Гюстав Флобер

Глава XVI «Воспитание чувств»

1868 год начинается для Флобера плохо. От пневмонии, осложнения после кори, умерла дочь его племянницы Жюльетты. «Ты не представляешь себе ничего более печального, чем эта бедная женщина (мать, которая сама больна); она не встает с постели и, заливаясь слезами, повторяет: „моя бедная девочка“, – пишет он Жюлю Дюплану. – Дед (мой брат) убит. Что касается моей матери, то она переносит это (до сих пор хотя бы) лучше, чем можно было ожидать».[427] Единственное лекарство, которое поможет забыть горечи потери, – Париж! Он спешит туда, однако на этот раз пренебрегает обедами у Маньи, «на которых теперь бывают одиозные физиономии»,[428] ради того, чтобы побывать каждую среду на обедах у принцессы Матильды и встретить там братьев Гонкур и Теофиля Готье. Светские развлечения лишь на мгновение отвлекают его от рукописи. Он приступает к ее исторической части и беспокоится: «Мне очень трудно вписать моих героев в политические события 1848 года, – делится он с Жюлем Дюпланом. – Боюсь, как бы фон не затмил передний план; в этом и заключается недостаток исторического жанра. Исторические персонажи интереснее вымышленных, в особенности когда последние отличаются умеренными страстями; Фредериком интересуются меньше, нежели Ламартином. К тому же что можно выбрать из реальных фактов? Я в растерянности; это трудно!»[429] А Жюлю Мишле говорит, что, изучая то время, он убедился в роковом влиянии на события католического духовенства. Однако ему равно необходимы наблюдения, взятые из реальной жизни. Более чем когда-либо он считает, что главное для романиста – непосредственный взгляд на сцены, которые он хочет описать. Собираясь воспроизвести в «Воспитании чувств» мучения ребенка, больного дифтерией, он идет в больницу Сент-Эжени, садится на кровати рядом с трехлетним малышом, который кашляет и задыхается, расспрашивает интерна и наконец вздыхает с отчаянием: «С меня довольно. Прошу вас, помогите ему». Тогда начинается операция. Но Флобер собирается описать в романе редкий исход дифтерии: спонтанное отторжение ложной мембраны. Он возвращается к себе, потрясенный ужасом от увиденного, и спешит рассказать об этом в книге. Глава о болезни кажется ему теперь очень важной. «Это ужасно, – пишет он Каролине о своем посещении больницы, – я был потрясен, но Искусство прежде всего!.. К счастью, это закончилось; теперь я могу делать описание».[430]

В это время он с восторгом говорит о «Терезе Ракен» Эмиля Золя, «замечательной книге, что бы ни говорили», и «Возмездии» папаши Гюго, стихи которого считает «грандиозными», «хотя, по сути, книга эта нелепая».[431] Жорж Санд, которая настоятельно зовет его в Ноан, он отвечает: «Я отвлекусь, если, заканчивая роман, двинусь с места. Ваш друг – восковой добряк: на нем остаются все отпечатки, все врезывается, внедряется в него. Приехав к вам, я только и буду делать, что думать о вас, о всех ваших, о вашем доме, ваших пейзажах, о выражении лиц людей, которые встретятся, и пр. Мне нужно будет большое усилие воли, чтобы вернуться к делу… Вот почему, дорогой, обожаемый Мэтр, я не позволяю себе поехать к вам, сесть и парить в облаках вашего жилища».[432]

Привыкший к деревенскому покою и тишине, он с трудом переносит шум столицы. Кажется, что весь город озлобился на него, чтобы мешать работать или даже просто спать. «Вернувшись в воскресенье в половине двенадцатого, – пишет он братьям Гонкур, – я лег, надеясь поспать, и потушил свечу. Три минуты спустя раздался призывный звук тромбона и забренчал бубен! Это была свадьба у Бонвале. Окна у оного трактирщика открыты настежь (ночь очень жаркая), а значит, я не пропустил ничего: ни кадрили, ни криков!.. В шесть утра я встал. В семь – перебрался в Гранд-отель. Едва я там появился, как в соседней комнате стали заколачивать ящик. Короче говоря, в девять я оттуда ушел в отель на улице Эльдер, где выбрал отвратительную, черную, как могила, комнату. Однако и в ней не было гробовой тишины: орали господа путешественники, на улице стучали повозки, во дворе гремели жестяными ведрами… С четырех до шести я пытался заснуть у Дюкана на улице Роше. Но там мешали каменщики, которые возводили стену против его сада. В шесть часов я потащился в баню на улице Сен-Лазар. Там во дворе играли дети и бренчало пианино. В восемь вернулся на улицу Эльдер, где слуга разложил на кровати все необходимое для того, чтобы вечером я пошел на бал в Тюильри. Но я не пообедал и, думая, что от голода буду, наверное, нервничать, отправился в кафе в „Опера“. Не успел туда войти, как какой-то сир принялся рядом со мной блевать».[433]

Измучившись, он возвращается в Круассе, чтобы встретить там Жорж Санд, которая пообещала навестить его. Она приезжает 24 мая 1868 года и в тот же день помечает в своем дневнике: «Флобер ждет меня на вокзале и заставляет сходить помочиться, чтобы не случилось так, как с Сент-Бевом. В Руане, как обычно, идет дождь. Матушка его слышит лучше, но ходит с трудом, увы! Я завтракаю, разговариваю, гуляя по грабовой аллее, сквозь листву которой не проникают капли дождя. Полтора часа сплю в кресле, а Флобер на диване. Опять разговариваем. Обедаем с племянницей и г-жой Франклин.[434] Потом Гюстав читает мне религиозный фарс. Спать ложусь в полночь».

На следующий день стоит прекрасная погода. По этому случаю совершают прогулку в экипаже по окрестностям. Вечером после ужина Флобер читает своей подруге несколько отрывков из «Воспитания чувств». «Меня покорили триста превосходных страниц», – пишет она в своем дневнике. Спать ложатся в два часа ночи.

После отъезда Жорж Санд Флобер возвращается к тому, что он называет «жречеством». По мере приближения к развязке романа он все более оценивает его политическую смелость. Не возмутятся ли читатели смелой правдой о политических событиях 1848 года? «Я неистово трудился полтора месяца, – пишет он Жорж Санд. – Патриоты не простят мне этой книги, реакционеры – тем более! Что ж, я описываю события такими, какими чувствую их, то есть будто верю, что они так и происходили. Разве это глупость с моей стороны?»[435] На самом же деле его политические убеждения неясны и в то же время опасны. Демократия, построенная на всеобщем избирательном праве, представляется ему заблуждением, ибо большая часть сограждан состоит из дураков, и спрашивать у этих примитивных людей их мнение об общественных делах не следует. Впрочем, народ, по его мнению, довольный и одураченный, ни на йоту не владеет той властью, которую дал своим представителям, пребывая в ничтожном положении. Автократия – деспотичная или патерналистская – равно кажется ему достойной осуждения. Он насмехается над Наполеоном III, над его самодовольством и блеском. Он ценит деликатное гостеприимство принцессы Матильды, а на ее кузена «Бадинге» смотрит как на одиозную, глупую марионетку. Демагогия и тирания стоят друг друга. Любая форма правления может вызывать только презрение художника.

Потрудившись в Круассе, Флобер позволяет себе каникулы. Совершает путешествие в Фонтенбло (ради своего романа, разумеется), останавливается у Комманвилей в Дьеппе, но, главное, проводит незабываемую неделю (с 30 июля по 6 августа) в Сен-Грасьене у принцессы Матильды. Замок просыпается в одиннадцать. Принцесса появляется в половине двенадцатого, незадолго до завтрака; гости по очереди целуют ее руку. «Она по обыкновению весела, оживлена в это мгновение, по-утреннему свежа», – помечают братья Гонкур. После завтрака собираются на веранде, и начинается оживленный разговор, во время которого принцесса покоряет гостей ироничными замечаниями «а-ля Сен-Симон». После двенадцати она идет в свою мастерскую живописи и работает там до пяти. Потом группками отправляются на прогулку в долину Монморанси, катаются на лодке по озеру. Разговор не замолкает ни на минуту. Каждый гость старается блеснуть перед хозяйкой дома, которая царит над своим мирком, поддерживая одних и порицая других. В последний день пребывания Флобера она строго выговаривает ему за то, что он посещает салон Жанны де Турбе. «С надменностью, свойственной женщине высшего света, она сегодня утром жаловалась, причем весьма остроумно, на то, что вынуждена делить с подобными женщинами мысли своих друзей, – пишут братья Гонкур. – Она сердится на Флобера за то, что украл у нее несколько минут, „чтобы отнести их этой женщине дурного поведения“».[436] А поскольку его, кажется, этот упрек задел, она дарит ему статуэтку.

В середине августа он возвращается в Круассе и тотчас возобновляет поиски сведений для «Воспитания чувств». К делу привлекается Жюль Дюплан: «Опиши мне в нескольких строчках жилище какой-либо лионской рабочей семьи… Действительно ли „каню“ (это, кажется, рабочие шелкоткацких фабрик) работают в помещениях с очень низкими потолками?.. У себя дома?.. Дети работают тоже?.. Что толкает рабочего – навой?»[437] Или еще: «Я проделал путешествие в Фонтенбло и возвращался по железной дороге, когда мной овладели сомнения, и я убедился – увы! – что в 1848 году между Парижем и Фонтенбло не было железной дороги. Мне пришлось из-за этого убрать два эпизода и начать заново… Итак, мне нужно знать: как в июле 1848 года добирались из Парижа в Фонтенбло; быть может, уже был готов какой-то участок дороги, которым пользовались; какие были средства передвижения? И где они останавливались в Париже?»[438] И о том же Эрнесту Фейдо: «Был бы очень признателен тебе за ответы на следующие два вопроса: 1) как выглядели в июле 1848 года сторожевые посты Национальной гвардии в кварталах Муфтар, Сен-Виктор и Латинском? 2) Кто занимал в Париже левый берег в ночь с 25 на 26 июня (с воскресенья на понедельник) – линейные войска или Национальная гвардия?»[439] Покоя не дает еще одна деталь: его героя, уроженца Ножана, зовут Фредерик Моро. Не остались ли Моро в Ножане? Тем хуже для них. Он не может изменить фамилию своего Фредерика в самый разгар работы. «Имя собственное в романе – вещь чрезвычайно важная, вещь очень существенная, – пишет Флобер своему кузену Бонанфану. – Его невозможно сменить персонажу так же, как нельзя сменить ему кожу. Это все равно что отмыть негра добела».[440]

В одно из воскресений в Круассе его навещает Тургенев. «На свете мало людей, компания которых была бы так же хороша, а ум столь же соблазнителен», – делится Флобер с принцессой Матильдой. И снова одиночество. Мать его живет у внучки в местечке Ко. Закрывшись в своей берлоге, он трудится в поте лица. В который раз, отказавшись поехать в Ноан (где Жорж Санд крестит своих внучек), он пишет своей старой подруге, извиняясь за отговорки: «Я очень много работаю и в глубине души радуюсь перспективе окончания романа, которое начинает вырисовываться. Чтобы это случилось как можно скорее, я решил остаться здесь на всю зиму, видимо, до конца марта… И возвращусь к Прекрасному лишь после того, как освобожусь от моих одиозных буржуа. Только это все еще далекая перспектива».[441] Он тайно бежит в Париж, чтобы отпраздновать Рождество в компании с Гонкурами и поспорить с ними о «современном падении нравов, низости характеров, упадке литературы».[442]

И вот он снова в Круассе. 1 января 1869 года пишет Жорж Санд: «В Париже я показался друзьям „свежим, как юная девица“, люди, которые не знают моей жизни, приписывают это внешнее здоровье деревенскому воздуху. Вот что значит – „принятые взгляды“. У каждого своя гигиена… Человек, который не придерживается общепринятых представлений, не должен жить по общепринятым представлениям. Что касается моей бешеной работы, то я сравнил бы ее с лишаем. Я чешусь, вскрикивая. Это и наслаждение и в то же время – пытка». Очень скоро необходимость в новых материалах для книги приводит его в столицу. Он обедает у Жанны де Турбе с Теофилем Готье, Жирарденом, Гонкурами. «Настоящий карнавал приглашенных, – отмечают последние. – Развлекаемся в простодушном или сальном состязании ума».[443] Иная атмосфера у принцессы Матильды. Набравшись смелости, Флобер, уступая просьбе племянницы, просит от нее особой услуги: «Эрнест Комманвиль, негоциант из Дьеппа, торговец северным лесом, владелец механической лесопильни и больших участков земли в том же городе, просит место вице-консула Пруссии в Дьеппе. Старший приказчик в его доме говорит на всех северных языках».[444] Решение принимается несколько месяцев. Благодаря поддержке принцессы Матильды Эрнест Комманвиль в конце концов будет произведен в чин вице-консула, но не Пруссии, а Турции. Она ревностно опекает свой маленький писательский двор. И однажды, удивившись тому, что Жорж Санд обращается с Флобером на «ты», в то время как тот говорит ей «вы», бросает лукавый взгляд на Гонкуров. «Это „ты“ любовницы или комедиантки?» – пишут они в своем «Дневнике».[445]

В воскресенье 16 мая 1869 года «без четырех минут пять» в Париже Флобер заканчивает «Воспитание чувств». И тотчас пишет Жюлю Дюплану: «Точка! Старинушка! Да, моя книжица закончена!.. Я сижу за столом со вчерашнего дня, с восьми утра. Голова трещит. Зато на сердце полегчало».[446] Несколько дней спустя навестившие его братья Гонкур неодобрительно замечают: «Видим на столе, покрытом зеленым ковром, рукопись в картоне, специально сделанном ad hoc;[447] надпись на нем ему вовсе не соответствует: „Воспитание чувств“, а по ней подпись: „История молодого человека“. Он собирается отправить ее переписчику, ибо хранит при себе с особенной религиозностью с тех пор, как пишет этот бессмертный памятник собственной рукой. Сей парень окружает со смешной торжественностью мельчайшие вещи, которые отмечают его трудную кладку яиц… Решительно не понять, чего в моем друге больше – тщеславия или гордости!»[448]

Принцесса Матильда настаивает на том, чтобы Флобер прочитал ей отрывки из своего произведения. Польщенный и в то же время смущенный, он дает согласие на 22 мая. Трех первых глав будет достаточно, думает он. «Невозможно описать вдохновение ареопага, – пишет он Каролине, – нужно прочесть все, а на это потребуется четыре сеанса по четыре часа каждый (помимо других моих занятий)».[449] Поддержка принцессы вселяет в него уверенность. «Вы не поверите, – признается он ей, – как вы тронули мое „гордое сердце“ – как сказал бы великий Расин».[450] А Каролине уточняет: «Мое последнее чтение у принцессы было встречено с чрезвычайным энтузиазмом. Добрая часть этого успеха обязана, видимо, моей манере читать. Не знаю, что в тот день со мной случилось, но я декламировал последнюю главу так, что был ослеплен сам».[451]

На пике триумфа он оказывается без денег и решает переехать из квартиры на бульваре Тампль, которая стоит слишком дорого, в меньшую в доме номер 4 по улице Мурильо (пятый этаж) с видом на парк Монсо. Жилье стоит тысячу пятьсот франков в год. В ожидании переезда он возвращается в Круассе и, едва закончив «Воспитание чувств», принимается за свою давнюю работу: «Искушение святого Антония». «Я опять взялся за старую свою причуду – за книгу, которая написана уже дважды и которую я хочу переделать заново. Это полнейшее сумасбродство, но оно забавляет меня. Так что теперь я с головой окунулся в изучение отцов церкви, точно собираюсь стать священником!»[452]

Погрузившись в религиозное чтение, он с нетерпением ждет приезда в Париж Луи Буйе, чтобы «фраза за фразой» выправить с ним «Воспитание чувств». Он так доверяет суждению своего друга, что без его одобрения не мыслит публикации. Их соединяет больше, нежели просто привязанность, – квазителепатическая связь умов и сердец. Они настолько нуждаются друг в друге, что, как говорят в их окружении, начинают походить друг на друга. Луи Буйе приезжает наконец. Он прочел свою последнюю пьесу «Мадемуазель Аиссе» директорам «Одеона», которые потребовали значительных переделок во втором акте, что приводит его в отчаяние. Он так расстроен, что Флобер не смеет просить его поработать над собственной рукописью. «Я беспокоюсь за беднягу Буйе, – пишет он Жорж Санд в конце июня 1869 года. – Он в таком нервном напряжении, что ему посоветовали совершить небольшое путешествие на юг Франции. Он во власти непреодолимой ипохондрии. Не странно ли! Ведь он был таким веселым когда-то!» А 7 июля объявляет Каролине: «Сир (Буйе) уехал в Виши неделю назад; потом он отправится в Мон-Дор. Никто точно не знает, что с ним. У его ужасной ипохондрии, похоже, органическая причина. А может быть, и нет. Я очень обеспокоен после двух наших последних встреч. Его болезнь, помимо того, что волнует меня за него самого, отражается и на моих собственных делах, ибо мы вместе собирались пересмотреть мой роман. Будет ли он в состоянии заняться этим?»

В июле здоровье Буйе резко ухудшается. Он страдает альбуминурией. Флобер навещает его в больнице Сент-Эжени, куда его положили. Больному приходится бороться со своими сестрами, которые требуют, чтобы он соборовался. 18 июля 1869 года наступает конец. «Я должен сообщить вам о смерти моего бедного Буйе, – пишет Флобер принцессе Матильде. – Я только что положил в землю часть самого себя, старого друга, потеря которого невосполнима». И четыре дня спустя Жюлю Дюплану: «Твой бедняга гигант получил здоровую затрещину, от которой не оправиться. Я говорю себе: „Ради чего теперь писать, ведь его нет!“ Кончилось доброе наше, милое горлодерство, совместные восторги, общие мечты о наших будущих произведениях… Образована комиссия для сооружения памятника… Меня назначили председателем этой комиссии. Пошлю тебе первый список подписчиков». На следующий день, 23 июля, Максим Дюкан читает его рассказ о событиях: «У него (Луи Буйе) не было ни одного священника. До субботы его еще поддерживал гнев против сестер. В воскресенье в пять часов он начал бредить и принялся вслух рассказывать сценарий средневековой драмы об инквизиции; он звал меня, чтобы показать ее мне, и был воодушевлен. Потом его охватила дрожь, он пролепетал: „Прощайте! Прощайте!“, сунув голову под подбородок Леонии,[453] и совсем тихо скончался… Мы с д’Омуа шли во главе траурной процессии; на похоронах было очень много народу. Две тысячи человек как минимум! Префект, генеральный прокурор и пр. – кого только не было. И вот, поверишь ли, что, идя за его гробом, я откровенно смаковал гротескность церемонии! Я слышал замечания, которые делал мне по этому поводу Буйе; он говорил со мной, мне казалось, что он здесь, рядом, и мы вместе идем за гробом кого-то другого. Стояла страшная жара, предвещавшая грозу. Я взмок от пота, а подъем к старинному кладбищу меня докончил… Я оперся на балюстраду, чтобы отдышаться. Гроб поставили на доски над могилой. Начались речи (их было три); я стал протестовать; мой брат и какой-то незнакомый человек увели меня».

Отныне он чувствует, что облечен священной миссией: служить памяти друга. Он добивается того, что в «Одеоне» играют «Мадемуазель Аиссе», а пьесу «Сердце с правой стороны» – в театре «Клюни». Кроме того, надеется издать неопубликованные стихотворения Луи Буйе под заглавием «Последние песни». Эта борьба за тень отвлекает его от редактирования своего собственного романа. Тем не менее он находит время для того, чтобы прочитать несколько книг, в их числе «Московские новеллы» Тургенева, которые только что вышли в переводе на французский язык и очень ему понравились. «Вы нашли способ писать правдиво, но без пошлости, чувственно, но без слащавости, с комизмом, но отнюдь не низменно», – писал он автору. Наконец он передает «Воспитание чувств» Мишелю Леви, однако тот колеблется; переговоры затягиваются; вмешивается дружески Жорж Санд, и в конце августа заключают договор – восемь тысяч франков за том (оригинальное издание выйдет в двух томах).

Теперь можно думать о переезде. На улицу Мурильо вслед за художниками приходят обойщики. У Флобера сжимается сердце при виде того, как перевозят мебель на новую квартиру. «Ты не поверишь, как мне в понедельник было грустно, когда я видел, как выносили мое большое кожаное кресло и диван, – пишет он Каролине. – Так тяжело покидать мой бульвар де Тампль, где остаются самые нежные воспоминания».[454] Сможет ли он свыкнуться с тем жилищем, порог которого никогда не переступал Луи Буйе? Воспоминания о друге неотступно преследуют его. К тому же директора театра «Одеон» чинят препятствия постановке «Мадемуазель Аиссе»: у Луи Буйе не оказалось времени переделать второй акт перед смертью. Может, стоит ограничиться изданием пьесы книгой или публикацией в журнале? Что касается сборника стихотворений, то Мишель Леви соглашается издать его, ничего не заплатив. «Материальный успех произведений нашего бедного старика кажется мне весьма сомнительным»,[455] – с горечью констатирует Флобер. 13 октября еще одна плохая новость: в половине второго пополудни умер Сент-Бев. Флобер случайно зашел к нему без двадцати два и обнаружил теплый еще труп вместо живого человека, с которым он разговаривал. «Еще один ушел! – пишет он Максиму Дюкану. – Маленькая банда тает! Редкие неудачники с плота Медузы исчезают! С кем теперь говорить о литературе?»[456] А Каролине следующее: «Я невесел!.. „Воспитание чувств“ я отчасти написал ради Сент-Бева. Он умер, не прочитав ни строчки! Буйе не слышал двух последних глав… Тяжек же для меня 1869 год! Еще придется потаскаться по кладбищам».[457]

17 ноября 1869 года роман поступил в продажу. Критика тотчас набрасывается на него, не оставляя камня на камне. Самый оголтелый – Барбе д’Оревильи – пишет в «Конститюсьонель»: «Похоже, что автор „Воспитания чувств“ вынашивает свои произведения, которые так медленно и трудно выходят из него, с идолопоклонническим отношением к беременности, удлиняющим ее срок и затрудняющим разрешение больше, нежели у матерей… Характерная черта романа, так неудачно названного „Воспитание чувств“, – вульгарность, прежде всего вульгарность, почерпнутая из ручья, в котором она застоялась у всех под ногами».

Тон задан: большинство периодических изданий вторят ему. «Вашего старого трубадура поносят во всех газетах, – пишет Флобер Жорж Санд. – Почитайте „Конститюсьонель“ за прошлый понедельник, сегодняшний выпуск „Голуа“ – все сказано четко и ясно. Меня обзывают кретином и канальей. Статья Барбе д’Оревильи – образцовая в этом жанре, а статья достославного Сарсе хотя и менее грубая, однако нисколько не уступает ей. Эти господа взывают к морали и к идеалу! Недоброжелательные отзывы Сезена и Дюранти были также опубликованы в „Фигаро“ и в „Пари-Журналь“. Но мне на них глубоко наплевать! И все же меня удивляет такая ненависть и непорядочность».

«Трибюн» в статье Эмиля Золя, «Лэн» и «Опиньон насьональ», напротив, поддерживают его. Однако эти сдержанные похвалы забиваются бранью противников. «Что касается друзей, тех, кто лично получил экземпляр, украшенный моей надписью, то они боятся скомпрометировать себя и говорят со мной о чем угодно, только не об этом, – замечает он в том же письме. – Смелых людей мало… Руанские буржуа взбешены. Они считают, что следовало бы запретить издание подобных книг (именно так), что я подаю руку Красным, что я виновен в разжигании революционных страстей и пр.!»[458] Когда он думает, что решительно не имеет защитников, в «Либерте» появляется посвященная ему благородная и проникновенная статья Жорж Санд. Она отмечает проницательность произведения, «такого же многообразного, как сама жизнь»; умелое изображение персонажей – каждый от сцены к сцене, от реплики к реплике проявляет свой истинный характер; деликатность писателя, который невидим в его героях. Флобер вздыхает с облегчением. То, что читатели и большая часть критики поносят «Воспитание чувств», он принимает как своего рода искупление за скрытые достоинства произведения. В глубине души он сознает, что написал то, что хотел: роман о робких надеждах и неудаче человека. Ни в одну книгу, быть может, он не вложил столько личного. Его герой Фредерик Моро – воплощение его желаний и его юношеских устремлений. Как и он, Фредерик Моро влюбляется в замужнюю женщину, которую уважает. Госпожа Арну – это Элиза Шлезингер такая, какою он встретил ее юношей на пляже в Трувиле, которую нашел, будучи молодым человеком, в Париже, и обожая которую никогда не посмел сделать своей любовницей. Она, впрочем, фигурирует в плане произведения под буквой «Ш»: «Г-жа Ш.». За этим возвышенным увлечением следует плотская связь Фредерика с Розанеттой, которая написана с госпожи Сабатье, той самой «Президентши». Продолжая путь, Флобер воспроизводит с удивительной силой и точностью парижские события 1848 года. Третья связь Фредерика с госпожой Домбрез окрашена честолюбивыми намерениями. Чтобы воссоздать этот последний образ героя, Флобер вспоминает некоторые черты Максима Дюкана: цинизм, карьеризм, его светские привычки… Таким образом, Фредерик проходит свое «воспитание чувств» благодаря трем женщинам: платоническая любовь, любовь чувственная, корыстная любовь. Пройдя через эти испытания, он испытывает чувство разочарования за прошедшую жизнь, нелепую, лишенную подлинного смысла. Но в предпоследней главе он снова встречает госпожу Арну. Она постарела. Рядом с этим призраком, седой женщиной, он разрывается между воспоминаниями о своих былых желаниях и отвращением, «подобным страху». Фредерик и госпожа Арну расстаются, разочарованные друг другом, но храня воспоминания о прошлом.

В этой книге Флобер хотел описать не столько историю неудавшейся любви, сколько обыкновенную драму, которую переживает каждый человек по мере того, как живет, принужденный усмирять свои мечты, сталкиваясь с реальной жизнью. Самые отчаянные на старте головы не могут быть уверены в том, что смогут преодолеть посредственное окружение. Эта пессимистическая философия изложена жестким языком, окрашена в серые тона. Образы гораздо менее яркие по колориту, нежели в «Госпоже Бовари», представляющей галерею типов. Здесь царствует оттенок, события следуют в намеренно медленном темпе, психологическая утонченность – вместо театральных сцен. И благодаря чудесным мизансценам, на фоне широкой картины общества каждый герой показан в связи с историческими событиями; его участие в них естественно в данном месте повествования. Жесты, речь вымышленных героев кажутся такими же правдоподобными, как жесты и слова настоящих актеров того времени. Более того, «Воспитание чувств» помимо своей эмоциональной ценности является для читателей своего рода архивным документом. Оставаясь верным идее беспристрастности, автор, описывая революционные дни, одинаково жестко относится к безумию разбушевавшейся толпы и к эгоизму консерваторов-буржуа. Эта невозмутимая холодность придает произведению необычайную силу. Менее яркое, чем «Госпожа Бовари» или «Саламбо», «Воспитание чувств» оставляет по себе впечатление строгого, честного и глубоко психологичного произведения.

Несмотря на эти очевидные достоинства, читатели, которые когда-то кинулись на «Госпожу Бовари» и «Саламбо», на этот раз не пошли за ним. Даже собратья не решаются поздравить автора, который подарил им подписанные книги. В самом деле, сознание не готово оценить роман, интрига и герои которого не кажутся исключительными. Задуманная монотонность книги, отсутствие рельефности, скрупулезное описание неудачи честолюбивых устремлений и надежд – весь этот серый туман, которым окутана сентиментальная карьера Фредерика, смущает читателей, живущих в 1869 году. Считают, что талант автора утратил свою былую силу. Флобер же на самом деле никогда в такой мере не владел своими средствами. Он опередил своего читателя на целый век.

Оскорбленный неудачей своей книги, он утешает себя, думая, что позабавится, как озлобленный дикарь и одиночка, когда засядет снова за своего «Святого Антония». Потом, отпраздновав сорокавосьмилетие, соглашается отправиться в Ноан к Жорж Санд на рождественские праздники. Он приезжает 23 декабря в половине шестого в дилижансе. Обнимаются, ужинают, разговаривают у камина. Спать ложатся в час ночи. Следующий день – идет дождь со снегом – проводят дома. Флобер дарит девочкам рождественские подарки, которые привез с собой: Авроре – куклу, Габриеле – шута. После обеда в голубой комнате хозяйки дома просто болтают. Вечером вся компания – к ней прибавились три внучатых племянника Жорж Санд – идет на представление в театр марионеток. По окончании спектакля – лотерея. «Флобер забавляется как мальчишка, – помечает Жорж Санд. – В театре новогоднее дерево. Все получают подарки. Очаровательная встреча Нового года. Встаю в три часа. Завтракаем. С трех до половины седьмого Флобер читает нам свою большую феерию („Замок сердец“), которая доставляет большое удовольствие, но его ждет неудача». На следующий день, в воскресенье, гуляют. Идет снег. Флобер посещает ферму, восхищается барашком, которого в его честь назвали Гюставом, и по возвращении «от души смеется» на представлении марионеток. 27 декабря, в последний день в Ноане, он надевает женское платье и танцует качуча под взрывы смеха присутствующих. И с сожалением расстается с этой веселой компанией. Что торопит его? Ничто. Разве что желание снова оказаться в одиночестве перед листком белой бумаги.

Вернувшись в Париж, он благодарит Жорж Санд за гостеприимство: «Это лучшие мгновения 1869 года, который был для меня нелегким».[459] Она пишет в ответ, что все в Ноане «обожают» его. Однако не может не сообщить мнение некоторых читателей о «Воспитании чувств»: «Самые молодые говорят, что из-за „Воспитания чувств“ они стали печальными. Они не узнали в нем себя, те, кто еще не жил. Однако строят иллюзии и спрашивают: „Зачем этот такой добрый, простой, милый, симпатичный человек хочет разочаровать нас в жизни?“ Их слова, конечно, неразумны; но коль скоро они сказаны от души, то, видимо, следует прислушаться».[460] Он противоречит: «К чему идти на уступки? Зачем принуждать себя? Я убежден, напротив, что отныне буду писать только ради собственного удовольствия, не обращая внимания ни на кого. Что будет – то будет!» И признается: «Потеряв моего дорогого Буйе, я потерял своего акушера, того человека, который чувствовал мою мысль лучше, чем я сам. С его смертью образовалась какая-то пустота, которая с каждым днем становится все ощутимее!»[461] В то время как он отчаивается, потеряв друга, жизнь приносит еще одну потерю: умирает Жюль Дюплан. «Я глубоко переживаю все твои утраты, – пишет Флоберу Жорж Санд. – Это слишком. Удар за ударом».[462] Он все больше и больше устает, нервничает. «Напрасно я стараюсь работать, дело не идет! – пишет он в ответ Жорж Санд. – Все раздражает меня, все ранит; а так как я сдерживаю себя в присутствии людей, то временами со мной случаются другие приступы – слезы, во время которых кажется, что я околею. И еще чувствую нечто новое – приближение старости».[463] Эту «черную меланхолию», по его собственным словам, усиливают денежные заботы. Мишель Леви соглашается одолжить ему три-четыре тысячи франков без процентов при условии, что он отдаст ему свой будущий роман. Флобер чувствует ловушку и отказывается. «Отныне я намерен быть совершенно свободным»,[464] – гордо пишет он.

Устроившись в квартире на улице Мурильо, он спешит укрыться в Круассе, дабы заняться бумагами Луи Буйе и написать статью о жизни и творчестве умершего друга. Эта работа возвращает его в счастливое прошлое, он глубоко переживает невосполнимую потерю. Хватит ли у него смелости взяться за новое произведение? «Я больше не испытываю потребности писать, ибо писал только для одного человека, которого больше нет. Вот истинная причина! – пишет он доверительно Жорж Санд. – И тем не менее я продолжу писать. Только без особого желания, воодушевление прошло. Людей, которые любят то, что я люблю, которые беспокоятся за то, что волнует меня, осталось так мало!.. Кажется, я превращаюсь в ископаемое, в существо, которое не связано с мирозданием… Почти все мои старые друзья женаты, занимают положение, целый год думают о своих делишках, во время отпуска – об охоте, после обеда – о висте. Я не знаю ни одного, кто был бы способен провести со мной полуденное время за чтением какого-либо поэта. У них свои дела; а вот у меня дел нет. Заметьте, что социальное мое положение то же, что и в восемнадцать лет. Племянница, которую я люблю как свою дочь, со мной не живет, а моя дорогая матушка становится такой старенькой, что с нею ни о чем (кроме ее здоровья) разговаривать нельзя».[465]

В самом деле, Каролина бывает редко в Круассе. Комманвили много путешествуют по делам мужа или ради удовольствия. Они купили тем временем особняк в Париже, где у госпожи Флобер есть своя комната. Только комната очень маленькая. Не обидит ли это пожилую женщину? Она почти глухая, нужно громко говорить, чтобы она услышала. Флобер с тревогой думает о том, что и она скоро оставит его. Тем временем уходит из жизни еще один близкий человек. 20 июня 1870 года на руках у старшего брата Эдмона умирает, потеряв рассудок, Жюль де Гонкур. 22 июня Флобер присутствует на погребении и несколько дней спустя пишет Каролине: «Какие похороны! Мне едва ли приходилось видеть более печальные. В каком состоянии был бедняга Эдмон де Гонкур! Тео (Теофиль Готье), которого считают человеком бессердечным, заливался слезами. Что касается меня, то я тоже не был смел: церемония, проходившая в страшную жару, уничтожила меня». А Жорж Санд пишет откровенно: «Из семи человек, которые с самого начала были на обедах у Маньи, осталось только трое! Во мне столько гробов, как на старом кладбище! С меня довольно, право! И, несмотря на все это, я продолжаю работать. Вчера с грехом пополам закончил статью о моем бедном Буйе. Посмотрю, нельзя ли будет восстановить одну его комедию в прозе („Слабый пол“). После чего примусь за „Святого Антония“.[466] Этот „Святой Антоний“ необходим ему, по его собственным словам, как „нечто необычное для того, чтобы поднять свою бедную голову“».[467]

Впрочем, едва он погрузился в фантастические видения своего героя, как реальные события отвлекают его снова. Отношения между Францией и Пруссией с каждым днем становятся все более напряженными. Несмотря на то что король Гийом I отказался посадить на трон Испании германского суверена, министры Наполеона III требуют гарантий на будущее. Гийом I учтиво отказывает, однако Бисмарк, чувствующий себя более сильным, передает в прессу ряд скандальных фактов для французского посла. В Тюильри считают, что такое оскорбление не может остаться безнаказанным. Ловко подготовленный пропагандой народ вспыхивает. Вечером 14 июля огромная толпа кричит на парижских бульварах: «На Берлин!» Поют «Марсельезу» и «Прощальную песнь». По обе стороны границы объявлена мобилизация. 19 июня 1870 года Франция объявляет Пруссии войну. Флобер потрясен. «Глупость моих соотечественников вызывает отвращение, удручает меня, – пишет он Жорж Санд. – Неисправимое варварство человечества отзывается во мне мрачной печалью. От энтузиазма, в основе которого нет идеи, хочется околеть, чтобы ничего не видеть. Добряк-француз собирается воевать: во-первых, потому, что думает, что его спровоцировала Пруссия; во-вторых, потому, что естественное состояние человека – жестокость; в-третьих, потому, что война хранит в себе элемент мистики, которая увлекает толпы… У готовящейся чудовищной бойни даже нет предлога. Это желание сражаться только ради того, чтобы сражаться… Я начал „Святого Антония“, и дело пошло бы довольно хорошо, если бы не думал о войне!»[468]

Чтобы спастись от криминальной абсурдности мира, он, как всегда, видит только одно средство: похоронить себя в своей дыре, согнуть спину и писать, писать…