…В борьбе за советскую лингвистику: Очерк – Антология

[17]

К семидесятилетию советского языкознания: редакционная статья

Минуло семьдесят лет со дня Великого Октября. Как и вся наша наука, неузнаваемо преобразилось за истекшее время советское языкознание. Из науки кабинетного типа оно стало одной из фундаментальных наук с широкими практическими выходами. Располагая богатыми дореволюционными традициями отечественной лингвистики, преодолевая неизбежные издержки развития, оно достигло немалых успехов. Неизменно расширялась эмпирическая база исследования, охватывающая к настоящему времени практически все континенты земного шара. Множество языков, как на территории СССР, так и за его пределами были впервые введены в обиход науки. Неуклонно ширился и круг теоретической проблематики советского языкознания, разработка которой стимулировалась таким ярким атрибутом ленинской национальной политики в нашей стране, как практика языкового строительства. Стержневыми направлениями лингвистических работ служили темы «Язык и общество» и «Язык и мышление», с разработкой которых так или иначе, непосредственно или опосредованно, связана большая часть всего многообразия сложившейся за это время конкретной проблематики советского языкознания. В его недрах возникли по существу новые лингвистические дисциплины (социолингвистика, историческая типология, теория разговорной речи, стилистика, фразеология и др.). Совершенствовалась методическая вооруженность наших исследований, располагающая прочной методологической основой в виде философского наследия классиков марксизма-ленинизма. Все более глубокое внедрение в подходе к языковому материалу находили принципы системности и историзма. Неизмеримо вырос международный авторитет советской лингвистической науки. Развивается тесное сотрудничество советских лингвистов с их коллегами из братских социалистических стран (и, в частности, с языковедами Юго-Восточной Азии). Неизменно широким фронтом работ была представлена социолингвистическая проблематика советского языкознания. В центре внимания исследователей были закономерности функционирования языка в обществе, типы языкового взаимодействия (особенно – в условиях социализма), перспективы сознательного воздействия общества на язык (вопросы повышения культуры речи, нормирования и функциональных стилей литературных языков, развития отраслевой терминологии и мн. др.). Оживленно дискутировались актуальные проблемы теории литературного языка. Продолжал расти интерес лингвистов к разговорной речи. Изучение всех этих вопросов сопровождалось разработкой понятийного аппарата социолингвистики. Значительное внимание уделялось изучению роли русского языка как межнационального средства общения в СССР и как средства общения на международной арене. В последние десятилетия все более глубоко исследовалась языковая ситуация в различных регионах мира. Повышалась действенность рекомендаций наших социолингвистов для практики языкового строительства. Конкретными итогами этих усилий явились, в частности, такие важные стороны национальной политики в СССР, как создание письменности и литературных языков для многих народов, совершенствование норм старописьменных языков. Исследовалась совокупность аспектов темы «Язык и мышление». Основное направление работ в этой сфере составили проблемы взаимоотношения языка и мышления. Изучалась роль естественных языков в отражении действительности (с акцентом на знаковую функцию материальной стороны языковых единиц). Раскрывались конкретные механизмы языка как средства осуществления абстрактного, обобщенного мышления и его категориальный аспект. В языковедческих и психолингвистических исследованиях обозначилась сфера вопросов об обратном воздействии языка и законов его функционирования на осуществление процессов мышления. Была поставлена проблема выражения в языке таких категорий, как качество, количество, время, пространство, функции и др. <…>. Отставание сравнительно-исторического изучения языков, вызванное длительным господством «нового учения» о языке Н.Я. Марра, стало преодолеваться с начала 50-х годов, когда в центре внимания советских компаративистов вновь оказался методический аппарат исследования (методы реконструкции, понятие праязыковой модели и т.п.) <…>. Естественным стимулом развертывания типологических исследований в СССР послужило привлечение множества разноструктурных языков Советского Союза в обиход науки. Их развитие сопровождалось своего рода внешней и внутренней дифференциацией широкого комплекса по существу разноплановых дисциплин. Так, с одной стороны, происходило отграничение собственно типологических работ от сопоставительных (контрастивных) и характерологических, а, с другой – формально-типологических от содержательно-типологических <…>. Широкое направление работ в советском языкознании составили лингвоприкладные исследования. За последние десятилетия существенно преобразилось их содержание, включившее в себя наряду с традиционной для них проблематикой большую совокупность новых сфер, органически связанных с происходящей в нашей стране научно-технической революцией и актуальными задачами информатики. В области теоретического анализа структуры текста, семантики и пределов ее формализации получены результаты, используемые в практике. За последнее десятилетие создан ряд систем машинного перевода, успешно работающих в промышленном и экспериментальном режимах. Построены первые многоязычные автоматические словари в помощь переводчику. Прикладная лингвистика внесла существенный вклад в совершенствование лингвистического обеспечения автоматизированных информационных систем (информационные языки, тезаурусы, словарная служба) <…>.

Подводя краткие итоги развития советского языкознания за 70 лет, следует остановиться на том, что все еще мешает его планомерному продвижению вперед. Необходимость этого особенно уместна в настоящее время, когда требуется, как говорится в докладе Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева на январском Пленуме Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, «объективная самокритическая оценка состояния дел, отход от формализма и шаблона в работе, поиск новых путей решения проблем». Несмотря на известные достижения, характеризующие ряд направлений отечественного языкознания, отличающие его передовые в мировой науке методологические позиции, в некоторых отраслях лингвистики наметилось отставание от мирового уровня развития идей. Так, в социолингвистике ощущается недостаток в конкретных исследованиях речевых коллективов и речевых сообществ – звеньев, в которых реально и протекает языковая жизнь человека и которые занимают в социальной стратификации промежуточное место между национальным языковым единством и языковой индивидуальностью. Это положение, как и слабая разработанность проблем лингводидактики и психолингвистики, связанных с овладением и владением языком, в известной мере тормозят продвижение и в разработке такой актуальной проблемы, как изучение русского языка в качестве средства межнационального общения в стране. Надо сказать, что разработка этой проблемы, являющейся в высшей степени комплексной, нуждается в развернутой и эффективной поддержке в социально-культурной, психологической, педагогической и других научных сферах, а значит, потребует развертывания широкого круга не только лингвистических, но и социологических, этнографо-демографических, культурологических, социально-психологических, историко-культурных, дидактических исследований, а соответственно – организационного участия нескольких ведомств. Подобное объединение возможно лишь в рамках целевой комплексной программы, носящей всесоюзный характер и включающей, наряду с проведением исследовательских работ, также комплекс практических, социально-экономических и культурно-воспитательных мероприятий. Необходимость в подготовке такой программы назрела и медлить более нельзя. Далее, отечественная психолингвистика сделала серьезный шаг по углублению и конкретизации изысканий в сфере взаимодействия языка и мышления, трактуя последнее вслед за отечественной психологией не просто как отражение, но как целенаправленный процесс решения мыслительных задач. Однако в нашей лингвистике в целом слишком медленно разворачиваются исследования когнитивных аспектов языка, лингвистическая когнитология заметно отстает от уровня зарубежного опыта. А ведь с этим направлением связано не только эффективное лингвистическое обеспечение систем искусственного интеллекта, но и прогностические работы по изучению познавательных функций как естественных, так и искусственных языков. Наконец, нельзя не отметить отставания в овладении и широком использовании разнообразных экспериментальных методик. Мировая наука переросла уровень описательства, перешагнула его, широко введя в исследовательскую технологию лингвистики самые разнообразные экспериментальные методы. Лингвисты еще не отрешились, к сожалению, от неоправданно настороженного отношения к новым, пусть не всегда доказанным идеям, которые в силу застарелой привычки воспринимаются иногда как подрыв устоев и получают прежде всего идеологический ярлык, а не спокойную, научно взвешенную оценку. Описательство в этом отношении гораздо безопаснее, и поэтому многие кандидатские диссертации не проблемны, не экспериментальны, а остаются на чисто классификационно-описательском уровне. Необходима глубокая перестройка нашего лингвистического мышления в его отношении к новаторству, к эксперименту, к смелому поиску. Только такой подход может обеспечить прорыв научной мысли в новые сферы. К числу застойных явлений общего характера в нашей науке относится определенное однообразие работ, ведущихся в отраслевом языкознании, догматичность трактовки некоторых общетеоретических положений (в частности, в области соотношения языка и мышления). Все еще далеко не всегда находят своевременную поддержку поисковые работы. С другой стороны, еще встречается голое – в отрыве от необходимой эмпирической базы – теоретизирование, а иногда и факты нигилизма по отношению к тому, что сделано в нашей науке. По-прежнему ощущается недостаток в глубоких фундаментальных исследованиях основных категорий и свойств языка. Преодолению этих явлений могла бы способствовать, в частности, более продуманная практика программно-целевого планирования в общем и отраслевом языкознании, и особенно – в сфере лингвоприкладных работ. В описательном языкознании заметное место все еще принадлежит стереотипным грамматикам, создающимся по шаблонам, предложенным иногда несколько десятилетий назад. Отсюда – настоятельная необходимость совершенствовать методы описания языков. В некоторых отраслях языкознания вообще приходится говорить о чрезмерно затянувшемся периоде самих по себе необходимых описательных работ <…>. Говоря о недостатках в нашей работе, целесообразно сказать и о неудовлетворительном состоянии обсуждения опубликованных работ и практике превращения научных конференций из лабораторий творческих дискуссий в органы вещания идей их участников. Совершенно новые задачи встают перед советской наукой о языке в плане охватившего всю нашу страну процесса перестройки, смысл которой партия видит в решительном преодолении застойных явлений в создании эффективных механизмов ускорения в развитии советского общества в целом. Сейчас должно быть бесспорным, что для принятия активного участия в этом глобальном процессе сама наша наука должна во многом перестроиться. Сказанное означает, что лингвистам предстоит скорейшим образом ликвидировать складывавшийся в определенные годы механизм торможения, наполнить конкретным содержанием принятую на XXVII съезде Коммунистической партии Советского Союза стратегию ускорения, и, в частности, наладить опережающее развитие фундаментальных исследований. В этом отношении после январского Пленума ЦК КПСС лингвисты имеют в своем распоряжении ясное руководство к действию:

Необходимо помнить при этом, что

Григорьев В.П. Печальная история

Название сборника свидетельствует о том, что читатель сможет познакомиться с некоторыми вопросами науки о поэтическом языке (о языке художественных произведений), с состоянием теоретического осмысления творчества советских поэтов (об этом ясно сказано на обороте титульного листа) – одним словом, с важными и животрепещущими вопросами современного состояния науки о поэтическом языке и литературно-языковой ситуации в сфере словесно-изобразительного искусства. Но ознакомление с содержанием этого сборника вызывает не только чувство неудовлетворенности, но вместе с тем и понятное недоумение: весь материал данного сборника, за исключением небольших статей (общий объем их примерно 90 страниц рукописи из 400: статьи о поэзии Межирова, Е. Винокурова, прозе М. Пришвина и др.), уводит нас в прошлое (к началу XX века), к тому периоду развития учения о языке русской поэзии, который аттестуется как то, к чему надо в наши дни стремиться, как то, что квалифицируется как вершина поэзии. Только деятельность ученых и поэтов прошлого – это, по словам автора ведущей статьи и ответственного редактора этого сборника, настоящая наука и поэзия русского народа:

Выходит так, что после деятельности Брика и других авторов ничего не сделано за многие десятилетия развития советского литературоведения и советского языкознания: отрицается все (труды академиков В.В. Виноградова, М.Б. Храпченко и многих других), деятельность Ю. Тынянова, оказывается, до сих пор «все еще не может осмыслить наше академическое литературоведение»; автор выражает возмущение по поводу нежелательного, как ему кажется, развития науки о поэтическом языке; по его мнению, языковеды и литературоведы повинны в «неблагодарности 70-х годов по отношению к 20-м» (с. 40).

Автор возмущен и тем, что

Огульное отношение к достижениям советского литературоведения («Литературоведы активно обсуждают проблемы „типологии социалистического реализма“, но „без какой-либо конкретной связи с данными, возможностями и задачами лингвистической поэтики“» – с. 54), к попыткам осмыслить стиль эпохи (с. 55, 56) приводит автора к риторическим сентенциям, не подкрепленным каким-либо конкретным материалом, который свидетельствовал бы о наличии некоторых тенденций в развитии науки о поэтическом языке, в развитии языка художественной литературы. Вместо анализа речевого материала – абстрактные рассуждения о трех ступенях изучения поэтического языка (с. 82 – 86). Более того, вместо объективных наблюдений над достоверным материалом (развитие языка поэзии нашего времени на протяжении многих десятилетий советской эпохи) в работе В.П. Григорьева – схоластические споры о понимании того или иного слова, сопровождающиеся обращением к аргументации деятелей прошлого: Роман Якобсон (с. 30, 47, 35 др.), В. Хлебников (с. 44, 72 и др.) и др., бесконечные ссылки на образцовый почерк определенной группы поэтов: А. Белый, О. Мандельштам, Б. Пастернак, В. Хлебников. На страницах пространной статьи встречаются страстные тирады в защиту В. Хлебникова:

Выходит так, что никто на протяжении многих десятилетий не смог подняться до уровня, необходимого для того, чтобы осмыслить поэтические поиски В. Хлебникова, которые предопределили поэтический язык; выходит так, что историкам литературного языка, литературоведам не стоило ничем иным заниматься, как только стремиться к познанию того, что вышло из-под пера Хлебникова?! Автор указанной статьи назойливо подсовывает читателю то, чему он поклоняется, маскируя это неприкрытым нигилистическим отношением ко всему тому, что было сделано в советской литературе и науке о языке художественных произведений после В. Хлебникова.

Странная статья ответственного редактора сборника предопределила идейную направленность и многих других статей этого издания, а также расчеты на продолжение такого рода изданий, о чем красноречиво сказано в «Предисловии» (с. 5). Статья В.В. Иванова «Проблема именного стиля в русской поэзии XX в.» также обращена в прошлое; автор уходит от всего того, что, так или иначе, касается языка современной поэзии. Анализ именных конструкций (к тому же весьма поверхностный, терминологически спорный – что это за «именной стиль»?) не выходит за пределы творческих связей, влияний определенной группы поэтов (М. Цветаева, Б. Пастернак, А. Ахматова, О. Мандельштам). Даже поверхностные наблюдения над эстетическими свойствами именных конструкций имели бы, несомненно, больший резонанс, если бы в сферу изучения были включены другие поэты, – тогда бы стала вырисовываться объективно, а не субъективно очерченная традиция в сфере поэтического творчества.

Конкретные положения, вытекающие из материала языка писателя, строятся опять-таки на произведениях литературы начала XX века. Интересная с точки зрения методики анализа текста, обширная (100 страниц) статья Н.А. Кожевниковой посвящена языку и стилю произведений А. Белого. И в этой работе идеи А. Белого превозносятся: выражается сожаление, что они не получили развития в свое время, и утверждается, что они питают современную науку (с. 137). Автор статьи восторженно относится к работе по изучению языка произведений А. Белого, и все творчество этого писателя воспринимается, как «огромный эксперимент» (с. 143). Но было бы весьма полезно для выяснения «проблем лингвистической поэтики» вести наблюдения в сфере эксперимента над языком современных писателей: творческая перспектива на протяжении деятельности писателей старшего и младшего поколений помогла бы прояснить темные пятна в науке о языке словесно-изобразительного искусства. Наблюдения автора над целым рядом поэтических средств (инверсия, повторы, метафоры и др.) представляют интерес, но они не проблемны: нет перспективы их творческой «жизни» на протяжении большого отрезка времени, причем такого времени, в которое происходит борьба советского народа за укрепление силы и могущества своей Родины.

Ориентация на поэтическое мастерство А. Белого в известной мере определила фрагментарность тех «находок», которые дают представление о вкладе А. Белого в развитие поэтического языка; это причастия на -ши, -вши, слова серии цветообозначений (черный, желтый и др.), диалектно-просторечные элементы (бунить, гагакать, мизикать, бубанить; мозго-пятый, блекавый и мн. др.), сочетания типа распепешились щеки, тяпляпился нос, громко бахонит, керкает кашлем и др. – все это то, что трудно признать как моменты, определившие развитие поэтического языка.

Статья В.Н. Топорова, внушительная по размерам (100 страниц), посвящена изучению творчества малоизвестного поэта начала XX в. графа В.А. Комаровского, кончившего свою жизнь в психиатрической лечебнице во время буйного приступа. В.Н. Топоров с большим вниманием подходит к характеристике стихов этого поэта; стихи его рассматриваются как «достижения русской поэзии начала XX в.» (с. 236); время деятельности В. Комаровского для В.Н. Топорова – это «замечательнейшая в истории русской поэзии эпоха» (там же). Автор статьи сознательно навязывает читателю материал, уводящий его в область прошлого: это указание на публикации, касающиеся родословной Комаровских, на отношение к фрейлине царского двора, на пребывание в Царском Селе и т.п. (с. 243 – 250). Поэзия Комаровского, по словам автора статьи, –

Величие стихов этого автора в какой-то мере предопределяется его связью с творчеством А. Ахматовой, О. Мандельштама (с. 257 и след.)

Уход в бытийность, в личностный мир богато иллюстрирован пространными выдержками из стихотворений Комаровского. Тенденциозность всего того, что связано с обращением к стихам указанного поэта, раскрывается в заключительных строках автора статьи, для которого наследие Комаровского «предвосхищает позднейшие открытия теоретической поэтики» (с. 309). Но что же он предвосхитил, об этом умалчивается в статье, вместо этого даются тексты, сопровождаемые назойливостью внушения: перед вами великий, но забытый поэт.

Только в небольшой статье Е.А. Некрасовой (20 страниц) о сравнениях в поэзии А. Вознесенского, Е. Винокурова, Н. Матвеевой намечен реверанс в область настоящего: содержатся интересные наблюдения над словесной образностью в поэтических сборниках самого последнего времени.

Статья же О.В. Шульской, хотя и посвящена символике А. Межирова и Е. Винокурова, но исходные позиции – в области прошлого (мнение А. Белого о символе принимается как конструктивная точка зрения исследователя, см. с. 333). Мелкие статьи Джанджаковой, Ивановой-Лукьяновой, Шепелевой весьма фрагментарны и мало что дают для того, чему посвящен, судя по названию, данный сборник.

Последняя статья Ю.А. Сорокина «Китайская поэзия как объект перевода» – это инородное тело в поэтическом сборнике; китайской поэзией следует заниматься в ином плане, к тому же рассуждения о том, как переводить китайскую поэзию – это сфера переводческой практики.

Общее заключение: содержание статей не укладывается в профиль названия этого сборника; больше того, подбор статей и материала весьма тенденциозен, что ни в коей мере не решает научных проблем лингвистической поэтики. Приходится удивляться тому, почему авторы сборника так отрицательно относятся к биению пульса советской поэзии, советской прозы, почему их манит запах далекого прошлого, почему это «прошлое» – вершина того, к чему надо стремиться деятелям филологии в наши дни.

Любое усилие рецензента осмыслить и оценить подготовленную к печати рукопись можно только приветствовать. Это само собою разумеется, если перед нами попытка конструктивного прочтения с ориентацией на всю проблематику предмета, попытка филолога выполнить свою первейшую обязанность – понимать текст. Но даже если рецензент не в состоянии (не может или/и не желает) не выдавать свой угол и свое поле зрения за единственно возможные, следует, прежде всего, попробовать извлечь из отзыва нечто конструктивное. В данном случае этому мешает и индивидуальный стиль рецензии, отвечающий методологии ее автора («назойливо подсовывает», «маскируя это неприкрытым (!) нигилистическим отношением» – с. 3 и т.п.), но отвлечемся на время от этой приснопамятной манеры.

1. Выход в свет важного сб. работ Ю.Н. Тынянова («Наука», 1977, рукопись была уже в изд-ве) заставляет внести в формулировку на с. 40 моей статьи уточнение (см. начало с. 2 отзыва).

2. Недоумения относительно концовки статьи В.Н. Топорова легко было бы устранить прямой ссылкой на известные работы (или просто имя) М.М. Бахтина, к которым явно относится следующая за процитированной рецензентом в отрыве от контекста фразой статьи (с. 5 – 6).

3. Из замечаний по статье В.В. Иванова (и карандашных помет в ее тексте) следует, что ряд упомянутых автором поэтов рецензент, вопреки всякой очевидности, не считает «крупнейшими» (ср. с. 130 машинописи и с. 3 – 4 отзыва). Раздражение рецензента не менее субъективно, чем эта оценка. Но и в случае компромисса остается неясным, каких именно «других поэтов» имеет в виду рецензент (в связи с проблемой именного стиля) или хотя бы какие именно контексты, упоминание которых он считает, очевидно, обязательным для самой постановки проблемы. Редактор, естественно, готов обсудить любые конкретные соображения и на этот счет.

4. Уводящим в сторону от сути дела выглядит недовольство мимолетным упоминанием в статье В.Н. Топорова «фрейлины царского двора» и т.п. (с. 5 отзыва). Было бы не просто смешно снимать эти строчки (существенные в сводке данных о поэте); ведь проницательный рецензент вскрыл – в год 60-летия Октября и в то самое время, когда «происходит борьба советского народа за укрепление силы и могущества своей Родины» (с. 4; а я-то не знал), – что-то вроде редакторской ностальгии по монархии. Подумать только…

Рецензент – не лингвист (хотя, возможно, и дипломирован), не специалист в области лингвистической поэтики; не могу назвать его и филологом – это значило бы презирать советскую филологию. Этот «филолог» даже не понимает оскорбительности, недопустимости такого рода тезисов, как его ни на чем не основанное утверждение, будто бы, «по словам» Григорьева (с. 1 отзыва; пусть кто-нибудь попробует найти в сб. такие слова или мысли), «только деятельность ученых и поэтов прошлого – это <…> настоящая наука и поэзия русского народа» (!! – это знаки заслуженных рецензентом пары плюх). Желание и «право» рецензента читать между строк должно иметь пределы. Но его обязанность – сначала научиться читать и понимать тексты научных статей. Этой обязанностью он пренебрег. Ему хочется вести следствие, взгромоздиться на кафедру прокурора, но даже чеховский прокурор-«прыщ» (в известном очерке Горького) обладал – при меньшей, чем у рецензента, самоуверенности – некоторой юридической квалификацией. Редактора сборника поражает небывало (в его практике) низкий филологический, лингвистический, философский, методологический, логический, правовой и, прежде всего, нравственный уровни отзыва.

«Отрицается все (труды академиков В.В. Виноградова, М.Б. Храпченко и многих других)», – пишет рецензент (с. 1) о моей статье. Полагаю, стоило кому-то проверить, как именно пользуется этот «черный» рецензент опасной свободой, предоставленной ему издательством. Даже абсолютно безответственный деятель, сознательно задавшийся в наши дни безумной целью нанести серьезный ущерб советской филологии, произвести «лысенкование» (выражение акад. Прянишникова) лингвистической поэтики, все же постарался бы, наверное, действовать менее грубо, не допустил бы подобных бьющих в глаза передержек. Более 15 лет я стараюсь следить за всем новым в филологии, что имеет хоть какое-либо отношение к лингвистической поэтике, и тщательно выявлять все актуальное и ценное в ее важных, но исключительно сложных и противоречивых традициях. Вместе с тем я критиковал и буду критиковать все, что, по моим убеждениям, заслуживает критики у любых авторитетов филологии, в том числе и у моих учителей, начальников и коллег, следуя в этом требованиям советской науки, но не позволю никому безнаказанно приписывать мне нигилистическое отношение к ее завоеваниям. Достаточно было элементарного сравнения хотя бы с. 1 отзыва с тем, что реально содержится в моей статье, чтобы дезавуировать раз и навсегда этого рецензента и не заставлять меня, инвалида Отечественной войны, опровергать его грязные инсинуации. Зачем он понадобился издательству, остается только догадываться <…>.

Свое понимание философии истории и методологии критического анализа рецензент проводит через весь отзыв в виде оппозиции «прошлое» / «наше время», на первый взгляд, вполне невинной, однако на деле вульгаризаторски отсекающей все, что не укладывается в это его до благоглупости куцее «наше время» (об аргументах он не заботится). Пришвин – это еще «современное»; Брик, Якобсон, Белый, Мандельштам, Пастернак, Хлебников, Маяковский, Пушкин, Блок, Цветаева, Ахматова, Комаровский… – это «прошлое» (я следую за логикой отзыва, соотнося ее с содержанием критикуемых статей). Интересно, куда попали бы, скажем, Флоренский, Есенин, Багрицкий, Б. Корнилов, Булгаков, Светлов, Смеляков, Платонов, Д. Бедный, Бодуэн, Потебня, Аристотель или Вико, подвернись их имена под такое бойкое перо. Якобсон не прав, утверждая, что это дело троглодитов – оставаться троглодитами. Но вот на с. 6 отзыва (ср. с. 1) оказывается, что и обращение к поэзии А. Вознесенского, Е. Винокурова и Н. Матвеевой – это не более, чем «реверанс в область настоящего» (речь идет о статье Е.А. Некрасовой). [В общем, нашелся в сборнике один порядочный автор (проглядел редактор!), да и тот, если правду сказать… Гоголь, Гоголь – наше рецензентское «настоящее»]. Не имеет смысла и здесь напоминать рецензенту о корректности. Но ведь это же недостойно – вырвать сборник из последовательно осуществляемых Институтом русского языка АН СССР планов.

Только что вышла в свет в «Науке» специальная двухтомная работа (при участии ряда авторов сборника) о языковых процессах современной русской литературы (на материале 50 – 70-х годов); изданы, завершены или завершаются другие работы авторов сборника и других сотрудников Института, непосредственно вызванные к жизни Постановлением ЦК КПСС о литературно-художественной критике…

И тут появляется наш рецензент и смеет, мягко выражаясь, «грубо» удивляться, видите ли, тому, «почему авторы сборника так отрицательно (!!) относятся к биению пульса советской поэзии, советской прозы, почему их манит запах далекого прошлого» и т.д. (см. его «Общее заключение» – этот беспардонный по воинствующему антиисторизму и «образцовый» по бездоказательности и невежеству коктейль из передержек и самоуверенной позы ильфо-петровского строчкопыта). Что же, наш «вероучитель» никогда не слыхал, ничего не читал о марксистско-ленинских взглядах на соотношение логического и исторического, всерьез желает оторвать синхронию от диахронии, в самом деле не понимает, что Маяковский не может ни «отменить», ни «заменить» Пушкина, Хлебников, Д. Бедный и Твардовский – Некрасова, Федин или Бондарев – А. Белого или Вс. Иванова, Межиров – Блока, Евтушенко – Есенина, Софронов – Прокофьева, что, скажем, Цветаева может оказаться по языку и для языковеда в чем-то более актуальной, чем Н. Матвеева, Р. Рождественский или О. Шестинский, и т.д., и т.п.? <…>

Мысль же о том, что «прошлое» – это «вершина того, к чему надо стремиться деятелям филологии в наши дни» (придумано и подчеркнуто рецензентом), рождена не содержанием сборника, не его целями и задачами и не какой-то отдельной вырванной или неудачной его строкой, а лишь горячечным и лживым воображением замшелого сектанта-рапповца, наглядно демонстрирующего (вспомним Маркса), как «мертвый хватает живого». Ср. в этой связи и ленинские положения, приведенные в предисловии к сборнику «Структурализм: „за“ и „против“» (М., 1975).

Вот приемы рецензента (перечислю несколько примеров, но я проверил все его утверждения до одного – картина беспросветная):

– «что это за „именной стиль“?» (с. 3) – между тем в статье недвусмысленно объяснено, что это такое;

– Н.А. Кожевниковой «идеи А. Белого превозносятся» (с. 4). – Какие идеи? Антропософия? Глоссолалия? Скифство? Да нет! Упомянуты конкретные и важные филологические идеи. Сам рецензент вовсе не пытается их опровергнуть: серьезных идей у Белого, видимо, и быть не может. (В общем, простите, отец дьякон, что я подумал, что у Вас в голове идеи. Чехов, Чехов – тоже «современник» нашего рецензента) <…>.

Следует особо подчеркнуть, что рецензент не различает задач литературоведческого и лингвистического анализа. На обороте титульного листа сборника он умудрился вычитать глобальную цель теоретического осмысления творчества советских поэтов (первая фраза отзыва). Между тем задачи сборника куда более строгие и определенные. Можно надеяться, что литературоведы извлекут из его содержания кое-что поучительное, но неправомерен взгляд на лингвистическую поэтику как на служанку литературоведения. Ее объект – язык, и, во всяком случае, пока она вынуждена решать собственно лингвистические задачи (ср. работы В.В. Виноградова и споры вокруг «стилистик») <…>.

В свое время, при подготовке статьи «Речь художественная» для БСЭ, инерция подобного смешения задач, характерная для ряда литературоведов, была по заслугам отвергнута как дезориентирующая читателей, искажающая положение дел в филологии. Замечу, во избежание недоразумений, что есть литературоведы, которые отлично понимают как необходимые связи между лингвистикой и литературоведением, так и неимоверный вред поучающего высокомерия второго по отношению к первой (как, разумеется, и наоборот). Например, такой филолог, как М.Л. Гаспаров, был бы, конечно, самым требовательным и «опасным» для авторов, но и самым желанным критиком, понимающим рецензентом сборника. С другой стороны, было бы совсем не просто «подсказать» издательству имя удовлетворяющего всем требованиям науки и «Науки» рецензента из числа лингвистов.

Вот примеры рецензентского высокомерия (если они еще нужны), «надменные конгломераты воинственных полуидей» (А. Межиров):

– Почему О.В. Шульская не вправе принять и точку зрения Белого на символ, поскольку учтены, конечно, и позднейшие точки зрения, о чем рецензент опять-таки нечестно умалчивает – с. 6? Если у рецензента есть своя концепция символа, зачем ее скрывать?

– Одной хлесткой фельдфебельской фразой рецензент разделывается сразу с тремя «мелкими» (!) статьями (там же). Так мог написать и поступить только не просто недоучка, но и вельможа, не по рождению, как Комаровский, Игнатьев или А.Н. Толстой, а по духу, презренный, в глазах Ленина, комчван.

– Фраза о статье Ю.А. Сорокина (там же) – тоже своего рода шедевр. В каком «ином плане» следует лингвисту заниматься китайской поэзией? Хотелось бы знать. Оказывается также, что «рассуждения о том, как переводить китайскую поэзию, – это сфера переводческой практики». А мы-то, глупые, думали, что существуют и лингво-поэтические проблемы теории перевода…

Хватит! Я не выписываю заключительной фразы энгельсовского «Анти-Дюринга» о маниа грандиоза, чтобы дать рецензенту лишнюю возможность самому приобщиться к наследию классиков марксизма-ленинизма, в его глазах, очевидно, уже «ученых прошлого» (с. 1). Мой упрек Вам, тов. Чугунов, сводится только к тому, что Вы, полагаю, без проверки, сопроводили своим письмом на бланке издательства «Наука» в Институт русского языка АН СССР такой отзыв – продукт современного Дюринга от дубинки и кастета. В полемике с ним, в этом беспримерном случае кем-то расчисленного и нацеленного «стихийного бедствия», невозможно было прибегать к языку дипломатии; церемониться с бесцеремонным хулиганом и невеждой – значило бы лишать себя права на минимум необходимой обороны; не я был зачинщиком; не честь мундира (сборник по-прежнему открыт для конструктивной критики), а честь советского ученого заставляет ставить все точки над и.

Аноним раскрыт. Его фамилия – Небаба, бывший музыкальный критик, приятель М.С. Паниковского. Как писали классики актуального «прошлого», интересно было бы встретиться с этим гражданином перед лицом закона (или иной инстанции). Тем временем, мне кажется, давно пора приступать к нормальной издательской работе с текстом сборника.

Готовый предать этот инцидент «грызущей критике мышей», понимающий Ваши, тов. Чугунов, многотрудные обязанности и ожидающий Ваших распоряжений, с уважением к Вам, но не к рецензенту 4 – 7 ноября 1977 г. В.П. Григорьев, отв. редактор сб. «Проблемы лингвистической поэтики», зав. сектором структурных методов изучения языка и лингвистической поэтики Института русского языка АН СССР.

Казарин Ю.В. Личное дело № 684

Передо мной на столе лежит Личное дело № 684 с надписью в левом углу папки «Кузнецова Эра Васильевна. 880428». Т.е. Дело закрыто 28 апреля 1988 г. Листаю документы, подшитые к Делу: в Листке по учету кадров в графе «Выполняемая работа с начала трудовой деятельности» всего 7 записей, и все они касаются или учебы, или работы в Высшей школе. Удивительное постоянство – ни одной побочной работы, даже совместительства не было! Разве что приказом № 501 от 4 июля 1984 года Э.В. Кузнецова назначается временно исполняющей обязанности декана филологического факультета (с 9 июля по 4 августа 1984 г.). А вот п. 10 приказа № 370 от 9 сентября 1974 г., где говорится о назначении доцента кафедры русского языка и общего языкознания Э.В. Кузнецовой заведующей кафедрой современного русского языка на общественных началах. День рождения кафедры современного русского языка.

Узкая полоска бумаги – тот самый роковой приказ о переносе срока переизбрания Э.В. Кузнецовой на должность заведующего кафедры современного русского языка: приказ № 827 от 1. 10. 86 (п. 5). Срок переизбрания перенесен на декабрь 1986 г. Именно в декабре 1986 г. Эра Васильевна и потеряла кафедру, которой она была и основателем и организатором и которой руководила более 12 лет. Я не был свидетелем тех событий – находился в долгосрочной загранкомандировке, но документы говорят тоже немалое: почему в октябре Э.В. Кузнецова могла быть переизбрана на должность заведующего кафедрой, а в декабре вдруг теряет свое детище, свою судьбу, свою любовь? Почему в октябре члены кафедры были согласны на ее руководство (см. отчет), а чуть позже вдруг избирают на эту должность другого, может быть, не менее достойного, но сидящего на чемоданах – уезжающего в долгосрочную командировку за границу?

Может быть, я чего-то не знаю или не понимаю (кто говорит, что знает все, обычно не знает ничего), я не могу судить и обвинять, но вопросы задавать – я вправе.

С просьбой рассказать об этом периоде жизни Э.В. Кузнецовой я обратился к свидетелю тех событий Л.Г. Бабенко:

Как хотелось бы мне пропустить последнюю трагическую страницу жизни Эры Васильевны и истории нашей кафедры! Хочется все забыть и стереть из памяти определенные имена, равно как и произнесенные осознанно или не совсем осознанно, под влиянием чужой воли слова, корыстные или амбициозные поступки, но, к сожалению, память моя сильнее воли и желания… Боль от безвременной утраты Эры Васильевны слишком сильна и сегодня. Как уже говорилось, Эра Васильевна была человеком открытым, искренним, честным, не способным на лицемерие, ложь и интриги. Порой она говорила слишком откровенные вещи и о себе, и о других, которые, возможно, не следовало бы говорить. Была излишне категорична и прямолинейна. Она совершенно ничего не умела скрывать, не умела хитрить. От окружающих, прежде всего от членов своей кафедры, ожидала подобного отношения к себе. Слишком верила она всем членам своей кафедры, и прежде всего своим ученикам, и не мыслила подвоха, удара с их стороны.

Она проявляла твердость и силу характера только в открытой борьбе. В отношениях с людьми неверными, лицемерными она оказывалась наивной, часто до смешного. Интриговать против нее было нетрудно, ибо все её слабости были на виду.

Создавая кафедру преимущественно из своих учеников и воспитывая их в атмосфере любви, заботы и искренности, но также и суровой требовательности, Эра Васильевна наивно считала себя неуязвимой. Именно поэтому она и оказалась беззащитной перед интригой на своей кафедре. Она только мучительно хотела, но так и не смогла понять мотивы предательства, особенно предательства одной ученицы, выпестованной ею со студенческих лет, от дипломницы до кандидата наук. Она не видела и не понимала того, что видели и понимали все.

Сложилось так, что в октябре 1986 г. Эра Васильевна должна была переизбираться на должность заведующей кафедрой. Она проработала в этой должности два срока, сумела за это время подготовить более десятка кандидатов наук, сформировать научное направление кафедры, выпустить ряд сборников, опыт словаря ЛСГ русских глаголов, сдать в печать коллективную монографию и пр. Эра Васильевна достигла пика творческой формы. Это был самый плодотворный период ее научной деятельности: за последние 5 лет было опубликовано 20 п.л., в том числе учебник по лексикологии и учебное пособие «Язык в свете системного подхода», было сделано 16 докладов на межвузовских конференциях. Эра Васильевна была охвачена азартом общей коллективной деятельности, вследствие чего свой творческий отпуск, оказавшийся для нее роковым, она хотела посвятить целиком науке (она писала предисловие к словарю-справочнику ЛСГ русских глаголов, занималась его общим редактированием) и, отчитавшись на кафедре, попросила учебную часть университета перенести срок переизбрания на декабрь. Она работала дома, на факультет приходила редко. Этим воспользовались, чтобы не допустить ее переизбрания. Отчет Эры Васильевны по учебной, научной и общественной работе полностью отражает состояние творческого подъема и активной плодотворной педагогической деятельности (и не только в родном университете), общественную деятельность Эры Васильевны.

У читателей может возникнуть вопрос, что послужило поводом для неизбрания Эры Васильевны на должность руководителя созданной ею же кафедры современного русского языка, повлекшей ее болезнь и… Что же, вчитаемся в дело… В нем есть рекомендация кафедры, рекомендация партсобрания и партбюро (тогда это было обязательно), рекомендация аттестационной комиссии университета, подписанная первым проректором профессором А.В. Гайдой. Нет подписи декана. Почему? Между прочим, декан профессор Г.К. Щенников в октябре сам напомнил Эре Васильевне о необходимости переизбираться на новый срок и первоначально поддерживал ее кандидатуру. Почему он изменил свое решение?

На него повлиял визит группы преподавателей кафедры современного русского языка, ходатайствовавших о кандидатуре ВРИО заведующего, которой, вероятно, уже не хотелось расставаться с должностью.

Гурий Константинович ничего не стал скрывать от Эры Васильевны, поступил открыто, может быть, даже слишком откровенно: после партсобрания, на котором утверждалась характеристика Эры Васильевны и было принято решение о рекомендации Эры Васильевны к избранию на новый срок, он догнал Эру Васильевну в коридоре и у дверей кафедры сообщил ей, что не сможет в дальнейшем ее поддерживать, ибо три доцента кафедры, ее ученицы (он назвал фамилии) не хотят ее переизбрания и предпочитают кандидатуру недавно утвержденного молодого доктора наук (Эра Васильевна всячески поддерживала и выдвигала этого доктора), за которым они видят будущее. Он добавил, что идеи Эры Васильевны им представляются устаревшими и неперспективными (надо отметить, что этот мотив и после смерти Эры Васильевны долго звучал в оценках научных работ учеников – последователей Эры Васильевны, продолжавших разработку глагольной темы). Думаю, что тогда они никак не предполагали, что их намерения будут прямо изложены деканом Эре Васильевне. К тому же свидетелями разговора Г.К. Щенникова с Эрой Васильевной оказались участники партсобрания И.М. Волчкова, В.Н. Кардапольцева и я. Мы слышали весь разговор и долго после него успокаивали плачущую Эру Васильевну, которая была уязвлена в самое сердце.

Надо сказать, что я тогда была тоже достаточно наивной и, не поверив словам Гурия Константиновича, в тот же вечер попросила его (я была зам. декана по научной работе) все разъяснить в присутствии всех членов кафедры, что он и сделал, пригласив всех в деканат (без Эры Васильевны). При этом профессор Г.К. Щенников добавил, что новый доктор наук его также больше устраивает на должности зав. кафедрой как человек гибкий и дипломатичный.

Упомянутая особа промолчала, тем самым выразив полное согласие с позицией декана и «учениц» Эры Васильевны.

Нельзя осуждать декана за его непоследовательность: не будучи лингвистом, он не мог и не считал нужным разбираться в приоритетной стратегии научных изысканий кафедры современного русского языка. Он поступил как администратор, прислушавшись к просьбе группы лиц, пожелавших изменить научную ориентацию кафедры и избравших нового лидера.

К тому времени на кафедре современного русского языка действительно наметилась разработка принципиально новой темы (формулировка ее в период творческого отпуска Эры Васильевны была включена в разряд основных тем кафедры, потеснив традиционную для кафедры научно-исследовательскую тему «Системные отношения в лексике»). Думаю, что в дальнейшем обе темы могли бы успешно разрабатываться и Э.В. Кузнецова, наверняка, не стала бы этому препятствовать. Идеологам новой темы нужно было только готовить для ее разработки своих учеников, исполнителей, не разрушая изнутри сложившийся коллектив и сформировавшееся научное направление.

Сейчас по-иному воспринимается и запись в отчете Эры Васильевны, в пункте 7 «рекомендации, пожелания, предложения кафедры»: «Проявлять гибкость в решении частных вопросов. Принимать участие в разработке темы „Живая речь уральского города“». Эта запись (заметим, что она сделана еще в октябре) уже не кажется случайной, а воспринимается как глубоко продуманный ход, оказавшийся в дальнейшем роковым для Эры Васильевны.

Эра Васильевна долго пролежала в больнице, и когда четыре месяца спустя на кафедре вновь рассматривался вопрос об избрании на должность зав. кафедрой, все молчали, а Эра Васильевна одна высказала следующее пожелание новой соискательнице должности: «Больше улыбаться подчиненным и меньше улыбаться начальству». Эра Васильевна восприняла случившееся как катастрофу всей своей концепции жизни. А участники интриги, решив главный вопрос, дружно разъехались по заграницам. Будучи людьми рациональными и расчетливыми, они надеялись, что со временем все забудется и утрясется.

Эра Васильевна осталась в состоянии тяжелой депрессии и до конца своих дней не смогла выйти из него. Всем приходящим навестить ее она задавала вопрос: «Почему в глаза говорили о любви и верности, почему отреклись тайно за спиной?» Именно фактор тайного предательства задел ее больнее всего. В последние дни Эра Васильевна часто вспоминала высказывание В.Г. Белинского о том, что честные люди часто проигрывают потому, что действуют открыто и честными средствами, а нечестные выигрывают потому, что опираются на нечестные средства: ложь, обман, клевету, подлость и проч. (привожу по памяти, общий смысл). Эра Васильевна вообще любила собирать различные афоризмы, часто цитировала их в беседах. У нее была даже специальная тетрадь для любимых изречений, в которых она пыталась найти объяснение и утешение.

Медики говорят, что онкологические заболевания зачастую возникают вследствие неспособности выйти из состояния стресса, тяжелой обиды. Не случайно, видимо, религия учит и призывает нас прощать обидчиков, врагов. Есть высший судья, только ему дано право судить. К большому нашему огорчению, Эра Васильевна не смогла и не захотела выйти из состояния обиды, не понимая мотивов ее изгнания. Я хорошо помню, как на кафедре ее аспиранты Е.Г. Соболева, Е.И. Плотникова и я буквально умоляли ее все забыть, думать только о хорошем, настроиться на лучшее. Она была не в силах перестроиться. Она могла жить только в гармонии и любви с близкими, в дисгармонии не смогла.

В июле 1987 г. у нее случился инфаркт селезенки, повлекший за собой злокачественное заболевание крови. Болезнь развивалась стремительно, лечение было тяжелым: операция, химиотерапия и проч. В течение всей болезни Эра Васильевна старалась оставаться самой собой: интересовалась политическими событиями, изменениями в жизни общества, переживала за нас, писала статьи, тезисы, думала о будущем нашем синтаксическом глагольном словаре. В феврале 1988 г. (за два месяца до смерти) собиралась делать доклад на проводимой кафедрой межвузовской конференции. До последних дней она следила за собой: подкрашивала волосы, делала регулярно стрижку, продумывала наряды.

В последние недели ее жизни я вечерами ходила делать Эре Васильевне обезболивающие уколы (утром и днем их делала медсестра) и видела, как Эра Васильевна сопротивлялась смерти, боролась с ней. Говорят, надо со смирением принимать смерть, Эра Васильевна не хотела умирать, не хотела уходить из жизни, оставлять близких.

В последние три дня, будучи без сознания, она металась на кровати, была неспокойна и громко, страшно кричала имя дочери. В момент (точнее мгновение) ухода Эры Васильевны из жизни (дома были сестра Рита Васильевна, сын Ваня, дочь Ольга и я) потеряла сознание Ольга, на следующий день она попала в больницу и очень долго болела. Владимир Леонтьевич, муж Эры Васильевны за время ее болезни перенес два инфаркта, после смерти Эры Васильевны – третий обширный инфаркт и на следующий год после ее смерти (в сентябре 1989 г.) ушел из жизни вслед за ней. (Записано в октябре 1996 г.)

Последний приказ в Деле № 828 от 26 сентября 1988 г. (п. 9) исключает Э.В. Кузнецову из списков сотрудников Уральского университета в связи со смертью…

Из наших сердец – не исключает. Мы, русские, любим любить и страдать. После всего, что произошло, Эру Васильевну невозможно любить, не страдая. Хоронили Эру Васильевну в пасмурный последний день апреля. Я почти не запомнил этот день. Помню только, что на другой день было солнце.

Сорокин Ю.А., Марковина И.Ю. Александр Лацис как «критик»: письмо в редакцию «Литературной газеты»

Публикация «Удара по лакунам» на 16-й странице газеты («Литературная газета», 27 июня 1984 г.) поставила нас, как мы сначала думали, в «тяжелое» положение: эта страница считается юмористической и сатирической, таковым, казалось нам, должен быть и ответ. Но Вы оказали нам, по-видимому, невольную услугу, выбрав в качестве автора фельетона А. Лациса: мы постараемся быть юмористичными и сатиричными в той же мере, как и он, ибо это, оказывается, не столь трудно, как предполагали мы. Нам, специалистам, этот фельетон, как и всякое сочинение «постороннего человека», конечно, показался смешным. Но мы опасались, что он покажется смешным, но уже в силу своих «профессиональных» достоинств, и другим людям. В этом отношении нам, если не крупно, но также повезло. Другим этот «удар» показался не смешным. Предугадывая ваши возражения, сразу же оговоримся: этих других не так уж много, и они наши коллеги и знакомые, которые делились с нами своими впечатлениями относительно вашего «Удара». Возможно, что другие читатели вашей газеты и смеялись. Но в этом позволительно усомниться. И вот по какой причине: и юмор, и сатира, по-видимому, строятся на том, что характеристические (глубинные) черты человека или явления, идеи или текста берутся в целостности и переакцентируются, подаются под неожиданным и дерзким углом зрения («заостряются») в таком контексте, который «непривычен» для них. Но именно целостность понимания рассматриваемой – юмористически или сатирически – сущности проблемы и отсутствует, на наш взгляд, в фельетоне А. Лациса. Но зато присутствует нечто другое, нечто от чеховского Сисоя, который любил повторять лишь одно: «Не ндравится мне!» Если такое сравнение покажется вам неубедительным и малоприемлемым, то можно предложить другое: сравнение с Карениным, который, как известно,

Этот каренинский «синдром» – «синдром» определенности и твердости мнения без достаточности понимания существа проблемы – характерен, по нашему мнению, для фельетона А. Лациса. Поэтому-то автор фельетона и может с завидной самоуверенностью писать следующее:

не полагая возможным, что совет о необходимости «хорошенько подумать» может быть адресован и ему: ведь если у него есть определенные и твердые мнения, то, вне всякого сомнения, они единственно верные и окончательные. Сомневаться самому и позволять это делать другим – вредно, бесполезно и излишне. Все уже решено. Пути предначертаны.

Фельетоны пишутся к определенному сроку на основе одной статьи или, в лучшем случае, книги и без сомнений в чем-либо. Какие могут быть сомнения у определенного и твердого человека? Читать и понимать художественные произведения нетрудно. Трудности – от лукавого и ученых. Задача критика-фельетониста – понять, не допустить и защитить. Даже в том случае, когда никто не собирается нападать и ударять; речь идет о весьма сложной проблеме смыслового восприятия художественных текстов, о тех фрагментах в них, которые создают неадекватное понимание и влияют на эстетико-аксиологическую оценку этих текстов читателями. Речь идет о выявлении (предположительном) механизмов создания художественных текстов, о материалах, позволяющих судить о влиянии среды, культурного фона и фонда на художественные произведения, о роли авторской и социальной памяти в творческом процессе или делать предположения о структуре психических типов авторов и читателей.

Обо всем этом можно было бы узнать, если не ограничиваться советом другим «хорошенько подумать», но и сделать это самому. И прочитав не статью И.Ю. Марковиной в журнале и не статью Ю.А. Сорокина в соответствующей книге, а всю книгу, на которую ссылается фельетонист. При желании можно было бы узнать также, что проблема изучения смыслового восприятия текстов (с точки зрения имеющихся в них лакун) не является новой. Она рассматривалась в работах Тикнора, Евлахова, Волошина, Пиксанова, Томашевского, Степанова, Лотмана, Муравьева, Свинцова и ряда других ученых. То, что наши фамилии упоминаются в фельетоне вне этого научного соседства и даже, более того, в соседстве с А.С. Пушкиным и Н.В. Гоголем – высокая, но излишняя честь. Хотя можно понять и фельетониста: упоминание фамилий других ученых исказило бы желаемую картину. Ему, вероятно, хотелось, чтобы читатели убедились в том, какими «пустяками» занимаются некоторые (и кто они такие?) ученые. Видимо поэтому он и решил умолчать о тех, кто занимался и занимается указанными выше проблемами. А заодно и о тех писателях, в чьих произведениях, как полагают исследователи, имеются лакуны (Шекспир, Л. Толстой, Лесков, Ремарк).

Немаловажен и следующий факт: в фельетоне не говориться о том, что случайные и ненамеренные лакуны являются лишь одним из видов лакун – лексических, грамматических, стилистических, этнографических, психологических, поведенческих, кинесических, наличие которых в художественных текстах крайне затрудняет их понимание и оценку. И этот «ход» фельетониста вполне понятен: он не читал диссертации И.Ю. Марковиной, а именно в этой работе рассматриваются виды лакун, влияющих на процесс адекватного понимания художественных текстов, но не поколебался бросить тень на качество этой работы. В глазах читателя «фельетонная» картинка не должна искажаться! Тем более, если речь идет о каких-то пустяках, вроде гоголевских «несообразностей». Ведь в основном-то, – говорил фельетонисту его определенный и твердый внутренний голос, – художественная литература читателем и понимается адекватно.

А вот в этом-то и позволительно усомниться на фоне следующих выводов социологов, изучающих не художественную литературу, а лишь тексты газет:

Но об этих фактах А. Лацис, очевидно, и не догадывается. Иначе он бы не был столь поспешен, определенен и тверд в своих выводах, особенно в последнем, который он в духе своего фельетона назвал лакуническим, т.е. пустым в смысловом отношении, непонятным и странным, ибо лакуны характеризуются именно такими признаками. Или лакунический вывод А. Лациса не что иное, как шутка? Может быть, шутя, он забыл упомянуть и о том, что мысль в фокусе логического внимания принадлежит не И.Ю. Марковиной, а В.И. Свинцову? Или это – мелочь, не стоящая упоминания в фельетоне, в котором главное не точность, а «художественность» обработки материала? Наверное, все-таки, мелочь, ибо, когда показываешь статью И.Ю. Марковиной Н.В. Гоголю, можно забыть обо всем.

Мы не будем спрашивать 16-ю страницу: «Сколько же лет Аристарху Платоновичу?» мы понимаем, что это «художественный прием», правда, довольно заношенный и ветхий. Мы помним, что стоит хорошенько подумать, прежде чем задавать вопросы, и что когда у оппонента отсутствуют доказательства, то он охотнее всего использует старейший прием ссылки на авторитет. Как известно, «осуществляется» этот прием разными способами: или ссылается на встречу с автором, или цитирует автора. В нашем случае использованы сразу два способа: А. Лацис встречается с Н.В. Гоголем и цитирует то, на что Н.В. Гоголь «молча ткнул пальцем» и «отчеркнул в своей повести». С чем мы и поздравляем фельетониста: не каждому такое удается.

Смешно? Может быть. Но еще и грустно. Грустно оттого, что читатели должны принимать на веру рассуждения человека, который плохо разбирается в том, о чем он пишет, и от того, что перед ними разыгрывается «урок» журналистского (писательского) мастерства не очень высокого качества. И вдвойне «грустно» из-за стараний автора, у которого отсутствуют аргументы убедить читателей в том, что лакуны в тексте «Евгения Онегина» следует рассматривать как никому не мешающую «мелочь» (здравому смыслу все кажется мелочью), что А.С. Пушкин «обозначил» в черновом варианте, как следует понимать слово «ягоды», и что читатели А.С. Пушкина могут быть спокойны, ибо А. Лацис начеку и защитит их и автора «Евгения Онегина» от происков Ю.А. Сорокина.

Все это дано, конечно, нашим уважаемым фельетонистом не прямо, а косвенно, так сказать, художественно: смеркается, дескать, в лесу раньше, чем в поле, в доме за столом раньше, чем в саду, да и вообще у тогдашних девушек зрение было не испорчено чрезмерным чтением, а вот «для людей с ослабленным зрением становится темновато чуть ли не на час ранее». Мы согласны не обращать внимания на эти лацисовские «мелочи», помня, что имеем дело с художественной реализацией поговорки «в огороде бузина, а в Киеве дядька», что перед нами вновь разыгрываемый «урок» логики «несообразностей» в его журналистском варианте. Логики, упрощенной до предела. Рассчитанной на читателей, которых убеждают с помощью еще одного «художественного» приема. К такой логике ни А.С. Пушкин, ни Н.В. Гоголь, конечно, не имеют никакого отношения, хотя, как свидетельствует А. Лацис, Николай Васильевич и «молча ткнул пальцем на строки», указывая на нее. По-видимому, А. Лацис перепутал одну логику с другой, обыденную логику своего понимания (текста) с той логикой абсурда как художественного приема, которая все же не была чужда Н.В. Гоголю. И, возможно, именно на такие моменты и указывают лакуны в гоголевском тексте. Но так обстоит дело с нашей точки зрения. По мнению А. Лациса, этого не может быть, потому что не может быть никогда.

Такая точка зрения не только удобна, но и, по-видимому, позволяет А. Лацису и 16-й странице не ограничиваться фельетонами на литературные темы. Мы не удивимся, если А. Лацис напишет что-нибудь по поводу научных работ, в которых рассматриваются или гипотезы относительно механизмов старения, или гипотезе Сепира – Уорфа, или, в крайнем случае, теории глобальной тектоники плит. Как говорят, на чужой роток не накинешь платок.

В заключение мы хотели бы задать следующий вопрос, хотя он, может быть, и плохо увязывается со всеми изложенным раньше: «Что же все-таки случилось с 16-й страницей за последние полтора года?» Мы задаем этот вопрос серьезно, надеясь получить серьезный, не гаерский ответ.

Юдакин А.П. Остепененная монополия: что тормозит процесс демократизации в науке

О застойных явлениях в науке сказано в последнее время немало. Долгие годы, гордо нося лавры «самой передовой в мире», она в то же время утрачивала позицию за позицией. Сегодня мы с горечью констатируем, сколь далека она оказалась от заветных «передовых рубежей».

Одна из причин сложившегося положения – бюрократизация науки. Демократические перемены, о необходимости которых с такой настоятельностью говорилось на XIX Всесоюзной партийной конференции, еще очень робко затронули сферу науки, академической, прежде всего.

Парадокс: институты изобилуют кадрами и в то же время страдают от их недостатка. Противоречие это понять легко, если вспомнить, что для Академии наук не характерна текучесть кадров, их обновление здесь происходит намного медленнее, чем в других сферах народного хозяйства. Из года в год университеты куют большое количество специалистов, но лишь ничтожно малая часть их пополняет академию, и она давно стала великовозрастной. Меры, предпринятые по омоложению науки, пока не принесли ощутимого результата.

Почему? Да потому, что и в науке получило распространение явление, которое я не побоялся бы назвать мафией. В течение последних десятилетий небольшое число лиц (как известных ученых, так и людей, далеких от науки) узурпировало право на монополию научной истины: выходят их книги, разрабатываются их идеи, без ссылки на корифеев науки работа новичка в печать не пойдет. Иногда без тени смущения «монополист» даже диктует молодому автору или докторанту, на какую из его книг следует сослаться. Упаси боже не сделать это: путь в науку будет закрыт.

Каковы же причины столь одиозного явления? Думаю, их две: отсутствие гласности и нарушение демократических начал в производственной и партийной жизни научного учреждения. Я далек от того, чтобы распространять это обвинение на всю Академию наук. Но то, что подобное явление существует, известно любому научному работнику.

Находясь у кормила власти, некоторые научные деятели целенаправленно проводят корыстную кадровую политику. Затем, опираясь на «своих» людей, они определяют направление научных исследований, как на местах, так и в более широком диапазоне.

Но неужели нет ничего, что противостояло бы протекционизму? Есть, но дело, однако, в том, что хороший порядок нарушается сплошь и рядом. Так, согласно существующим положениям, прием на работу в академический институт (или НИИ) должен осуществляться на основе конкурса. На практике же это превратилось в ничего не значащую условность. Под видом конкурса происходит целевой прием. В некоторых академических институтах, например гуманитарного профиля, 15 – 20 процентов от общего числа сотрудников – родственники. Добавим к этому, что члены одной семьи часто работают в смежных институтах.

Чтобы усилить свое могущество, научная бюрократия направляет фонд зарплаты и фонд поощрения в нужное ему русло. Скажем, по сей день квалификацию научных сотрудников в академической сфере определяет защита ими кандидатских или докторских диссертаций, что в известной степени связано с материальной заинтересованностью. Но поскольку фонд зарплаты все же ограничен, к защите допускаются преимущественно «свои». Для прочих создаются мелкие и крупные препоны.

В Институте языкознания АН СССР, например, за истекшие пятнадцать лет с десяток сотрудников получили степень доктора филологических наук, но из них половина защищалась на «стороне» или повторно. Как правило, это специалисты высокого класса. Возникает законный вопрос: почему они защищались не в родных пенатах? Очевидно, потому, что на практике научная дискуссия нередко превращается в сведение личных счетов. Только безгласные протоколы знают, сколько загубленных работ скрывается за их сухими формулировками.

Дело, конечно же, не только в незащищенной диссертации и не только в рублях, которые прибавит диплом кандидату или доктору наук, а в том, что человеку, годами, а то и десятилетиями разрабатывавшему определенную проблему, перекрыт путь в науку. Это уже беда…

Здесь уместно вспомнить о реформе ставок, осуществленной в академии в 1985 – 1986 годы. Замысел был, безусловно, замечательный: честь должна воздаваться по труду. Ввиду того, что эффективность исследовательской работы «новоиспеченных» кандидатов и докторов наук не всегда была высокой, решили внедрить принцип скользящих ставок с более тонкой градацией научных должностей: простое сочетание двух научных степеней (кандидат и доктор наук) и двух должностей (младший научный сотрудник и старший научный сотрудник) сменилось более сложным взаимодействием тех же двух степеней с большим количеством должностей, причем в каждой категории существует ряд все более увеличивающихся ставок. Есть успехи на научном поприще – получай повышение в зарплате.

Казалось бы, все хорошо. Но что получилось на деле, когда за него взялись бюрократы? Раньше, когда защита кандидатской или докторский диссертации влекла за собой резкое повышение зарплаты, злоупотребления были слишком заметны. Теперь же, при скользящей шкале ставок, семейственность и протекционизм получили простор: любые действия администрации легко оправдать дежурной фразой: «Эта работа более актуальна».

При таком подходе к научным исследованиям ни один крупный ученый прошлого не мог бы в наше время продвинуться по службе: попробуй докажи актуальность нового направления в науке! Да и по количеству трудов они вряд ли «потянули» бы на высокую ставку. Я уж не говорю о том, что при составлении плана выпуска работ без стеснения допускают грубые нарушения; одна отодвигается как менее актуальная, другой дают зеленый свет, хотя серость ее заметна и невооруженным глазом.

Да, приоритетные направления определяются актуальностью научных разработок. Но по иронии судьбы современная наука не знает «неактуальных исследований». Ведь ни одна кандидатская или докторская диссертация не будет защищена, если автор не сумеет обосновать ее «актуальность». Таким образом, мы пришли к парадоксу: все научные исследования актуальны и, следовательно, приоритетны.

В действительности же мы имеем дело с мнимым парадоксом. Актуальность исследования – категория историческая и составляет прерогативу истории той или иной науки. В повседневности же актуальной считают проблематику, которая разрабатывается большим числом ученых. Это явная ошибка, потому что официально создается возможность не заниматься проблемами трудоемкими, которые не могут принести сиюминутный успех.

На уровне Отделения литературы и языка АН СССР приоритетные направления определяются следующим образом: отделение поручает ряду лиц, как правило, «монополистам», изложить некоторые соображения по нужному вопросу. Ученый составляет программу (преимущественно по проблематике, разрабатываемой им самим) и свои наметки представляет на суд отделения. Спустя некоторое время высокие инстанции утверждают пути развития отечественной филологии.

Видел ли трудовой коллектив проект приоритетных направлений? Нет, конечно. Ведь уже давно принято считать, что Академия наук состоит из академиков и член-корров, с их-то мнением, прежде всего, и считаются. И хотя львиная доля научных разработок и публикаций принадлежит перу докторов и кандидатов наук, они как бы находятся за оградой академии, их даже не приглашают на годичное собрание отделения, хотя они обязаны там быть, чтобы знать, в каком направлении развивается отечественная филология.

Но допустим даже, что проект приоритетных направлений по филологии прошел обсуждение в соответствующих трудовых коллективах. И в этом случае он будет страдать однобокостью. Ибо, прежде чем намечать пути развития той или иной науки, необходимо оценить ее достижения на сегодняшний день. А таких публикаций, синтезирующих исследования в той или иной области филологии за некоторый период времени, практически нет. Нет, наверное, потому, что это трудоемкая работа, требующая большого напряжения сил и соответствующей квалификации. Не каждый академик отважится на подобное предприятие, кроме резкой критики ничего не сулящее.

Будем до конца откровенны: не всякий академик или член-корреспондент и сегодня является столь уж компетентным в избранной им специальности. Достаточно свериться по каталогу, чтобы убедиться в том, что некоторые из них опубликовали всего лишь одну-две монографии, да и то давненько. Основная их работа – редактирование. Но человек, мало-мальски посвященный в научный процесс, знает, что редактирование – это зачастую всего лишь почетная обязанность.

Известно, ни одна отрасль науки не сможет динамично развиваться, если недостаточно интенсивно ведутся теоретические исследования. Но случилось так, что борьба с так называемым «новым учением» о языке Н.Я. Марра нанесла серьезный удар по теоретическим разработкам в области языкознания (и далеко за его пределами). Чуть ли не повсеместно бытует представление о том, что языковеды занимаются суффиксами и префиксами.

Это наивное заблуждение, сохранившееся в памяти еще со школьной скамьи. Одни не знают, другие забывают, что языкознание как науку связывают крепкие узы с философией, биологией, психологией, нейрофизиологией и т.д.

Из сказанного сам собой напрашивается вывод о важности теоретических разработок на стыке различных дисциплин. Однако Академия наук не может похвалиться высоким уровнем исследований по этим направлениям (увы, кто-то считает, что они не актуальны и не приоритетны). В Институте языкознания ведутся исследования по психолингвистике и прикладному языкознанию, но расформирована единственная в мире группа философских проблем языкознания, практически не ведутся исследования по семиотике.

Казалось бы, администрация института не чурается творческих преобразований: время от времени здесь укрупняют и разукрупняют подразделения. К сожалению, на практике подобное «творчество» оказывается всего лишь очередным распределением «портфелей». А иначе и быть не может, потому что реорганизация структуры института не определяется творческим подходом к научным проблемам, проводится без учета подлинной актуальности и приоритетности исследований.

Уровень развития науки определяет развитость того или иного общества. Общество не может и не должно позволить, чтобы обесценился труд ученого, чтобы снижался уровень теоретических разработок. Очевидно, сегодня, когда процесс демократизации охватывает самые разные стороны нашей жизни, не может он обойти и науку.