Гюстав Флобер

Глава XXII Неоконченная рукопись

В Круассе Флобер страдает от пасмурного лета, плохого «и для овощей, и для фруктов, и для людей». Однако из-за погоды, которую как будто ругает, он вынужден сидеть дома и работать с новым приливом сил. «Я забросил все книги и пишу, – рассказывает он 15 июля 1879 года госпоже Роже де Женетт, – то есть, не вылезая, барахтаюсь в чернилах. Я дошел до самой трудной (и, может быть, самой возвышенной) части моего дьявольского фолианта – до метафизики. Заставить смеяться над теорией врожденных идей! Какова задача?» У него нет времени мечтать, ибо, кроме этого, нужно править корректуры «Саламбо», которую переиздают у Лемерра, и «Воспитания чувств», готовящегося к переизданию у Шарпантье. Лемерр собирается также издать сборник «Стихотворений» Луи Буйе.

Отношения писателя с Шарпантье столь дружеские, что тот в конце августа с женой и детьми приезжает в Круассе. После радостной и хлебосольной встречи Флобер не медля, положив рукопись в чемоданчик, торопится в Париж. 3 сентября вторую половину дня он проводит «в тишине своего кабинета», перечитывая три последние главы «Бувара и Пекюше». И приятно удивлен: «Очень хорошо, очень резко, очень сильно и отнюдь не скучно. Таково мое мнение».[676] Вдохновленный, он дает разрешение дю Локлю написать либретто к опере «Саламбо», музыку к которой должен сочинять Рейе. Еще одна новость: «Замок сердец», который не был принят к постановке, собираются издавать. Пьесу будет, скорее всего, иллюстрировать Каролина. 20 сентября Эдмон де Гонкур, который приехал повидаться со старым другом, застает его на чемоданах. Флобер собирается переехать из Парижа в Круассе. Он чрезмерно возбужден. «Мне нужно написать еще две главы, – объявляет он своим раскатистым голосом. – Первая будет готова в январе, вторую закончу в конце марта или апреля… Книга выйдет в начале 1881 года… И я, не мешкая, засяду за томик сказок… Этот жанр не пользуется большим успехом, однако мне не дают покоя две-три идеи, коротенькие по форме. После этого примусь за что-нибудь оригинальное. Думаю взять две или три руанские семьи и рассказать их историю начиная с дореволюционных времен до наших дней… Потом напишу большой роман о временах Империи… Но прежде всего, старина, мне надо покончить с одной вещью, которая не дает мне покоя… Это мое сражение при Фермопилах. Я совершу путешествие в Грецию… Вижу в этих греческих воинах войско, обреченное на смерть, которое идет на нее с высоко поднятой головой, достойно… Необходимо, чтобы эта книга стала для всех народов своего рода „Марсельезой“ – возвышенным призывом».[677]

Таким образом, он возвращается в Круассе в приподнятом, боевом расположении духа. Однако вскоре его настроение мрачнеет из-за серьезного инцидента, поссорившего его с дорогим Лапортом, который в 1875 году дал поручительство, чтобы спасти от разорения Эрнеста Комманвиля. Срок гарантий истек, его просят возобновить их. Между тем сведения, полученные от банкиров о Комманвиле, самые негативные. Судя по их словам, он продолжает жить на широкую ногу и совсем не думает о будущем. Лапорт, сам обремененный финансовыми проблемами, не имеет средств выступить поручителем. Кроме того, он чиновник (инспектор по труду) и генеральный советник. Он не может позволить себе рисковать своим положением в сомнительном деле. Он отказывается, навлекая на себя гнев Комманвилей. По настоянию мужа Каролина требует, чтобы Флобер разорвал отношения со своим лучшим другом. Она убеждает дядю в том, что Лапорт, отказав, проявил скупость и неблагодарность. Такое отношение, по ее словам, оскорбительно скорее для Флобера, нежели для нее и ее мужа. Разрываясь между любовью к Каролине и дружескими чувствами к «Валеру», Флобер в конце концов встает на сторону племянницы. Он целиком доверяет ей. Может ли он предположить, что она и Эрнест обманывают его? «Именно этого я ждал, мой дорогой великан, – пишет ему расстроенный Лапорт. – Вас втягивают в ссору, от которой вам следовало бы держаться подальше… Чем могут закончиться наши взаимные упреки и оправдания? Поверьте, мой дорогой, я всегда и от всего сердца буду любить вас». Это письмо расстроило Флобера, тем более что Лапорт приехал на несколько дней в Гран-Куронн. Он, наверное, не захочет приехать к нему в Круассе? «Это ожидание для меня – нестерпимая пытка, – пишет он Каролине. – Что я скажу ему? Так неприятно и досадно. Когда же я успокоюсь? Когда наконец мне дадут жить мирно? Эта история с Лапортом так неприятна, что отравляет мне жизнь. У меня нет сил радоваться счастливому событию: Жюль Ферри написал вчера, что выхлопотал для меня пансион в три тысячи франков с 1 июля 1879 года. Письмо чрезвычайно любезное. Этот либерал очень добр. Казалось бы, я должен быть доволен? Как бы не так! Ибо, в конце концов, это милостыня (я чувствую, что унижен до кончиков ногтей). Когда смогу расплатиться или обойтись без него?»[678]

Несмотря на сомнения, он просит Ги де Мопассана получить в министерстве деньги и привезти их ему в ближайшую поездку в Круассе. С другой стороны, он настаивает на том, чтобы Шарпантье передал ему стоимость права на новое издание «Воспитания чувств». Думая о причинах незначительного успеха этой книги, он поясняет госпоже Роже де Женетт: «Это сущая правда; что касается эстетики, то в ней недостает смещения перспективы. План так хорошо разработан, что совсем не чувствуется. Во всяком произведении искусства должна быть некая высшая точка, вершина, оно должно выстраиваться в пирамиду или же свет должен бить в какую-нибудь одну точку всей картины». И, продолжая переживать свою ссору с Лапортом, он доверительно пишет ей: «Человек, которого я считал своим лучшим другом, только что проявил по отношению ко мне самый заурядный эгоизм. Это предательство стоило мне сильных переживаний. Разочарования не щадят вашего старого друга».

18 ноября к нему приезжает Жорж Пуше – «прекрасный человек, такой образованный и такой простой». Обсуждают возможность будущей экспедиции в Грецию. «Мы задумали совместное путешествие в Фермопилы после того, как расквитаюсь с „Буваром и Пекюше“, – пишет Флобер Каролине. – Но тогда, то есть через полтора года, не слишком ли будет стар твой Старик?» Он не переносит какого-либо постороннего вторжения. Начинает мешать его известность: часто пишут молодые писатели, ищущие поддержки. «Слава в самом деле обременяет меня! – подтверждает он племяннице. – Три посылки от авторов на этой неделе. Мне вполне хватает своего собственного чтения (и редактирования). Теология изматывает меня. Какая глава! Кажется, не смогу закончить к Новому году. Спотыкаюсь на каждой строчке. С вечера вторника я не видел никого, то есть ни души». Чтобы отвлечься от работы, он считает суда, которые проходят мимо окон. «Вчера я насчитал двадцать три. Прощай, моя дорогая. Твоя нянечка целует тебя». Он делит теперь отцовскую любовь между племянницей Каролиной и учеником Ги де Мопассаном, мечтая о его бесспорном успехе. И рекомендует молодого писателя Жюльетте Адан, которая только что основала «Нувель Ревю»: «Думаю, что его ожидает большое литературное будущее – это первое; кроме того, я его нежно люблю, потому что это племянник самого близкого из всех бывших у меня когда-либо друзей, на которого он к тому же очень похож, – друга, умершего почти тридцать лет назад, того, кому я посвятил своего „Святого Антония“.[679] По настоянию Флобера Ги де Мопассан посылает Жюльетте Адан свое стихотворение „Сельская Венера“. Его не берут, и издательница журнала советует молодому автору почитать Терье, что вызывает гнев Флобера: „Вот вам и журналы! Терье ставится в пример! Жизнь тяжела, и я заметил это не только сегодня“.[680]

Декабрьский снег покрыл уснувшую деревню. Мир живых отдаляется. „Пока я работаю, все идет хорошо, – рассказывает Флобер Каролине, – но минуты отдыха, перерывов от литературы совсем не веселы. Какая погода! какой снег! какое одиночество! какая тишина! какой холод! Сюзанна сшила для Жулио пальто из моих старых брюк. Он не отходит от камина… Я по-прежнему часто думаю о моем бывшем друге Лапорте. Вот эту историю я проглотил нелегко“.[681] А принцессе Матильде следующее: „Здесь нельзя высунуть носа на улицу. Ни одного судна на реке, ни одного прохожего на дороге. Настоящая могила, обнесенная белым, в которой я укрылся и умер. Я пользуюсь этим совершенным одиночеством, чтобы продвинуть свой нескончаемый фолиант“.

Отметить его пятидесятивосьмилетие приезжает Тургенев и остается на два дня в Круассе. Говорят до часу ночи о литературе. „Он вдохнул в меня веру в „Бувара и Пекюше“ – это было просто необходимо, ибо, по правде говоря, я едва жив от усталости, – констатирует Флобер. – Мои бедные мозги не выдержат! Нужно отдохнуть (я столько лет работаю без перерыва!) Но когда это будет?“[682] Погода стоит такая холодная, что Сюзанна целыми днями спускается и поднимается по лестнице – носит дрова и кокс для камина. „Сегодня утром стоит сплошной туман. Мне много лет, а я не помню подобной зимы“.[683]

Между Новым годом и Рождеством неожиданная оттепель. Идет дождь. Флобер, дрожа от холода, сравнивает себя со „старой развалиной“. 31 декабря он пишет племяннице: „Пусть 1880 год будет легким для тебя, моя дорогая девочка! Я желаю тебе здоровья и успехов в Салоне, удачи в делах!.. Мы утонули в грязи. С трудом добираемся до деревни из-за луж и гололеда. Сегодня я чуть было не сломал себе лапку. Еще одна досадная неприятность – бедняки (звонок раздается постоянно, что меня очень беспокоит). Правда, Сюзанна без обиняков выставляет их за дверь… Чтобы поднять себе настроение, Месье лечит горло. Черная икра Тургенева с маслом, которое прислала моя племянница, – вот мои завтраки, а мадам Брианн передала мне (не считая горшочка имбиря) такой вкусный страсбургский паштет, что язык проглотишь“. Передавая пожелания Ги де Мопассану, он надеется, что его „самый любимый ученик“ найдет подходящий повод для того, чтобы привезти ему сто тысяч франков, и в заключение пишет: „Пожелания по поводу гениталий будут даны в последнюю очередь, ибо о них позаботится природа“.[684] Он просит мадам Шарпантье о том, чтобы ее муж издал сборник стихов молодого поэта: „Настоятельно прошу. Вышеупомянутый Мопассан талантлив, просто очень талантлив! Утверждаю, а я, кажется, кое-что понимаю в этом… Если ваш супруг не уступит всем этим доводам, я, право, рассержусь“.[685] Однако отказывается заниматься другими дебютантами, которые ищут его поддержки: „С меня хватит. Мне не хватает глаз для собственной работы, а тем более времени. Вынужден отвечать молодым людям, которые присылают мне свои сочинения, что я теперь не могу заниматься ими, и приобрел, конечно, множество врагов“.[686] Однако находит время прочитать три тома „Войны и мира“ Толстого, вышедшие у Ашетта, которые ему только что прислал Тургенев. Он в восторге. „Первоклассный роман“, – пишет он госпоже Роже де Женетт. И Тургеневу: „Какой художник и какой психолог! Два первых тома грандиозны, третий – несравнимо гораздо ниже. Он повторяется, философствует. Начинаешь видеть в нем господина, писателя, русского между тем, как до сих пор были только Природа и Человечество. Мне кажется, что в нем есть нечто шекспировское. Я вскрикивал от восторга, когда читал. А читал долго. В самом деле, это сильно, очень сильно!“ Несколько дней спустя у него появляется еще один повод для восхищения. Он читает корректуру рассказа Ги де Мопассана. „Пышка“ – шедевр, – объявляет он с гордостью Каролине. – Я настаиваю на этом слове: шедевр по композиции, по чувству комического и по наблюдательности». И в тот же день пишет автору: «Да, молодой человек, это сделано мастерски. Не более и не менее. Очень оригинально по замыслу, целое совершенно по композиции и превосходно по стилю. Пейзаж и герои рельефны, психологический анализ силен. Словом, я в восторге… Этот рассказец останется, можете мне поверить!.. Нет, серьезно, я доволен! Я читал с интересом, я восхищен!»[687]

Чтобы поблагодарить его за эту безусловную поддержку, Ги де Мопассан приезжает на три дня в Круассе. Вслед за ним – знатная особа Жюль Леметр, преподаватель риторики из Гавра, который читает своим ученикам «Госпожу Бовари». Некоторое время спустя журнал «Ля ви модерн», издаваемый у Шарпантье Бержера, публикует «Замок сердец», проиллюстрированный рисунками, которые приводят Флобера в отчаяние. «Моя бедная феерия очень плохо опубликована, – пишет он принцессе Матильде. – Фразы разорваны детскими иллюстрациями. Это укрепляет меня в ненависти к журналам».[688] Однако тот же Шарпантье только что издал «Нана» Эмиля Золя. И на этот раз, забыв литературную ревность, Флобер ликует: «Если нужно отметить все, что там есть оригинального и сильного, то я прокомментировал бы каждую страницу, – пишет он автору. – Характеры поразительно правдивы. Слов, взятых с натуры, великое множество; смерть Нана в конце – микеланджеловская!.. Великая книга, мой дорогой! Нана близка мифу, будучи реалистичной. Это вавилонское творение».[689]

Он достоин уважения за то, что так радуется успеху Золя, так как в это время обеспокоен будущим Мопассана, которому грозит привлечение к ответственности судом Этампа за стихотворение «Стена», оскорбляющее «добрые нравы». При мысли о том, что его любимый ученик может, как и он, предстать перед нелепыми судьями, Флобер впадает в ярость. Тем более что молодой человек незадолго до этого поступил на службу в министерство народного образования. Скандал может закончиться потерей положения. Настроенный на сражение, Флобер составляет для Ги де Мопассана список визитов, которые необходимо нанести влиятельным персонам – сенаторам, государственным советникам, и сам отправляет множество писем, чтобы замять дело. Среди возможных покровителей – Рауль Дюваль, муниципальный советник в Руане, кажется самым понимающим. Он обещает обратиться в высшие круги. «Благодаря Раулю Дювалю генеральный прокурор остановит дело, и ты не потеряешь место»,[690] – пишет Флобер Ги де Мопассану. А через два дня уточняет: «Есть два врага у того, кто хорошо пишет: первый – читатели, ибо стиль заставляет их думать, понуждает к работе мысли; второй – власти, ибо они чувствуют в нас силу, а власть не терпит рядом с собой другую власть. Официальная эстетика остается неизменной. Сколько бы правительства ни сменяли друг друга – монархия ли это, республика или империя, все равно! В силу самого своего положения представители государства – чиновники или судьи – пользуются монополией на литературный вкус… Им точно известно, как надлежит писать, их риторика непоколебима, и они владеют способами вас убедить… И в то время, как твой адвокат будет делать тебе знаки, чтобы ты не говорил ничего лишнего, – ибо одно слово может тебя погубить, – ты почувствуешь, будто за твоей спиной выстроилась вся жандармерия, вся армия, вся государственная власть, что они давят на твой мозг невыносимым бременем; и тогда к горлу твоему подступит такая ненависть, какой ты до сих пор не подозревал в себе, и явятся мысли о мщении, но чувство гордости возьмет над тобой верх. Но нет, нет, это невозможно. Тебя не привлекут к ответственности. Тебя не будут судить».[691] В самом деле судебное преследование будет вскоре прекращено.

Однако у Флобера есть еще один повод для возмущения. Максим Дюкан избран во Французскую академию на место Сен-Рене Тайландье. «Избрание Дюкана в Академию погружает меня в мечты и усиливает отвращение к столице! – пишет Флобер Каролине. – Я еще сильнее укрепился в своих принципах. Лабиш и Дюкан – что за авторы! Хотя, впрочем, они стоят больше, нежели большинство их коллег. И я повторяю себе свою собственную максиму: „Почести бесчестят, титул унижает, должность отупляет“. Комментарий: гордость необходимо остановить вовремя».[692] А Максиму Дюкану, написавшему ему об избрании, отвечает: «Почему ты считаешь, что я на тебя сержусь? Раз это тебе доставляет удовольствие, я рад за тебя, но только удивлен, потрясен, ошарашен и – недоумеваю. Зачем? Для чего? Ты помнишь шуточный спектакль, который мы разыграли когда-то в Круассе – я, ты и Буйе? Мы принимали тогда друг друга во Французскую академию!.. Это наводит меня на глубокие размышления».

8 марта он успокаивается, узнав, что Эрнесту Комманвилю наконец удалось найти дело, которое он считает доходным. Он ставит лесопильный завод и едет за лесом в Одессу. «Как я доволен или скорее счастлив! – пишет Флобер племяннице. – Мне хочется быть в Париже, чтобы порадоваться этому вместе с вами. Выбрались… Не все, конечно, в первое время пойдет гладко. Однако теперь наконец будут деньги, которые позволят выйти из затруднительного положения. И будущее замечательно. Осанна!»[693] И думает о своем совместном жительстве в парижской квартире с семейством Комманвиль. В последнюю свою поездку он увидел, что жилище завалено одеждой и мебелью Каролины. Необходимо навести порядок. Он ставит условия: «Прошу избавить меня от моего врага – пианино и от другого врага, который стучит мне по голове, – нелепой люстры в гостиной. Она очень неудобна, когда нужно что-то делать за столом… Избавь меня и от всего остального – это будет очень просто! От швейной машинки, статуэток, твоего прекрасного застекленного книжного шкафа, сундука… Словом, сдай этот излишек обстановки к Беделю (хранителю мебели) до нового переезда. Но устраивайся так, чтобы я чувствовал себя хоть чуточку как дома, чтобы было просторно».[694]

Незадолго до этого Флобер задумал устроить в Круассе на Пасху для Золя, Гонкура, Шарпантье, Жюля Леметра и Ги де Мопассана «добрую деревенскую пирушку». Он предоставляет им пять кроватей и обещает несколько часов дружеского общения. Идея принимается. На встрече не будет только доброго гиганта Тургенева, который вернулся в свою тревожную далекую Россию. Накануне праздника Сюзанна «начищает все до блеска». «Она никогда так не работала», – говорит Флобер. Сам он трудится над своей рукописью: «Какая книга! У меня не осталось ни событий, ни слов, ни впечатлений. Лишь мысль об окончании книги поддерживает меня, однако бывают дни, когда я плачу от усталости, потом снова поднимаюсь и три минуты спустя опять падаю, как старая разбитая лошадь».[695]

28 марта 1880 года, в пасхальное воскресенье, Гонкур, Золя, Доде и Шарпантье выходят из поезда на Руанском вокзале. Мопассан, приехавший раньше, встречает их на перроне и везет в экипаже в Круассе. «Флобер встречает нас в калабрийской шляпе, широкой куртке, на его массивном крупе брюки со складками. Он ласково улыбается, – пишет Эдмон де Гонкур. – У него в самом деле прекрасное имение, но о нем сохранились неясные воспоминания. На широкой Сене, точно на театральном фоне, в отдалении скользят корабли; в парке прекрасные высокие деревья, кроны которых волнуют порывы морского ветра; в парке, деревья посажены в виде шпалер, длинная аллея – терраса, освещенная полуденным солнцем – аристотелевская аллея. Таково настоящее жилище литератора – жилище Флобера… Подают отменный ужин. Сливочный соус из тюрбо – чудо. Пьем много вина разных сортов, вечер проходит в рассказах сальных историй, от которых Флобер заливается веселым детским смехом. Он не хочет читать надоевший ему роман – устал. Спать ложимся в довольно холодных комнатах, где стоят фамильные бюсты».[696] На следующий день гости встают поздно, неторопливо разговаривают, завтракают и уезжают. Флобер снова остается со своим одиночеством.

18 апреля он получает «Меданские вечера», книгу, написанную Золя, Сеаром, Гюисмансом, Энником, Алексисом, Мопассаном с их дружеским посвящением. В сборник новелл помимо прочих вошел рассказ Золя «Осада мельницы» и «Пышка» Мопассана. Прочитав все, Флобер выносит вердикт: «„Пышка“ затмевает весь сборник, а название его нелепо».[697] Его дорогой Ги, которого он теперь называет на «ты», прислал еще и томик своих стихотворений. Сборник посвящен: «Гюставу Флоберу, знаменитому другу и отцу, которого люблю от всего сердца, безупречному мастеру, которым восхищаюсь». Взволнованный Флобер отвечает автору: «Мой славный человек, у тебя есть все основания любить меня, ибо твой старик тебя обожает… Твое посвящение всколыхнуло во мне целый мир воспоминаний: о твоем дяде Альфреде, о твоей бабушке, твоей матери, – и старина расчувствовался так, что слезы навернулись на глаза». Еще немного – и он поверил бы, что в Ги де Мопассане воплотился сын, которого он никогда не хотел иметь.

Все друзья относятся к нему с любовью. Со времен юности он считает своим покровителем святого Поликарпа. Этот мифологический персонаж имел привычку говорить: «В какое время мы живем. Боже!» 27 февраля, как и год назад, семья Лапьер готовит бурлескный праздник в честь писателя и его мистического покровителя. «Лапьеры превзошли себя! – рассказывает Флобер Каролине. – Я получил во время ужина около тридцати писем из разных концов света и три телеграммы. Свои поздравления мне прислали: архиепископ Руанский, итальянские кардиналы, какие-то золотари, корпорация полотеров, торговец церковной утварью и проч. Из подарков я получил пару шелковых носков, шейный платок, три букета, венок, портрет (испанский) святого Поликарпа, зуб (реликвию святого) и еще ожидается ящик цветов из Ниццы!.. Забыл о меню, которое состояло из блюд, названных в честь моих произведений… Право, я был очень тронут тем, что люди потратили столько сил, чтобы меня повеселить. Подозреваю, что в этих милых дурачествах принял немалое участие мой ученик».[698]

После праздника в честь святого Поликарпа он с трудом возвращается к работе над «Буваром и Пекюше». «Когда закончится моя книга? – продолжает он в том же письме. – Для того чтобы она вышла следующей зимой, мне нельзя отныне терять ни минуты. Однако временами мне кажется, что я похож на лимон, из которого выжали все соки, – настолько я устал». Будущее этого романа беспокоит его тем более, что он не доверяет своему издателю. В самом деле, Шарпантье приостановил публикацию в «Ви модерн» невезучего «Замка сердец», поместив спортивную статью. Флобер возмущен. «Этой публикацией вы подложили мне свинью, – пишет он Шарпантье. – Вы меня обманули – только и всего… Я этого не забуду. Из всех публичных унижений, которые я претерпел из-за „Замка сердец“, это самое сильное. Мою рукопись отбрасывали, разве что не испражнялись на нее».[699] Гнев усугубляется еще и из-за материальных трудностей. Он жалуется Ги де Мопассану: «Если издательство Шарпантье не заплатит мне немедленно то, что он должен, и не выложит причитающуюся сумму за феерию, „Бувар и Пекюше“ будет отдан в другое место». И с недоумением констатирует: «Восемь изданий „Меданских вечеров“? Мои „Три новеллы“ вышли только в четырех. Я начинаю завидовать».[700] Это не мешает ему написать Теодору де Банвилю: «Ги де Мопассан не смеет просить вас предварить в „Насьональ“ выход томика его стихотворений».

На самом деле успех «ученика» для него важнее, нежели его собственный. Он давно перешагнул рубеж литературных амбиций. Думая о себе, он приходит к выводу, что он – странное существо, исполненное противоречий. Его отвращение к буржуа тем более сильно, что сам он чувствует себя буржуа до кончиков ногтей, признавая порядок, комфорт, различие в социальном положении. Осуждая любую власть, он тем не менее не переносит неподчинение черни, когда та смеет вызывающе вести себя с ней. Укрывшись в своем теплом гнездышке в Круассе, он мечтает о далеких странствиях и совершает их. Они свидетельствуют о его смелости и выдержке. Заклятый враг священников, он интересуется религиозными проблемами. Одержимый женским соблазном, он отказывается связать свою жизнь с женщиной. Революционер в искусстве, он – консерватор в быстротечной жизни. Он жаждет дружбы, однако большую часть времени живет в отдалении от всех. Эти непреодолимые противоречия делают его глубоко несчастным человеком. Когда он оборачивается на свое прошлое – что случается все чаще и чаще, – то видит только работу, печаль и одиночество. Не убил ли он себя, забывая жить ради того, чтобы лучше писать? Да нет, любовь к искусству извиняет все, оправдывает все. Судьба, пожертвованная литературной страсти, не может быть потерянной судьбой. Он не тратил попусту свои силы, ибо шел прямо начиная с самых ранних лет к цели, которую себе обозначил. Сомнения овладевают им лишь на мгновение, он тотчас отбрасывает их. Париж ждет его. Он должен немедленно поехать туда. Он будет жить в квартире в предместье Сент-Оноре и закончит там «Бувара и Пекюше». Он с радостью думает о новых встречах с друзьями, со своим дорогим Ги, с Каролиной, которая с некоторых пор увлечена священником отцом Дидоном, переписывается с ним. Флобер признает, что этот служитель культа, который является еще и духовником госпожи Роже де Женетт, не лишен эрудиции и высоких моральных качеств. Религия дает Каролине силы переносить невзгоды. Не критикуя ее открыто, дядя сожалеет, что она не умеет черпать силы в высокой практике скептицизма. Он равно обеспокоен неудачами племянницы в карьере художника.

В субботу 8 мая 1880 года он укладывает чемоданы – завтра в дорогу. Около половины десятого почувствовал недомогание после того, как принял очень горячую ванну. Перед глазами возникло хорошо знакомое желто-золотое, заполнило сознание. В лицо бросилась кровь. Встревоженный, он зовет служанку и, так как та не торопится, кричит ей, высунувшись в окно, прося сходить за доктором Фонтеном. «Боюсь упасть в обморок, – добавляет он. – Хорошо, что это случится со мной сегодня. Завтра в дороге было бы совсем некстати». Когда она уходит, он открывает бутылочку с одеколоном и протирает виски. Но ноги подкашиваются. Несмотря на шум в голове, он пытается говорить. Изо рта вырываются непонятные слова: «Руан… Мы недалеко от Руана… Эйло, пойдите… найдите улицу… я ее знаю…» Из письма Каролины, полученного утром, он узнал, что Виктор Гюго собирается поселиться на авеню д’Эйло. А может быть, он хотел позвать на помощь доктора Эло, врача руанской больницы? Мгновение спустя он теряет сознание. Доктора Фортена в Круассе нет, срочно едут в Руан за доктором Турне. Он приезжает только в полдень. Флобер недвижим. Сердце остановилось. Врач колеблется между двумя диагнозами: кровоизлияние в мозг или апоплексический удар. Ги де Мопассан, которого оповестили немедленно, приезжает в Круассе сразу после случившегося. «Я увидел вчера огромного мертвеца, простершегося на широком диване, с распухшей шеей и красным горлом, ужасного, словно поверженный колосс», – пишет он. Скульптор снимает маску с усопшего. «В гипсе застыли его ресницы, – помечает Ги де Мопассан. – Я никогда не забуду этот бледный муляж с торчащими из закрытых век длинными волосками, которые только что мелькали над его глазами». Ги де Мопассан совершает туалет умершего, сбрызгивает его одеколоном, надевает рубашку, кальсоны и белые шелковые носки. Кожаные перчатки, брюки а-ля гусар, жилет, пиджак, шейный платок дополняют одеяние. Флобер готов встретить своих друзей.

Новость сразила всех. «Я был настолько потрясен, что не знал, что делал и в какой город ехал в экипаже, – помечает Эдмон де Гонкур. – Я почувствовал, что узы, иногда слабеющие, но прочные, незримо связывали нас друг с другом. Я и сегодня вспоминаю с волнением дрожащую слезу на кончиках его ресниц, когда он обнял меня, прощаясь на пороге дома полтора месяца тому назад».[701] Когда проститься с покойным приезжает Лапорт, Ги де Мопассан, подготовленный Комманвилями, не позволяет ему войти в траурную комнату. Каролина ничего не забыла. Она не может простить того, что он отказался дать поручительство за долги ее мужа. Не проронив слезы, с озабоченным выражением лица, не считаясь с волей покойного, она решает сделать обряд религиозным. Только приехавший Эдмон де Гонкур разговаривает в аллее с Жоржем Пуше. «Он умер не от кровоизлияния, – говорит ему Пуше. – Он умер от приступа эпилепсии… В молодости, как вы знаете, у него бывали приступы… Путешествие на Восток исцелило, можно сказать, его… Их не было шестнадцать лет. Однако из-за осложнений в делах племянницы они возобновились… И в субботу он умер от приступа гиперемической эпилепсии… Да, судя по всем симптомам, с пеной у рта… Племянница хотела заказать муляж его руки, но это оказалось невозможно – ее нельзя было разжать…»[702]

Днем одиннадцатого мая траурный кортеж трогается в путь. Процессию ведут Эрнест Комманвиль и Ги де Мопассан. Вдоль узкого пыльного берега идут до церкви в Кантеле, очень похожей на ту, в которой госпожа Бовари собиралась исповедоваться аббату Бурнисьену. В пути друзья Флобера поочередно несут серебряные ленты погребального покрова. Ни Гюго, ни Тэн, ни Ренан, ни Дюма-отец, ни даже Максим Дюкан не побеспокоились. Но Золя, Доде, Гонкур, Жозе Мари де Гередиа, как всегда, приехали на встречу. Здесь присутствуют также представитель префекта, несколько журналистов, мэр Руана, муниципальные советники, студенты, изучающие фармакологию, и для воздания почестей – отряд второго фланга. Время от времени раздаются звуки барабана, нарушающие покой задремавшей под полуденным солнцем деревни.

После религиозной церемонии выходят на дорогу, ведущую к городскому руанскому кладбищу. В толпе, следующей за гробом, Эдмон де Гонкур возмущен, слушая разговоры об алкане по-нормандски, об утке с апельсинами и даже о борделе. Добираются до кладбища, «наполненного ароматом цветущего боярышника, которое находится на холме, над городом, погруженным в фиолетовую дымку».

Флобер будет похоронен рядом с могилами доктора Флобера, госпожи Флобер, Каролины Амар и других членов семьи. И вдруг зловещая неожиданность. Могильщики плохо рассчитали размеры ямы. Гроб с великаном не входит в могилу, которую они выкопали. Неловко манипулируют им и опускают наискось головой покойного вниз. Его невозможно ни поднять, ни опустить. То же странное, страшное злоключение, что на похоронах сестры Флобера тридцать шесть лет назад. Веревки скользят по боковым планкам гроба, могильщики выбиваются из сил, ругаются, Каролина стонет, Золя кричит: «Довольно, довольно!» Останавливаются. Необходимое будет сделано некоторое время спустя после того, как уйдет семья. Священник окропляет гроб святой водой в глухом молчании. Флобер не захотел бы этого. Обнимаются, выражая соболезнования, уходят. «Вся уставшая публика направляется к городу, забыв о трауре и повеселев, – пишет Эдмон де Гонкур. – Доде, Золя и я уходим, отказавшись от поминок, которые состоятся вечером, и возвращаемся, разговаривая об умершем».[703] Через три дня, вернувшись в Париж, он дополняет свои впечатления строгим суждением: «Муж племянницы, разоривший Флобера, не только бесчестный человек в коммерческих делах, он – настоящий жулик… Что касается племянницы, доставлявшей столько хлопот Флоберу, то Мопассан отказывается говорить о ней. Она была, есть и будет игрушкой в руках ее негодяя-мужа, который имеет над ней такую же власть, как пройдохи над честными женщинами. Наконец, вот что произошло после смерти Флобера. Комманвиль все время говорит о деньгах, которые можно получить от сочинений умершего, и проявляет странный интерес к любовной корреспонденции бедного друга, утверждая, что постарается заставить говорить живых любовниц Флобера». Вечером после погребения Эрнест Комманвиль с удовольствием ужинает, отрезает себе семь кусков ветчины и после ужина уводит Ги де Мопассана в небольшой павильон в парке, чтобы оправдаться перед ним и заручиться его симпатией. Что касается Каролины, то она пытается растрогать Жозе Марию де Гередиа безутешным видом. «Женщина сняла перчатки и положила руку на спинку скамейки так близко от рта Гередиа, что казалось, ждала поцелуя», – продолжает Эдмон де Гонкур. Для него это заигрывание в день похорон – «странная любовная комедия, которую разыгрывает жена по воле мужа ради того, чтобы склонить на свою сторону честного молодого человека, которого трепетная перспектива обладания заставила бы свидетельствовать против другой ветви наследников». Он напишет в заключение: «Ах, бедняга Флобер! Вот и вокруг твоего трупа интриги и человеческие страсти, которые послужили бы тебе материалом для прекрасного провинциального романа».[704]

Несколько месяцев спустя после похорон Флобера Каролина передает Жюльетте Адан неоконченную рукопись «Бувара и Пекюше» для публикации в «Нувель Ревю». Весной 1881 года произведение выходит отдельной книгой у Лемерра. Читая ее, друзья покойного в растерянности, однако поют апофеоз учителю. Мопассан считает, что это «величайшая критика всех научных систем, противостоящих одна другой, уничтожающих одна другую противоречивыми фактами, противоречиями законов, признанных бесспорными. Это история слабости человеческого разума, вечной и всеобщей глупости». Роман должен сопровождаться «досье глупостей», своего рода «словарем прописных истин», чтение которого поможет мотивировать любое дело. Намерение Флобера – высмеять принятые идеи, которые определяют и управляют жизнью его современников. Таким образом, история двух автодидактов, ищущих истину, – книга, которая не вписывается ни в один из известных жанров. По энциклопедическому размаху сюжета, шутливому тону ее комментариев и серьезности поставленных вопросов она стоит рядом с бессмертным «Дон Кихотом». На этих гротескных страницах столько научного отрицания, столько насмешки и столько грусти, которые представляют настоящую западню для будущих комментаторов. Одни ее хулят, другие превозносят до небес. Автор, впрочем, к этому привык. Вокруг его могилы продолжается та же жестокая и запальчивая война. Если значение его творчества растет после его смерти, то материальные приметы его мимолетного явления на земле стираются. Нежная Каролина, ставшая религиозной, продает имение в Круассе за сто восемьдесят тысяч франков. Дом будет разрушен, кроме павильона у входа, где поставят завод. На этом святом месте друг за другом будут действовать винокуренный завод пшеничного алкоголя, фабрика химических продуктов, бумажная фабрика…

В том же 1881 году Максим Дюкан опубликует в «Ревю де Монд» свои «Литературные воспоминания». Они рассказывают об эпилепсии Флобера, свидетельствуя о высокомерии мемуариста, окрашенном чувством зависти к другу юности. Каролина, кажется, потрясена. Отныне она смотрит на себя как на хранительницу семьи, которая призвана защищать память дяди. Его слава отражается и на ней. Сознавая всю важность дела, она предпринимает издание полного собрания сочинений Флобера. Сначала дает разрешение на публикацию писем Жорж Санд и фрагментов эссе «По полям и долам». Затем приходит черед переписки. Однако отец Дидон, ее духовник, настоятельно советует ей изъять нежелательные места из этих очень личных текстов. «Вы отвечаете перед богом и перед людьми за тот моральный облик, который создадите», – говорит он ей в 1888 году. Два года спустя она потеряет мужа и, став вдовой, посвятит себя целиком роли флоберианки.

23 ноября 1890 года в Руане в саду Музея открывается памятник Флоберу работы Шапю. Эдмон де Гонкур отправляется на церемонию в компании с Золя и Мопассаном. Идет дождь, звучит веселая музыка, местные власти присутствуют в полном составе. Наконец слово берет Эдмон де Гонкур. Он волнуется: «После нашего великого Бальзака, который является отцом и учителем для всех нас, Флобер стал изобретателем реальности, столь же откровенной, может быть, как у его предшественника, и, бесспорно, реальности более художественной, реальности, увиденной как бы через совершенный объектив, реальности, которую можно было бы определить строгой по своей природе, но переданной прозой поэта… Сегодня же, после смерти моего дорогого великана Флобера, ему пытаются приписать столько гениальности, которая недостойна его памяти. А знаете ли вы сегодня, что при жизни критика не желала видеть в нем талант?.. Чего стоила ему его жизнь, в течение которой было создано столько шедевров? Неприятия, оскорблений, душевных мук… И что же? Сдерживая эти удары, Флобер остался добрым человеком, не завидовавшим счастливчикам от литературы, сохранившим свой искренний детский смех». Произнося эти почтительные и сердечные слова, оратор чувствует, что вернулся в свое прошлое десятилетней давности. Разве не был он сам столько раз несправедлив к Флоберу? Заканчивая речь, он чувствует, как слабеют его ноги, и усилием воли старается не упасть. Дождь припускает с новой силой. Дует ледяной ветер. В порывах бури памятник работы Шапю кажется Эдмону де Гонкуру «красивым сахарным барельефом, который вот-вот растает». Вечером журналисты и писатели ужинают в городском ресторане. В центре стола обязательная «утка по-руански». Оживленный разговор перелетает с одной темы на другую. Флобер забыт в угоду последним парижским сплетням. Поев, выпив и посмеявшись, маленькая компания садится без двадцати девять в поезд-экспресс, идущий в столицу.

В те годы, которые предшествовали открытию памятника, исчезли важные свидетели жизни Флобера. Его брат Ашиль умер, потеряв рассудок, в январе 1882 года в Ницце; служанка Жюли – в 1883-м; Луиза Прадье – в 1885-м; Элиза Шлезингер в 1888-м от прогрессирующего расстройства мозга. В феврале 1890 года в Брюсселе была поставлена опера Рейера «Саламбо»; ее постановка будет возобновлена в «Парижской Опере» в 1892-м. Еще через два года именем Гюстава Флобера будет названа улица французской столицы, проложенная на месте газового завода в Терне. Ги де Мопассан, потерявший рассудок, умрет в 1893 году. Следующий год – черед Максима Дюкана покинуть литературные подмостки. Смерти следуют одна за другой: Эдмон де Гонкур – в 1896-м. Альфонс Доде – в 1897-м… Одна Каролина кажется несокрушимой. В 1890 году она выходит замуж за доктора Франклина Грута и, расцветшая во втором браке, оказывается менее требовательной к посмертному изданию. Почти забыв наказы отца Дидона, она разрешает публикацию юношеских произведений Флобера, первое издание «Воспитания чувств», первое издание «Искушения святого Антония», «Путевых заметок» и, наконец, «Переписки», дополненной новыми документами. В 1926 году она разрешает даже предать огласке письма к Луизе Коле. Франция с восхищением открывает Флобера, не такого скованного и строгого, как в его романах, – но безудержного, живого, вспыльчивого, очень близкого, щедрого. Читая его, начинают слышать его, видеть автора, который главным считал всегда свое отсутствие в произведении. Это уже не творчество – это сама жизнь писателя, которую читатели видят без прикрас. Когда-то восхищались его книгами, над которыми он столько трудился, а теперь страницами, полными юмора, написанными на скорую руку, без мысли о том, что это будет опубликовано. Некоторые критики считают даже, что мастер эпистолярного жанра выше, нежели романист.

Удалившись в Антиб на виллу Танит, Каролина с удовлетворением видит, как растет интерес к ее дяде. Она спокойна, сознавая, что хорошо исполнила свой долг. Она умрет 2 февраля 1931 года в возрасте восьмидесяти пяти лет. После ее смерти рукописи, которые хранились у нее, были поделены между библиотекой Руана, библиотекой Французской академии и городской библиотекой Парижа. Остатки унаследованных бумаг разойдутся во время торгов на аукционе. Уже началась работа комментаторов. Над великой тенью Флобера склоняются самые значительные современные критики. Немногие написанные им книги требуют лавины нравоучительных комментариев. Человека и его творчество изучают в свете различных философских, политических, нейрологических, психоаналитических теорий. Вне всякого сомнения, он страдал бы от этого настойчивого желания понять его, того, кто предпочитал при жизни скрывать от посторонних глаз свой внутренний мир, живя вдали от соотечественников и не допуская в свои тексты какое-либо личное мнение. Однако искупление гения – отдать на растерзание толпе после смерти секреты, которые он ревностно хранил в течение всей своей жизни. Ему повезло в том, что в большинстве случаев поборники истины не ушли далеко в своих трудах, а загадка художника осталась, несмотря на самые научные толкования.