стать русским».[485]

8 февраля проходят выборы в Национальную Ассамблею. Большинство голосов получает список сторонников мира. 12 февраля Тьер, избранный председателем исполнительной власти Французской республики, начинает вести переговоры с Бисмарком. 1 марта Национальная Ассамблея, собравшаяся в Бордо, объявляет падение Наполеона III и его династии и принимает драконовские условия, поставленные врагом для подписания мира: Германии отданы Эльзас и часть Лотарингии, будет возмещен ущерб в 5 миллиардов франков, пруссаки победным маршем войдут в столицу. Между тем солдаты ушли из Круассе. Однако Флобер не решается вернуться домой. С тех пор как там был враг, дом стал для него постылым, хочется выбросить все вещи, побывавшие в руках «этих господ». Он жалеет о том, что не может уничтожить этот дом: «А, какая ненависть! Какая ненависть! Она душит меня! Я, мягкий от природы человек, чувствую, что киплю от злобы».[486] 12 марта принц Фредерик-Чарлз парадом проводит по Руану свои войска. Жители вывешивают над домами черные флаги. На окнах магазинов – большие надписи: «Закрыто. Национальный траур». Эта дерзость озлобляет пруссаков, которые ужесточают меры по отношению к гражданскому населению.

Вернувшись в Круассе, Флобер немного успокаивается, убеждается, что его привычная обстановка не тронута, но тотчас решает уехать в Брюссель через Париж. Его сопровождает Александр Дюма-сын. Нужно быть осторожными, поскольку «немцы ужасны». Офицеры «в белых перчатках разбивают зеркала», «набрасываются на шампанское», «воруют у вас часы, а затем присылают вам свою визитную карточку».[487] Эти «цивилизованные дикари» вызывают у Флобера больше отвращения, нежели каннибалы.

Еще более тяжело, чем в Руане, он переживает присутствие немцев в Париже. «Это конец. Мы сгораем от стыда, но не притерпелись к нему, – пишет он принцессе Матильде. – Все утро я смотрел на остроконечные каски пруссаков, сияющие на солнце на Елисейских Полях, и слышал их отвратительную музыку, звучавшую под сводами Триумфальной арки! Солдат, который покоится в Соборе Инвалидов, должно быть, перевернулся от негодования в своей могиле».[488] Добравшись до Брюсселя, он устраивается в отеле «Бельвю» и с облегчением вздыхает, встретившись с принцессой Матильдой, которая укрылась в Бельгии. Однако 18 марта Париж потрясен внезапным мятежом. Возмущенная и разгневанная толпа жителей – в их числе женщины и дети – пытается помешать регулярному войску захватить пушки Национальной гвардии. Восстание набирает силу. Тьер приказывает министрам, чиновникам и армии переехать из Парижа в Версаль. Центральный комитет Национальной гвардии занимает места в правительстве и провозглашает в Париже революционную власть. «Я очень сожалею, что уехал, – пишет Флобер Каролине. – Вернуться сегодня в Париж невозможно, на французской границе к вам придирается республиканская власть. Значит, я отплываю завтра в Остенде, а оттуда в Лондон и затем рассчитываю перебраться домой через Нью-Гавен».[489]

Сделав крюк через Англию, что позволило ему увидеться с Жюльеттой Эрбер, Флобер приезжает в Невиль близ Дьеппа, где встречается с матерью и племянницей. События в Париже, охваченном яростью черни, возмущают его: «Эти несчастные переместили ненависть! О пруссаках уже не думают. Еще немного – и их начнут любить! Не миновать нам позора».[490] И еще: «Парижская Коммуна возвращает нас в полном смысле слова к Средневековью. Это очевидно… Многие консерваторы, которые из любви к порядку хотели бы сохранить Республику, жалеют о Бадинге и в душе призывают пруссаков… Мне кажется, мы никогда не были столь низменны».[491] В том же письме он сообщает Жорж Санд, что собирается оставить мать и племянницу в Невиле, где они будут в безопасности, и вернуться в Круассе: «Это жестоко, но необходимо. Попробую снова приняться за моего бедного „Святого Антония“ и забыть Францию».

Первая его забота по возвращении в свой дом в Круассе, который освободился наконец от оккупантов, – приведение в порядок усадьбы. Он с облегчением вздыхает, видя, что рабочий кабинет в целости и сохранности, что пруссаки унесли лишь незначительные, не имеющие ценности предметы: несессер, коробку, набор трубок… Мало-помалу его окутывает тепло домашнего очага. Он с наслаждением погружается в привычное чтение, пишет и мечтает среди мебели, безделушек, которые были рядом с ним всю жизнь. «Вопреки ожиданию, мне очень хорошо в Круассе, я не думаю больше о пруссаках, точно их и не было, – пишет он Каролине. – Я с радостью вошел в свой старый кабинет и занялся своими маленькими делами. Перебрали мои матрацы, я сплю как сурок. В субботу вечером принялся за работу… Сад скоро станет так хорош! Распускаются почки, всюду первоцветы. Какой покой! Я опьянен!»[492] В памяти всплывают давние воспоминания: Буйе приезжает по воскресеньям с тетрадкой под мышкой; по газонам перед домом в белом фартучке бегает Каролина… Он умиляется, думая о прошлом. И вдруг вспыхивает от гнева. Безумства Коммуны вызывают резкий протест. Однако он рад тому, что правительство не спешит принимать меры против восставших, дерзость которых не имеет границ. «Что за ретрограды! – пишет он Жорж Санд. – Что за дикари! Как они походят на приверженцев Лиги и майотенов![493]

Бедная Франция, которая никогда не выйдет из Средневековья, которая еще держится готического понятия о коммуне».[494] И вновь ей же: «Я ненавижу демократию (такую, какой ее, по крайней мере, мыслят во Франции), то есть превознесение милосердия в ущерб справедливости, отрицание права, – словом, антиобщественную. Коммуна реабилитирует убийц, как Иисус простил разбойника, и грабит особняки богачей… Единственная благоразумная вещь (всегда говорю об этом) – правительство из интеллигентской верхушки… Народ – это вечный труженик и будет всегда (в социальной иерархии) в последних рядах, поскольку он – большинство, масса, беспредельность… Наше спасение теперь – легитимная аристократия, я разумею под этим не численное, а иное большинство… У Парижа эпилептический припадок. Это результат прилива крови, вызванного осадой».[495]

Несмотря на отрицательное отношение ко всеобщему избирательному праву, он 30 апреля идет пешком в Бапом, чтобы «опустить свой бюллетень для голосования». Он жалеет Жорж Санд, потрясенную парижскими событиями, которая написала ему письмо, полное отчаяния. «Она видит, что ее старый кумир – ничто, ее республиканская вера, кажется, окончательно растаяла»,[496] – пишет он принцессе Матильде.

Когда версальские войска начинают окружать Париж, госпожа Флобер возвращается в Круассе. Флобер озабочен ее усталостью и умственным расстройством. «Единственное мое развлечение: время от времени смотрю, как строем мимо моих окон проходят господа пруссаки, а единственное занятие – мой „Святой Антоний“, над которым я неустанно тружусь, – пишет он там же. – Это странное произведение позволяет мне забыть о парижских ужасах. Когда мы считаем, что мир слишком плох, нужно найти спасение в другом». Он узнает о смерти Мориса Шлезингера и на мгновение представляет себе, что его дорогая Элиза, вдохновительница «Воспитания чувств», возвратится с сыном жить во Францию. Но у нее другие планы. Он удручен: «Я надеялся, что конец моей жизни пройдет недалеко от вас. Что касается встречи с вами в Германии, то это та страна, куда я по собственному желанию ноги никогда не поставлю. Я настолько насмотрелся в этом году на немцев, что и видеть их не хочу и не допускаю, что уважающий себя француз может хоть мгновение находиться рядом с кем-либо из этих господ, как бы милы они ни были. У них наши часы, наши деньги и наши земли: пусть оставят их себе, но слышать о них не хочу!.. О! Как я настрадался в течение десяти месяцев, ужасно – настрадался до безумия. Я был готов убить себя! Тем не менее я принялся за работу; пытаюсь опьянять себя чернилами, как другие – водкой, чтобы забыть всеобщее несчастье и свои собственные печали».[497]

В это время через плохо защищенный район Сен-Клу в Париж вступают регулярные войска. Улицы тотчас ощетиниваются баррикадами, коммунары поджигают общественные здания, чтобы задержать продвижение версальцев. Без предупреждения стреляют с одной и с другой стороны. Но в конце недели восставшие уступают. Последние сражения проходят в предместье Тампль. На всех окнах теперь развеваются трехцветные флаги. Репрессии ужасны. Депортация, расправы. Флобер в отчаянии. Эта нелепая братоубийственная война окончательно подорвала его дух. Как только восстанавливаются связи со столицей, он едет в Париж, чтобы увидеть его потери, встретиться кое с кем из друзей и порыться в библиотеках.

10 июня 1871 года Эдмон де Гонкур помечает в своем «Дневнике»: «Сегодня вечером ужинали с Флобером, которого я не видел со смерти брата. Он приехал в Париж запастись материалами для своего „Святого Антония“. Он все тот же, прежде всего – литератор. Катаклизм, кажется, не коснулся его, ничуть не оторвал от невозмутимого изготовления его книги». Поверхностное суждение, поскольку Флобер был глубоко потрясен войной и беспорядками, которые последовали за поражением. Если он все-таки продолжил работу над своим произведением, то только для того, чтобы выжить душевно, оказавшись в самом центре катастрофы. Все, что он видит, все, что слышит в Париже, угнетает, обескураживает его. «Трупный запах вызывает отвращение меньше, нежели миазмы эгоизма, который у всех на устах, – пишет он Жорж Санд по возвращении в Круассе. – Вид руин – ничто по сравнению с безмерной парижской глупостью. За редким исключением, все, показалось мне, сошли с ума настолько, что впору их вязать. Одна часть населения жаждет задушить другую, а та питает те же чувства. Все это ясно читается в глазах прохожих. А пруссаков больше нет. Их оправдывают, ими восхищаются».[498]

Парижские впечатления столь сильны, что он с трудом возвращается к работе. Ему кажется, что дом в Круассе пропах запахом прусских сапог. Комнаты, в которых жили солдаты, заново обиваются обоями. Их выбрала Каролина. Флобер озабочен помимо этого множеством других домашних проблем. Он спрашивает у племянницы: «Ты написала все квитанции, которые нужно оплатить? Ты уже оплатила что-нибудь? Не знаю, что нужно делать? Какое жалованье нужно платить двум служанкам?»[499] Затем к нему возвращается вдохновение, и на какое-то время он забывает о раздражительности, горечи, печали. Временами даже, переживая галлюцинации святого Антония, он начинает думать, что Франция не была побеждена. «Я почувствовал себя так хорошо, оказавшись снова дома, среди своих книг, – пишет он принцессе Матильде. – Я продолжаю, как и раньше, обрабатывать фразы. Это так же безобидно и столь же полезно, как обрабатывать на кругу края тарелок».[500] А госпоже Роже де Женетт: «Мое единственное развлечение – дважды в день подавать матери руку, чтобы вывести ее в сад. После чего я поднимаюсь к святому Антонию… Бедняга, который тронулся головой после спектакля ересей, приходит послушать Будду и присутствует теперь на вавилонских оргиях. Я готовлю ему самые сильные».[501]

Французы в порыве национальной солидарности по призыву Тьера подписываются на заем для досрочного освобождения оккупированной территории. Флобер сам озабочен деньгами. Состоянием госпожи Флобер управляет Эрнест Комманвиль. И, похоже, отнюдь не преуспевает в своем деле. «Что касается меня, то я с января месяца получил только тысячу пятьсот франков твоей бабушки, а мне через пару недель будут нужны три тысячи»,[502] – пишет Флобер племяннице. Он, разумеется, считает для себя унизительным просить, таким образом, помощь у молодой женщины. Однако в течение всей жизни он был далек от цифр. Старый ребенок, не способный жить в деловом мире. Как только он выходит из-за стола, он теряется. К счастью, Франция успокаивается. «Политический горизонт, кажется мне, проясняется! – пишет он госпоже Роже де Женетт. – О! Если бы только можно было привыкнуть к тому, что имеем, то есть жить без принципов, без шуток, без правил! Думаю, что подобная вещь в истории и происходит в первый раз. Неужели это начало позитивизма в политике? Будем надеяться».

22 июня 1871 года пруссаки оставляют окрестности Руана.