…В борьбе за советскую лингвистику: Очерк – Антология

[18]

Проблемы языкознания в СССР: 1987 – 1991 гг.

9 – 14 августа 1992 г. в Канаде (г. Квебек) состоится XV Международный конгресс лингвистов, организованный университетом Лаваля совместно с Канадской лингвистической ассоциацией под эгидой Постоянного международного комитета лингвистов. Главная тема конгресса – «Выживание языков, находящихся под угрозой исчезновения». В рамках конгресса состоятся четыре пленарных заседания по темам: 1. Семантика, синтаксис, прагматика. 2. Слово. 3. Исчезающие языки. 4. Направления в исследовании теории языка: Современное состояние и перспективы. Более детальное обсуждение тематики пленарных заседаний будет продолжено в секциях: 1. Звуки, фонемы и интонация. 2. Слово (морфология, лексикология, терминология). 3. Предложение (синтаксис, функционирование и т.д.). 4. Значение (семантика, лексическое и грамматическое значения и т.п.)… 12. Теория языка. 13. Компьютерная лингвистика. 14. Пиджины и креольские языки и др., всего 17 секций. Состоятся также дискуссии за «круглым столом».

Списки пленарных и секционных заседаний в целом показывают, что в центре внимания лингвистической общественности находятся именно те вопросы, которые с разной степенью интенсивности разрабатываются и в отечественной лингвистике, а главная тема конгресса, связанная с языками малочисленных народов, ей особенно близка, поскольку на территории бывшего СССР «обитает» множество языков такого типа.

Стало уже доброй традицией, что Институт научной информации по общественным наукам совместно с Институтом языкознания АН СССР готовит обобщающие сборники обзоров исследований отечественных лингвистов, вышедших в пятилетний период между двумя конгрессами. Так, к XIII Международному конгрессу лингвистов в Токио был выпущен сборник под названием «Некоторые аспекты исследования языка в советской лингвистике, 1977 – 1981 гг.» (М., 1982. – 254 с). Аналогичный сборник к XIV конгрессу в Берлине «Актуальные проблемы советского языкознания: 1982 – 1986 гг.» вышел в 1987 г.

В предлагаемом вниманию читателя сборнике обзоров анализируются труды советских лингвистов за 1987 – 1991 гг. Несмотря на то что Советский Союз как государственное образование прекратил свое существование, тем не менее редакционная коллегия сборника сочла возможным и необходимым сохранить в заглавии сборника название «СССР», поскольку практически все работы обозреваемого периода были подготовлены и опубликованы до провозглашения государственной независимости республик СССР. Сборник не претендует на полное описание абсолютно всех работ, вышедших в СССР за последние пять лет. Это было бы нереально из-за многообразия проблематики советского языкознания, обсуждаемой на материале большого числа языков народов СССР и мира. Авторы обзоров поставили перед собой более скромную задачу: представить в сжатом виде исследования по сравнительно немногим «конгрессовским» проблемам, но таким, которые отражали бы основные тенденции развития отечественного языкознания. Все обзоры распределены по следующим рубрикам: 1. История языкознания. 2. Общее языкознание. 3. Уровни языка.

Кроме того, в самом начале сборника помещен обзор, связанный с основной профилирующей темой конгресса: «Выживание языков, находящихся под угрозой исчезновения».

Условно в число таких языков автор включает языки с количеством говорящих до 10 тыс. человек. В обзоре отмечаются факторы, усиливающие данную угрозу (реальную или потенциальную): интенсивность иноязычного воздействия, массовые переселения, отсутствие письменности и др., а также кратко характеризуются исследования по фонетике, морфологии, синтаксису и лексике языков малочисленных народов СССР.

В исследованиях по истории языкознания выделяются два основных направлений. С одной стороны, продолжалось изучение отдельных периодов в истории лингвистической науки и отдельных лингвистических школ, истории решения определенных проблем, роли той или иной личности в развитии языкознания. С другой стороны, появились исследования по истории недавнего прошлого отечественной лингвистики. Причем в последнем случае в связи с известными изменениями в общественной и научной жизни проблемы, а также подход и материал исследования часто оказывались новыми. Стало возможным полностью документировать жизнь и деятельность отдельных ученых, целых лингвистических направлений и ряда учреждений. Наука избавилась от многочисленных «фигур умолчания», ранее препятствовавших объективному изучению фактов и событий в истории отечественной лингвистики.

В области теоретической лингвистики рассматривается целый ряд направлений, разрабатываемых в основных языковедческих центрах АН СССР: Институте языкознания, Институте русского языка, Институте славяноведения и балканистики, Институте востоковедения и др., а также на лингвистических кафедрах вузов. Прежде всего, дается обзор работ по проблемам человеческого фактора в языке, языковой личности, языка и личности, языка и картины мира, языка и логики, когнитологии, семантики и прагматики, теории текста. Отдельно исследуются работы, специально посвященные философским проблемам языкознания. Обращается внимание на уменьшение количества работ в этой области, что, по-видимому, связано с перестройкой общей философской парадигмы в отечественном языкознании, требующей определенного времени для освоения новых фактов и их осмысления.

Работы по сравнительно-историческому языкознанию были посвящены главным образом теории и частным вопросам сравнительно-исторического языкознания, диахроническому изучению отдельных уровней языка, изучению отдельных синхронных срезов в развитии языка, языку и истории, языку и культуре, исторической диалектологии, истории становления литературных языков, этимологии, истории письма, языковым контактам, вопросам языкового субстрата, заимствованиям, составлению этимологических словарей, памятникам языка и письменности. На интенсивность разработки проблем сравнительно-исторического языкознания указывает большое количество всесоюзных и международных конференций и совещаний по данной проблематике, проведенных в обозреваемый период.

Современная отечественная социолингвистика характеризуется как широкая и неоднородная по объекту и проблематике исследования область языкознания. Наряду с социально ориентированным изучением отдельных языков (частная социолингвистика) ведутся поиски социолингвистических закономерностей и универсалий, причем как в генетически родственных, так и неродственных языках (сопоставительная и типологическая социолингвистика). Ставится вопрос о разграничении направлений социолингвистики в зависимости от степени прозрачности социальной природы изучаемых явлений. Проводится уточнение предмета социолингвистики, ее контактов с другими областями, в частности с психолингвистикой.

По мнению авторов обзора по психолингвистике, тенденции развития в данной области характеризуются усилением внимания ученых к содержательной стороне языка, проблемам языкового сознания, методологии психолингвистического анализа, к изучению детской речи и речевого общения, в частности, к деятельностной теории речевого общения. В соответствии с деятельностной онтологией речевого общения коммуниканты, регулируя поведение друг друга, осуществляют свое сотрудничество для организации совместной деятельности. Поэтому цель речевого общения состоит не просто в обмене какой-либо информацией (значениями, смыслами), но в организации сотрудничества.

Состояние современной фонетики и фонологии отмечено смещением исследовательских интересов ученых в сторону создания машинного фонда языка, вопросов распознавания и синтеза речи, что не в последнюю очередь объясняется появлением новых возможностей, предоставляемых компьютерной техникой, позволяющей выявить мельчайшие звуковые и мелодические особенности языка. В то же время работы, выполненные с применением компьютерной техники, дают толчок к постановке и решению новых фонологических и типологических задач. Другая четко выявляющаяся тенденция – отход от чисто фонетических или фонологических проблем, выбор предмета исследования на стыке фонетики и фонологии с семантикой, морфологией и другими дисциплинами лингвистического цикла, а также с математикой и статистикой.

В исследованиях, проведенных в области морфологии за последние пять лет, получили дальнейшее освещение многие традиционно разрабатываемые проблемы, например вопрос о частеречной принадлежности слов, который решается с разных теоретических позиций и на материале различных языков. На основе широкого применения функционально-семантического подхода исследуются структура и значение грамматических категорий. Большое место отводится изучению взаимосвязей грамматических и лексических категорий, сопоставительному исследованию морфологических систем различных языков.

Исследования синтаксических явлений, с одной стороны, проводятся в рамках общей теории грамматики, причем грамматический строй характеризуется как «система динамической и напряженной организации речевой массы» (В.Г. Адмони). С другой стороны, рассматриваются отдельные частные проблемы синтаксической теории: структурные и семантические особенности различных типов сложных синтаксических образований, предложение в системе языка и в тексте, различные типы синтаксических связей, функциональные характеристики синтаксических единиц.

В заключительном обзоре находят отражение работы, посвященные проблемам лексикологии и фразеологии. Анализ этих работ показывает, что основное внимание исследователей концентрируется на широком круге вопросов, связанных с принципами функционирования номинативных единиц языка. Кроме того, исследуются системность лексики, своеобразие семантики фразеологических единиц, соотношение макрокомпонентов значения номинативных единиц, специфика терминологических подсистем и их соотношение с общелитературной лексикой, своеобразие имен собственных в различных языках и др.

Последняя реферативная часть сборника содержит расширенные рефераты на конкретные работы по отдельным языкам малочисленных народов СССР.

Актуальные проблемы российского языкознания: 1992 – 1996 гг.

20 – 25 июля 1997 г. в Париже состоится очередной XVI Международный конгресс лингвистов, организованный Парижским лингвистическим обществом под эгидой Международного лингвистического комитета.

Если XV Международный конгресс лингвистов (Канада, г. Квебек, 9 – 14 августа 1992 г.) был посвящен единой теме – «Выживание языков, находящихся под угрозой исчезновения», – то на пленарных и секционных заседаниях очередного конгресса лингвистов будут заслушиваться доклады по самой разнообразной тематике, в целом традиционной для сообщества лингвистов. Это: 1) история языкознания; 2) философия языка; 3) типология и инварианты; 4) языковая политика в современном мире; 5) диалектология и социолингвистика; 6) психолингвистика и нейролингвистика; 7) усвоение языка и обучение; 8) фонетика и фонология; 9) морфология; 10) синтаксис; 11) генеративная грамматика и формальные типы синтаксиса; 12) семантика; 13) лексикология; 14) пиджины и креольские языки; 15) историческое языкознание; 16) прагматика и лингвистика текста; 17) реконструкция и этимология; 18) компьютерная лингвистика и смежные науки; 19) языки жестов; 20) границы и взаимодействие различных областей языкознания; 21) исчезающие языки.

На секционных заседаниях будут заслушаны доклады, в основе которых лежит проблематика, интенсивно разрабатываемая и российскими языковедами.

В предлагаемом вниманию читателя сборнике обзоров, написанных сотрудниками Института научной информации по общественным наукам РАН, Института языкознания РАН, Московского государственного лингвистического университета, Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова и ряда других научных и высших учебных заведений Москвы, анализируются труды российских лингвистов за 1992 – 1996 гг. Сборник не претендует на полное описание всех работ, вышедших в России за указанный период.

В отличие от предыдущих сборников обзоров, подготовленных к XIII Международному конгрессу лингвистов (Токио, 1982), XIV Международному конгрессу лингвистов (Берлин, 1987) и XV Международному конгрессу лингвистов (Квебек, 1992), в которых давался обзор работ советских лингвистов по тематическому принципу, в настоящем сборнике представлены обзоры и по конкретным филологиям. Обзоры по тематическому принципу представлены в разделе I.

В обзоре по истории языкознания в центре внимания находится изучение отдельных периодов в истории отечественного языкознания, а также выяснение роли той или иной личности в развитии языкознания. Возможность доступа к закрытым ранее архивным и иным материалам позволила полнее представить историю языкознания советского периода, особенно в 30-е годы. Появились исследования с анализом научной деятельности русских ученых, находившихся в эмиграции, о которых ранее нельзя было писать. Лингвистическое наследие русских ученых зарубежья привлекает все большее внимание историков отечественного языкознания.

В исследованиях по общему языкознанию рассматривается целый ряд направлений, разрабатываемых в основных языковедческих центрах России, а также на лингвистических кафедрах вузов. Это, прежде всего, когнитивный и коммуникативный подход к изучению языковых явлений. Дается обзор работ, посвященных связям лингвистики и философии, роли человеческого фактора в языке, языковой картины мира в жизнедеятельности человека и в теории человека.

В обзоре работ по индоевропейскому языкознанию внимание уделяется как общим вопросам сравнительно-исторического языкознания, так и диахроническому изучению отдельных уровней языка, изучению лексического фонда отдельных индоевропейских языков. В этой области языкознания в рассматриваемый период наблюдалась тенденция к осмыслению накопленных предшествующими поколениями лингвистов фактов и к построению новых моделей реконструкции различных уровней индоевропейскою праязыка.

За истекший период достаточно интенсивно развивалось и прикладное языкознание, понимаемое как приложение лингвистических теорий к решению практических задач информационного поиска, машинного перевода, терминологии, лингводидактики – с получением новых результатов, имеющих не только практическое, но и теоретическое значение. В обзоре по данной области рассматриваются работы по машинному переводу, системам искусственного интеллекта и распознавания речи, терминоведению и логическому анализу естественного языка.

Состояние современной фонетики и фонологии отмечено смещением исследовательских интересов в сторону изучения единиц сегментного и супрасегментного языковых уровней.

В исследованиях, проведенных в области морфологии за последние пять лет, выделяются такие крупные направления, как теоретические исследования по словообразованию и морфологии, типологические исследования по этим разделам, прикладные аспекты морфологических исследований. В последнее время для отечественной морфологии характерен устойчивый интерес к исследованиям по аспектологии русского глагола, различным способам словообразования, разработке морфологических процессов и автоматизации морфологических исследований.

Проблематика, относящаяся к синтаксису, за последние пять лет характеризуется стремлением преодолеть разрозненность синтаксических теорий, рассматривать синтаксические явления в их подчиненности законам общения (здесь синтаксическая проблематика смыкается с проблематикой семантики и прагмалингвистики). Все это привело к доминированию в синтаксических исследованиях функционального подхода. В рамках функционального подхода становится возможным рассмотрение с единых позиций синтаксических объектов разной величины и разной степени грамматикализованности.

В обзоре по лексикологии, фразеологии и терминологии нашли отражение работы, в которых внимание исследователей концентрируется на круге вопросов, связанных с принципами функционирования номинативных единиц языка. Кроме того, дается обзор работ по системности лексики, своеобразию семантики фразеологических единиц, терминологии.

В разделе II сборника представлены обзоры по частным филологиям.

Московско-тартуская семиотическая школа. История. Воспоминания. Размышления

В августе 1964 г. человек тридцать ученых из Москвы и Тарту, прежде всего – лингвистов и литературоведов (преимущественно молодых), по инициативе Ю.М. Лотмана собрались на спортивной базе Тартуского государственного университета Кяэрику для обсуждения некоторых теоретико-методологических проблем гуманитарной науки. Их объединяла общность научных убеждений и идеологических ценностей, стремление к обретению единых операционалистических приемов и категориального аппарата. Эта десятидневная встреча получила название Летней школы по вторичным моделирующим системам.

Данное событие имело свою предысторию – как ближайшую, так и более отдаленную. Однако, если устанавливать хронологические рамки того явления в отечественной интеллектуальной жизни, которое впоследствии получило название Московско-Тартуской (или Тартуско-Московской) школы, временем его возникновения уместно считать именно август 64-го. К этому следует добавить, что кроме тартуских и московских ученых, постоянными участниками Летних школ (и шире – Московско-Тартуской школы вообще) были исследователи из Ленинграда, Риги и других городов.

Основными центрами структурно-семиотических исследований в СССР на протяжении всего периода существования данного направления были Сектор структурной типологии славянских языков Института славяноведения (позднее – Отдел типологии славянских и балканских языков Института славяноведения и балканистики) АН СССР в Москве и Кафедра русской литературы Тартуского государственного университета в Эстонии, причем научная деятельность обоих центров далеко не исчерпывается интересующей нас тематикой.

В течение десяти лет было проведено пять Летних школ – в 1964, 1966, 1968, 1970, 1974 гг. (последняя официально называлась Всесоюзным симпозиумом по вторичным моделирующим системам). Правда, вне этого временного периода состоялась еще одна Школа (1986 г.), но она относилась уже к другой эпохе, имела иной идеологический и научный контекст. Вероятно, для постоянных участников она осталась чем-то вроде юбилейной «встречи ветеранов» и одновременно прощанием с прошлым; показательно, что в своих последующих статьях и эссе, посвященных данной теме, они о ней почти не вспоминают.

С 1964 г. в рамках Ученых записок ТГУ издавались «Труды по знаковым системам», которые можно считать печатным органом Московско-Тартуской школы. Всего выпущено 25 томов этой серии (последний – в 1992 г.); публиковались и сопутствовавшие конференциям сборники материалов.

Описанное событие имело и далеко идущие последствия. Пожалуй, в советской гуманитаристике второй половины века не было ничего, сравнимого с Московско-Тартуской школой – если говорить о впечатлении, произведенном ею на научную жизнь. Речь, конечно, прежде всего, идет об отечественной традиции, причем подобный интерес распространялся далеко за пределы обеих столиц, подчас достигая, несмотря на мизерные тиражи, и весьма отдаленных провинций. Можно предположить, что сформулированный в рамках школы структурно-семиотический подход к гуманитарному знанию во многом определил направленность и характер нашего научного развития последующих десятилетий.

Однако труды Московско-Тартуской школы привлекли к себе внимание и зарубежной науки, получив некоторый международный резонанс. Десятки ее работ были переведены на английский, французский, немецкий, итальянский, испанский и другие языки; о Московско-Тартуской школе написано множество трудов, хотя, конечно, масштаб ее реального влияния на гуманитарные дисциплины в Европе и Америке не надо преувеличивать.

В 1989 г. в «Венском славистическом альманахе» вышла статья Б.М. Гаспарова «Тартуская школа 1960-х годов как семиотический феномен». Предложенная интерпретация вызвала острое несогласие его бывших коллег по Московско-Тартуской школе, что повлекло за собой со стороны участников Летних школ целую серию полемических статей – «ответов» и просто воспоминаний.

Можно сказать, что научное направление, завершившись и оглядев себя с позиции уже достаточного временного отдаления, вступило в период авторефлексии. Однако можно также предположить, что к настоящему времени и эта фаза развития миновала. Московско-Тартуская школа должна занять свое место в истории отечественной науки в качестве одного из ее эпизодов, о котором судить будут объективно и бесстрастно – как о факте все более и более отдаляющегося прошлого.

Это, конечно, не значит, что наследие школы остается во вчерашнем дне, полностью утрачивая актуальность. Просто используемые ею (и в значительной степени разработанные в ее рамках) структурно-семиотические парадигмы и аналитические приемы (во всяком случае те, которые доказали свою эффективность) перестают осознаваться как специфические лишь для узкого круга исследователей Московско-Тартуской школы и активно отторгаться научными кругами, не разделяющими ее идеологии. Практически они становятся неопознаваемым по принадлежности «общим достоянием», входят в плотно утрамбованную почву гуманитарного знания, поверх которой (и отчасти из материала которой) формируется следующий слой. По времени это почти совпадает с появлением в мировой науке пост-структуралистских концепций, принимаемых, хотя и в разной степени, многими участниками Летних школ.

Брейдо Е.М. Между старым и неновым

1. Я не вижу стагнации в современной лингвистике (один из тезисов Н.В. Перцова). Скорее, некоторая внутренняя готовность к смене парадигмы. Накопилось достаточно много проблем, которые не решаются в рамках наиболее популярных в московской лингвистике теорий (Ю.Д. Апресяна, А. Вежбицкой, И.А. Мельчука), а новые концепции, по-видимому, еще не вполне вызрели.

2. Я вижу два основных симптома: а) отсутствие новых больших задач (скажем, в последнее десятилетие); б) невозможность полноценного решения большинства прикладных задач в рамках только лингвистики. Это в большой степени осознается лингвистами, но, как кажется, пока не вполне понятно коллегам из сопредельных областей знания (специалистам в области computer science, психологам, литературоведам, социологам, историкам). Вместе с тем, последнее так же относится к лингвистике, как и к этим наукам.

3. Поскольку лингвистика, единственная из гуманитарных наук, имеет достаточно строгий, хорошо разработанный аппарат, новые объединения гуманитарных наук будут плодотворны на лингвистической базе, но, вместе с тем, вряд ли будут собственно лингвистикой в сегодняшнем понимании.

4. Возражая Н.В. Перцову, хочу заметить, что ориентация лингвистики преимущественно на математику вряд ли плодотворна, поскольку математика вполне уникальна по способу познания, она исходно чисто теоретическая наука, а лингвистика может быть обычной экспериментальной и теоретической естественно-научной дисциплиной.

5. С другой стороны, хочется провести границу между научным и инженерным подходом. То, что связано с computer science, не наука, а инженерия, и от этого вовсе не становится хуже. В прикладной лингвистике неизбежно образуются инженерные области, тесно связанные с программированием и другими областями знания компьютерного цикла. (Это кажется гораздо более естественным, чем математизация.)

В заключение хочется сказать, что для появления новых объединяющих концепций необходимы новые задачи и новая генерация исследователей, способных преодолеть старые теоретические подходы.

Хапаева Д.Р. Каникулы языка

Ожидание нового, обращение в поиске новых идей к западной интеллектуальной традиции является неотъемлемой чертой русской культуры, преодолеть которую в полной мере не смогли ни цензура, ни КГБ. …После падения «железного занавеса» интеллигенция привычно потянулась к западу, который должен был избавить от гнетущего чувства неуверенности в правильности интерпретаций и в используемых методах, помочь освоить самые современные направления. В западной традиции российские интеллектуалы искали выход из нелепостей когнитивного хаоса, возникшего на руинах коммунистического режима.

В первые годы перестройки российская интеллигенция имела довольно смутное представление о том, что ждало ее по ту сторону государственной границы.

– так вспоминает об этом времени Ирина Прохорова, создатель и главный редактор журнала «Новое литературное обозрение».

В результате первого прорыва переводов начала 90-х годов зарубежная наука поразила многоликостью и многообразием, которое сочли залогом неисчерпаемого богатства. Поначалу не возникло особых сомнений в том, что по мере полноценного и всестороннего ознакомления с западной традицией неупорядоченная пестрота сложится в стройную картину <…>.

Российские ученые в какой-то момент оказались подавленными изобилием западных текстов на русском языке, которые властно повлияли на реалии местной интеллектуальной жизни. Многообразие новых текстов продолжает вызывать ощущение растерянности у российского читателя и по сей день, пусть и не столь сильное, как в начале 90-х годов <…>.

– так характеризует эту ситуацию фольклорист, зам. директора Института высших гуманитарных исследований РГГУ СЮ. Неклюдов.

На умственном горизонте потрясенного читателя одновременно возникли не только Фуко и Эко, но и Гуссерль и Деррида, Мерло-Понти и Делез, Зиммель и Лакан, Хайдеггер и Левинас… Их «новизна» – ибо все они в известном смысле были восприняты и продолжают восприниматься как новинки – помешала поверить в их принадлежность разным эпохам и традициям. Стремление как можно быстрее включить новые тексты в свой интеллектуальный багаж оставляло российской интеллигенции мало времени для того, чтобы ощутить зависимость этих текстов от какого-либо другого культурного контекста, кроме постперестроечной России. Переводы лишили правдоподобия и без того слабо укорененную в отечественной традиции историю идей и грубо нарушили представления о преемственности и взаимосвязях между школами и направлениями <…>

Произошло «отбрасывание назад», по словам А.Л. Зорина, литературоведа, в момент интервью – профессора РГГУ. Западный вчерашний день приходит в российское завтра, что угнетающе действует на российских интеллектуалов. Запаздывание, с которым в Россию приходят уже устаревшие, с их точки зрения, течения мысли, превращает отставание в структурную особенность интеллектуального развития страны, с одной стороны, и в источник конфликтов и отсутствия взаимопонимания внутри интеллектуальной среды – с другой.

– говорит А.М. Эткинд, историк идей и литературовед, в момент интервью – профессор Европейского университета в Петербурге. Конечно, за такой оценкой угадывается желание переложить на переводы ответственность за глубокие проблемы, разрывающие академическое пространство России.

Приведем пока для примера лишь одну из них. По словам моих собеседников, к середине 90-х годов благодаря активной деятельности издательств, переводчиков и интеллектуалов, а также в результате установления контактов с западными академическими центрами, в России с угрожающей быстротой стали множиться «великие западные ученые». (Возможность просто и быстро стать великим, хотя бы в этой далекой стране, сделала весьма соблазнительной для многих западных коллег перспективу перевода на русский язык, что, в свою очередь, способствовало эскалации переводов.) Но постепенно ситуация, когда у каждого русского интеллектуала оказался свой собственный кумир, зачастую неизвестный даже ближайшим коллегам, перестала выглядеть признаком хорошей осведомленности и стала вызывать чувство неуверенности и беспокойства, зазвучала тревожным сигналом исчезновения (иногда даже в рамках узкой профессиональной среды) конвенции величия и границ профессионального поля.

Но главная причина недовольства коренится, конечно, в другом. Долго теплилась надежда на то, что интеллектуальный хаос сложится в упорядоченную систему знаний, утолив теоретический голод и успокоив сомнения. Но ожидания российских интеллектуалов были жестоко обмануты. Когда западные чудеса явились взору тех, кто, сбросив бремя марксизма, отрешившись от советских и антисоветских догм, готов был стать под знамена новых учений, обнаружилось, что сама западная мысль переживает глубокий кризис. Более того, «Запад» распался на ряд несоотносимых между собой провинциальных мирков, не поддающихся привычному упорядочиванию в несколько ведущих школ или парадигм… Интеллектуальный голод, так же как и ощущение провинциальности, культурной отсталости и растерянности, остался неудовлетворенным, а надежда на то, что все проблемы удастся решить благодаря интеграции в западное интеллектуальное пространство, стала казаться все более призрачной <…>.

Путь к обнаружению печальной истины об интеллектуальном кризисе на Западе пролегал через потрясения от двух других кризисов, разразившихся практически одновременно: распада марксизма и распада советского структурализма.

– говорит И.Д. Прохорова <…>.

Не следует забывать и о том, что опьянение свободой от марксистской догмы на время сделало нелепой всякую мысль о кризисе. Лишь постепенно обнаружилось, что распад марксизма оставил пустоту, «вакуум», как иногда выражаются мои собеседники. Тогда же стало очевидно, что публикации «написанного в стол» за годы репрессивного режима не откроют новой страницы в развитии отечественной мысли.

– размышляет С.Ю. Неклюдов.

– так передает этот дух времени А.Л. Зорин, подчеркивая структурообразующее значение марксизма для поколения тех, чья молодость пришлась на последние годы господства советского марксизма. Отношение к советской власти продолжает и сегодня играть огромную роль для понимания происходящего в российской интеллектуальной среде в значительной степени потому, что привычка рассматривать все сквозь призму «советской власти» не исчезла после падения коммунизма. Сегодня по-прежнему, как и много лет назад, «гуманитарный дискурс охвачен стычками с тоталитаризмом».

– продолжает А.Л. Зорин.

Кризис распада советской системы достаточно точно совпал по времени с кризисом отечественного структурализма, представлявшего собой главную интеллектуальную альтернативу засилью истмата с диаматом. По воспоминаниям молодых тартусцев или участников родственных движений (таких, например, как Тыняновские чтения), научная исчерпанность школы, которая ясно чувствовалась в конце 80-х годов, привела к отказу от ее методов в начале 90-х.

– считает С.Л. Козлов, филолог из РГГУ, много лет проработавший редактором журнала «НЛО».

По сути, критика Московско-тартуской школы мало отличалась от критики, адресованной несколько раньше функционалистским парадигмам, в частности, структурализму. Подчинение многообразия жизни редукционистской схеме, разрыв между эмпирическими исследованиями и обобщениями, создание «эзотерического дискурса» – так можно резюмировать смысл этой критики.

К середине 90-х годов. Московско-тартуская школа, в советские времена символизировавшая и последнее слово науки, и, главное, оппозиционное марксизму научное течение, начала восприниматься даже ее молодыми выпускниками как консервативное, охранительное направление.

– рассказывает филолог, выпускник Тарту, редактор журнала «Критическая масса» Г.А. Морев.

Но если тартуская семиотика перестала всерьез рассматриваться как актуальный научный метод (за исключением сильно поредевшей горстки подвижников), то кризис концепции личности, или, точнее, особого типа социального контракта между интеллигенцией и обществом, сложившегося в московско-тартуской школе и распространившегося далеко за ее пределами, продолжает болезненно переживаться. Кризис отечественного структурализма повлек за собой не просто разочарование в научной доктрине: он поставил под сомнение тот идеал личности, который символизировала собой московско-тартуская школа и который долгие годы был важной ценностью для советской интеллигенции (независимо от отношения – иногда весьма критического – к московско-тартуской школе как к научному проекту). Действительно, для многих представителей интеллигенции связь с Московско-тартуской школой, которая особенно сильно ощущалась в 70 – 80-е годы, основывалась скорее на близости к воплощенному в ней культурно-антропологическому идеалу, нежели на приверженности структурализму. Именно кризис этого культурного феномена обозначил конец структуралистской парадигмы в России, хотя первые признаки разочарования в семиотическом учении стали проявляться гораздо раньше <…>.

– этими словами А.М. Эткинда можно резюмировать сказанное…

– так оценивает ситуацию Г.А. Морев <…>.

На вопрос: что нового происходит, произошло или происходило за последние несколько лет? – мои российские собеседники отвечали: «Ничего»…. Российские коллеги без всякого смущения называют «отсутствие жажды нового» главной особенностью интеллектуальной ситуации в России – новых идей не возникает потому, что в интеллектуальном сообществе никто не готов к их появлению и строго говоря, никто больше ими не интересуется. Паралич воли к новому – так определяют коллеги главную проблему «интеллектуального сообщества» <…>.

Современный интеллектуальный застой резко контрастирует с «годами застоя», когда в Москве, Питере, Тарту, по воспоминаниям моих собеседников, жизнь била ключом, рождались новые идеи, имена и открытия… И их жадно желала и ждала эпоха.

– отмечает А.Я. Гуревич.

Ключевым словом, с помощью которого большинство коллег пытаются объяснить, почему не появляется новых течений и сопровождающих их горячих дискуссий, является «фрагментация». Фрагментация предстает как главная причина всех бед и напастей, поразивших российский академический мир.

– оценивает ситуацию С.Л. Козлов.

Господствующее представление о распаде среды приобретает свой подлинный смысл и истинную значимость в тот момент, когда к предложенному списку из штук двадцати семинаров, научных обществ и журналов, ваш собеседник добавит от себя еще парочку новых имен и названий, и это отнюдь не поколеблет его решительной оценки происходящего:

Для примера процитирую вот такой весьма типичный пассаж из интервью.

– говорит С.Л. Козлов. Изобилие «форм научной жизни» рассматривается моими собеседниками не как показатель процветания академической жизни, но скорее оценивается негативно, потому что как раз и означает фрагментацию.

– недоумевает П.Ю. Уваров.

Понятие «фрагментация» таит в себе несколько разных смыслов. Так, Козлов продолжает:

Связь между падением коммунизма и современным кризисом гуманитарного знания, в котором распад парадигм, и прежде всего московско-тартуской школы, играет важную роль, может привести в тому, что советская власть неожиданно предстанет в качестве важного – чтобы не сказать необходимого – катализатора российской интеллектуальной жизни, а логика противопоставления современного упадка прошлому величию воплотится в риторическую идеализацию интеллектуального расцвета эпохи застоя.

– вспоминает А. Зорин.

Конечно, ностальгия по советской власти среди тех, кто противостоял ей, избегая компромиссов, типичных для большинства интеллигенции в годы «мягкого ГУЛАГа», не может быть объяснена просто желанием вернуться в собственную молодость и тем более не является призывом возродить коммунистический рай в «отдельно взятой стране». В ней находит свое выражение безысходность, которую вызывает современное положение дел в российском интеллектуальном мире у тех немногих из поколения «сорокалетних», у кого уже появились собственные имена.

По словам представителей этого поколения, отношение к советскому режиму возводит труднопреодолимый барьер между старшими и младшими коллегами. В основе непонимания поколений – непричастность молодежи к битвам антисоветчиков, ее в лучшем случае «академический» интерес к советскому прошлому, который представители старшего поколения не могут ни оценить, ни разделить, ни – по большому счету – понять и одобрить. Поэтому фрагментация академической среды может среди прочего означать распад сообщества политических единомышленников.

Среди других ее причин называют институциональный кризис и кризис финансирования, разразившийся над академией и высшей школой после перестройки, – кризис, очевидное значение которого трудно оспаривать.

Некоторые коллеги пытаются объяснить фрагментацию не только крахом советской власти и ее институтов, но и «распадом национальных научных школ», «денационализацией науки», «утечкой мозгов», обедняющей российское научное сообщество. Интернационализация российских социальных наук тоже может восприниматься не только позитивно: ее оценка (как и оценка переводов), стала гораздо более амбивалентна в последние годы даже среди прозападнически настроенного фланга российской интеллигенции. Мечта о включении в мировое научное сообщество постепенно развеялась вслед за распадом идеального образа Запада в России 1990-х годов <…>.

Надежды на возникновение новых направлений или новых школ, часто связываются с развитием междисциплинарных исследований, с объединением подходов разных дисциплин. На это средство омолаживания наук многие продолжают рассчитывать и сегодня, хотя, как известно, лечить науки междисциплинарностью на Западе начали уже довольно давно. Но такая терапия, повлекшая за собой огромные затраты, как организационные, так и финансовые, до сих пор не принесла ожидаемого результата.

Однако главные надежды возлагаются не на междисциплинарность, не на пересмотр границ гуманитарного знания и даже не на совершенствование форм организации социальных наук. Их питает вера в молодежь, в новое поколение.

– так определяет эту позицию И.Д. Прохорова.

Энтузиазм, связанный с молодежью, – причем в особенности с провинциальной, не испорченной жизнью в столице и продолжающей еще жить, по мнению московских профессоров, теми же незамутненными духовными ценностями, которыми жила московская интеллигенция в годы застоя, – разделяют многие коллеги. Приведу для примера высказывание А.Л. Зорина:

Итак, оптимисты предлагают ждать, пока молодое поколение неизвестных провинциальных аспирантов оперится, защитит свои диссертации и создаст новые научные школы, о сути которых пока еще трудно высказываться определенно, но возникновение которых в будущем приведет к расцвету гуманитарного знания в России.

Возможно, образ Неизвестного Аспиранта, с которым связываются надежды на возрождение наук, выглядит таким притягательным из-за того, что подлинная глубина интеллектуального кризиса остается не до конца прочувствованной в России. Общую веру в молодежь трудно воспринимать иначе, чем как выражение крайней неопределенности и неясности перспектив обновления наук.

И все-таки, какое оно, «племя молодое»? Что известно о «будущем нашей науки» и отвечает ли это тем надеждам, которые лелеют старшие товарищи? <…> При ближайшем рассмотрении выясняется, что старшим коллегам известно о «научной молодежи» довольно много нехорошего. И дело здесь, конечно, не только в том, что, по словам одних, «студенты и аспиранты, особенно в Москве, ничем не интересуются», и даже не в том, что, по словам других, «безграмотность стала отличительной чертой нового поколения». Дело в механизмах формирования памяти профессии, в том, как воспринимается молодежью наследие, полученное ею от предшествующих поколений. Потому что восприятие «советского профессионального наследия» и отношение к нему, как и к советскому прошлому в целом, предопределяет, зачастую неосознанно, выбор профессиональных стратегий, навязывая стандарты, критерии оценок, профессиональную ориентацию. Политика и формирование профессиональной идентичности оказываются слиты воедино в конфликте интерпретаций прошлого профессии, и это является важной особенностью российских наук <…>.

Ибо, как ни странно это может показаться нашим соотечественникам, для большинства из которых советское прошлое не представляет собой никакой проблемы, память о прошлом (в том числе и вытесненная память) оказывает прямое и непосредственное влияние на «племя молодое»… Было бы странно недооценивать факт, на который справедливо обращает внимание И.Д. Прохорова: мы живем в стране, где практически отсутствует «интеллократия», обладающая в дополнение к административной власти безусловной интеллектуальной легитимностью. Крах советской системы основательно скомпрометировал советские иерархии и способы формирования величия. Но было бы столь же странно не замечать, что за последнее время старые иерархии стали подспудно восстанавливаться, а память академического истеблишмента о своем профессиональном прошлом, оставшаяся столь же избирательной, как и при «старом порядке», начала беззастенчиво претендовать на право предстать в виде единственной версии профессиональной памяти. Особенно активно памятью профессии занялись старшие товарищи, вступившие в мемуарный возраст: помочь поколению «старой номенклатуры» обеспечить достойное место в академическом каноне «новой России» стало предметом их особой заботы. В формировании памяти профессии, которая в конечном счете неотделима от исторической памяти общества в целом, особенно когда речь идет о социальных науках, баланс сил, складывающийся по-разному в разных дисциплинах, в целом оказался скорее в пользу традиционного истеблишмента и традиционных институций. Пути формирования памяти профессии можно проследить на примере филологии.

Феномен московско-тартуской школы помог значительной части советской филологии превратиться в редкий заповедник на территории СССР, сравнительно мало затронутый карнавальной иерархией советских званий и титулов. Уже в конце 70-х годов благодаря международной известности школы и неочевидности идеологической значимости филологии для советской власти, благодаря мощной диаспоре московско-тартуской школы и дряхлости тоталитаризма ни у кого не возникало больших сомнений в том, как отделить агнцев от козлищ – в частности, и у самих членов советского филологического истеблишмента. И хотя лидеры московско-тартуской школы не были открытыми диссидентами, об их «духовной близости» с советским режимом не могло быть и речи: семиотика предлагала альтернативный по сравнению с советским марксизмом взгляд на культуру и общество. После перестройки, когда международная репутации перестала означать «политическую неблагонадежность», акценты величия были окончательно расставлены. Большую роль здесь сыграло появление журнала «НЛО», хотя, конечно, это отнюдь не являлось ни главной, ни единственной задачей журнала. Вот как говорит об этом создатель «НЛО» И.Д. Прохорова:

И несмотря на то, что филологическим аппаратчикам удалось усидеть на своих местах так же, как и их товарищам из других сфер, сложившаяся в филологии ситуация, казалось бы, должна была привести к «победе» памяти профессии, далекой от советского официоза, к передаче профессиональной традиции по альтернативным каналам. Но даже в этой сравнительно «благополучной» дисциплине вопрос о том, в чем состояли особенности «советской науки» и почему об этом следует знать молодежи, встает со всей остротой:

Сказанное выше о благополучии филологии не означает, что филологам удалось полностью ускользнуть от компромиссов с самими собой и с советской властью, а безразличие и равнодушие, преобладающие в отечестве по отношению к нашему страшному прошлому, в этой дисциплине отнюдь не оказываются «в среднем резко ниже, чем по стране». Не будем идеализировать филологию: она остается органической частью постсоветской науки.

Шкуратов В.А. Наррадигма и бельсайнтистика

С помощью слова «наррадигма» я пытаюсь определить тип мышления, который скрывается между художественным выражением, окутанным образами, и сциентистской речью, пропадающей в формализмах. Между тем у наррадигмального мышления своя, весьма, обширная зона: это – не искусство (производство образов) и не точная наука (производство информации). Я назвал эту сферу мышления в научных образах-представлениях бельсайнтистикой. Слово создано по аналогии с французским посредством нарратива культуры «les belles-lettres» (беллетристика). Если «lettres» (письмена) – заменить на «sciences», то получится «les belles-sciences» – прекрасная наука, бельсайнтистика. Бельсайнтистика бывает весьма искусной словесностью, но она служит иному, нежели художественная литература, так как эстетический эффект, впечатление здесь средство, а не цель. Ее научность избегает однозначной определенности понятий, формализмов, чертежей.

Это и есть мышление языка, наука слова – высшая особенность словесной культуры и в то же время часть культуры мысли. Художественная форма здесь доставлена на службу познания, но она (эта форма) еще в полуродстве с литературой и поэтому довольно легко туда возвращается. Бельсайнтистика обнаруживается там, где мышление конструирует слова вне-референциально, т.е. исходит из морфологии и семантики для создания абстрактной чувственности. Многожды осмеянные гуманистами схоластические «чтойности», «истекаемости» – примеры такого рода словомыслия. Эти схоластические предикаменты обходятся без опор в предметном мире. Они помогают словомышлению продвигаться в как бы-реальности среди умственных фигур, сотканных из служебных слов, субстантивированных местоимений и прилагательных. Словесность здесь не расширяется в аксиологии словоэнергий, она их оформляет. Это нижний этаж понятийной текстуальности и высший – словочувственности. Здесь происходит сенсуализация служебной части языка и аксиологизация грамматики.

Наррадигма дает образец превращения грамматической структуры в мыслеобраз. Концептуальная мысль внедрена в этой сердцевине языка своей понятийностью, чуть-чуть не-до-формализованной. Эти грамматические связки, предлоги, служебные слова и другие логические фигуры сенсуализированы и таким образом дают псевдологическую сущность письменной бельсайнтистики средневековья – схоластике. Схоластика находится между мистикой (книжной чувственностью бескачественных, бесструктурных энергий, сияний, звучаний) и логической арифметикой. Она имеет устойчивость в складе западноевропейского ума, в его силлогистически словесных доказательствах Бога. Она никогда не доходит до разделения слова и фигуры, что обозначало бы смерть для словомышления, которое живет непрерывной семантической трансформацией грамматики. Через языковые преобразования и словообразования устанавливаются новые обращенные к читателю смыслы. Именно на определимости для подготовленного читателя этих словообразований-трансформаций и основана бельсайнтистика, сходная в этом отношении с художественной литературой. В обоих случаях развитие текста опирается на способность постигать словесный сгусток в его непрерывных образно-смысловых видоизменениях. Такой текст – самотрансформируемая ткань, неоговоренная по элементам. Она определена общими знаниями и гораздо менее явным знакомством с ассоциативным рядом наррадигматики.

Наррадигма учит, как проявляются в ходе толкований и разборов учебно-хрестоматийных и классических текстов новые смыслы. Цель обучения здесь – состыковать художественно-текстуальную структуру с образно-ассоциативным контекстом произведения. В бельсайнтистике постоянно совершаются трудноуловимые переводы грамматики в словесные фигуры мысли с опорой на смысл. Референтная основа этих фигур не является предметной, но и не лишена образного обоснования (в отличие от концептов, которые алгоритмизированы в потоке рассуждения).