Хаос звезд

Глава 11

Исида желала большей власти. Она постоянно переживала за безопасность Гора и завидовала Амону-Ра, ведь он далёк от проблем и распрей других Богов. Поэтому она наблюдала и выжидала, и придумала отличный способ доставки яда. Как-то, когда Амон-Ра гулял по земле, его укусила змея. Причём, змея, созданная не им, поэтому он не мог назвать её по имени и извлечь яд.

Бог солнца Амон-Ра умирал. Он позвал Исиду, способную на великую магию и известную также за свои навыки исцелять. Исида ждала, ведь она была там с тех пор, как подложила змею на его путь.

Она хотела вылечить Амона-Ра в обмен на его настоящее имя — имя, к которому она могла бы взывать, чтобы использовать его силу. Амон-Ра перечислял имя за именем, пытаясь запутать её, но это не сдерживало её. И, зная Исиду, Амон-Ра боялся, что если она будет знать его имя, то и Гор будет его знать. И, зная Исиду, Амон-Ра не сомневался, что она может позволить ему умереть.

Короче говоря, у него не было выбора. Мама могла бы допустить его смерть прежде, чем она допустила бы какой-либо вред Гору. А я всё ещё украшала свою собственную могилу.

— Расслабься, — Рио облокотился на потрескавшуюся стойку. Длинные сухощавые линии его тела изображают расслабление, которое, как он рассчитывает, я повторяю за ним.

— Мы опережаем график. Всё равно мы не можем устанавливать лампочки, пока краска полностью не высохнет.

Я киваю, крутя между пальцами наш чек. Кажется странным то, что мы приходим есть в кафе, а не ждём, когда Тайлер и Скотт завезут нам ужин. Но у Рио есть повод, нам надо подождать. И благодаря его работе за последние четыре дня, мы можем себе это позволить.

К тому же, если я потеряю ещё немного клеток мозга из-за паров краски, то, скорее всего, не смогу вспомнить и собственное имя.

Тайлер несказанно рада возможности передохнуть, даже больше, чем я, когда я даю им со Скоттом билеты Сириуса на бейсбол. Они заслуживают веселый вечер на двоих, к тому же Скотт помешан на игре в бейсбол, что Тайлер почему-то находит очень милым. Мне не нравится сама мысль о том, чтобы находиться среди толпы людей, тихий вечер с Рио гораздо больше по душе.

Рио передаёт мне стакан, до краёв наполненный колой со льдом.

— Тебе это нужно.

— О, потоп, да. Спасибо.

— Всё идёт хорошо. — Он толкает меня локтём, и я улыбаюсь в свой стакан. — Ты определённо заработала этот вечер.

— А нам действительно надо сюда приходить? — Я не сноб и Рио научил меня, что самую лучшую еду здесь обычно можно найти в местах, выглядевших сомнительно, но эта жалкая потрёпанная мексиканская забегаловка выглядит совсем ничего не обещающе.

— Поверь мне. Как только ты попробуешь Карни Эсада Фрайс, ты уже отсюда никуда не уйдёшь. Это что-то вроде бурито, брошенного на тарелку с дешёвой картошкой фри.

— Ты же понимаешь, что подобное описание звучит крайне непривлекательно, хуже, даже нечего представить.

— Терпение, мой юный кузнечик. Скоро ты всё поймёшь.

Девушка по другую сторону стойки прислоняется к открытому окну между кассой и кухонной зоной, чтобы взять нашу еду.

— Этот парень самый красивый из тех, что я когда-либо видела, — говорит она приятным низким голосом на испанском языке девушке, передающей ей подносы.

Девушка с кухни улыбается, её тёмные глаза загораются.

— Может, стоит что-нибудь напутать в его заказе, чтобы ему пришлось возвращаться к стойке?

— Точно! Хочу посмотреть на него подольше. А не слишком поздно? — Её руки порхают над пенопластовыми крышками, словно она не может решиться на то, чтобы отдать нам наш полный заказ.

Я фыркаю в свой напиток от щекочущих пузырьков с газом. Если бы только Рио знал, о чём они говорят. На меня, конечно, тоже западают, но оно не идёт ни в какое сравнение с тем, с чем Рио приходится иметь дело каждый день. Чем больше я общаюсь с ним, тем больше понимаю, что его красота — не преувеличение.

Девушка за стойкой нервно смотрит на меня.

— Будете заказывать что-то ещё? — спрашивает она по-английски.

Я отвечаю на испанском.

— Нет, спасибо, но если вы хотите, то мы можем сесть так, чтобы вы могли получше его рассматривать.

— А это твой, э, парень?

— А, нет. Он друг. Но ведь нет же ничего плохого в том, чтобы смотреть на друзей, так?

Она ухмыляется мне и кивает.

— Приходите к нам ещё, — говорит она на английском и задерживается глазами на Рио. Всё это время он внимательно смотрит через переднее окно.

— Эй, я забыл свой блокнот в музее. Может, тогда и поедим там? Или устроим пикник.

— Конечно. — Я прихватываю приборы и стреляю извиняющейся улыбкой на девушку за стойкой, пока мы выходим на тёплый, влажный из-за океана, почти вечерний воздух.

— Ты говоришь по-испански? — Рио придерживает для меня дверь, пока я забираюсь в его пикап, и он передаёт мне еду.

— А, да. У меня очень разностороннее обучение.

— Хммм. — Он закрывает дверь и залезает в машину с другой стороны.

У меня появляется неприятное предчувствие.

— А ты говоришь по-испански?

— Я говорю по-гречески, по-английски, по-арабски и немного на языке девушек.

От облегчения я откидываю голову на сиденье, еда ощущается слишком горячей на моих бёдрах. Потом я понимаю, что он так и не ответил на мой вопрос.

— Hablas español? — Спрашиваю я, взглядывая на него.

Он ухмыляется, но ничего не говорит.

— Иди ты! — Как он может знать так много языков? По всей видимости, не стоит верить разговорам про американскую систему образования. Они серьёзно подходят к своей работе.

— Эй, не моя вина, что вы вечно обсуждаете меня на языке, который, как вы полагаете, я не знаю. И полагать так довольно неуместно, учитывая, что здесь почти каждый хотя бы мало-мальски, но говорит по-испански.

— Так ты же сам поощряешь девушек полагаться на это!

— Я не хотел вгонять кассиршу в краску. Плюс, теперь я знаю, что тебя не смущает тот факт, что я наслаждаюсь, когда смотрю на тебя.

— Я… ты не… я этого не говорила.

— Тогда цитирую: «Но ведь нет же ничего плохого в том, чтобы смотреть на друзей».

Не покраснею. Не покраснею. Не покраснею.

— Я могу участвовать в клинической оценке физических особенностей. Я же могу признавать привлекательность человека, не увлекаясь им.

— Что плохого в том, чтобы увлекаться кем-то? Это естественное явление.

— Да, и рак тоже естественное явление, и мы всеми силами стараемся побороть его.

— Ты сравниваешь любовь с раком. Это неправильно.

— Вообще-то, мы говорим об увлечении. И ты подтверждаешь мою точку зрения о том, что надо избегать увлечения, потому что оно тут же приводит к влюблённости. Но да, рак — неплохая аналогия любви. Что-то, что растёт внутри нас вопреки нашим желаниям и без нашего согласия, медленно и верно завладевает жизненными органами, пока не убивает. Всё совпадает. — Я улыбаюсь от удовлетворения.

— Так, всё, — говорит Рио, нахмуриваясь. Глубокая складка образовывается между его бровей. — Это не смешно.

Это повергает меня в шок. Я так много грязи вылила на Рио, особенно за последние несколько бессонных дней, пока мы так тесно работали. Обычно он смеётся. О, нет! Нет-нет!

— Прости меня. Ты потерял кого-то из-за рака? Прости мою бестактность.

— Нет, дело не в этом. Это просто… нельзя так относиться к любви. Я серьёзно.

Я пожимаю плечами, между лопатками, глубоко в душе, начинает зудеть.

— От неё боль даже сильнее, — говорю я, наконец, когда мы вылезаем из пикапа, потому что только это я могу честно заявлять Рио, прямо сейчас и здесь, насчёт любви. Если бы я не любила родителей, что уж говорить, я поклонялась им, то правда о том, что они лишь использовали меня, не стала бы для меня таким страшным ударом.

Мы останавливаемся рядом с моим любимым деревом под пешеходным мостом, и Рио забирается под ступеньки в корни. Я следую за ним, и мы открываем нашу еду, ни слова не говоря.

Кроме… о, глупые Боги, почему вы не выбрали эту часть мира в качестве своих маленьких грустных резиденций? Потому что Карни Эсада Фрайс, вне сомнений, самая вкусная и отвратительная пища за всю мою жизнь. Я сгребаю её в свой рот. Сметана с гуакамоле, свежий соус пико-де-гальо, мягкая картошка, плавленый сыр, нежное мясо. Каждый кусочек подобен раскрытию тайны того, насколько идеально могут сочетаться эти ингредиенты.

— Думаю, они придумали эту штуку после амброзии, — говорит Рио, наблюдая за мной с неуверенной улыбкой.

— Я чувствую, как еда засоряет мои сосуды, но мне плевать. Это будет приятная смерть. — Я доедаю раньше него и опираюсь на корни, постанывая и держась за живот. — Слишком много. Но можно ещё.

Он смеется, и я пристально смотрю на кусочки неба, чересчур обрывочные, чтобы прорываться через плотные, запутанные сплетения ветвей. Мне не помешают сейчас мятные леденцы. В горле начинает покалывать от сухости, появляется странный химический вкус, который забирает всю влагу, отчего мой язык ощущается толстым и покрытым мелом.

От покалываний в шее я резко оборачиваюсь.

— Что-то не так? — Спрашивает Рио, вытирая рот салфеткой.

— Ты чувствуешь этот странный запах? — Я никого не вижу, но и не хочу верить в паранойю.

Должна быть какая-то причина этому запаху, такому же, как в день взлома в дом Сириуса.

— Нет, а что?

Прежде чем я успеваю ему отвечать, звонит мой телефон. На дисплее светится мамин номер.

Древний египтянин внутри меня задаётся вопросом, возможна ли связь между странным запахом и страхом с мамой, а также со спутанными воспоминаниями, которые снятся мне каждую ночь.

— Это мама. Я отвечу.

— Конечно. Сбегаю за тетрадью и сразу вернусь. — Он берёт наш мусор и уходит. Его хромота смотрится необычайно изящной, почти как развязность, но без высокомерия. Мне нравится, благодаря такому изъяну в его физическом совершенстве, он выглядит интересным, а без него он станет совсем нереальным.

О, грёбаный потоп, я не смотрю за тем, как он уходит.

Я отвечаю на звонок отстранённо.

— Алло.

— Сердечко, — говорит мама, её голос звучит устало. Может это и в порядке вещей для мамы, но она всегда такая энергичная, Исида никогда не устаёт. Я снова начинаю волноваться. В своих письмах она говорит, что Нефтида круглые сутки проводит с ней. Как бы и я хотела быть там с ней.

Нет, не хочу.

— Что-то случилось? Ты в порядке?

— Было тяжеловато. Но сейчас мне становится лучше. Как твои дела?

— Уже лучше? Это хорошо. У меня всё отлично. Вся в делах.

— Это хорошо. На работе всё в порядке? Друзья не обижают?

Я пыталась рассказывать ей побольше о своей жизни в письмах. Мне это даже… нравится.

Мне нравится то, что я могу с ней общаться немного больше. Она никогда не слушала меня, когда я была дома, но она не может игнорировать напечатанные слова, на которые следует отвечать.

— Да, здесь всё, в самом деле, хорошо.

— Я рада. Я хочу спросить твоего мнения насчёт цвета для детской комнаты. Ты намного лучше меня разбираешься в этом.

Я выпрямляюсь.

— Да, конечно. А какие у тебя идеи?

— Мне хочется чего-то нейтрального, при этом тёплого и приятного для глаз. Может синий с жёлтым?

Я закусываю губу, пробегая мыслями через палитру цветов.

— Не стоит делать детскую в жёлтом цвете, он не очень-то успокаивает. Можно поэкспериментировать с коричневым и зелёным, если будет девочка и, если ты хочешь добавить розовых акцентов. Если использовать яркий зелёный, то это тоже тёплый цвет без присущей энергии жёлтого цвета.

— Да, думаю, ты права.

Я улыбаюсь. Она действительно ценит моё мнение в этом деле и сказала об этом Мишель.

— А ещё, как думаешь, сколько слоёв нам потребуется, чтобы закрасить чёрные стены?

— Я бы сказала… постой-ка, чёрные? А какую комнату вы собираетесь красить? — Моё сердце стремительно бьётся. Нет, она не станет. Она не станет.

— Твою старую комнату.

— Мою комнату? Вы будете перекрашивать мою комнату для какого-то идиотского ребёнка?

— Айседора! Не думала, что ты будешь возражать. Я всегда использовала эту комнату в качестве детской.

— У меня ушло несколько месяцев на её оформление! Она МОЯ. Конечно, я возражаю! Ты вообще переживала о том, что я уехала? По всей видимости, ты совсем не думаешь обо мне! Я знала, что Осирис не думает, но уж ты-то хотя бы делала вид, что я имела для тебя значение. — Я встаю, всерьёз сердясь, почти крича в телефон. Я знаю, что не вернусь домой, но она не знает этого. Как смеет она разрушать мою работу, отдавать моё место в семье и мою комнату моей замене.

— Довольно! — включает она командира, и даже через телефон от её голоса у меня начинает стучать в висках. — Если бы я знала, что ты будешь такой эгоисткой, то не стала бы обращаться к тебе за советом. Я очень разочарована в тебе. Ты знала, что эта комната твоя не навсегда. Эта комната никогда не будет иметь другого значения, и я не могла и предположить, что ты будешь вкладывать в неё своё время и силы.

— Мой… Амон-Ра, мама! Ты действительно считаешь, что уничтожить единственную вещь, которая была моей, это нормально, ведь у меня по-прежнему есть моя могила? Ты ведь никак не дождёшься, когда я умру, да? Потрясающе. Это просто потрясающе, что Богиня материнства может быть настолько ужасной матерью! А вообще, знаешь что? Отдавай обе комнаты своей новой жертве, потому что я никогда не вернусь домой. Никогда. НИКОГДА! — Прокричав последнее слово, я бросаю телефон об землю в надежде, что так я могу ударить её, причинить физическую боль. Я хочу, чтобы она поняла мои чувства, хочу показать ей, наконец, как болит моя душа.

Потом, не понятно как, моя ярость стала вытекать из глаз, я резко сажусь на корни, ударяясь копчиком, и обнимаю ноги руками.

Я ненавижу своих родителей. Я ненавижу их. И я ненавижу ненавидеть их, потому что это означает, что меня волнует это. Я хочу чувствовать то же, что, очевидно, они чувствуют ко мне, я хочу, чтобы они ничего не значили для меня, как и я для них.

Неожиданно моё плечо обвивает рука Рио. Я всё ещё не могу привыкнуть к прикосновениям, хоть это и приятно.

— Твой брат здесь? — спрашивает он. — Кажется, я видел его.

Я пожимаю плечами, не поднимая головы.

— Может быть. В последнее время он ведёт себя как параноик. Не помню, говорила ли я ему, что буду здесь сегодня или нет. Напишу ему и скажу, что собираюсь ехать домой.

— У меня есть идея получше. Пиши ему, что будешь дома поздно. Я знаю, куда нам нужно ехать.

Млечный путь прямо надо мной, каждая звезда — идеальная точка на фоне чёрного ночного неба. Я так привыкла к световому загрязнению Сан Диего, что даже забыла, как звёзды в действительности должны выглядеть.

Но, даже пока я вдыхаю их, пока насыщаюсь ими, в то время как пустынный ночной воздух щекочет мою кожу, я не могу избавиться от ощущения, что что-то не так. Они больше не притягивают меня. Как и прежде, они мои и моя душа поёт при виде их, но… Не знаю. Что-то невидимое, та душевная связь, которая всегда соединяет меня и мои путеводные звёзды, теперь другая. Она сместилась, непонятно куда и почему. Может это из-за Ориона, звёзд Ориона, их не было?

Я трясу ногами, пытаясь расслаблять спину, лежа на полу металлического кузова пикапа Рио.

— Мне следует принести подушки, — говорит он, лёжа на спине, рядом со мной.

— Нет, всё идеально.

Мы уезжаем строго на восток, где городские джунгли внезапно заканчиваются ничем.

Проезжаем сквозь это ничто, потом по горе с такими большими ветровыми турбинами, что кажется, будто их там установили боги из одного из мифов Рио. Потом мы спускаемся с горы к волнам и гребням песчаных дюн, и оставляем за собой долгие километры сровнявшихся с горизонтом фермерских полей. Непонятно где.

Хоть у воздуха всё также другой запах, песок и звёзды окружают меня так, как если бы они были домашним одеялом, клочком комфорта и родства в новом, странном, незнакомом для меня месте. Рио находит его для меня, когда мне так это нужно.

Я поворачиваюсь и смотрю на его тёмный профиль, пока он изучает небо — его длинный прямой нос, угловатый подбородок, полные губы. Он мог бы быть греческой статуей, сошедшей с пьедестала. Я улыбаюсь, представляя, и маленькая ниточка в моей груди, ниточка, которая притягивала меня, которая связывала меня с моим Орионом, вдруг натягивается.

Она тянется к этому Ориону.

Я закрываю глаза и совершенно не двигаюсь. И вот он, импульс, двигаться поближе, чтобы заполнить пространство между нашими телами, чтобы класть голову в то место, между его плечом и грудью, где я знаю, я знаю, ей будет так удобно, пропускать пальцы сквозь его ладонь…

Я не хочу этого. И не захочу. Я не могу принимать, что он важен для меня. Он мой друг. Я и понятия не имела, насколько сильно нуждалась в друзьях, пока не встретила Тайлера и Рио. И я так уязвима сейчас, когда я пытаюсь найти для себя это новое место, пытаюсь заполнить дыры в душе. Я не смогу удержать своё сердце, если оно начнёт просачиваться через трещины, как песок, зажатый в кулаке.

Но я не стану заполнять эти дыры им. Я не могу. Не могу делать то, что наносит новые удары и создаёт другие дыры, рядом с теми, которые сделали мои родители.

Я наполняю себя этой пустыней и этим небом. Я стану камнем и звёздами, никогда не меняющимися, сильными, непробиваемыми. Пустыня идеальна, она никем не занята, у неё нет спутников, но она совершенна в своём одиночестве. Я стану пустыней.

Я открываю глаза и вижу Рио, пристально смотрящего на меня, и мою пустынную душу прорывает бирюзовая вода, волны, каскады и водопады, омывающие мой камень, закручиваясь и кружась вокруг моих скалистых берегов, толкая, и перекраивая, и заполняя собой каждый скрытый и тёмный уголок.

— Прекрати это! — У меня перехватывает дыхание.

— Что?

— Перестань делать это! Своими глазами!

— Э, перестать открывать их? Или моргать? Мне нельзя моргать?

— Просто… делай их менее синими, ну или ещё что-то.

Он смеётся, не обращая внимания на утопающую во мне пустыню.

— Сейчас они чёрные как смоль. Ты не может разглядеть их цвет.

— Но я же знаю, и они знают, что я знаю. Так что… направляй их куда-нибудь в другое место.

Он медленно моргает и линия тёмных ресниц, выступающая на фоне его кожи в полукруге, будто улыбаясь, издевается надо мной, прежде чем он снова открывает их.

— Но это же нормально, смотреть на друзей, помнишь?

— Заткнись. — Я хлопаю рукой в его грудь, и она остаётся там. Мне нужно оттянуть её назад, я не могу оставить её там. Почему моя рука не оттягивается обратно и, о, глупые Боги, я чувствую, как бьётся его сердце, и ничто не чувствуется так просто, и чисто, и честно, и правильно за всю мою долгую жизнь.

Уноси ноги отсюда, кричит мой разум. Убирай свою руку, Айседора. Убирай её. Убирай её.

Но эта ниточка, этот предательский якорь, который ошибается направлением и выбирает не того Ориона… она кричит: «Останься!».

Рио приближается, очень медленно. Кладёт свою руку поверх моей. Его сердцебиение под ней, а его кожа сверху. И я не могу дышать. Я задерживаю дыхание, потому что, если снова вдохну, мне придётся делать выбор между тонуть или спасаться бегством, а я не могу его сделать.

Мне нравится человек, который рядом со мной. Я никогда не ощущала такой кожи, как у него.

Каждая частица меня, каждая молекула, в этих нескольких квадратных дюймах моей ладони и пальца, связывающего меня с ним. Я погибаю. И мне всё равно.

— Айседора?

Слышу своё имя из его уст, и у меня словно открываются глаза на то, какой он видит и чувствует меня, и то, какой я была бы, если бы он до скончания веков называл меня моим именем.

Наконец, я понимаю силу имён, ту силу, которую мы даём людям, когда сообщаем им наши имена.

— Орион, — шепчу я, и вот он. Орион. Он заменил мне моего Ориона навеки.

Он поднимает свободную руку к моему лицу, поворачивается сам, чтобы между нами не оставалось и дюйма, и…

Я в панике. За всю жизнь я не испытывала такого страха, как сейчас. Это начало, и значит, что будет конец, а я не могу… Не могу позволять себе то, что может иметь такой конец.

— Я не могу. — Я сажусь, забирая у него свою руку. Она холодная, такая холодная, холоднее, чем я сама, и я хочу сама держать её, чтобы отогреть и вернуть то ощущение. Вместо этого я складываю руки на груди, обрезая сбившуюся с пути ниточку, соединявшую меня с ним.

— Прости. Я не хочу. Я не могу. Отвези меня сейчас же обратно, пожалуйста.

Кажется, он хочет что-то сказать, но я встаю и перепрыгиваю через край кузова, потом сажусь на пассажирское место. Много времени проходит, прежде чем Орион- Рио садится за руль и заводит свой пикап.

Сегодня я не сломаюсь.

И не только сегодня.

Я пустыня. Я пустыня. Я камень.