…В борьбе за советскую лингвистику: Очерк – Антология

Предисловие. Нам нужна история советского языкознания

[1]

[2]

Исследование истории «советской науки о языке» становится все более самостоятельным и актуальным жанром современной постсоветской российской лингвистики [7; 81; 92; 150]. Появление пока не очень большого количества публикаций по истории советского языкознания второй половины XX века – симптоматичное явление, так как они свидетельствуют, по словам Ф.М. Березина, «об утверждении самосознания лингвистики, о ее зрелости и росте» [113, с. 5 – 6; 28, с. 96]. Подведение «итогов» началось в конце XX века, в середине 90-х гг. [104; 121, с. 16 – 19; 158; 178]. В 1996 г. вышел первый номер «Московского лингвистического альманаха», также посвященный в основном подведению итогов в статьях Р.М. Фрумкиной «Куда ж нам плыть?», Е.Г. Борисовой «О „кризисе лингвистики“», Е.М. Брейдо «Между старым и неновым», А.Е. Кибрика «О „невыполненных обещаниях“ лингвистики 50 – 60-х годов» и др. [159, с. 67 – 82; 37, с. 226 – 228; 38, с. 229; 89, с. 230 – 233]. По рассказам А.К. Жолковского, одним из литературных мечтаний А. Мельчука было написать подлинную историю советской лингвистики, взяв за основу различные анекдоты из жизни лингвистов. Как-то раз он пересказал А.К. Жолковскому следующий диалог между создателем аппликативной грамматики Шаумяном и его учеником Е.Л. Гинзбургом:

При всем том обобщающий труд по истории советского языкознания пока не создан. Напомню, что первые попытки подобного рода относятся еще к 50-м годам: в 1953 году опубликован проект «Очерков по истории языкознания в СССР», предназначавшийся для «широкого обсуждения» тиражом в 500 экз., не получивший однако дальнейшей разработки. Почти шестьдесят лет спустя, в 2012 году, опубликованы результаты одного очень, на наш взгляд, интересного исследования, проведенного в ИНИОН РАН: исследования документального потока в области лингвистики, а именно библио-метрический анализ микропотока научной литературы на основе указателя ИНИОН «Новая литература по социальным и гуманитарным наукам. Языкознание». Итог таков:

М. Полани, вслед за П.П. Сойреном, скажет:

Трудности, связанные с написанием истории советского языкознания, существуют и сегодня: тому есть три причины. Во-первых, нужна определенная историческая ретроспектива, которая позволила бы дать непредвзятую, идеологически и персонально нейтральную оценку тому, что вошло в фонд отечественной языковедческой мысли. Во-вторых, многие идеи, сформулированные в советском языкознании второй половины XX века, носили и носят спорный, дискуссионный характер. В-третьих, проблематика, разрабатывавшаяся в СССР на всем его огромном пространстве, столь разнообразна, что каждый аспект требует зачастую особого исследования. К обобщению достижений советского языкознания можно подходить либо с точки зрения разработки той или иной проблемы, либо с точки зрения обобщения успехов и неудач в изучении конкретного языка или целой семьи языков, распространенной на территории СССР.

В любом случае в системе нашего современного знания живут в той или иной мере достижения прежних эпох. Поэтому мы должны рассматривать их одновременно извне и изнутри, анализировать их структуры, постигать причины их достоинств и недостатков, сильных и слабых сторон. Не можем мы избежать при этом столкновения с парадоксом остраненности: мы – вне той эпохи; люди, которые пишут и вспоминают о ней сейчас, тоже вне той эпохи – «взгляд из угла М.Л. Гаспарова». В то же время они были в той эпохе. Книга воспоминаний Р.М. Фрумкиной так и называется – «Внутри истории» [161]. Наверное, такой парадокс благоприятствует исследованиям истории науки. Хотя это не безопасно – в буквальном, а не в метафорическом смысле. Вспомним классика[3]:

Не случайно И.Е. Аничков в своем предисловии к «Очерку советского языкознания» (1973 г.) напишет следующее:

А Р.М. Фрумкина в книге «О нас – наискосок» специально оговаривала:

Но, как сказал другой классик: не могу молчать![4]

Чем же мы располагаем на сегодняшний день для написания истории советского языкознания второй половины прошлого века? В первую очередь, работами, посвященными собственно истории отечественного языкознания этого периода, в которых можно выделить четыре основных направления.

• Первое – энциклопедическое: например, статьи Советское языкознание и Институты языкознания в «Лингвистическом энциклопедическом словаре» [105, с. 193 – 196; с. 474 – 477], энциклопедические справочники А.П. Юдакина – «Славянская энциклопедия», «Ведущие языковеды мира» [175; 176], энциклопедический справочник «Кто есть кто в кавказоведении» [99]. Помимо этого, бесценный материал дают журнальные публикации в двух ведущих языковедческих изданиях, в «Вопросах языкознания» и «Филологических науках», а также библиографические указатели по общему и прикладному языкознанию [31; 123; 124; 125; 126; 127; 149]. Особо стоит упомянуть о публикациях ИНИОН АН СССР, приуроченных к международным лингвистическим конгрессам, которые как в зеркале отражали активные процессы советской лингвистической жизни [3; 4; 47; 117; 135; 100, с. 3 – 4].

• Второе, наиболее широко распространенное, – представлено либо очерками по истории языкознания, охватывающими какой-либо период, либо историей какого-то направления (научной школы). У истоков этой традиции – описания фрагмента истории советской лингвистики второй половины XX века, безусловно, стоит книга А.А. Реформатского «Из истории отечественной фонологии» [138], за которой следуют многочисленные хрестоматии и антологии [7; 27; 59; 118; 144; 151]. Отдельным эпизодом историографии советской лингвистки второй половины XX века следует считать, например, «авторские истории» о развитии семиотики в СССР, об Институте языка и мышления им. Н.Я. Марра, о кафедре и отделении структурной / теоретической и прикладной лингвистики ОСИПЛ / ОТИПЛ (1960 – 2002), об Институте лингвистических исследований, о Московско-тартуской школе, о филологическом факультете МГУ или Московского областного педагогического института им. Н.К. Крупской, о Пермской научной школе функциональной стилистки и др. [8, с. 11 – 34; 14; 15, с. 32 – 35; 60, с. 41 – 49; 61; 77, с. 237 – 241; 79; 82; 83; 90, с. 80 – 100; 114; 131; 133; 134; 153, с. 119 – 162; 157; 162, с. 68 – 80; 170, с. 6 – 58]. Особое место в истории советской лингвистики занимают отдельные школы и направления, связанные в основном с конкретными персоналиями, и ограниченные хронологическими или территориальными рамками: от Кишинева до Алма-Аты и от Ленинграда до Ташкента [1, с. 15 – 26; 16, с. 156 – 159; 25; 42; 58, с. 60 – 72; 74; 75; 84, с. 4 – 18; 88; 107; 112, с. 141 – 143; 141; 152, с. 35 – 102; 155; 156].

• В работах третьего направления рассматривается либо деятельность языковедов в определенной области, либо берется какой-нибудь частный, несмотря на всю его значимость, вопрос в концепции того или иного языковеда, прослеживается его разработка и т.д. Как это представлено у Я.В. Лоя или И.Е. Аничкова [10, с. 14 – 23; 11, с. 40 – 45; 12; 72; 97, с. 529 – 560; 108; 109; 120, с. 102 – 114].

• Возможен и четвертый подход – создание обобщающих работ по истории языкознания в определенный хронологический период в свете осмысления временного среза в развитии лингвистической мысли с точки зрения определенной идеологической, философской или общеметодологической позиции автора [6; 9; 17; 18; 55; 57, с. 183 – 192; 92; 102; 106; 110].

Наша же книга – это попытка глобального описания советского языкознания второй половины XX века, начиная с 50-х гг. В подборе материала мы исходили из того, что имеем дело с определенной научной традицией – возникающей, существующей и оканчивающейся, как в контексте внутренней, так и внешней социальности. По схеме, предложенной И.Т. Касавиным, возникновение традиции всегда связано с предпосылочным знанием, сформировавшимся первоначально в рамках иной традиции, в нашем случае – «нового учения о языке» и советской лингвистики 20 – 30-х гг., в том числе языковедческого андерграунда 20 – 40-х гг.[5] Оно постепенно утратило связь с той социальностью, в которой формировалось, бытовало, которую «обслуживало». Точку на этом отрезке истории поставила «дискуссия 1950 года». Но традиция не исчезла полностью, а начала выполнять форму познавательного общения, приспосабливаясь к иной деятельности в другой эпохе. «Наследие Марра и Мещанинова» благополучно переживет и отечественную структуралистскую революцию 60-х, и семиотический бум 70-х, и окажется востребованным в 80 – 90-е гг. Далее наступает этап установления равновесия: предпосылочное знание – «старое» («неомарризм») и «новое» (структурализм, семиотика, «хомскианство» и пр.), наполнилось конкретной предметностью и пришло в соответствие с уровнем развития общественного сознания и общества в целом. Благодаря этому в 60-е гг. свойственный традиции тип познавательной деятельности получает социальное оправдание, а присущие ему схемы, нормы и идеалы начинают ограничиваться своими внутрирегулятивными функциями. Но в этот момент выработка социальных смыслов практически прекращается. Эпистемическое сообщество теперь занято, прежде всего, решением предметных, а не социальных задач: институциализация познавательной деятельности, в целом, завершена. Это время работ по машинному переводу, время расцвета московско-тартуской школы семиотики, создание факультета теоретической и прикладной лингвистки в МГУ, формирование большинства региональных лингвистических школ в СССР. Далее наступает этап социального насыщения познания, когда последнее предстает как некоторая бессубъектная активность. Начинаются активные поиски по выявлению и элиминации «метафизики», социокультурных и личностных контекстов, по демаркации «подлинного» знания от «неподлинного», по редуцированию познания к процессу зеркального отражения реальности. Тем самым ученый как бы пытается утвердить свою специфическую самостоятельность, свою ориентацию исключительно на познавательные, а не социальные потребности. За это он сразу же бывает строго наказан: общество начинает предъявлять обоснованные претензии. Это началось еще в 60-е гг. и регулярно повторялось в последующие десятилетия:

В период угасания познавательной традиции происходит разрыв между системой деятельности субъекта и формами ее социальности. Именно тогда, когда традиция становится делом отдельного человека, можно говорить о ее деградации, кризисе. Формы внутренней социальности познания в такой ситуации превращаются из стандартов общения познающих индивидов в способ самовыражения отдельной личности. Традиция превращается в миф. При этом возможны четыре формы угасания традиции: исключение значимых контактов с внешней социальностью, утрата способности отражать социальные потребности, исчерпанность деятельности и обретение предпосылочным знанием самостоятельного существования, вытеснение познавательной деятельности доктринализацией [86, с. 165 – 177].

Итак, эта книга призвана, в том числе дать ответ на вопросы: нужна ли нам история отечественной (советской) лингвистики второй половины XX века? как правильно написать эту историю? Эти вопросы поставлены нами в ряде предшествующих созданию книги отдельных статей [19, с. 4 – 30; 20, с. 3 – 20; 21, с. 4 – 9; 22, с. 183 – 189; 23, с. 34 – 40; 24].

Название книги – это аллюзия, отсылающая читателя к песне времен Гражданской войны:

Аллюзия не случайная. Многие воспоминания лингвистов той эпохи и о той эпохе связаны именно с дискурсом борьбы: «о борьбе идей и направлений в языкознании нашего времени» постоянно будет говорить Р.А. Будагов [41].

Фрагмент своего разговора с А.Ф. Лосевым в ноябре 1973 года В.В. Бибихин запишет:

А.В. Ерофеев вспоминает:

Воспоминания Ю.Д. Дешериева называются «Жизнь во мгле и в борьбе» [62], одна из глав воспоминаний Р.М. Фрумкиной – «Поражения и победы» [160], в сборнике к 100-летию В.С. Абаева – речь идет в буквальном смысле о борьбе и подвиге ученого:

Однако, если верить словам Н.Е. Копосова, «средний класс» советских интеллектуалов от гуманитарных наук (в том числе от лингвистики) неплохо себя чувствовали в том мире борьбы [93, с. 7]. В свидетели этого мы можем призвать и В. Новикова:

Поэтому нам показалось важным поместить изучаемые источники в соответствующую интеллектуальную и духовную среду, интерпретировать их в зависимости от идеологических предпочтений или личностных симпатий и антипатий их авторов. Нужно было, конечно, сопротивляться искушению, которому слишком часто подвержены историки науки, – делать более доходчивой часто темную, неловкую и мутную мысль прошлого, переводя ее на современный язык, который ее проясняет, но в то же время и деформирует.

Эмпирической базой нашего очерка и антологии стали, прежде всего, научные тексты прошлого – книги, журнальные статьи, решения заседаний ученых советов, официальные письма и переписка ученых, рукописи и черновики, автобиографические очерки и воспоминания.

«Презентизм» и «антикваризм» – вот две основные целевые установки, в рамках которых в виде очерка и антологии совершилось наше историческое исследование. Презентизм – это стремление рассказать о прошлом для современности. Антикваризм – это желание восстановить картины прошлого во всей их внутренней целостности, безо всяких отсылок к современности. Отсюда проистекает обилие цитат, а не пересказов или рефератов.

Одной из первых нами решалась задача хронологической систематизации успехов и неудач борьбы советской лингвистики 1950 – 2000-х годов за свое место в структуре научного знания. Мы постарались «каталогизировать» результаты научных достижений и неудач, воздать должное крупнейшим исследователям, отметив, если возможно, ошибки и заблуждения, то, что не прошло «проверку временем». Особенно привлекательным был поиск «забытого, но ценного».

Другая задача – представление социального механизма эволюции лингвистических научных идей и проблем этой эпохи – от зарождения, через стабилизацию к угасанию. Это попытка реконструировать основные интеллектуальные традиции, темы и проблемы, характерные для советской лингвистики второй половины XX века, и продемонстрировать непрестанную борьбу за обновление конкретных научных идей, происходящее в ходе полемики с альтернативными подходами и идеями.

Наконец, нас интересовал «человеческий фактор» научной деятельности той эпохи. Мы постарались воссоздать контекст социокультурного и мировоззренческого «боевого» творчества советских лингвистов, анализ «боевых» традиций научного сообщества той эпохи, реконструировать «внешнее окружение», которое способствовало или тормозило развитие научных идей, теорий, подходов.

Архитектоника книги такова: вначале идет монографический очерк, где по правилам исторического описания дается ответ на пять кардинальных вопросов:

• как это было?

• каков был социальный статус науки о языке и языковеда?

• каково было господствующее мировоззрение и как оно соотносилось с маргинальными парадигмами?

• каково было отношение общества к языковедческому знанию?

• каков был микросоциальный климат в этой отрасли советской науки?

Далее читателю предлагается антология, структурированная по десятилетиям – от 50-х годов XX века до начала нового, XXI века, которая включает в себя отрывки из теоретических работ ведущих советских языковедов, из журнальных и газетных публикаций, воспоминаний, бесед, а также из хроники той эпохи.

Наша книга – это описание путей, которыми отечественная наука о языке приобрела на сегодняшний день свое достояние. Она может объяснить нам то, чем мы владеем и что можем ожидать от науки, а также не только привести нам на память тот запас, который мы имеем, но и научить нас, как его увеличить и улучшить. Совершенно справедливо можно ожидать, что история советской лингвистики второй половины XX века дает нам повод для философских размышлений о том, в каком направлении следует направлять наши интеллектуальные усилия для расширения и дополнения запаса наших знаний о языке.

Помочь читателю или сподвигнуть его вынести уроки из прошедшей истории человеческого знания было одной из задач начатого нами труда. Мы искренне считаем, что это один из первых шагов. Продолжение, как говорится, следует.