Гюстав Флобер

Глава XXI Возвращение к «Бувару и Пекюше»

Новый сезон в Круассе начинается со вздохом облегчения. «Да, мой волчонок, – пишет Флобер Каролине. – Я так рад, что снова оказался в своем старом кабинете… Вчера вечером я наконец вернулся к „Бувару и Пекюше“. У меня в голове множество хороших идей. Всю медицину можно будет сделать за три месяца, если только я не двинусь с места. Дела, кажется, налаживаются, и, может быть, мы выберемся из стеснения и беспокойства… Как я жалею, котик, что ты в Париже. В Круассе так хорошо! Такой покой! К тому же не надо больше надевать сюртук! Подниматься по лестницам».[624] И некоторое время спустя ей же: «Два дня я усиленно работал. Временами эта книга ослепляет меня грандиозностью притязаний. Получится ли? Только бы мне не ошибиться, только бы вместо возвышенной она не получилась простоватой. И все же нет, не думаю! Что-то говорит мне, что я на верном пути. Но это либо безусловно так, либо совсем наоборот. Я повторяю любимые слова: „О! Мне ли не знать муку созидания“».[625] В июле 1877 года к нему в Круассе приезжает Каролина и «увлеченно занимается живописью». После уроков у Бонна она решила выбрать этот путь и зарабатывать, быть может, кистью, как дядя – пером. Флобер одобряет ее, не слишком в это веря. Несмотря на то что в доме племянница, он не снижает темпа работы. «Жизнь моя (суровая по сути своей) внешне тиха и спокойна, – пишет он принцессе Матильде. – Это жизнь инока и работника. Один день похож на другой; заканчивается одно – начинается другое чтение; белая бумага покрывается чернилами, я гашу лампу в полночь, незадолго до ужина плаваю, как тритон, в реке, и т. д. и т. д.».[626]

В его уединение приходит любопытная новость: королевский экс-адвокат Эрнест Пинар, который обвинял «Госпожу Бовари» в посягательстве на мораль и религию, сам – автор похотливых стихотворений. «Это меня не удивляет, – восклицает Флобер. – Нет ничего более грязного, чем эти представители судебной власти (их гениальное сквернословие для них столь же обычная вещь, как их платье)… Как Пинар мог возмущаться описаниями „Бовари“!»[627] Сильная августовская жара пробуждает в нем слабые сладострастные воспоминания, и он пишет своей дорогой госпоже Бренн: «Как мы далеки друг от друга; я не могу быть ласковым с вами, значит, буду говорить комплименты – та же ласка, только издалека… Вот так. Вы – красивая брюнетка, умная, утонченная, восприимчивая. Мне нравятся ваши глаза, брови, ваша добрая улыбка, красивые ноги и руки, ваши плечи, ваша манера разговаривать, особенность одеваться, ваши черные блестящие, словно у наяды, выходящей из волн, волосы; край вашего платья, носок туфельки, все…»[628] Когда в двадцатых числах августа племянница уезжает на лечение на воды в О-Бонн, он позволяет себе маленькие каникулы и отправляется в Сен-Грасьен повидаться с принцессой Матильдой. Там позволяет себе отдых, рано ложится спать, поздно встает, долго отдыхает после обеда и заканчивается это тем, что начинает смертельно скучать. «Я не развлекаюсь в Сен-Грасьене, отнюдь! – признается он Каролине. – Я ни на что не гожусь, едва меня вытаскивают из кабинета».[629]

Тем не менее он не торопится в Круассе. Его манит Париж, несмотря на то, что он так упорно защищается от него. В последние месяцы он стал плохо слышать, во рту осталось мало зубов, в углах губ появляется беловатая пена – следствие лечения ртутью. Он сознает это физическое разрушение и испытывает еще больше презрения к себе подобным. «То ли я становлюсь необщительным, то ли другие глупеют? – говорит он. – Не знаю. Но я теперь не переношу общество».[630] Тем не менее он заставляет себя пойти на похороны Тьера, затерявшись в толпе почетных приглашенных. «Я видел похороны Тьера, – пишет он Каролине. – Это было нечто невиданное и великолепное. Миллион людей под дождем с непокрытыми головами! Время от времени раздавался крик „Да здравствует Республика!“, потом „Тише! Тише!“, чтобы не подстрекать».[631] И уточняет госпоже Роже де Женетт: «Я не любил этого короля Прюдомов; что из этого! Он был гигантом по сравнению с окружающими. Кроме того, он обладал редкой добродетелью – патриотизмом. Никто так, как он, не представлял Францию».[632] Политические события не дают ему покоя. Он боится, как бы на предстоящих выборах большинство буржуа, из страха перед Гамбеттой, не стали голосовать за «этого болвана маршала». Что касается местного уровня, то ему в любом случае жаловаться не следует. После восьми лет ходатайств муниципальный совет сдался: у Луи Буйе будет свой фонтан и бюст у стены новой Руанской библиотеки.

Вдохновленный победой над глупостью чиновников, Флобер решает отправиться в новое путешествие в Нижнюю Нормандию с Лапортом, чтобы пополнить материалы для «Бувара и Пекюше». С посохом в руке, в мягкой шляпе, обмотав шею большим красным платком, чтобы уберечься от туманной сентябрьской погоды, он чувствует, что помолодел в предвкушении дружеской поездки. Переезжают из города в город, из деревни в деревню, осматривают замки, церкви, кабачки, объедаются, пьют, смеются, делают записи. «Встаем в шесть утра и ложимся в девять вечера, – пишет Флобер племяннице. – Весь день едем, чаще всего на маленьких открытых повозках, из-за чего лицо мерзнет от холода… Чувствуем себя прекрасно и не теряем времени. За столом развлекаемся только рыбой и устрицами. Лапорт очень предупредителен – какой хороший парень!»[633] И пять дней спустя ей же: «Это и есть край Бувара и Пекюше… Я увидел вещи, которые мне очень пригодятся. Словом, все идет хорошо. У меня довольное выражение лица и отличный аппетит, который пугает Валера (Лапорта). Единственное происшествие – мой разбитый монокль».

Вернувшись в Круассе, он переписывает заметки о путешествии и делится с Эмилем Золя своей тревогой: «Из-за этой чертовой книжищи я живу в постоянном беспокойстве. Значение ее будет ясно только в целом. Никаких кусков, ничего блестящего, и все время одна и та же ситуация, которую нужно рассматривать с разных сторон. Боюсь, как бы это не оказалось смертельно скучным».[634] Однако он равно обеспокоен будущим страны. Победа Мак-Магона на выборах, которые должны состояться через несколько дней, будет настоящей катастрофой! Но провинция, кажется, сомневается. «Баярд наших времен, этот знаменитый человек из-за своих поражений стал объектом всеобщего осуждения, – утверждает Флобер в том же письме. – В Легле (Орне), где я был позавчера, забросали портреты своих кандидатов дерьмом».

На выборах 14 октября 1877 года республиканская оппозиция получает на 120 мест больше. Мак-Магон дезавуирован, но остается на своем посту. «Всеобщее избирательное право (прекрасное изобретение) наделало дел!» – восклицает Флобер. Пережив это политическое волнение, он набрасывается на работу, просит Ги де Мопассана написать точные сведения об очертаниях нормандского побережья, продолжает читать «до потери зрения» научные и исторические труды, умоляет Лапорта помочь ему классифицировать записи и заключает накануне своего пятидесятишестилетия: «Какой труд! Временами чувствую, что раздавлен тяжестью этой книги».

Чтобы набраться сил, нет ничего лучшего, чем Париж. Один из его друзей, Аженор Барду, депутат от Пюи-де-Дом, назначен министром народного образования в кабинет Дюфора, сформированный 14 декабря 1877 года. Флобер несколько раз обедает в министерстве, прикрепив бант Почетного легиона в петлицу пиджака. Однако 18 января 1878 года ему предстоит более важная встреча. На обеде у Шарпантье, где он присутствует вместе с Эдмоном де Гонкуром, он завязывает разговор с Гамбеттой. «Обед закончился, – пишет Эдмон де Гонкур. – Флобер уводит Гамбетту в гостиную и закрывает дверь. Завтра он скажет: „Гамбетта – мой лучший друг“. Действие любого знаменитого лица на этого человека в самом деле удивительно. Ему просто необходимо приблизиться к нему, знаться с ним, добиться его внимания». Поскольку госпожа Роже де Женетт хочет знать его мнение об этом великом республиканском трибуне, Флобер признается не без некоторой гордости, что они почувствовали симпатию друг к другу: «Гамбетта (раз уж вы спрашиваете мое мнение о вышеупомянутом сире) показался мне на первый взгляд необычным, потом – рассудительным, потом – приятным и в конце концов очаровательным (именно так). Мы разговаривали с глазу на глаз двадцать минут и знаем друг друга так, как если бы виделись сто раз. Мне нравится то, что он не говорит банальных вещей и кажется мне человечным».[635] Зато ему не хватает слов, чтобы осудить абсурдность войны на Востоке: «Я возмущаюсь Англией, возмущаюсь настолько, что впору стать пруссаком! Ибо что же ей, в конце концов, нужно? Кто на нее нападает? Эти разговоры о защите ислама (что чудовищно само по себе) выводят меня из равновесия. Я требую во имя человечества, чтобы растолкнули Черный камень, чтобы пыль от него пустили по ветру, чтобы разрушили Мекку и осквернили могилу Магомета. Только это способно поколебать фанатизм».[636]

Выставка в Париже кажется ему ужасной, несмотря на то, что общий вид с холма Трокадеро восхищает его. Получив приглашение на празднование столетия Вольтера, он, несмотря на восхищение автором «Кандида», не собирается ехать туда, боясь встретиться с неприятными людьми. Он думает теперь написать роман, действие которого будет происходить при Наполеоне III. «Я, кажется, уже представляю его себе. Поначалу назову его „Парижское семейство“. Однако прежде мне необходимо освободиться от моих чудаков».[637] А для этого ему нужно одиночество Круассе.

«Наконец-то я вернулся к своим Ларам,[638] – пишет он 29 мая 1878 года Каролине. – Слава богу, меня ждали!.. Я приехал сюда в половине двенадцатого в страшный холод. Завтрак был готов. Жюлио (собака) прыгает передо мной, ласкается. С часа до трех я наводил порядок, потом до пяти спал. Теперь могу засесть за книгу». Погрузившись в работу, он удивлен тем, что Тэн и Ренан стремятся получить кресло во Французской академии. «Что может добавить им академия? Когда ты уже кем-то являешься, зачем стремиться стать чем-то?»[639] Он так взволнован и возмущен, что для того, чтобы забыть об этом, пьет ликер, «как католическая девица», и бикарбонат натрия. Испытывая денежные затруднения, он завидует Золя, книги которого расходятся так хорошо, что он только что купил себе дом в деревне. А он сам продолжает сражаться с интеллектуальными исследованиями двух своих чудаков. Явно у подобной книги нет никаких шансов на успех у публики. Для главы, которую он сейчас обдумывает, ему необходимо описание столовой в доме священника. Он просит Лапорта узнать об этом. Есть ли в ней «распятие, образ Отца Небесного?». Лапорт старается. Несмотря на то что он генеральный советник, он всецело и всегда находится в распоряжении Флобера. Благодаря его содействию Каролина получает заказ на копию портретов Корнеля кисти Минара и Лебрена. Эти холсты должны будут украсить отреставрированный дом в Пти-Куронн, в котором родился самый знаменитый руанский писатель. Еще один влиятельный друг Флобера – министр народного образования Аженор Барду. Флобер рассчитывает на его поддержку, надеясь наконец увидеть на сцене свою феерию «Замок сердец», которую не взял ни один театральный директор, и помощь в присуждении креста Почетного легиона Эмилю Золя. А поскольку министр не спешит, Флобер пишет с возмущением: «Что до моего товарища Барду, то он – п… Обещаю сказать ему это».[640]

В августе месяце с наступлением жары он, как обычно, вспоминает о женских соблазнах. И в эти минуты в его разгоряченном воображении всегда возникает образ г-жи Бренн. «Думаю, было бы очень приятно искупаться с вами в море, вдалеке от посторонних взглядов, – пишет он ей. – Отсюда – мечтания, поэтические картины, желания, сожаления и в конце грусть… Я представляю (так как вы купаетесь), представляю себе большую ванную со сводами, как у мавров, с бассейном посередине. Вы стоите на краю, одетая в большую рубашку из желтого шелка, и кончиком ноги пробуете воду. Паф! Рубашка упала, и мы плаваем рядом, недолго, поскольку в уголке стоит удобный диван, на который дорогая красавица ложится, и под шум воды… ваш Поликарп и его подруга проводят отличные четверть часа». Однако читает строгие проповеди о воздержании своему ученику Ги де Мопассану: «Вы жалуетесь на то, что женские зады скучны. От этого есть очень простое лекарство: забыть о них… Нужно – слышите, юноша? – нужно больше работать… Слишком много шлюх, слишком много гребли, слишком много упражнений! Вы рождены писать стихи – пишите же их! Все остальное – суета сует начиная с развлечений и здоровья. Зарубите это у себя на носу… Вам недостает принципов. Следует ли говорить, что они нужны. Спрашивается какие. Для художника есть только один – всем жертвовать ради Искусства. Он должен смотреть на жизнь, как на средство и не более того, и первое, от чего он должен отказаться, – от самого себя».[641]

Относясь с презрением к материальным условностям, он страдает из-за того, что его книги плохо расходятся. Шарпантье не думает о новых тиражах, а роскошное издание «Святого Юлиана», намеченное на зиму, не принесет автору много денег… Чтобы сократить расходы, Комманвили вынуждены продать свою квартиру в Париже, надеясь на единственное пристанище – маленькую квартиру Флобера. «Кончено! – пишет он. – На двери вывешена надпись „продается“».[642] Он рассчитывает на то, что Аженор Барду сделает важный заказ Каролине, и надеется даже, что благодаря снисходительности министра сможет получить почетное и доходное место для Лапорта. Но для себя не просит ничего. Он, кажется, перестанет себя уважать, если согласится на другой заработок вместо того, который очень нерегулярно приносит литература. Его упорство в работе раздражает Эдмона де Гонкура, который помечает в своем «Дневнике»: «Его произведения становятся превосходными не из-за затраченного на них времени, как думает Флобер, а из-за лихорадки, которая трясет его, когда он пишет. Что значат какое-то повторение или небрежность синтаксиса, если произведение ново, если замысел оригинален, если то тут, то там появляется эпитет или фразеологический оборот, которые дают только ему одному сто страниц безупречной прозы особенного качества». Этот вопрос сотни раз волновал этих двух людей. Несмотря на аргументы Гонкура, Флобер с пеной у рта защищает необходимость совершенной формы, единственно способной обеспечить равновесие, красоту и непреходящую ценность произведения. Однако споры на этих дружеских обедах часто приобретают менее возвышенный характер. «Сегодня вечером разговор заходит о дурном запахе от ног, из носа, изо рта, в котором Флобер находит удовольствие и расцветает, – пишет Эдмон де Гонкур. – Флобер очень приятный товарищ, если лидирует, даже в том, что постоянно открывает и закрывает окно, чтобы первому схватить насморк. Его веселый детский смех заразителен, а в ежедневном общении он приятно любвеобилен».[643]

В октябре Флобер, продолжая беспокоиться о безупречных материалах для «Бувара и Пекюше», едет в Этрета. Он встречает там свою старую подругу Лауру де Мопассан, мать Ги, и в отчаянии, видя, что она постарела, больна и почти ослепла: «Она больше не может переносить свет и вынуждена жить в темноте. Она кричит от света лампы. Это ужасно! Какими мы стали!»[644] Плохие новости следуют одна за другой: Шарпантье откладывает роскошное издание «Святого Юлиана», несмотря на участие Аженора Барду, постановщика для «Замка сердец» не находится, а лесопильня Комманвиля будет продана, судя по всему, очень невыгодно. Покупатели редки и нерешительны. «Когда ты оказался на дне пропасти, бояться уже нечего, – пишет Флобер принцессе Матильде. – Я плохо управлял своей лодкой, ибо слишком идеально относился к жизни; я наказан за это. Вот и вся загадка».[645] Эдмон де Гонкур, обеспокоенный бедностью друга, помечает 10 декабря: «Удручающие новости о бедняге Флобере. Он, кажется, полностью разорен; и люди, из любви к которым он разорился, будут упрекать его за сигары, которые он курит, а его племянница скажет: „Мой дядя – особенный человек, он не умеет противостоять ударам судьбы!“»

На самом деле Каролина далеко не безразлична к переживаниям дяди. Однако она сама на грани нервного расстройства. Они стартовали в одной лодке (он и она), которая дала течь. Из-за ошибки Комманвиля. «Я расстроен оттого, что вижу, как рядом со мной страдают те, кого я люблю, и оттого, что это мешает моей работе, – пишет Флобер принцессе Матильде. – Сияет солнце, а на земле и на крышах лежит снег. Я живу, как медведь в своей берлоге! До меня не доходит никакой шум, и, чтобы забыть о несчастьях, я изо всех сил тружусь. За четыре месяца сделал три главы, что при моей обычной медлительности удивительно».[646]

К Новому году госпожа Бренн, «дорогая красавица», посылает ему коробку шоколада. Он взволнован ее вниманием: «Вы, я чувствую, любите меня, и я благодарен вам от всего сердца». Но в письме, сопровождающем подарок, она дает ему совет искать достойную и хорошо оплачиваемую работу. Он возражает: «Прошу вас, дорогая моя, не говорите больше со мной о службе или каком-либо положении! Сама мысль об этом наводит на меня скуку или, точнее, унижает меня, понимаете?»[647]

Несколько дней спустя, поскольку она возвращается к той же теме, он говорит еще более откровенно: «Что касается места, должности, моя дорогая подруга, то я на это не соглашусь никогда! никогда! никогда! Это равнозначно тому, что он захотел бы мне подарить офицерский крест. Когда дела идут из рук вон плохо, можно жить в гостинице на тысячу пятьсот франков в год. Я скорее соглашусь на это, нежели получу хоть сантим из бюджета… Да и, по правде говоря, разве я способен занять должность, какой бы она ни была? Меня завтра же выставят за дверь за дерзость и неповиновение. Несчастье не сделало меня более уступчивым, наоборот! Я больше чем когда-либо неисправимый идеалист и скорее сдохну от голода и злобы, нежели пойду на самую незначительную уступку».[648] Его максима: «Почести бесчестят, звание унижает, должность отупляет». А между тем Альфонсу Доде признается: «Жизнь моя тяжела. Мне нужно быть сильным, как вол, дабы не сдохнуть».[649]

Он досадует на то, что доктор Фортен не дает ему принимать опиум, чтобы уснуть. Вечером после ужина он зовет Жюли, одетую в старое платье в черную клетку, которое когда-то носила госпожа Флобер. Он теряется от неожиданности. Ему кажется, что это мать вернулась на землю и занимается своими домашними делами. «Я думаю о матушке, да так, что на глаза наворачиваются слезы, – пишет он Каролине. – Вот и все мои радости».[650] 21 января продажа лесопильни откладывается, он снова пишет племяннице: «Мы не можем ничего говорить, ни строить какие-либо планы, даже на ближайшее будущее, до тех пор, пока не состоится продажа! Мне хочется, чтобы это произошло как можно скорее! Когда все кончится, у меня будут хоть какие-то несколько тысяч франков, которые позволят мне довести до конца „Бувара и Пекюше“. Стесненные обстоятельства, в которых я нахожусь, все больше выводят меня из равновесия, и от этой затянувшейся неизвестности я впадаю в отчаяние. Несмотря на огромное усилие воли, я чувствую, что не могу избавиться от тоски. Со здоровьем все было бы в порядке, если бы я мог спать. Но у меня постоянная бессонница; когда бы ни лег – поздно или рано, – засыпаю только в пять утра. А потом после обеда у меня все время болит голова… Жаловаться бесполезно! Но еще более бесполезно – жить! Какое у меня теперь будущее? Не с кем даже поговорить. Я живу совершенно один, как злобный дикарь». Ему хочется поехать в Париж, чтобы пополнить материалы, но Комманвили занимают его квартиру, а втроем там жить невозможно. «Здесь меня хотя бы ничто не раздражает, а там – как знать», – пишет в заключение он.

25 января, отправив письмо, Флобер упал на обледеневшей дорожке в саду, когда шел открывать дверь в ограде, и сломал ногу. Первое, что нужно сделать, – успокоить Каролину: «Боюсь, как бы „Нувеллист“ не поместил заметку, которая тебя взволнует. В субботу, поскользнувшись на обледеневшей дорожке, я вывихнул ногу, есть трещина в малой берцовой кости, но нога не сломана. Фортен (которого я ждал двое суток) хорошо лечит меня. Ко мне часто приезжает Лапорт и остается здесь на ночь. Сюзанна[651] ухаживает за мной. Я читаю и курю в кровати, придется пролежать полтора месяца… Когда мне сделают доску, чтобы писать в кровати, напишу тебе подробнее».[652]

Преданный Лапорт, несмотря на то, что является генеральным советником, присматривает за ним, остается время от времени ночевать в Круассе и даже под его диктовку пишет письма. Флобера трогает эта забота, он называет его «сестрой». В Круассе приходят послания, в которых выражается сочувствие. Флобер рад и в то же время раздражен: «Вчера я получил пятнадцать писем, сегодня утром – двенадцать, на них нужно отвечать или просить отвечать. Какие расходы на марки!» Но больше всего его возмущает «Фигаро», опубликовавшее информацию о случившемся: «Вильмессан посчитал, видно, что оказывает мне честь, доставляет удовольствие и служит мне. Как бы не так! Я во-о-о-змущен! Мне не нравится, когда публика что-то знает о моей особе. Скрывай свою жизнь (максима Эпиктета)»,[653] – пишет он Каролине.

Как только с ноги сходит опухоль, он надеется через пару недель сесть в кресло. Ему сделают «сапог из декстрина». Едва он надевает его, как начинается страшный зуд, который не дает спать. Во время бессонницы он только и думает, что о «проклятых делах». «Это так далеко от того, в чем я был воспитан, – пишет он племяннице. – Какая разница! Мой бедный батюшка не умел составить счет до самой своей смерти, а я не видел бумаги с печатью. Мы жили в таком презрении к занятиям и денежным делам! И под такой защитой, в таком благосостоянии!»[654] Когда ночью он закрывает глаза, начинаются кошмары: «Я полз на животе, а Поль (консьерж) оскорблял меня. Мне хотелось проповедовать ему религию (sic), но меня все покинули. Я был в отчаянии оттого, что ничего не мог сделать. И все еще думаю об этом. Только прекрасный вид реки меня немного успокаивает».[655]

Несчастья Флобера вызывают сочувствие у друзей. За несколько недель до этого у Тэна родилась хорошая идея. Узнав о том, что академик Сильвестр де Сасси, хранитель библиотеки Мазарини, умер, он подумал о Флобере, который мог бы получить это место благодаря поддержке Аженора Барду, министра народного образования. Это назначение обеспечило бы Флоберу достойное жалованье и хорошую служебную квартиру. Однако Флобер сомневается, раздумывает, а когда Аженор Барду в январе оставил пост из-за изменений, которые произошли в правительстве, дело и вовсе остановилось. В феврале за дело решают взяться друзья Флобера. Тайно совещаются Иван Тургенев, Эдмон де Гонкур, Альфонс Доде, Жюльетта Адан. Обращаются к Жюлю Фери, новому министру народного образования, и к Гамбетте, председателю Палаты.

3 февраля Тургенев едет в Круассе и умоляет Флобера проявить благоразумие: «Гамбетта попросил узнать, не согласитесь ли вы занять место г-на де Сасси: восемь тысяч франков и квартира. Ответьте». Взволнованный Флобер не спит всю ночь, взвешивает все «за» и «против» этого предложения. И утром, не выспавшийся, раздраженный, говорит Тургеневу: «Согласен!» Тургенев, удовлетворенный, уезжает. Однако, вернувшись в Париж, он, поразмыслив, отправляет другу следующую телеграмму: «Забудем это. Отказано. Подробности письмом. – Тургенев». На самом деле Гамбетта ничего не обещал. Встретив Тургенева у Жюльетты Адан, он даже дал понять, что против этого назначения. 15 февраля «Фигаро» публикует ироничное сообщение о встрече председателя Палаты и русского романиста. Читая статью, Флобер негодует. Тем более что уже успел узнать, что место было обещано его другу детства Фредерику Бодри, библиотекарю в Арсенале, зятю Сенара, председателя коллегии адвокатов, который некогда защищал «Госпожу Бовари». Тот, будучи депутатом республиканского большинства, старается устроить мужа дочери. И 17 февраля добивается положительного исхода дел. Флобер, прикованный к постели, задыхается от стыда и негодования. Не потому, что упустил завидное место (он скорее вздохнул с облегчением оттого, что не стал служащим), а потому, что друзья своим неловким усердием позволили всем узнать о его нужде и одиночестве. «Пишут о моей нищете! – говорит он племяннице. – И эти-то людишки жалеют меня, говорят о моей „доброте“. Как это жестоко! Как жестоко! Я этого не заслужил! Будь проклят тот день, когда в голову мне пришла роковая мысль поставить свое имя на обложке книги! Если бы не мать и не Луи Буйе, я бы ее не опубликовал. Как я теперь жалею об этом! Хочу одного – чтобы меня забыли, оставили в покое, чтобы никогда не говорили обо мне! Я сам себе жалок! Когда же я околею, чтобы мной больше не интересовались?.. У меня сердце разрывается от ярости, я не смогу перенести унижений… Что ж, поделом мне! Я был трусом, отступал от своих принципов (а они у меня всегда были) и наказан за это… Потеряно достоинство – главное в моей жизни… Чувствую, что посрамлен… Часто кажется даже, что не смогу больше писать. По моей бедной голове так долго стучали, что сломалась большая рессора. Чувствую, что разбит, и хочу только уснуть и не могу уснуть, так как ужасно чешется кожа. Да и зубы болят или скорее единственный зуб наверху, который остался у меня. Вот так-то! Грустно! Печально».[656]

Сознавая промахи, которые были допущены в этом деликатном деле, Эмиль Золя пишет Флоберу: «Мы все оказались неловкими… Не отчаивайтесь, прошу вас об этом, напротив, гордитесь, ибо вы – лучший из нас всех. Вы – наш учитель и наш отец. Мы не хотим, чтобы вы страдали в одиночестве. Клянусь, что сегодня вы столь же велики, как и вчера. Что касается вашей жизни, которая сейчас немного расстроена, то все устроится, будьте уверены. Поскорее выздоравливайте и увидите, что все будет хорошо».[657] «Вряд ли есть парень лучше, чем вы», – отвечает ему Флобер.

Теперь он может встать, но не решается встать на костыли. Думает, что слишком тяжел для того, чтобы повесить груз своего тела на две палки, и предпочитает передвигаться, опираясь коленом на стул. Придется ждать еще полтора месяца, прежде чем рискнуть спуститься по лестнице. Он не смеет мечтать и о поездке в Париж. Впрочем, у него нет достаточно денег для того, чтобы оплатить это маленькое путешествие.

В марте месяце 1879 года продана лесопильня Эрнеста Комманвиля. Однако сумма далека от того, что можно было ждать; ее хватает только для того, чтобы оплатить долги основным кредиторам. Завод и земли, оцененные в шестьсот тысяч, приносят только двести тысяч франков. А есть и другие кредиторы, с которыми необходимо расплатиться. В их числе Рауль Дюваль и Лапорт. «Это не так плохо, дорогая моя! – пишет Флобер Каролине. – Могло быть и хуже, по мне пусть уж так! Дело сделано, и мы знаем, как к нему относиться! Мы на дне пропасти! На самом дне! Теперь нужно из нее выбраться, то есть суметь жить… Мы можем кое на чем сэкономить – я больше не живу в Париже. Это жертва для моего сердца. Дни настают не очень веселые, но теперь хотя бы я успокоился. Ах! Покой! Отдых! Абсолютный отдых!»[658] Напрасно он сходит с ума, он ничего не понимает в сделках с недвижимостью. Ясно одно: у других кредиторов были гарантии, а у него их нет. Он слепо доверился Эрнесту Комманвилю. И вознагражден за это полным разорением. Но разве мог он поступить иначе, когда речь шла о счастье его племянницы?

В конце марта у него снимают вторую шину, и он делает несколько шагов по кабинету. Узнав о том, что в Париже добрые люди продолжают добиваться для него синекуры, он в который раз сердится. «Не желаю подобной милостыни, каковую, впрочем, я и не заслуживаю, – пишет он одному другу. – Те, кто разорил, должны кормить меня, а не правительство. Я глупый – да! Расчетливый – нет!»

Тем не менее под давлением обстоятельств он соглашается – если представится случай – принять временно пенсию, которую будет получать, как только останется совсем без денег. В любом случае условие: пресса не должна предавать это гласности. «Если вмешается „Фигаро“ или друзья меня с этим поздравят, я буду чувствовать себя неудобно, – пишет он Ги де Мопассану, – ибо, право, совсем не хочется жить на виду у всех».[659] А Каролине следующее: «Есть все основания думать, что мне предложат пенсию, и я на нее соглашусь, хотя это унижает меня до глубины души (поэтому я хочу, чтобы все сохранялось в строжайшей тайне). Будем надеяться, что в это не вмешается пресса! Мне совестно принимать эту пенсию (которую я, что бы там ни говорили, совершенно не заслужил). То, что я не сумел соблюсти свои интересы, еще не причина для того, чтобы родина содержала меня! Дабы не мучиться и жить в ладу с самим собой, я придумал одно средство, о котором расскажу тебе и которое ты, уверен, одобришь… Если это мне удастся, на что я надеюсь, я смогу спокойно ждать смерти… В общем, я предпочту самое скудное, одинокое и печальное существование, нежели стану думать о деньгах. Я отказываюсь от всего, лишь бы жить спокойно, то есть сохранить свободу мысли».[660]

Что касается кратких поездок в Париж, то ему хватит (убеждает он племянницу) и одной кровати в каком-нибудь уголке квартиры, которую она занимает. Врач, осмотревший его, считает, что он может позволить себе эту поездку в мае. Он тотчас объявляет о своем приезде принцессе Матильде и, пользуясь случаем, просит ее повлиять на жюри Салона в пользу картин Каролины: ее нужно выставить в галерее «на видном месте». Кое-как передвигаясь по дому, он беспокоится за свою старую собаку Жулио, которая чахнет на глазах. «Даем ей вино и бульон и поставим нарывной пластырь, – пишет он Каролине. – Ветеринар не удивится теперь, что она выжила. Позавчера его лапы были холодными, мы смотрели на него и думали, что он умрет. Совсем как человек».[661] Жулио поправляется, но все еще очень слаб. Флобер нежно заботится о нем.

Эта едва живая собака заставляет его вспомнить о себе. Однако он не решается еще делать записи, классифицировать их и читать книги по философии для своего «Бувара и Пекюше». Но его беспокоят другие бумаги, написанные в стиле привратника или нотариуса. «Вот подписанная и заверенная квитанция, – пишет он Каролине. – Этими делами я должен заниматься регулярно, каждый месяц, не понимая их смысла. Они все больше и больше раздражают меня. Характер переделать нельзя».[662]

В одиночестве он становится еще более раздражительным. Узнав о смерти Вильмессана, основателя и редактора «Фигаро», он пишет: «Его изобретатель околел, тем лучше! И я не скрываю своего отношения к этому!»[663] А Каролине пишет следующее: «Не занимайтесь моим приездом в Париж. Светская жизнь все меньше привлекает меня, не знаю, когда захочется сесть в поезд. Сама мысль о том, что нужно выйти за порог дома, мне неприятна».[664] Теперь он может ходить, только нужно носить повязку на лодыжке. «Едва я собрался вырвать один из последних коренных зубов, так у меня прострел. Блефарит. А теперь еще и разболелся фурункул, который вчера выскочил на самом видном месте».[665]

Эти напасти не мешают ему принять в воскресенье на обед «двух ангелов»: госпожу Паска и госпожу Лапьер. После обеда обе, к его удивлению, засыпают – одна на диване, другая в кресле. А он садится за стол и пишет, «точно невозмутимый папочка». Возраст сделал его, думает он, целомудренным. Через несколько дней он поедет на обед к госпоже Лапьер на праздник Святого Поликарпа. Чтобы ухаживать за ним в случае необходимости, его сопровождает служанка Сюзанна. «В экипаже я чувствовал себя очень неудобно, – пишет он Каролине. – От тряски и движения колес болела нога, а от свежего воздуха кружилась голова. Один я не смог бы доехать». Чтобы развеселить его, Лапьер переоделся бедуином, госпожа Лапьер – Кабилом, а собачке госпожи Паска завязали банты. Вокруг тарелки и стакана знаменитого посетителя положили цветочную гирлянду. Госпожа Паска читает в его честь стихи. Пьют шампанское. «Радушные хозяева были очень любезны, но… креветки несвежие, – помечает Флобер. – Ты знаешь, что я каждый день ем креветки, поскольку не могу больше есть мясо. Фортен[666] называет меня по-прежнему „толстая истеричная девка“». И в заключение пишет: «Я сейчас правлю корректуры „Саламбо“ для Лемерра. Так вот, по правде говоря, мне она нравится больше, нежели „Западня“.[667] Ему не нравятся „Сестры Ватар“ Гюисманса, „ученика Золя“, однако он увлечен „Тощим котом“ Анатоля Франса и „Братьями Земгано“ Эдмона де Гонкура. „Я в восторге от вашей книжицы. В некоторых местах я чуть не плакал, а сегодня ночью под этим впечатлением мне приснился страшный сон“.[668] Его работа из-за болезни задержалась. Однако он заверяет Шарпантье: „Через год я буду близок к завершению, а когда вы прочтете произведение, то увидите, что я спешил“».[669]

Однажды вечером он решил достать и сжечь свои старые письма, о которых никто не должен знать. На этом ночном аутодафе присутствует Ги де Мопассан. Он с замиранием сердца смотрит, как Флобер пробегает глазами пожелтевшие страницы, одни откладывает в сторону, другие кидает в камин, глубоко вздыхая. В камине пляшет огонь, освещая грузный силуэт, лицо в морщинах, лысую голову и большие, влажные от слез глаза. Флобер задерживается на записке матери. «Он прочел мне несколько строчек из нее, – пишет Мопассан. – Я видел, как глаза его заблестели, потом слезы потекли по щекам… Пробило четыре часа. Вдруг среди писем он обнаружил небольшой сверток, перевязанный узкой лентой, медленно развязал его и вынул шелковую бальную туфельку, в которой лежала засохшая роза, завернутая в желтый женский носовой платок, обвязанный кружевом… Он поцеловал, тяжело вздыхая, эти три реликвии, потом сжег их и вытер слезы. Потом встал. „Я не знал, – сказал он, – что делать со всем этим: сохранить или уничтожить. Теперь дело сделано. Иди спать. Спасибо“.

2 июня в Париже, куда он наконец приехал, он узнает, что благодаря обращению Виктора Гюго к Жюлю Фери его назначают на место внештатного хранителя библиотеки Мазарини. Должность не потребует ни работы, ни даже присутствия и будет приносить ему три тысячи франков в год. На этот раз он в тупике и не может отказаться. Он сдается, негодуя, испытывая угрызения совести. „Дело сделано! Я уступил! – пишет он одному другу. – Моя несговорчивая гордость сопротивлялась до последней минуты. Но – увы! – я вот-вот сдохну от голода или что-то в этом роде. Итак, я принимаю вышеупомянутое место с доходом в три тысячи франков в год. И обещаю согласиться на все, что будет предложено, ибо, как вы понимаете, из-за вынужденного пребывания в Париже стану еще беднее, чем раньше“».[670]

В Париже ему удается встретиться с братом Ашилем, которого он давно не видел и который проездом в столице. Ослабев после болезни, Ашиль вышел в отставку и большую часть года живет в Ницце. Флобер не чувствует особой симпатии к невестке, мещанке и ханже. Но по-прежнему очень любит Ашиля. Думая, что брат богат, рассказывает ему во время встречи о своих денежных затруднениях. Ашиль, разумеется, обещает помочь. Три тысячи франков в год. Однако тотчас забывает об обещании. Он страдает умственным расстройством. «Неизлечимый старческий маразм», – помечает Флобер. Но во время завтрака с Эдмоном де Гонкуром 8 июня он рассказывает о начавшемся улучшении финансового положения. «Он поясняет, что в самом деле переживал из-за того, что был принужден взять эти деньги, что уже настроился на то, что будет получать содержание от государства, – пишет Эдмон де Гонкур. – Его очень богатый брат, который умирает, обещал ему дать три тысячи ливров ренты; со всем этим и доходами от литературы он встанет на ноги… Цвет его лица кирпичный, как на картине Иорданса, а прядь длинных волос на затылке, зачесанная на лысый череп, напоминает о его происхождении от краснокожих». Через два дня на дружеском ужине в семье Шарпантье встречаются Флобер, Золя и Гонкур. За столом Флобер напоминает хозяину о роскошном издании «Святого Юлиана Милостивого», иллюстрировать которое он хотел бы только репродукцией витража Руанского собора. «Но, – возражают ему, – с вашим единственным витражом у издания не будет шансов на успех! Вы продадите двадцать экземпляров… Да и зачем вы настаиваете на том, что сами признаете абсурдным?» Флобер отвечает, театрально вскинув руку: «Исключительно ради того, чтобы изумить буржуа!»

Он использует свое пребывание в Париже и для того, чтобы вторую половину дня провести в Национальной библиотеке, где читает горы книг и делает записи. «Единственное мое развлечение – работа»,[671] – пишет он Каролине. Даже внимание людей к нему выводит его из себя. Когда кто-то начинает жалеть его из-за того, что он сломал ногу, Флобер, усмехаясь, обрывает разговор. «Перелом надоел мне, – пишет он госпоже Роже де Женетт. – Совсем как „Бовари“, о которой я тоже не могу слышать; одно ее имя раздражает меня. Точно я не написал ничего другого!.. Литература становится все более трудным делом. Надо было превратиться в безумца для того, чтобы взяться за книгу, подобную той, какую я пишу».[672]

Это признание в сомнениях не мешает ему думать о другом произведении. О книге, которая своим блеском и эрудицией заставит забыть все ранее написанные. «Знаешь, что мне теперь не дает покоя? – пишет он Каролине. – Я хочу описать битву при Фермопилах. Опять на меня это нашло».[673] Увлеченный новым планом, он получает неприятное известие: Лапорта, «доброго Валерá», «Сестру», только что назначили окружным инспектором на мануфактурах в Невре. С его отъездом из Гранд-Куронн Флобер потеряет преданного друга, который время от времени скрашивал его одиночество в Круассе. Что ж, он привык к беспорядочному бегству дорогих людей. Одни – умерли, другие – уехали. Он обречен на вечное существование с самим собой.

Едва устроившись в своем доме на берегу Сены, он торопит Шарпантье с переизданием «Воспитания чувств», права на которое, согласно контракту с Мишелем Леви, возвращены ему 10 августа этого года. «Хочу, чтобы вышеупомянутая книга вышла как можно скорее, – пишет он госпоже Шарпантье. – Это очень важно. Сей роман задушили при рождении Тропман и Пьер Бонапарт.[674] Было бы справедливо реабилитировать его. Это было незаслуженное фиаско».[675]

Таким образом, несмотря на усталость и отвращение к литературной суете, он все более захвачен планами издания, корректурами, работой. Что бы он ни делал, что бы ни говорил, он не может бежать из этого чернильного и бумажного ада, в который втянулся с юных лет и муки и радости которого стали с годами единственным смыслом его жизни.