Хмельницкий. Книга первая

1

С той поры, как Ян Данилович получил в приданое за Софьей Жолкевской Звенигородку с ее роскошными лесными угодьями, он ежегодно выезжал туда на зимнюю охоту. В безграничных, девственных лесах, тянувшихся вдоль реки Гнилой Тикич, водился не только простой зверь — лисица, вепрь, коза, но и красавец тур. Данилович построил в этих лесах поташные заводы, сжигал столетние деревья, превращая их в поташ, который возил продавать в Гдыню, получая от этого огромные доходы. Поташ Даниловича из звенигородских лесов пользовался большим спросом на европейском рынке, ежегодно принося ему тысячи злотых прибыли.

Вся родовитая польская шляхта знала о зимней охоте в звенигородских лесах, которую Ян Данилович умел устраивать с необычайной помпезностью. Из уважения к тестю, любившему рассказывать о том, как он, бывало, даже наряжался в костюм Дианы, богини охоты, Данилович превратил зимнюю охоту в своеобразный традиционный семейный праздник. Еще в начале зимы староста рассылал гонцов к своим родственникам и к наиболее уважаемым в крае шляхтичам, приглашая их принять участие в охоте на лисиц, вепрей и особенно на тура. Управители имениями, подстаросты всех староста Даниловича на Украине, урядники — все были поставлены на ноги и почти два месяца со дня на день ждали этого торжественного события.

Чигиринский подстароста Михайло Хмельницкий тоже получил наказ быть готовым к участию в охоте с двумя-тремя десятками вооруженных людей. Так повелось из года в год. Вельможа Данилович развлекался зимней охотой, а простые люди, жившие в этих местах, на своей собственной шкуре испытывали, что такое панская забава.

Словно нашествие татар или ледяная буря бушевала в течение двух-трех недель, лишая покоя окрестных жителей, угрожая человеческой жизни, да и не одной…

На крещенской неделе из Корсуня в Чигирин прискакали гонцы, передавшие наказ переяславского старосты выезжать на охоту. Хмельницкому велели прибыть в Корсунь, где он должен был встретиться с Яном Даниловичем, и уже вместе со всей ватагой высокопоставленных охотников, в сопровождении сотни вооруженных всадников, направиться в звенигородские охотничьи угодья.

Как раз в это время Хмельницкий со дня на день ожидал возвращения своих гонцов из Львова. Они повезли сыну бочку свежего сала, копченостей, сухих фруктов, два куля муки и денег на жизнь до окончания коллегии. Теперь уже — до окончания!

Зиновий-Богдан заканчивал высший класс риторики. Следовало ли оставаться еще на два года в коллегии, чтобы изучить курс высшего богословия, как рекомендовали отцы иезуиты, желавшие завершить образование своего воспитанника на высшей ступени? Отец мечтал о большом будущем сына на ниве государственной деятельности. Старательно выполняя свои обязанности подстаросты, заселяя пограничные степные просторы, Хмельницкий питал надежду на то, что его усердие заметят не только в Олеске или Переяславе, но даже и в Варшаве! Третий год он с волнением ожидает королевского распоряжения о восстановлении какой-то старинной родословной, давно затерявшейся в туманной старине, о признании шляхетского герба «Абданк». Самого Хмельницкого, занимавшего должность подстаросты, возможно, не так уж и интересовал этот герб, украшенный рыцарским щитом с королевской эмблемой, увенчанной клинообразным крестом и перечислением его родословной до десятого колена. Он заботился прежде всего о судьбе сына!

А его посланцы все не едут из Львова. Не стряслась ли по дороге какая-нибудь беда? Как надоели все эти стычки — имение идет на имение, шляхтич на шляхтича. А то, гляди, еще и турки или татары из Буджака нагрянут за поживой, нападут на его людей. Где уж лучшей поживы искать: четыре оседланных коня, два запряженных в телегу да четверо ладных, стройных молодцов, во главе с бывалым казаком. Ясырь[46] первоклассный!..

Он медлил с отъездом. Хотел было побыть дома еще день-другой, но Матрена уговорила не делать этого и советовала немедленно выехать, чтобы не ставить себя в положение неисполнительного подстаросты и не нарываться на оскорбительные эпитеты — «ленивый хлоп, бездельник…». Из-за этого они даже поссорились на прощание. Михайло настолько рассердился на жену, что вскочил на коня и выехал со двора, не попрощавшись с ней. В Чигирине он даже не сходил с коня, задержавшись там только на время, необходимое для приготовления к отъезду вооруженной свиты.

— Все ли в сборе, пан Мусий? — не совсем приветливо спросил он у старшего казака из реестровиков, которого поставил во главе вооруженной свиты, и сразу же отправился в длинное двухнедельное путешествие.

В тот год стояла хорошая зима. Несколько раз талый снег затягивался ледяной коркой, которая вновь покрывалась снегом, образуя крепкий покров даже на реках и озерах. Около трех десятков хорошо вооруженных и ловких всадников с трудом сдерживались, чтобы не пуститься вскачь по снежному насту. В морозном воздухе поднимался пар от дыхания людей и лошадей. Мусий Горленко сдерживал молодежь, не разрешая ей опережать подстаросту, ехавшего впереди отряда. Хмельницкий был при таком здоровье и в таком возрасте, который у казаков назывался свидовым, то есть как запаренный для колесного обода брус молодой бересты: упругий, сбитый, словно тесто у хорошей хозяйки. Несмотря на то что ему было уже за сорок, ни единого серебристого волоска не было заметно в его слегка выцветших, старательно закрученных вниз усах. Чисто выбритый подбородок придавал ему солидность, а его губы и до сих пор еще вызывали зависть даже у молодых женолюбов. Хмельницкий, слегка прижмурив от ослепительно яркого снега глаза, всматривался в прозрачную, пустынную даль с разбросанными там и сям перелесками. Ни единого всадника не встретили они на своем пути.

Ехали по торной дороге, пролегавшей недалеко от реки Тясьмин, которая огибала темные холодноярские леса, выходила к селу Млиево и дальше тянулась через Городище. Переночевав в смелянских хуторах, на заре снова двинулись в путь. Подстароста был грустен. Но когда на окраине хутора его нагнал один из посланных во Львов слуг, сразу же повеселел. Оказалось, что слуги подстаросты на пути домой тоже заночевали в Смеле.

Хмельницкий резко повернул коня к хутору.

— Нам тоже поворачивать, пан подстароста? — спросил Горленко и добавил: — Пути не будет, если с утра возвращаться начнем.

— Верно, верно, пан Мусий… Поезжайте с богом дальше… А кто-нибудь один останется со мной. Кажется, Василий хочет? Мы вас нагоним не далее как под Городищем…

Встречать пана подстаросту вышли из хаты все пять слуг. Явтух из Медведовки, пожилой мужчина, снял шапку и почтительно поклонился Хмельницкому. Молодые слуги тоже обнажили свои головы, приветливо здороваясь с подстаростой.

— Дай боже пану Михайлу счастливо справиться со своим добрым делом, — произнес Явтух, догадавшись по количеству людей и снаряжению, что подстароста уезжает из Чигирина но на один день.

— Ну спасибо, брат… Все ли здоровы, хорошо ли доехали? Наденьте, хлопцы, шапки, берегите уши от мороза для девушек, покуда не поженились… Вот это хорошо, что не прозевали меня. Расскажи мне, Явтуше, хотя бы в нескольких словах, а то тороплюсь с отрядом. Жив, здоров там наш сын? Как учится… Наверное, говорил с ним, Явтуше?..

— Так вы зайдите в хату, пан Михайло, там и поговорим. Или прямо тут вам рассказывать?

Хмельницкий соскочил с коня, подошел к коренастому казаку, возглавлявшему отряд слуг, и трижды поцеловался с ним.

— Вот это за всех, паны казаки… А в хату… Зачем нам-зря время тратить. Когда выехали из Львова? Шапку, шапку надень, Явтуше.

— Спасибо, пан Михайло, я уже давно женат, за уши не боюсь… Выехали мы еще в субботу на крещенской неделе. В Белой Церкви, на реке Роси, на иордань[47] попали, а потом двинулись дальше. Сынок, дай бог ему здоровья, ростом в отца, молодецкие усы пробиваются на губе. Уж как начнет смешить, так за живот хватаешься…

— Усы пробиваются, говоришь? — спросил Хмельницкий, не скрывая отцовской гордости. — А когда я в последний раз целовался с ним… у Зиновия были еще нежные, детские губы.

— Богданом теперь больше зовут его…

— Мелашка?

— Наверное, молодице нравится это благозвучное, можно сказать, мужественное имя. По правде говоря, имя Зиновий как-то, прошу прощения… не подходит для такого крепкого парня… Просил к весне прислать коней, домой хочет наведаться.

— Ну, как там, в коллегии?

— Что мне сказать вам, пан Михайло? Тот, второй его друг, — их «Хмелями» прозвали в бурсе, — так он сказывал, что Богдан «найлепший»[48] ученик во всей коллегии. Сам воевода, егомость гетман пан Жолкевский, собирается определить его на службу, должно быть, в Варшаве, в королевскую канцелярию. И веру, слава богу, исповедует нашу, как полагается. Руководители коллегии, стало быть, выражают недовольство, что православный бурсак не всегда подчиняется католическим наставникам. Даже хотели, стало быть, наказать его за непослушание. А егомость пан гетман, стало быть, сказал, что, панове отцы исуситы, учите живую плоть, а душу его оставим господу богу и королю. Под благодатным солнцем, мол, и язычники живут, а он все-таки христианин сущий, пусть даже и греческого вероисповедания… Ну и отстали от него. Ан всем известно, что егомость на собственные деньги построил в Жолкеве православный храм для своих людей… Весной пана Богдана, стало быть, переведут в самый высший класс. Ксендзы говорят, что не выйдет из этого степного хмеля служителя веры Христовой, пускай солтысом[49] будет.

— Ну и спасибо тебе за добрую весточку. Прошу, пан Явтух, ни слова не говорите пани Матрене о солтысе. А когда я вернусь, ты мне расскажешь подробнее… Василий, поехали! До свидания, молодцы, везите пани Матрене радостные вести…

— Радостные вести… — пробормотал про себя Явтух из Медведовки, когда Хмельницкий выехал со двора. — Нет, пан подстароста, не солтысом суждено быть этому юноше с пламенным сердцем. Торговцем, купцом хочет стать молодой парубок, который, как неверный голомозый турок, говорил со мной на их языке… Эх-хе-хе, бедные родители! Несподручно в дороге про это рассказывать, не королевскому подстаросте об этом слушать… Ну, хлопцы, поехали и мы. К заходу солнца должны мы и ворота закрыть на подворье в Субботове.

Надел шапку, еще раз посмотрел через тын на улицу. Отдохнувшие кони подстаросты вихрем мчались следом за отрядом, оставляя позади себя клубы снега, летевшего из-под копыт.

2

Когда в послеобеденную пору Хмельницкий со своим отрядом въехал по двор Корсунского староства, он уже был заполнен сбившейся в кучу вооруженной челядью. Вооружены они были по-разному. Многие из них сидели на конях, чтобы лучше видеть, что творится в центре круга, где происходило нечто необыкновенное. Пешие старались пробиться поближе к центру, низкорослые поднимались на носки, протискиваясь вперед. Вокруг стоял сплошной гул.

Чигиринского подстаросту узнали урядники, дворовые слуги Корсунского староства и звенигородцы. Они вежливо расступились, насколько было возможно в этой сутолоке, пропуская Хмельницкого в середину круга.

— Пан староста порядки наводит. Суд там вершит, уважаемый пан… — сказал кто-то из корсунцев, хорошо помнивший Хмельницкого с тех пор, когда тот мирил их с мещанами во время ссоры из-за ремонта моста через Рось.

— Нашего Гната Галайду, пан Хмельницкий, судят, — добавил челядинец звенигородского поташного завода, — пан, наверное, помнит московита Гната, который не боялся ходить на крупного зверя с одной рогатиной.

— Гната? А как же, разве можно забыть Гната Галайду? А как пана звать? Полагаю, он тоже работает на поташном заводе пана старосты?.. — спросил Хмельницкий, второпях не совсем поняв, что здесь происходит.

— Я… Грицко. Мой батя у вашей милости челядинцем был на поташном заводе, а я лошадь гонял… Тут-ко, пан Хмельницкий, нашему Гнату не повезло.

— Так что же там с Гнатом? Наверно, пан староста пособит его горю.

— Судят Гната! — объяснили Хмельницкому сразу несколько человек.

Хмельницкий не любил заниматься судебными делами. Бывало, и в своем Чигиринском подстаростве такие дела решал не сам, а перепоручал кому-нибудь из пожилых урядников. А тут еще идет речь о Гнате Галайде, которого он, Михайло Хмельницкий, служа в Звенигородке, взял на работу надсмотрщиком на поташный завод. Выписали человека из реестра — мол, пришелец из России, какой из него реестровец. Его принуждали идти к вельможному шляхтичу в ярмо, сделаться простолюдином, отказаться от казачьего сословия. И землепашцем стать он мог лишь с разрешения его милости пана. Гнат возмущался, проклинал шляхту и свою судьбу, грозился поднять бунт. И Хмельницкий решил взять Гната к себе на службу, на поташный завод, охранять лесные и речные угодья вельможи Даниловича. Он был старательным слугой, Хмельницкий собирался даже повысить его в должности!..

Из толпы доносился голос Даниловича. Он сердито отчитывал кого-то, но ничего нельзя было понять. А когда Хмельницкий пробрался к центру круга, он увидел поодаль стоящих на коленях четырех человек со связанными за спиной руками и без головных уборов. Они стояли на утоптанном снегу, склонив головы перед старостой, как перед палачом. У одного из них была бритая голова, только седой оселедец небрежно свисал со лба. Хмельницкий узнал в нем Гната. Только он один из челядинцев поташного завода до сих пор упорно придерживался казацких обычаев — не носил волос, как другие.

А мороз, казалось, еще больше крепчал, обжигая уши несчастных, сковывая связанные за спиной руки. Время от времени Галайда поднимал голову, что-то говорил старосте. Непохоже было на то, чтобы он умолял рассвирепевшего шляхтича, — тот еще больше выходил из себя. И нельзя было понять, кто перед кем оправдывается, а кто кого обвиняет. Но староста стоял, свободно размахивая руками и грозно произнося свой приговор. А у Галайды связаны за спиной руки, он вынужден стоять на коленях в снегу.

Около двух десятков шляхтичей и служащих окружили старосту. В стороне от них, ближе к подсудимым стоял коренастый мужчина средних лет, держа наготове плетеную нагайку, крепко зажатую в левой руке — он был левша. Это был старший урядник звенигородских поташных заводов, назначенный на это место после ухода Хмельницкого. Подбоченясь свободной от нагайки рукой, он словно отдыхал, готовый в любую минуту потрудиться ею во имя поддержания престижа старосты. Голову он отвернул, как норовистый конь, наискось и исподлобья следил глазами за подсудимыми, готовясь к следующему удару. Угодливость, с которой урядник исполнял волю власть имущих, свидетельствовала не только о его презрении к этим бедным людям, стоявшим на коленях на утоптанном снегу, но и о душевном ничтожестве. Он был большой трус, но хотел показать вельможе всю силу своей ненависти к этим преступникам, шатающимся по звенигородским полям и лесным угодьям.

— А что тут творится, люди добрые? — снова спросил Хмельницкий, обращаясь к окружающим.

— За полов… — нехотя бросил кто-то.

— А ты там был? — возразил другой. — Не наш человек…

— Но ведь судят-то как своего! — убеждал третий. И стал объяснять Хмельницкому: — Видите ли, пан староста собирается охотиться у нас на Звенигородщине, гостей пригласил. А к его приезду, точно для потехи, надсмотрщики нарушителей поймали.

— А ты там был? — снова решительно перебил его один из присутствующих.

— Но ведь судят!..

— И Гнат Галайда нарушителем стал? — спросил Хмельницкий.

— Святая земля их рассудит, уважаемый пан… Говорят, урядник давно точит зуб на Гната, хочет боярского холопа сделать своим слугою. А тот человек, дай ему бог здоровья, острый на язык… Да еще тут и тур… Перед самой охотой старосты проклятый тур столкнулся с волками. Так оно было илда иначе, но Гнат никогда не брехал. Будто б он отбил у волков чуть живого тура и прирезал его… Святая земля их рассудит.

А тем временем староста закончил свой суд. Теперь приступали к порке. Ревностный, жестокий урядник-левша приказал челядинцам положить на скамью одного из мужиков, самого молодого. Несколько гайдуков с нагайками в руках набросились на несчастного и насильно потащили к скамье, стоявшей возле старосты, окруженного шляхтичами. Молодого парня положили лицом вниз, освободили ему руки, заставив обхватить скамейку, и снова связали их снизу. Со злобным смехом сорвали с него штаны, оголили спину…

Хмельницкий повернулся, намереваясь уходить. Люди расступились, давая ему дорогу, понимая и уважая чувства этого человека в дорогом панском кафтане. Один из присутствующих поднялся на носках к уху Хмельницкого и сказал:

— Тем троим по полсотне ударов. А Гната… на кол.

— На кол? За недобитого тура Гната на кол? — взволнованно переспросил Хмельницкий и стал как вкопанный. — Человека осуждают на смерть за гибель тура?..

— Получается так… Двоих шляхтичей за незаконную охоту в тех же лесах заставили уплатить по четыре гроша за лису, а по пять — за вепря. А Гнату… Он же — холоп, убежавший от боярина…

Хмельницкий движением руки прервал говорившего, решительно повернулся и быстро направился к старосте. А в голове вертелись слова: «С шляхтича по четыре гроша, а холопа на кол…»

— О, пан Хмельницкий заставляет себя ждать. Мы хотели было выехать пораньше… — начал Данилович, увидев, с какой поспешностью Хмельницкий шел к нему, пробиваясь сквозь толпу челяди.

— Мы уже здесь, вашмость… Но вы заняты судом. Мои люди готовы… Как прикажет вашмость?

И тут же чигиринский подстароста так же неожиданно остыл, как и вспыхнул. Сердце у него ныло, совесть настоятельно требовала, чтобы он протестовал против своеволия, исполнив тем самым долг честного человека. Но Хмельницкий был лишь слугой старосты, и это вынуждало его льстиво улыбаться, отвечать не так, как подсказывали сердце и разум. Испытывая угрызения совести, он боязливо оглянулся, провожая глазами сгорбленного, но не сломленного Галайду, которого урядники уводили со двора.

— Пан Хмельницкий, наверное, знает этого лупезника[50] московитина? — спросил Данилович, уловив страдальческий взгляд подстаросты.

— Да, вашмость пан староста, я знаю его. Он служил надсмотрщиком лесных угодий и на поташном заводе… Сейчас очень холодно, и я просил бы вашмость смилостивиться и разрешить развязать руки человеку…

— Руки? — переспросил Данилович с деланным сочувствием. — Эй, там!.. Развяжите руки хлопу… А зачем же, пан подстароста, ребелизанту необмороженные руки, когда ему суждено умереть на колу? Ведь я велел, чтобы неповадно было другим, публично казнить его на колу в Звенигородке… Как ехалось вам, пан Хмельницкий, из Чигирина? Пан извещал меня, что в вашем пограничном старостве полное спокойствие и порядок. А тот непоседливый опришок, проходимец, атаман Яцко из Остра, собрал казаков в Боровице и повел их в Черкассы, чтобы объединиться с Барабашем.

— Не знаю, вашмость пан староста, зачем нам беспокоиться о том, что творится в Черкасском старостве. О Яцке я уже докладывал вам. Он приехал с Низа, собирает осевших в волости казаков, не нарушая государственного порядка. Какие-то отряды казаков отправил на Днестр, к Могилеву-Подольску. Ведь вам известно, что доверенные короля готовят казаков для похода егомости королевича Владислава на Москву… А из Запорожья, вашмость, доходят тревожные слухи: турки готовятся к походу на Подольщину — наверное, намереваются грабить земли Речи Посполитой. Разве запретишь здесь тому же Яцку, — оправдывался Хмельницкий, торопливо шагая следом за старостой, боясь, как бы не оттиснули его более молодые шляхтичи из многочисленной свиты охотников. И он еще раз оглянулся на Галайду. «Попрощаться бы надо было с ним, семья у человека осиротеет…» — подумал он. Эта мысль терзала его душу.

Данилович, заметив этот растерянный взгляд Хмельницкого, остановился. Но тут же вместе с окружившей его свитой пошел дальше.

В покоях староства было тесно. Хмельницкий толкался среди вооруженных людей, стараясь быть на виду у урядников и подстарост. А Данилович, быстро справившись со своими делами, вернулся в староство и, приказав большей части охотников ехать в Звенигородку, направился с гостями в замок. Хмельницкому староста никакого приказа не дал и его самого в замок не пригласил, как других подстарост шляхтичей. Казалось, что Данилович умышленно оставил Хмельницкого скучать в огромных покоях староства.

Такое отношение Даниловича встревожило чигиринского подстаросту. И надо же ему было нарваться на такое печальное зрелище, стать свидетелем суда, чинимого старостой над простолюдинами. Сколько их наказывают нагайками, сажают на кол, четвертуют в столице… Свою спину не подставишь за каждого. Всякий Гнат Галайда или Яцко своим умом живет, своей смертью и умирает.

«И Гнат — своей? — спрашивала совесть. — А то чьей же? Мрут, как мухи в кипятке. И Гнат, и… Яцко, или Барабаш да и другие. С детства вскружили себе голову несбыточными мечтами, не имеющими ничего общего с державными порядками. И ведут их казацкие мечты по жизни окольными путями. А на окольных путях всякое бывает…»

Такие рассуждения еще больше раздражали Хмельницкого. Он вспомнил о желании Матрены сделать Зиновия казацким сотником. «У кого, Матрена, будет служить сотником твой сын? — терзал себя горькими мыслями Хмельницкий, точно с глазу на глаз разговаривая с женою. — С каждым годом уменьшаются реестры казаков, и вот уже несколько лет подряд не выплачивают им содержания. Король создает наемную армию жолнеров-католиков. И исчезнут казаки, их военное могущество, а вместе с ними прекратятся бунты, неурядицы. Все украинское население превратится в единое сословие простолюдинов, подчиненных шляхте. И казаки также должны будут повиноваться одному закону, а их земли перейдут в руки шляхтичей…»

И, тяжело вздохнув, Хмельницкий вышел во двор к своим людям.

3

Пани Софья Данилович вместе со своей женской челядью прибыла в Корсунь следом за мужем. Надев меховую амазонку, она отважилась проехать значительную часть пути в турецком седле верхом на лошади, в сопровождении нескольких учтивых кавалеров, молодых гостей Яна. Якуб Собеский, в то время двадцатипятилетний красавец, неотлучно ехал с левой стороны, гарцуя на ретивом английском коне. Жена Даниловича понимала, что молодому, точно вросшему в седло, красноставскому старосте Собескому хотелось нравиться ей, для него было бы счастьем удостоиться хотя бы малейшего знака доброго отношения к нему дочери прославленного гетмана, на диво сохранившей свою юность. Собеский и пани Софья были почти ровесниками, если забыть о том, что женщины нередко ошибаются в счете своих лет на какие-нибудь три-четыре года. Но она, мать уже троих детей, очаровательная жена пожилого старосты, обязана была должным образом вести себя с молодыми кавалерами.

Чуть постарше был Станислав Конецпольский, ехавший с правой стороны, на таком же ретивом коне. Он с достоинством закручивал свои усы, был отличным наездником и злил пани Софью своим равнодушием. Впрочем, он был мужем ее родной сестры и потому вел себя запросто…

Староста Данилович выехал раньше жены, будучи уверенным, что в обществе Стася Конецпольского, Якуба Собеского, Яремы Скшетуского, родом из-под Кракова, и Яна Жолкевского, молодого гетманского сына, ей будет весело и безопасно. Сам он уже не решился проделать в седле такой дальний путь. Окруженный многочисленной свитой, староста ехал до самого Корсуня в закрытой карете, запряженной четверкой рыжих чистокровных мазовецких лошадей. Вместе с ним в карете любезно согласился ехать один из его лучших друзей — Стефан Хмелевский, неутомимый балагур, храбрый воин и умный советчик. Карету окружали молодые охотники. Вскоре должно было состояться очередное заседание сейма, и охотники беспрерывно обменивались колкостями, словно готовились к ожесточенным спорам, которые там должны были развернуться. Особенно взволнованно обсуждали сообщения о весеннем походе королевича Владислава на Москву.

А для молодых шляхтичей, для охотничьей челяди это путешествие не было обременительным, оно скорее походило на пикник. Смех, остроты, порой погоня за неосторожным зайцем, а то и выстрел оживляли эту увеселительную прогулку по чистому морозному воздуху в солнечный день.

Пани Софье тоже некогда было скучать, ее занимали светскими разговорами сопровождающие ее знатные шляхтичи, воспитанные за границей.

Но она почувствовала усталость от этих разговоров, ей хотелось чего-нибудь нового, даже чего-то кричаще простого — может быть, и недозволенного, невозможного в той замкнутой жизни, которую она вела в своем имении. Сама не зная почему, она стала выражать недовольство, капризничать. Переехав в Межибоже Днепр, Софья пересела в карету, избавилась от ухаживаний Собеского, бесцеремонных поучений Конецпольского, желчных и не всегда уместных острот Скшетуского.

— Надоело мне ехать верхом, уважаемый пан Якуб… Удивляюсь, как вы, мужчины, можете столько времени трястись в седле на неспокойном жеребце, — сказала она Собескому, не обращая никакого внимания на Конецпольского и Скшетуского.

В Корсунь приехала Софья разбитой, усталой. Но почувствовала, что эта разбитость и усталость были вызваны не дальней дорогой. Ведь она не жаловалась на свое здоровье, была молода и красива. Какая-то моральная усталость угнетала ее, какое-то глубокое недовольство терзало ее душу. Она просила мужа взять ее на эту охоту, надеясь на степном приволье, среди людей развеять свою скуку, вспомнить молодость, скованную теперь благопристойными брачными узами. Дети ее жили в Олеске, и она порой грустила без них в Переяславе. Чтобы не быть одной, она пригласила участвовать в этой увеселительной прогулке молодящуюся вдову князя Романа Ружинского пани Софью, Было немало и других молодых женщин — дело не в возрасте, — которые с удовольствием проехались бы с ней в Звенигородку на охоту. Но жене старосты почему-то захотелось именно с Ружинской, известной на Подолии амазонкой, разделить женское приволье в обществе молодых галантных кавалеров, без мужа. Широкое общение с природой, охотничьи нравы, непринужденное обхождение — все это было приятно; возникали какие-то свои особые, непривычные нормы поведения.

А княгиня Софья задержалась. Ее посланец, прибывший в последнюю минуту перед выездом из Переяслава, сообщил, что уважаемая пани Ружинская поедет прямо в Корсунь и там встретится с пани Софьей Данилович.

У пана старосты даже во время охоты много хлопот: звенигородские урядники, стараясь выслужиться перед ним, привели ему браконьеров, которых он принялся судить. А пани Софья велела сказать мужу, что она устала и хочет отдохнуть, поэтому останется ночевать в Корсуне, где предполагает встретиться с пани Ружинской.

Закончив суд над браконьерами, Ян Данилович пришел в замок в покои жены. Разгоряченный на морозе, воодушевленный принятыми им энергичными мерами и решениями, довольный собой и, как показалось Софье, будто бы даже влюбленный… И действительно, он чувствовал себя влюбленным после таких дел, но не в жену, конечно, а в собственную персону.

— Прекрасно, моя любимая! — произнес Ян весело и небрежно.

Хотя старосту нельзя было назвать стариком, но разница в возрасте в пятнадцать — семнадцать лет между ним и дородной, пышущей здоровьем пани Софьей, второй его женой, обязывала Даниловича быть особенно внимательным и любезным. А он даже не посмотрел на свою жену, одетую в меховую епанчу, облегавшую ее молодую стройную фигуру. Он должен был бы прежде всего восторгаться женой, а не стильной мебелью, которой по приказанию пани Софьи была обставлена ее комната. Удовлетворила она или нет изысканные вкусы родовитого пана? Так или иначе, но молодая жена возненавидела его в эту минуту.

А Данилович продолжал:

— Я велел нашему вооруженному отряду выехать вперед, чтобы проложить нам дорогу, моя любимая. А нам с гостями челядь замка наскоро приготовит небольшую закуску, после чего мы тоже отправимся. К ночи надо поспеть в Звенигородку.

— Так поспешно, мой милый пан Янек? И это называется прогулкой? — капризно произнесла пани Софья.

— Безусловно, да, моя любимая, — сказал Ян Данилович, только теперь посмотрев внимательно на жену. — Утром мы должны быть в Звенигородке, чтобы присутствовать при казни московитина.

— Так его все-таки посадят на кол, Янек?

— Да, моя любимая! Этих бродячих хлопов, мерзавцев, не только нужно сажать на кол, а по басурманскому обычаю вешать на крюк за ребро. Убегают они от своих господ-бояр, селятся здесь на границе, подбивая наше хлопское быдло к непослушанию и разбою. Должны бы уважать нас за милость, которую мы им оказываем тем, что держим их на своей земле, а они еще надеются своим хлопским сапогом прижать наши владения в этом крае. Хлопот с ними…

Софья, не разделявшая мнения мужа, сказала, махнув рукой:

— А как легко мы прощаем наглые наезды шляхтичей, с улыбкой воспринимаем рассказы о трагических жертвах пана Криштофа…

— Пан Немирич, моя любимая, — шляхтич. Его наезды… освящены обычаями знатной шляхты.

— Странные обычаи у нашей знати: изнасилование женщин, грабежи, убийства… Но, милый мой Янек, меня это не очень трогает, ибо я хочу весело и беззаботно провести время. Спокойно ли проедем мы с пани Ружинской по зимней дороге в Звенигородку? Как бы не попасть в руки турецким наездникам? Вот был бы случай для пани Ружинской. Ведь мечтала женщина стать султаншей в турецком гареме…

— Пани Ружинская меня мало беспокоит, моя любимая. А тебя будет сопровождать чигиринский подстароста пан Хмельницкий с челядью.

— Хмельницкий? А зачем, мой милый? Вместе с пани Ружинской, мой уважаемый и любимый Янек, очевидно, приедет ее постоянный поклонник и отменный кавалер. Кажется, еще… у пана Криштофа Немирича обучался он шляхетским обычаям… — непринужденно засмеялась она.

— Моя любимая говорит о молодом родственнике пани, Самойле Лаще?

— Ясно. Самойло Лащ еще при жизни пана Романа довольно усердно оберегал пани Софью от мятежных соседей и турок…

Улыбнулся и Ян. Он взял руку жены в свою, пожал ее, а потом поцеловал. Пани Софья почувствовала намек на прежнюю, уже остывшую нежность. Не извинения ли просил у нее староста за недостаточное внимание к молодой жене?

— Сей молодой кавалер пусть сопровождает дорогих дам, а пан Хмельницкий позаботится об их спокойном путешествии. Не стоит подстаросте терзать свою душу таким зрелищем в Звенигородке, как казнь разбойника, которого по доброте сердечной он приютил во владениях моего староства… — И Данилович снова улыбнулся, припомнив, как был взволнован Хмельницкий его приговором.

— Пан Янек радуется горю своего подстаросты? — с нескрываемым сожалением посмотрела она на своего мужа, будто упрекая его в бессердечности.

Ян уклонился от ответа, неопределенно развел руками и молча вышел из комнаты. Вмешательство жены в его обязанности старосты, во взаимоотношения с подчиненными всегда затрагивало самолюбие гордого шляхтича.

4

Охотники — гости Яна Даниловича — еще не начинали трапезу, но закуска и напитки уже были заботливо расставлены на накрытых столах, стоявших вдоль стен. На кухне несколько девушек готовили еду, а замковые лакеи несли ее в зал. На длинных подносах дымилась жареная баранина, на больших блюдах были красиво разложены индейки и утки. Тарелки с мочеными яблоками, солеными огурцами стояли вперемежку. Прямо на вышитых полотенцах (это уже затея корсунских молодых хозяек!) лежали свежие пышные коржи, пироги с печенкой и капустой. На живописных треногах возвышались бочонки с венгерским вином и водкой, рядом с ними выстроились хрустальные рюмки, бокалы с позолотой, жбаны.

Первым в зал вошел сам староста. Окинув внимательным оком столы, он удовлетворенно подмигнул лакеям и, как подобает хозяину, еще раз пригласил гостей, входивших толпой в зал, приступить к трапезе…

— Прошу уважаемых панов закусить и выпить по бокалу вина на дорогу! — произнес хозяин, открыто гордясь своим аристократизмом, изобилием и изысканностью стола.

— Пусть благословит нас божественная Диана, — первым отозвался Хмелевский, приближаясь к столу с закусками и вином.

Гости прохаживались вдоль столов, останавливаясь, чтобы выпить и закусить. На ходу закусывали индейкой с яблоками или пирогом с печенкой, а кое-кто из старших просто брал огурец. Угощались не раздеваясь, в шапках, как во время похода. Какое блюдо ни возьмешь, оно казалось вкуснее предыдущего, а пустые бокалы, стоявшие рядом с бочонками, соблазнительно приглашали наполнить их.

Корсунский подстароста налил бокал вина и учтиво подал его молодому Жолкевскому. Подошел сюда и Конецпольский, он постоял немного, должно быть поджидая, что кто-нибудь из менее знатной шляхты поднесет ему бокал. Но напрасно. Тогда он сам налил себе венгерского вина. Зазвенели бокалы.

— Здоровье вельможного пана хозяина!

— Ни пуха ни пера, как говорят хлопы!..

— Виват ойчизне польской шляхты!.. За здоровье королевича…

— Просим пани матка… ченстоховска счастья дому сему, — заговорил сбивчиво богуславский староста Казанский, чокаясь с Даниловичем гранеными бокалами с золотыми ободками. — Нех процветает мир в нашем панстве![51]

— О, мир, прошу уважаемых панов, — птичка многокрылая, особенно когда наше королевство со всех сторон окружено врагами… — произнес кто-то из присутствующих.

Все с удивлением посмотрели в его сторону.

— Наверное, есть и державы, где вот так, за бокалом венгерского вина, называют Речь Посполитую своим врагом, — ответил молодой Жолкевский, и одобрительные улыбки появились на лицах присутствующих. Он посмотрел на толпившихся возле столов гостей, отыскивая своего оппонента. — Однако нех жие Польска, которой самим провидением божьим начертано либо устанавливать мир, либо воевать с ее извечными врагами.

— Это я, уважаемые паны, высказал свое мнение, поскольку не совсем разделяю упрощенные взгляды некоторых шляхтичей.

Все как будто только сейчас заметили очень юного шляхтича Скшетуского. Его отец погиб мученической смертью, сделав тем самым известным и своего наследника, который сейчас гостил у княгини Ружинской и вместе с ней получил приглашение от Даниловича принять участие в зимней охоте.

— Достаточно уже одного волнения простолюдинов, омрачившего мир и покой шляхты на много лет, — продолжал молодой человек. — Они и сейчас беспокоят соседей, разжигают вооруженное столкновение с турками. Одна беда с ними… А завоевательные устремления его королевского высочества королевича Владислава, который снова собирается в поход на Москву…

— Его светлости пана королевича прошу не касаться в моем доме в такой, извините, фривольной трактации, — поспешил предупредить хозяин гостя.

— Пустяки. Мы сейчас не на сейме… Турки — это не мелочь какая-нибудь. Да и Крым… Никак нам не удается заключить с ними трактат, несмотря на все старания неутомимого колосса нашей нации, пана гетмана, любимого Станислава… А там, если не Потоцкому захочется овеять себя славой молдавского властелина, так у них еще есть и родственники Вишневецкие, Корецкие, уважаемые паны. Они еще больше дразнят басурман, точно ночью пса на привязи. Разве при этом можно помышлять о мире…

Подогретые винными парами, охотники совсем неожиданно превратились в любителей политической игры, какими они на самом деле и были с давних лет. Разговоры их не отражали определенных последовательных взглядов. Скорее, здесь проявлялись раздражение, зависть, желание ответить на высказанные ранее упреки, задевавшие некоторых присутствующих тут государственных мужей, взаимное недоброжелательство. Из вежливости не трогали только хозяина, а он, пользуясь этим, по возможности сглаживал остроту высказываний, мирил спорщиков.

К концу трапезы беседа приняла более мирный характер. Вспомнили о сотрясавших весь край наездах шляхтичей на своих соседей. Захлебываясь, рассказывали, как пан Криштоф Немирич во время своего кровавого нападения на пана Адама Ружинского велел гнать по улицам крестьянских девушек и наценок в одних сорочках, да и то спущенных до талии. Ни осуждений, ни упреков не было слышно. Наоборот, охотники хохотали, представляя себе этот необычный «марш невест» среди бела дня перед пьяным, развращенным паном Немиричем и его подручными…

Гости начали уже благодарить хозяина, собираясь отправляться в дорогу. Они должны были нагонять вооруженный эскорт, выехавший ранее. И вдруг пан Хмелевский довольно громко спросил хозяина:

— Думаю, уважаемый пан Ян, что это просто по какому-то досадному недоразумению отсутствует здесь чигиринский подстароста, уважаемый пан Хмельницкий?

Данилович вздрогнул, словно получив неожиданный удар, как-то неестественно засуетился, окидывая взглядом присутствующих, будто и впрямь искал чигиринского подстаросту, и пожал плечами.

— Ничего не понимаю, — оправдываясь, сказал он. — Этот скромный муж, наверное, сам отделился от шляхты. Ведь дело об установлении его шляхетства до сих пор еще не рассматривалось в сейме. Однако… не просить же мне прощения у хлопа, уважаемые паны? Я оставляю его сопровождать женщин, которые выедут только завтра…

5

Хмельницкого глубоко оскорбило возмутительное поведение Даниловича, унизившего его перед гостями, среди которых были и подстаросты — корсунский, черкасский, одесский, — и урядники звенигородских поташных заводов. Получив распоряжение старосты — перейти со своими людьми в замок, встретить княгиню Ружинскую и на следующий день сопровождать женщин в Звенигородку, он лишь покорно поклонился. Не дожидаясь отъезда охотников, Хмельницкий велел Горленко отправиться с отрядом в замок, а сам вскочил на коня и уехал со двора староства. Он даже виду не подал, что его оскорбил паи староста, открыто разделивший своих гостей на шляхтичей и… хлопов. Из всех подстарост и урядников только его, подстаросту пограничного староства, шляхтичи оттолкнули от себя, отправив к черни, к хлопам… Это заметил сообразительный запорожский казак Горленко, а от пего узнали и другие его люди. Как и подстароста, они выезжали со двора старосты мрачные, возмущенные действиями вельможи Даниловича.

Конечно, староста тоже заметил, что подстароста и его люди остались недовольны. Однако, вместо того чтобы как-то успокоить чигиринцев, поднять их настроение, загладить свою ошибку, староста еще больше усугубил ее.

— Надеюсь, пан Хмельницкий, вы проявите достаточно такта, сопровождая наших уважаемых дам, и не допустите никаких действий, подобных вашему опозданию, — высокомерно и громко, чтобы слыхали все присутствующие, кинул ему вслед Данилович.

— Уважаемый пан староста может быть спокоен. Буду поступать так, как повелят мне уважаемые дамы… — произнес Хмельницкий, не выдавая своего негодования.

По существу, это была ссора между подстаростой и старостой. Ни Данилович, ни Хмельницкий больше не произнесли ни единого слова. Но у обоих нарастала злость, переполнявшая их сердца. Староста уже собирался крикнуть Хмельницкому, чтобы тот ехал в Чигирин, что для охоты у него достаточно более надежных люден. Но он сдержался и ничего не сказал, чтобы не выдать своего раздражения. Ведь об этой ссоре может узнать тесть… А стоит ли ему ссориться с всесильным, уважаемым в стране гетманом?

Хмельницкого тоже подмывало резко ответить старосте и даже попросить у него разрешения возвратиться в Чигирин. Этот пограничный город стал для него родным. В Чигирине с ним иногда советуются даже низовые казаки. Там он чувствует себя человеком! О том, что староста может снять его с должности вообще и оставить без места, он и не думал. На границе, кроме королевских, существуют еще и свои законы. И не всякий закон так свободно может нарушить даже всесильный староста!..

В покоях замка-зажгли огни. Зимняя ночь наступила внезапно. Пани Софья, кутаясь в дорогой шлафрок из тонкого меха, подаренный ей литовским шляхтичем Радзивиллом, стояла у окна и прислушивалась к шуму водопадов на Роси. Рядом с ней находилась одна из горничных, рассказывавшая си об охотничьей трапезе на половине мужа. Слушая ее, Софья почувствовала себя совсем одинокой, а однообразный гул, доносившийся до ее ушей, навевал еще большую грусть.

— Ну, и что же сказал пан староста? — будто совсем равнодушно спросила Софья у горничной.

— А егомость, уважаемая пани, говорил очень мудро. Этот, говорит, хлоп надеется получить от сейма бумаги о шляхетстве и сейчас сам сторонится шляхты, поскольку еще не пришло время…

— Так не мог говорить пан староста о своем подстаросте, управляющем самым опасным староством. Ты не расслышала, очевидно, Стефа. Хлоп есть хлоп, а пан Хмельницкий является подстаростой.

— Но присягаю, так говорили егомость… Слыхала же это не я одна, уважаемая моя пани, а все мы. Наверное, лакей Грегор мог бы подтвердить это.

— Ну довольно… Пан подстароста, наверное, голоден и есть хочет?

— Почему бы и нот? Наверное, с дороги он поел бы и выпил…

— Довольно, говорю, Стефа. Иди… Нет, подожди…

Пани Софья еще плотнее закуталась в меховой шлафрок, прижавшись головой к оконному косяку. Потом она отошла от окна и приблизилась к горничной. И совсем тихо, с деланным безразличием велела:

— Приготовь, Стефа, ужин пану подстаросте.

— В покоях пана? — спросила девушка.

— Да… Или нет… В покоях пана… или лучше всего в тот зал пускай Грегор подаст ужин для воинов Чигиринского староства. Мой муж, не желая того, оскорбил подстаросту, и я должна загладить его вину перед паном Михайлом. Я думаю, Ян сказал так без всякого злого умысла…

— Присягаю, егомость говорили без злого умысла, даже смеялись…

— Стефа! Довольно, говорю тебе. Ужин пану подстаросте подашь сюда и… сама приветливо пригласи его ко мне. Пускай пан подстароста вместе с тобой войдет в мои покои…

И пани Софья снова подошла к окну, откуда лучше был слышен рокот бурной Роси. Так и стояла она здесь, пока Стефа накрывала стол с позолоченными резными ножками, стоявший в углу комнаты. Девушка то и дело посматривала на хозяйку, словно советовалась с ней, куда поставить жаркое или хлеб, тот ли она графин венгерского вина поместила посредине стола. На одну персону или на двоих готовить приборы? Пани Софья следила, как горничная своими ловкими руками ставила чешскую посуду, бокалы для вина, накрыла было стол на две персоны, потом один прибор убрала, потом снова вернула… Смотрела и молчала. Ян глубоко оскорбил ее своим издевательским обращением с небезразличным ей человеком, которого с юношеских лет уважали в их доме…

В первую минуту она хотела было пожаловаться на Яна отцу, да передумала. А Стефа звенит на столе бокалами так, словно выкликает где-то глубоко притаившиеся, будто и замершие уже девичьи чувства…

Когда Стефа, выполняя приказание пани Софьи, как можно почтительнее приглашала Хмельницкого на ужин, она не сказала ему, что стол накрыт в комнате ее госпожи. Вполне понятно, что подстаросту надо было угощать отдельно от его вооруженной свиты, — это в какой-то мере смягчало вину старосты. Значит, и пана подстаросту возвышают над челядью и даже над его казаками.

— Мне велели проводить уважаемого пана в комнату, где его ждет… ужин, — сказала девушка, идя впереди Хмельницкого.

Они прошли по длинному полутемному коридору, потом свернули и поднялись по лестнице на второй этаж. Здесь были размещены покои старосты и его жены. Хмельницкий знал об этом. И когда на втором этаже Стефа повернула вправо, сердце его тревожно забилось. Они шли к покоям пани Софьи.

Раздумывать было некогда. Раскрылась тяжелая дубовая дверь. Стефа придержала ее, пропуская чигиринского подстаросту. Желая угодить своей госпоже, девушка старательно выполняла свои обязанности. Третий год она прислуживает ей, из помощницы стала старшей горничной, и не Степанидой, а Стефой теперь звали ее. Все это должна была ценить девушка из бедной многодетной семьи простолюдина.

Когда гость медленно переступил порог и от окна донесся ответ на его приветствие, горничная тихо притворила дверь, посмотрела в одну и другую сторону коридора и быстро, как всегда, сбежала по лестнице.

— Бардзо прошу пана Михайла… О, то нех бендзе только «пана Михайла». С детства я привыкла к этому имени, которым мой дорогой отец до сих пор называет пана, — весело произнесла пани Софья: ее грусть словно рукой сняло. Она встретила гостя совсем по-домашнему, не переодевшись, не стесняясь его, как и тогда, когда была барышней, кутаясь в шлафрок больше от холода, чем от смущения. — Пан староста, отъезжая, просил меня угостить пана. Он так досадовал на себя из-за инцидента.

— Какого именно, прошу… прошу…

— Разумеется, зовите меня пани Софья, именно только пани Софья, как и… всегда. — Она с трудом сдержалась, чтобы не сказать: «как когда-то…». Но ведь когда-то она была для него паненкой Софушкой!..

— Сердечно благодарю, пани Софья. Но, наверное, это случилось без меня… Вот только человека жаль, исправный был надсмотрщик… — Хмельницкий сразу понял, о каком «инциденте» говорит жена старосты, но из гордости и искреннего уважения к ней решил представить дело так, будто речь идет о надсмотрщике Гнате Галайде, осужденном на смерть.

Хмельницкий окинул взором комнату, задержал его на столе. Ему сразу бросились в глаза два бокала, и он невольно посмотрел на Софью. Она даже вздрогнула от его взгляда, кровь ударила ей в лицо, молодая женщина зажмурила глаза, борясь с укором совести, который, как червь, зашевелился в ее душе. И тут же она взяла себя в руки.

— Как и пан Михайло, я так же не удостоилась чести быть на трапезе охотников и почувствовала голод после дороги. Конечно… Тот надсмотрщик… наверное, его уже не спасешь, коль пан староста вынес свой приговор… Но, прошу, пан Михайло, садитесь к столу.

Хмельницкий сдержанно вздохнул и отодвинул кресло с высокой спинкой, в которое садилась пани Софья. Бархатистый мех шлафрока нежно щекотал руку, и он не торопился отводить ее. Софья посмотрела на него через плечо и, теперь уже окончательно овладев собой, непринужденно улыбаясь, пригласила его садиться.

Михайло Хмельницкий, служа в доме гетмана в Жолкве, еще с молодых лет усвоил самые изысканные шляхетские манеры. Он немного отвык от них, пребывая на степной границе, а сейчас, в обществе прелестной молодой женщины, вмиг припомнил все. Единственное, что ему трудно давалось, — поддерживать беседу с воспитанной в шляхетском духе дамой. Это было для него невыносимой мукой и потому, что, когда она была еще совсем юной, они были очень дружны, и он вовсе не чувствовал себя с ней слугою ее отца. Имевшаяся между ними разница в шесть-семь лет не играла никакой роли, когда девушке шел четырнадцатый или пятнадцатый год. С каждым месяцем «Софушка» все более превращалась во взрослую барышню, и все крепче задумывался доверенный слуга гетмана. Уезжая из Переяслава по неожиданному приказанию гетмана, он понимал, что дальнейшее их сближение становилось уже угрожающим…

Софья, ощутившая некоторую растерянность подстаросты, сама поддерживала разговор, — впрочем, она обязана была делать это и как хозяйка дома.

Когда Хмельницкий наливал вино из изящного графина в бокалы, хозяйка предупредила, вернее — приказала, как это умеют делать хорошенькие женщины:

— Пана Михайла прошу выпить первый… охотничий бокал одного, а второй… вместе со мной. Ведь на дворе сейчас холодно.

— В покоях этого не ощущаешь, уважаемая пани Софья, — осмелев, ответил Хмельницкий и послушно опорожнил полный бокал.

Какое-то время разговор вертелся вокруг разных мелочей — убранства комнаты, погоды, ужина. Но вскоре, когда и пани Софья несколько раз пригубила бокал с вином, комната показалась подстаросте более просторной. Откуда только брались слова! Какая-то неведомая сила принуждала их говорить без умолку. Казалось, если оборвется нить разговора, произойдет что-то безвозвратно-роковое, страшное для обоих.

К счастью, пани Софья в подробностях знала о событиях, происшедших во львовской коллегии, когда сын чигиринского подстаросты, взяв под свою защиту сына пана Хмелевского, проявил себя верным другом, достойным приязни родовитого шляхтича. Чтобы уклониться от разговора об ужасном событии, которое должно было произойти завтра в Звенигородке по приказу ее мужа, хозяйка ухватилась за спасительную мысль — рассказать подстаросте о поступке его сына. Кстати, и Хмельницкий в это время всячески расхваливал отца пани Софьи, превозносил его рыцарство и патриотизм, уподобляя его консулу Павлу Эмилию, прославленному защитнику отечества. Хозяйка и сочла этот момент подходящим для того, чтобы сделать гостю приятное.

— Папа говорил, что сын пана Хмельницкого вел себя весьма достойно! — восторженно начала она. — Как уверяет папа, этот талантливый юноша подает большие надежды, он может стать в будущем первоклассным дипломатом Речи Посполитой.

— Я был бы рад этому, уважаемая пани Софья! — мечтательно произнес Хмельницкий, уже совсем смело глядя на эту выхоленную, прекрасно сохранившую свою молодость женщину. Молниеносно пронеслись в его памяти картины прошлого: пруды в Жолкве, обучение плаванию…

Вначале пани Софья, ощутив пристальный взгляд Хмельницкого, смущенно закуталась в шлафрок до самого подбородка, но потом, уже не стесняясь гостя, обнажила свою белую, как мрамор, шею с питью жемчуга на груди.

— Пан Михайло может быть совершенно спокоен, его сын находится под бдительным и заботливым присмотром самого гетмана. Правда, есть… какие-то у юноши увлечения торговыми делами…

— А что это за увлечения, прошу, прошу вас? Мне об этом ничего не известно, — встревожился Хмельницкий.

— Да все это пустяки. С заслуживающим похвалы рвением юноша изучает турецкий язык, беря уроки у турчанки, невольницы известного купца Корнъякта или купеческого караванбаши пана Серебковича.

— У турчанки?

— А пан хотел бы воспитать из своего сына законоведа? Если невольница достойная женщина… пусть обучает юношу языку. Папа считает, что дипломату, имеющему дело с неверными, лучше всего обходиться без толмачей, зачастую лживых, не сочувствующих политике нашего государства. А что турчанка… Разве мало есть родовитых шляхтичей, которые считают для себя блаженством греховное сближение с этим экзотическим… подобием женщины…

При этом Софья, заметно нервничая, встала с кресла, и шлафрок широко распахнулся… Хмельницкому показалось, что она поспешно запахнула полы его, выполняя лишь правила приличия. А нервничала Софья неспроста. Около двух лет и ее муж держал в замке в Олеске молодую невольницу турчанку, подаренную ему родным братом Николаем. Сколько усилий приложила пани Софья, помогая этой несчастной «убежать» с молдавскими купцами… Об этой турчанке кое-что знал и Хмельницкий.

— Стоит ли, уважаемая пани… Софушка, так нервничать из-за этого? — отозвался он, тоже поднимаясь из-за стола.

Перед его глазами еще до сих пор стояла пани в легкой шелковой сорочке, видневшейся из-под распахнутого шлафрока. Полная грудь натягивала тонкую ткань, поднимаясь, как морские волны, — так учащенно дышала женщина.

Услыхав это ласковое, давно уже забытое имя, Софья обернулась к нему. У нее в глазах заблестели огоньки… на лице заиграла благодарная улыбка. Хмельницкий наклонил голову, смущенно пряча свой полный страсти взгляд, — он готов был убежать отсюда как можно скорее…

— Софушка… Софушка!.. — почти шепотом произнесла хозяйка, приближаясь к Хмельницкому. Ее руки робко поднимались вверх, словно она умоляла еще раз повторить это ласковое обращение.

Однако подстароста в эту критическую минуту переборол себя.

— Уважаемая пани Софушка… Прошу отпустить вашего покорного слугу, который хранит в своей памяти образ светлой любви и… чистой женственности!

Софья прикрыла рукой глаза.

— У пана Михайла благородная душа… — промолвила она и отошла к окну.

6

Когда подстароста покинул покои Софьи, было уже далеко за полночь. Только в коридоре, словно очнувшись после угара, он пришел в себя. Перед его глазами все еще стояла стройная фигура молодой женщины. То ли раскаивалась она, что проявила свою женскую слабость… то ли обидело ее такое деликатное… слишком деликатное поведение подстаросты? Распрощался он с ней тоже как… подстароста, подчиненный мужа. А ведь он мог бы когда-нибудь стоять с ней под венцом и не прощаться сейчас у темного окна, в которое доносился шум Роси, навевающий тоску…

Выпитое вино согревало Хмельницкого, но не оно возбуждало ум, заставляло сильно биться его сердце. Еще недавно подстароста горел желанием как можно чувствительнее отомстить унизившему его чванливому шляхтичу. За ужином он даже с неожиданной завистью вспомнил храброго атамана Яцка. Но сейчас Хмельницкий отгонял от себя эти мысли. Сердечность пани Софьи как рукой сняла его злость. Теперь ему хотелось от души хохотать, смеяться над высокомерной шляхтой, с презрением относящейся к неровне, он гордился тем, что не уронил своего человеческого достоинства!..

Стефа, встретившая Хмельницкого внизу, у двери, не могла определить его настроение. Ни успокоенности, ни возмущения не заметила она на его лице. Девушка хотела было пожелать Хмельницкому доброй ночи, но воздержалась, боясь, как бы он не принял это за насмешку. Подстароста быстро шел по замковым коридорам. Он чувствовал себя свободно, независимо, не угнетаемый своими повседневными служебными делами и преклонением перед старшими.

Давно уже кончили ужинать его люди, и в зале был погашен свет. Только джура, борясь с дремотой, расхаживал перед дверьми комнаты, в которой должен был отдыхать подстароста.

— Хорошо ли следят за богуславским шляхом, пан джура? — спросил Хмельницкий, проходя в комнату.

— А то как же, пан подстароста. Пан Мусий недавно наведывался туда и ничего тревожного не заметил, — ответил джура.

Хмельницкий старался успокоиться, расхаживая по комнате и готовясь ко сну. Да разве тут уснешь, когда сомнения терзают душу! Но не ходить же ему до утра по комнате или, упаси боже, по подворью на глазах у джуры. Порой он то чувствовал какое-то облегчение на душе, то снова сомнение тревожило его… Набросить бы жене на плечи шлафрок, чтобы согрел ее шелковистый мех! Украсить бы ее шею ниткой жемчуга! Передать бы хозяйство в руки челяди… А нобилитации[52] до сих пор нет. О каком же шлафроке можно говорить… Господа сенаторы скорее все бумаги отдадут на съедение жукам-точильщикам, чем допустят тебя в свою среду. Ты ведь всего-навсего ничтожный хлоп. За тура — на кол…

Прислушался. В коридоре раздались быстрые шаги, послышались взволнованные голоса. Хмельницкий, уже прилегший было на кровать, приподнялся, крикнул:

— Эй, кто там: не пан ли Мусий?..

— Да, пан Михайло, новость за новостью! Пан региментар, егомость Хмелевский вместе со своими людьми неожиданно вернулся с охоты и, несмотря на поздний час, отправился в Богуслав.

— Что? Вернулся с охоты? Что-нибудь говорил, приказывал?

— Да нет. Кто бы осмелился расспрашивать такого разгневанного пана. Спросил у одного казака. Так тот сказал… не поладили с паном старостой. Будто бы, уважаемый пан Хмельницкий, из-за вас крепко поспорили…

— Давно уехал пан региментар? — спросил Хмельницкий, наскоро одеваясь и цепляя саблю, точно собирался нагонять Хмелевского.

— Только сейчас, еще, наверное, и мили не проехал. Но тут… прошу, гонец из Вильшаны от пана старосты… Говорит, срочно…

— Где он? Веди его сюда. Наверное, пан староста не может успокоиться после этой ссоры. — И Хмельницкий стал еще поспешнее одеваться: ведь старосте нужны надежные слуги!

— Пан староста велел… Да вот и сам гонец из Вильшаны.

Замигала свеча, принесенная из коридора. На пороге появился упитанный юноша, должно быть откормленный маменькин сыночек. От мороза у него горели щеки, брови и усы посеребрил иней…

— Что-нибудь срочное? — спросил Хмельницкий. Он был уже совсем одет, как для боевого похода.

— Да, уважаемый пан подстароста, егомость вельможный…

— Говори прямо: привез приказ о выезде моего отряда?.. — перебил Хмельницкий откормленного юнца.

— Есть приказ. Пускай пан… сию же минуту пошлет гонца в Звенигородку… чтобы отменили казнь тамошнего надсмотрщика московитина.

— Так велел пан староста?

— Да. Я его джура и гонец… С егомостью паном региментаром из-за тамошнего надсмотрщика поссорились… Пан обязан спасти жизнь человека. Утром его казнят на колу, если вовремя не получат этот приказ пана старосты.

— Пан Мусий! Кто у нас лучше всего ездит? Самый быстрый… Нет, лучше послать двоих с подменными лошадьми! Немедленно…

— Тогда мне придется поехать, пан Михайло! Сам должен доставить этот разумный приказ пана старосты, — произнес Мусий Горленко, подойдя к Хмельницкому.

— Ты? — И Хмельницкий взял казака за плечи. Глянул ему в глаза, привлек к себе и крепко поцеловал. — Садись на моего коня, своего бери для подмены.

— Добро, пан Михайло, сделаю так, как велите. Жизнь Гната теперь зависит от быстроты самого лучшего нашего жеребца… Василия возьму с собой.

Хмельницкий в знак согласия только кивнул головой.

7

После завтрака по богуславской дороге приехала верхом пани Софья Ружинская со своей свитой. Ее сопровождал возмужавший за эти годы, бравый ротмистр коронных войск Самойло Лащ. После известных событий в Чигирине Хмельницкий не встречался с Лащом, но с тех пор они затаили в душе злобу друг против друга и решили при случае свести счеты. Однако нынешняя встреча не благоприятствовала этому, да и времени уже уплыло немало с той поры. Хмельницкий сейчас встретился с солидным ротмистром, а не с желторотым воробьем, а Лащ увидел перед собой не простого слугу, а полновластного подстаросту, доверенного человека воеводы Даниловича.

Хмельницкий, в сопровождении своего вооруженного отряда, встретил гостей у моста возле реки Рось. Пани Ружинская не могла бы пожаловаться на недостаточное внимание к ней подстаросты, который с достоинством великосветского кавалера, опередив ротмистра, ловко освободил ногу княгини из стремени, подал ей руку и снял пожилую амазонку с коня. В эту торжественную минуту подъехала роскошная карета Даниловича, и Хмельницкий почтительно водворил перемерзшую в седле пани на мягкие подушки. Впрочем, княгиня села в седло, только подъезжая к Корсуню, и подстароста это определил по свежей лошади, даже и не вспотевшей. Но и этой мили было достаточно, чтобы амазонка хорошо прочувствовала крепость крещенских морозов. Хмельницкий, почтительно улыбнувшись из-под своих подкрученных усов, поздоровался с княгиней, и карета тронулась через мост дальше.

— Имею честь приветствовать уважаемого пана подстаросту! — воскликнул бравый ротмистр, соскочив с коня.

— Мое искреннее почтение многоуважаемому ротмистру пану Самойлу… — учтиво ответил Хмельницкий, холодно пожимая руку молодому шляхтичу.

По их глазам было видно, что они хорошо помнят об их неприятной размолвке. Но ни одного слова не проронили ни тот, ни другой. Некоторое время они шли пешком, потом сели на коней и поскакали за каретой… Хмельницкий во время всей этой церемонии по мелочам, почти неуловимым, почувствовал, что с ним опять обращаются как с неравным, и переживал обиду.

— Пан подстароста! — раздался тревожный крик из-за моста.

Хмельницкий осадил коня. Вместе с ним остановился было и Лащ, но тут же передумал и поскакал догонять карету.

— Что стряслось, Василь?

К Хмельницкому подъехал на его взмыленном коне молодой и ловкий челядинец Чигиринского подстароства Василь, которого вместе с Горленко он ночью послал в Звенигородку.

— Беда, пан… пан…

— Говори: опоздали?

— В Вильшане нас, точнее — пана Мусия, задержала охрана старосты. Как ни упрашивали, ни умоляли, даже на коленях стояли перед старшим, не отпустил, проклятый, прошу прощения. И старосту будить не позволил… Вот такое-то дело… Пока сам Данилович, проснувшись под утро от нашего крика, не расспросил, в чем дело, и не отпустил нас… Но, прошу прощения, псу под хвост эту милость старосты…

— Ну… И где сейчас пан Горленко? — нервничая, допытывался Хмельницкий и, сам не зная зачем, обернулся в сторону замка Даниловича.

— Мчались так, что даже одного коня загнали. А застали… несчастного уже на колу, — сказал юноша и зарыдал.

— Как? — с ужасом переспросил Хмельницкий. — Яцко верно говорил: пану виднее, где справедливость и где человеческое право…

— Ясно, что так.

— Ну, а что же с Мусием?

— На всем ходу вскочил в толпу шляхтичей, упал к голым, еще теплым ногам покойника, казненного на колу… Потом поднялся, как безумный. Волосы взъерошились на голове. А сам бросает свою шапку под ноги мертвому, кланяется ему… И вдруг хватается за саблю… Вот клянусь богом, пан подстароста, что именно так и поступил.

— Что же натворил он в припадке бешенства? — с дрожью в голосе спросил Хмельницкий.

Василь переступал с ноги на ногу, не решаясь рассказывать дальше.

— Говори все! — приказал подстароста.

Он понял, что допустил оплошность, поручив это дело своему слишком горячему казаку. И нимало не осуждал поступок Мусия.

— Но, уважаемый пан, знаете, какой он. Это же Мусий Горленко!.. Вскочил на своего коня и точно ошалел… Как молнией сразил пана, который издевался над покойником, советуя ему возвращаться в Москву… Шляхтичи разбежались, подняли тревогу. А пан Горленко лишь крикнул мне: «Гони к Хмельницкому и обо всем расскажи!» Велел передать жене, чтобы с сыном Лазорком возвращалась домой в Прилуки, на левый берег Днепра. А мне, говорит, одна дорога — в Могилев, к белорусам. Хватит уже терпеть!..

— Безумство! Без шапки по такому морозу! Посоветовал бы ему, дураку, хоть на моем коне ускакать…