Гюстав Флобер

Глава IV Элади Фуко

Путешественники сначала отправляются на юго-запад. Они посещают Бордо, который Гюстав называет «южным Руаном», Бейонн, где он бросается в Жиронду, чтобы вытащить тонущего человека, По, где ранят его честолюбие, когда он читает своим компаньонам записи, значение которых они не в состоянии оценить. «Мало одобрения и мало понимания с их стороны, – пишет он. – Я задет, вечером я написал матери, я печален; и за столом с трудом сдерживал слезы».[28] Путешествие продолжается через Пиренеи, Тулузу, Ним, Арль… «Ты не можешь представить себе, что такое римские памятники, моя дорогая Каролина, и удовольствие, которое мне доставил вид арен».[29] 2 октября группа оказывается в сутолоке морского привоза в Марселе. Далее следуют в Тулон и отплывают на Корсику. В плавании они попадают в шторм. Гюстав теряет от страха голову. Чтобы набраться смелости, он мысленно переносится в свою комнату в Руане или в Девиле, куда семья перебирается на лето. «Я входил под деревья, открывал дверцу, стукнув железной щеколдой». Таким образом, стремясь к опасностям, он втайне желает вернуться к мирному очагу, надежному, защищенному, в котором прошло его детство. Он чувствует, что дерзость и вместе с тем осторожность – этот дуализм его характера – будет сопровождать его всю жизнь.

Наконец он на Корсике. Его взгляд равно привлекает и красота пейзажей, и особенности поведения жителей. Он интересуется положением женщины на острове и удивляется тому, что она слепо подчинена мужчине. «Если муж считает необходимым хранить ее чистой, не из-за любви или уважения, – пишет он, – а ради собственной гордости, ради преклонения перед именем, которое он ей дал… Сын даже в детстве гораздо более уважаем и является больше хозяином, нежели мать». По возвращении в Тулон он приходит в восторг при виде пальмы, символизирующей для него великолепие Востока. Он уже мечтает погрузиться в этот солнечный мир, страну песков и тайн. Между тем возвращаются в Марсель. У Гюстава теперь только один компаньон – доктор Клоке. Священник и старая дева вернулись тем временем в свои пенаты. Оставшись наедине с этим добродушным врачом, Гюстав чувствует себя более свободно. Останавливаются в отеле «Ришелье» (дом № 13 на улице Даре) в квартале Канебьер. Это заведение держит Элади Фуко, женщина лет тридцати пяти, очень красивая креолка, со своей матерью. Элади Фуко – брюнетка с золотистой кожей и ласковым взглядом, ведет себя и говорит очень уверенно. Красота постояльца потрясает ее. Рост восемнадцатилетнего Гюстава – сто восемьдесят три сантиметра, он широкоплеч, у него правильные черты лица и светлая кудрявая бородка. Его английская подружка Генриетта Коллье скажет о нем: «Гюстав был красив, как молодой грек. Высокий, стройный, гибкий, с безупречными ногами, он обладал особенным очарованием тех людей, которые прекрасно сознают свою физическую и моральную красоту и презирают любую церемонность». А Максим Дюкан в «Литературных воспоминаниях» написал более подробный портрет молодого Флобера: «Всем своим видом – белой кожей с легким румянцем на щеках, длинными тонкими развевающимися волосами, высоким ростом, широкими плечами, густой золотисто-белой бородкой, огромными глазами цвета морской волны, обрамленными черными бровями, голосом, звучавшим, как труба, порывистыми жестами и раскатистым смехом – он походил на юного вождя галлов, которые боролись против римской армии».

Покоренная этим юношей, невинность которого угадывает, Элади Фуко увлекает его в свою комнату. «Я был девственником и не любил еще, – напишет Флобер в „Ноябре“. – Я увидел лицо необычайной красоты: прямая линия начиналась от макушки, шла по пробору волос, спускалась к изогнутым бровям, переходила в орлиный нос с тонкими ноздрями, вырезанными, как у античных камей, переходила в центр ее горячих губ, оттененных темным пушком. А дальше – шея, шея сильная, белая, полная. Через ее тонкую одежду я видел, как подымалась ее грудь… Она молча обвила меня руками и страстно привлекла к себе. Я тоже обнял ее, прильнул губами к ее плечу и с наслаждением испил свой первый поцелуй… Движением плеча она сбросила рукава. Платье ее упало… Внезапно она отошла от меня, высвободила из платья ноги и прыгнула с проворством кошки на кровать… Легла, протянула мне руки, обвила меня… ее нежная и влажная рука скользила по моему телу, она целовала мое лицо, губы, глаза; от каждой ее торопливой ласки я замирал; она простерлась на спине и дышала… Наконец, доверчиво отдавшись мне, она открыла глаза и глубоко вздохнула».

Это объятие потрясло Гюстава. Он взволнован от гордости, счастья и переполняющей его нежности. Когда он признается Элади, что она – первая, она томно шепнет ему на ухо: «Значит, ты не целовался, и я лишила тебя невинности, милый ангел!»[30] Чтобы сохранить память об этих чудесных мгновениях, она идет за ножницами и, склонившись над Гюставом, срезает сзади локон волос. Он безмерно рад тому, что у него теперь есть любовница, однако скоро предстоит расстаться с ней, чтобы вернуться к родителям. В течение четырех дней эта пылкая женщина будет покорять его своими ласками. Для нее он – любовник, обладающий исключительными достоинствами. День расставания для каждого превращается в непереносимую муку. Они будут переписываться в течение восьми месяцев. Чтобы скрыть от родителей эту неожиданную связь, Гюстав посоветует Элади отправлять ему письма на адрес своего бывшего одноклассника Эмиля Амара в Париж, который будет переправлять ему корреспонденцию в другом конверте. «Обладать тобой и теперь не иметь такой возможности – адская пытка», – скажет он ей. Сообщая ему о своем предстоящем отъезде в Америку, она пообещает возобновить отношения по возвращении. «Я также страстно и счастливо сожму тебя в своих объятиях, покрою безумными сладострастными поцелуями и подарю тебе еще один взгляд, полный огня и страсти».

Он, в свою очередь, сохраняет трепетное воспоминание о марсельском приключении. Но в то же время боится, как бы эта прекрасная и требовательная особа не вторглась в его личную жизнь. Он признателен ей за то, что приобщила его к телесным радостям, и в то же время беспокоится, как бы эта страстная привязанность не нарушила его безмятежность. Он уже испытывает необходимость оградить свой мир, заполненный размышлениями и мечтами, от непрошеного вторжения любовницы. Он несчастлив оттого, что расстался с Элади, и сомневается в том, что сможет быть счастлив, если она всегда будет рядом с ним. В любом случае она представляет для него плотскую любовь, в то время как Элиза Шлезингер остается в его памяти идеалом платонической любви. Эти две женщины – одна возвышенная и недосягаемая, другая – чувственная и доступная – разделят между собой его жизнь и творчество. Он предчувствует это, чувствуя в то же время одиночество.

Со времени его возвращения в Руан в ноябре 1840 года ему кажется, что, выйдя из рук Элади, он расцвел, будто стал увереннее, что смотрит наконец на мир взглядом скептика, имеющего жизненный опыт. Он отвечает на письма креолки ласково, со все более банальной любезностью. А Эрнесту Шевалье пишет: «Ты говоришь мне, что у тебя нет женщины. Думаю, что это очень мудро, поскольку я смотрю на нее как на существо довольно глупое; женщина – это вульгарное животное, из которого мужчина создал для себя прекрасный идеал только потому, что из-за воздержания становишься онанистом, а реальная жизнь кажется гнусной».[31] Испытывая разочарование во Франции, в Европе, в цивилизованном мире, он мечтает бежать от них навсегда на Восток: «Мне уже успела осточертеть после нашего возвращения эта пропащая страна, где солнца в небе не больше, чем алмазов на заднице сладострастника, – пишет он откровенно Эрнесту Шевалье. – Нужно будет через несколько дней поехать купить какого-нибудь раба в Константинополе или грузинскую рабыню, ибо тот человек, у которого нет рабов, кажется мне глупым. Ну не глупость ли равенство?.. Я ненавижу Европу, Францию, мою страну, мою чудесную родину, которую я теперь с радостью послал бы ко всем чертям, когда приоткрыл дверь в морские просторы. Кажется, что в эту грязную страну меня занесли какие-то ветра, что я родился в другом месте, ибо у меня всегда были странные воспоминания или инстинктивная тяга к благоуханным берегам, к голубым морям… Я сгораю от неутоленных желаний, от ужасной скуки и заразительно зеваю».[32]

Несмотря на предубеждения против правил западного общества, он соглашается, следуя требованию отца, продолжить изучение права. Он станет юристом, поскольку этого хочет семья. Однако его негативное отношение к праву от этого не уменьшается: «Правосудие людей всегда казалось мне более вульгарной вещью, нежели их уродливая злобность».[33] Впрочем, в Руане нет факультета права. Единственный выход – ехать учиться в Париж. Он встречается там со своими друзьями, а именно с Эрнестом Шевалье, который заканчивает обучение, чтобы стать адвокатом или магистратом: «Итак, скажу тебе, мой дорогой дружище, что в следующем году я буду изучать благородную профессию, которую ты вскоре будешь практиковать. Я стану изучать право. И, чтобы получить звание доктора, прибавлю еще четвертый год… После чего, может статься, я сделаюсь турком в Турции, или погонщиком мулов в Испании, или проводником верблюдов в Египте».[34]

10 ноября 1841 года он записывается на факультет права в Париже. Однако продолжает жить в Руане. В новогоднюю полночь он с грустью вспоминает счастливое время, когда он ждал со своим другом Эрнестом Шевалье двенадцати ударов часов в полночь: «Ах! как мы курили, как горланили, как вспоминали о коллеже, о надзирателях и думали о нашем будущем в Париже, о том, что мы будем делать в двадцать лет!.. Но завтра я буду один, совершенно один, а поскольку мне не хотелось бы начинать год, рассматривая новогодние игрушки, делая поздравления и визиты, я встану, как обычно, в четыре часа, почитаю Гомера и покурю у окна, смотря на луну, которая сияет над крышами домов напротив, и весь день никуда не выйду, не сделаю ни одного визита! Тем хуже для тех, кому это не понравится… Как сказал один древний мудрец: „Скрывай свою жизнь и будь умеренным“. А может быть, я и не прав, мне следовало бы пойти в гости, но я странный оригинал, медведь, молодой человек, каких очень немного, у меня явно неподобающее поведение, ибо я не выхожу из кафе, кабачков и т. п., таково мнение буржуа на мой счет».[35]

В крайнем смятении он, законченный материалист, испытывает вдруг мистический соблазн. Он готов поверить, что «Иисус Христос существовал», он готов «принять смирение у креста», «укрыться в крыльях голубя». Однако это лишь минутное озарение. Он очень быстро возвращается к холодному отчаянию атеиста. Перспектива стать адвокатом привлекает его все меньше с тех пор, как он записался на лекции по праву. Кажется, что он попал в западню. Он рассказывает об этом своему учителю литературы Гурго-Дюгазону: «Я собираюсь стать адвокатом, только верю с трудом, что когда-нибудь буду защищать в суде общую стену или какого-нибудь несчастного отца семейства, которого обманул богач. Когда мне говорят о месте адвоката, уверяя: этот парень будет хорошо защищать в суде, потому что у него широкие плечи и сильный голос, признаюсь вам, что внутренне восстаю против этого, ибо чувствую, что не создан для всей этой материальной и тривиальной жизни. С каждым днем, напротив, я все больше и больше восхищаюсь поэтами… И вот что я решил. У меня в голове три романа, три совершенно разных произведения, требующих особенной манеры письма. Этого достаточно для того, чтобы доказать самому себе – есть у меня талант или его нет».[36]

Именно в таком расположении духа он собирается ехать в Париж. Он не студент, который смутно мечтает о карьере писателя, а писатель, который сокрушается при мысли о том, что он – всего лишь студент. В его голове теснятся честолюбивые планы. Но он не уверен в себе. Он пишет быстро, слишком быстро, со странной увлеченностью. Но разве так создаются шедевры? Не следует ли быть более размеренным? Он стремится только к реальным произведениям. И если ему удастся их писать, вымыслы так и останутся в ящике письменного стола. Что касается права, то речь здесь идет только о том, чтобы успокоить семью.

В начале декабря 1842 года Флобер приезжает в Париж. Ему двадцать лет. Он горит одним желанием – доказать миру, что он уже не ребенок, но мужчина, у которого есть тайное призвание, жестокая философия, стремление к независимости и культ дружбы. Остановившись в отеле «Европа» на улице Пелетье, он тотчас пишет матери, чтобы успокоить ее: «„Все хорошо, очень хорошо, все идет лучше, чем можно было ожидать“, как говорит Кандид. Я сижу сейчас у теплого камина, грею ноги; я только что выпил две чашки чая с водкой и собираюсь сходить к господину Клоке, и мы вместе повеселимся… Я хорошо выспался и отдохнул… Прощайте, обнимаю вас всех… NB: Меня не раздавил омнибус, лицо не вытянулось от удивления и глаза не вылезли из орбит».[37]