Хмельницкий. Книга первая

1

Летний день — как полная чаша тепла.

На правом берегу Днестра от июньского солнцепека стали выгорать поля и луга. По прибрежным холмам, покрытым сухой колючей травой, проносились ветры-суховеи, поднимавшие в открытой степи столбы пыли. Лето было в разгаре.

На голый холм крутого берега выезжал отряд вооруженных всадников. Пустые колчаны за плечами, силуэты изогнутых луков. Грустные воины на изнуренных конях, словно траурная процессия, медленно двигались за своим вожаком Мухамедом Гиреем. Властный полководец, возглавлявший десять тысяч хорошо вооруженных всадников и в два раза большее пешее войско, с вьючными лошадьми, арбами для перевозки трофеев, известный своей смелостью и отвагой, опытный воин, происходящий из крымского ханского рода, Мухамед Гирей ехал впереди с опущенной на грудь головой, сдвинувшимся набок малахаем, с нагайкой в руке.

Наконец он остановился. Своего сивого красавца коня в темных яблоках в последние дни печальных неудач и позора, видимо, хозяин не особенно баловал. Конь стоял, прядая ушами, и кровавая пена стекала с его подвижных губ. Ему словно передавалось невыносимо тяжкое настроение хозяина-всадника.

Мухамед Гирей обернулся к Днестру и взглядом затравленного волка посмотрел на противоположный берег, принадлежавший казакам.

В Турции этот берег обычно называют польским. Но непокорный военачальник крымского хана, так же как, впрочем, и некоторые турки, считал, что Заднестровье — казацкая сторона. Мухамед Гирей на собственной шкуре убедился в этом, столкнувшись с казаками в нынешнем, таком исключительно неудачном для него походе.

Мухамед Гирей, истый мусульманин и убежденный сторонник воинственных традиций Османского государства, рвал и метал от злости: вместо того чтобы задобрить черствую душу султана Ахмета, войти в доверие дивана, он потерпел непоправимое поражение. У пего оставалась единственная надежда — ждать катастрофического упадка могущества Турции, который, несомненно, уже начинался, и добиваться независимости Крыма. Однако крымские татары уже привыкли к опеке над ними могущественной Турции и ее султанов, ставших властелинами всего мусульманского мира от Средней Азии до Египта! И потому Мухамед Гирей не только добивался власти над Крымским ханством, но и стремился закрепить свое положение в Анатолии, стать» полноправным турецким пашой!

Так размышлял ошеломленный неудачей строптивый претендент на ханский престол, нетерпеливо ожидая вестей с казацкой стороны. Позор, словно тугой аркан, душил его. Что теперь скажет султан Ахмет, пред «пресветлые очи» которого Мухамед Гирей должен был явиться после завершения этого похода, с тем чтобы снова просить для себя Крымское ханство? Ведь… «пресветлые очи» были против этого рискованного похода, даже и под предводительством такого «искателя приключений», как прощенный бунтарь Мухамед Гирей. Только настойчивость лукавой, влиятельной султанши сломила волю Высокого Порога. А сделав уступку в одном, султан не мог отказать любимой жене и в ее просьбе — отправить в поход также новую гвардию. Здесь имелись в виду несколько целей: и поддержание султанского престижа на Днепре, и боевая закалка гвардейцев, и надежная охрана красавца, наследника крымского хана, которому симпатизировала султанша.

И вот теперь на высоком берегу Днестра стоял сивый в яблоках конь, грыз железную уздечку, брызгая окровавленной слюной, а в седле неподвижно, точно тесанный из гранита, сидел Мухамед Гирей, в будущем правая рука султана на утихомиренном Крымском полуострове. Он смотрел на казацкую сторону реки, а представлял себе хмурое лицо недовольного султана с тяжелым бунчуком в руке, разочарованную его неудачей султаншу Мах-Пейкер — «Лицо месяца», злорадство хана Джаны-Бек Гирея.

Он даже вздрогнул от таких дум. Ему хотелось пришпорить коня, ринуться в степь и мчаться до самого Аккермана, спрятаться там от людей и забыть обо всем. Забыть султаншу, уверенную в его победе, забыть ее очаровательную улыбку, вселяющую надежду на получение ханства. Он глядел бы не нагляделся на Мах-Пейкер, если бы не другая, еще более очаровательная юная синопская красавица Фатих-хоне, младшая сестра Ахмет-бея. Неужели наследнику гордого, прославленного хана Менгли Гирея так и не придется жениться на мусульманке и он останется без благородного ханского наследника, лишь довольствуясь мимолетным счастьем случайной любви с невольницей молдаванкой?..

В решающий момент боя под Белой Церковью Мухамед Гирей получил от разведки Ахмет-бея сведения о том, что Сагайдачный успел перебросить большие силы запорожцев из-под Канева к Паволочи, с намерением окружить войска Мухамеда Гирея и… взять в плен их вожака, будущего крымского хана. Ахмет-бей через своего гонца передал Мухамеду Гирею, что он со своей гвардией попытается задержать казаков. Но — на каких-нибудь полдня, от силы — на день. Мухамед должен воспользоваться этим…

Он и воспользовался. Во время смертельного боя Ахмет-бея с Сагайдачным Мухамед Гирей не стал рисковать своей жизнью и укрылся на противоположном берегу Днестра. Отсюда безопаснее добраться до Аккермана. Но… вот уже несколько дней прошло в тревожном ожидании, а от Ахмет-бея никаких вестей. Пускай молодой хан был и в полной безопасности, но это тревожило его. Каждый день он посылал новых разведчиков на противоположный берег Днестра.

«Ахмет-бей, ты моя надежда при султанском дворе!..» Накануне похода на Украину он успел заручиться согласием родителей его сестры, синопской красавицы Фатих-хоне, на брак с ней. День свадьбы должна была назначить сама султанша по возвращении Мухамеда Гирея из счастливого похода на казаков. Поход обещал богатый ясырь, а значит, и подарки для султанши, и, кроме того, должен был закрепить за Крымским ханством владения на нижнем Днепре вплоть до Киева. Это значительно усилило бы Турцию в борьбе с Россией и Польшей. Пусть Ахмет первый вынашивает свои миролюбивые намерения и мечты, зато захватнические планы всех султанов, потомков прославленного завоевателя Баязеда, горячо поддерживает влиятельная султанша — эта восточная звезда! Северное побережье Черного моря перестанет быть границей Турецкого государства, она будет отодвинута до ненавистных Сарыкамыш — Желтых вод, казацкого плацдарма…

Мухамед Гирей, привыкший к победам еще в войсках бунтовщика Кара-Язиджи и его брата Дели-Хасана, видел себя верховным визирем турецких войск, одним из верных приближенных султана, занявшим почетное место в диване! И вдруг такое позорное поражение, да еще и от кого? От казаков, которыми пугал его султан, возражая против этого похода!..

Все погибло: завоевания, диван, симпатии султанши, дружба с ее фаворитом, родным братом Фатих-хоне, надежды на женитьбу на богатой синопской красавице… Самоуверенный бунтарь, наследник хана едва спас свою жизнь. У Мухамеда Гирея, благополучно, хотя и не без трудностей, переправившегося через реку Днестр, была последняя надежда на брата Фатих-хоне, боевого командира порученной ему султанской гвардии, героя багдадских сражений с персами, Ахмет-бея.

В страшный час разгрома казаками крымских войск, когда речь шла о жизни самого военачальника и о судьбе султанской гвардии, — искал себе оправдание Мухамед Гирей, — не мог же он уговаривать Ахмет-бея, чтобы тот отказался от самопожертвования во имя спасения оставшихся войск. «Судьба султанской гвардии…» — вертелось в голове встревоженного молодого хана. Султанша выдвигает своего фаворита Ахмет-бея, возлагая на него большие надежды в очередной дворцовой интриге. Болезненный султан Ахмет заметно теряет свой авторитет среди воинственных кругов дивана, а старший, любимый его брат по своему уму был неспособен к управлению государством. Молодая жена султана мечтает о султанском престоле для своего юного сына Османа.

Мухамед Гирей вспомнил об одном обычном для султанского двора скандале. Красивая невольница албанка, которую из собственного гарема султан подарил молодой жене в день бракосочетания, как-то ухитрилась шепнуть султану, что юный Осман мог родиться и… от месяца. Недаром молодая султанша в первый год своего замужества очень любила по ночам при свете месяца гулять в роскошном саду гарема. Недаром она и прозвище получила «Лицо месяца»…

— Но ведь дочери синопского мурзы, утехе ясных очей султана, красавице Мах-Пейкер, наверно, страшно было ночью выходить одной в сад? — не понял султан намеков бывшей своей наложницы, которая тоже родила султану сына, умерщвленного в ту же ночь.

— Разумеется, страшно… — вздохнула невольница. — Но я всегда находилась при ней, мой мудрый из мудрейших повелитель. Да и охрана гарема… Ахмет-эфенди-бей тоже из Синопа…

На следующий день невольницы албанки не стало при дворе султана. А молодой Ахмет-бей, в это время уже чауш султанши, по-прежнему возглавлял один из отборных отрядов султанской гвардии. Только султан еще больше охладел к своему сыну, юному Осману.

Ахмет-бей безусловно мужественный воин. Всего лишь каких-нибудь семь лет тому назад, во время войны с персами, во главе отряда синопских аскеров Ахмет удачно преградил путь коннице шаха Аббаса, пытавшегося захватить Багдад. Только мужество Ахмета спасло тогда султанскую конницу от неминуемой гибели. Раненый Ахмет стал примером для всей турецкой армии, героем войны с шахом Аббасом. Не только султанша, заботившаяся о будущем наследнике султанского трона, по и диван, да и сам султан радовались назначению такого храброго сына Турции на пост начальника нового отряда султанской гвардии. Янычары — старое войско, охранявшее трон, — не раз тревожили Ахмета Первого своими распрями и бунтами, поэтому он, по примеру европейских дворов, создал свою собственную гвардию, чтобы в критическую минуту было на кого опереться султану во время грозных волнений в стране. Но и молодая султанша рассчитывала на поддержку гвардии, подбирая себе фаворитов-командиров.

Мухамед Гирей понимал, что такой воин, как Ахмет-бей, не удовлетворится службой в гвардии султана. Он может занять подобающее ему место одного из столпов государства, в управлении которым столь важную роль играет молодая султанша.

Но Ахмет-бей до сих пор еще не вернулся после боя в Наволочи…

Порой Мухамед Гирей ловил себя на мысли, что было бы неплохо, если бы тот и вовсе не вернулся с поля боя. Ахмет-бей не только живой свидетель его позорного поражения, но и претендент на ханство в Золото ордынском независимом Крыму, о котором так мечтает сам Мухамед Гирей!.. Но, с другой стороны, Мухамед Гирей — пока что только великодушно помилованный султаном бунтовщик, благодаря стараниям Ахмет-бея приближенный к энергичной султанше. Погибнет Ахмет-бей — и перед Мухамедом Гиреем закроются двери Высокого Порога. Султанша, Фатих-хоне, взлелеянное в мечтах ханство, степные просторы, выход к Волге… ой-ой, как далеко ты, золотое счастье Чингисхана!..

Начинало смеркаться. И, хотя еще было душно, Мухамед Гирей почувствовал, как по телу пробежала холодная дрожь. Как-то он проведет эту ночь, в напряженном ожидании бесследно пропавшего Ахмета? Ни один из посланных им разведывательных отрядов не возвратился с казацкой стороны. Неужели все разведчики захвачены казаками или изменили ему?

А Селим?

Больше всего он надеялся именно на этого отуреченного грека, который долгое время жил в Запорожье, казаковал. Взятый в плен грек, желая избежать тяжестей невольничьей жизни, принял ислам, получил правоверное имя Селим и некоторое время помогал Ахмету охранять сперва гарем, а затем — старинную Черную башню. Несколько лет закалял свой характер, сторожа приговоренных к казни. Слыхал он здесь, в башне, передававшийся из уст в уста рассказ о стойком узнике казаке Байде, который, уже вися на крюке, перед смертью потребовал, чтобы ему дали покурить, но не просил помилования у султана. Отуреченный грек Захар-Селим, считавший уже себя настоящим мусульманином, немилосердно издевался над невольниками, сидевшими в башне, особенно над славянами, — он изменил их православной вере и добивался от них того же. Знание языка, казацких обычаев, духа края обеспечивало Селиму полный успех в разведке…

2

Неожиданный шум, донесшийся со стороны холма, будто разбудил Мухамеда Гирея от тревожного сна. Откинувшись назад в седле, он напряг свое зрение, стараясь разглядеть в вечерних сумерках, что происходит в долине. Может быть, там скачет разведка, возвращения которой он ждет с таким нетерпением?

— Разведка вернулась? Немедленно ко мне! — крикнул он джурам, которые дремали, сидя в седлах. И, повернувшись, стал всматриваться в противоположный берег реки, хотя там не мог увидеть ничего, кроме черного силуэта безграничного леса, окутанного вечерней мглой.

— Чауши от Высокого Порога святейшего его милости султана, — издали скороговоркой доложил всадник, галопом выскочив на холм.

Мухамед Гирей всегда недолюбливал чаушей султана, постоянно наблюдавших за ним — отпрыском непокорного ханского рода. Во время этого похода он оторвался было от чаушей и совсем не ждал их появления в такой тревожный момент. Ведь он не визирь турецких войск, а свободный вожак, потомок Чингисхана. Зачем нужны на молдавской земле эти султанские чауши? Прибыли они случайно или уже кто-нибудь успел сообщить султану о позорном поражении Мухамеда Гирея? Кто бы это мог, кто посмел это сделать?

Мухамед Гирей натянул поводья, и усталый конь, послушно повернувшись, тронулся с места. Позор поражения не затуманил разума молодого хана, понимавшего, что он всего лишь наказанный и помилованный султаном бунтовщик. А чауш обладает здесь полнотой власти, предоставленной ему султаном, милость которого безгранична. Пусть вразумит меня аллах всемогущий: как вести себя с этими чаушами? Повернуть коня в степь, перейти к казакам, обмануть их бдительность и убежать за Волгу?

Но Мухамед Гирей не повернул коня и, как кролик в пасть удава, двинулся навстречу приехавшим. Два чауша в роскошном одеянии, украшенном золотом, на лошадях с дорогой сбруей рысью поднимались на холм. Пышность их нарядов скрадывалась в вечерних сумерках, но ее ясно представлял себе человек, так сильно жаждавший быть в числе приближенных султана. Послов сопровождал отряд воинственных янычар, которые на своих свежих конях легко выскочили на взгорье.

Мухамед Гирей, подчинившись воле Высокого Порога, соскочил с лошади и пешком пошел им навстречу. Вытащив из ножен изогнутую саблю — ее, так же как и сивого коня, подарила султанша перед походом, — он почтительно приложил горячую от жары сталь ко лбу. Идти в таком неудобном положении было трудно, но зато этим проявлялось уважение к султану в лице его послов. Мухамед Гирей хотя не привык подчиняться чьей-либо власти, но покоряться силе султана был вынужден.

«Скорее бы уже стемнело!..» — нервничая, прошептал он, идя навстречу чаушам.

Оба чауша тоже остановились, заметив достойное похвалы проявление уважения к ним со стороны мятежного сына хана. Мухамед Гирей, остановившись в нескольких шагах от них, низко поклонился, приложив руку с саблей к сердцу.

— Слава всевышнему аллаху и его правой руке на земле, святейшему среди мусульман, солнцу очей наших, Высокому Порогу в преддверии будущего правоверных, великому султану боевой салем! — не раздумывая, не подыскивая выражений, сплетал Мухамед Гирей словесный венок покорности и уважения к султану. Потом он выпрямился, взмахнул саблей перед Искандер-беем, опередившим своего товарища Али-бея, чауша жены султана.

По обычаю, как равные с равным, обнялись чауши с сыном хана и, как принято было в таких случаях, наговорили ему много лестных слов. Однако Мухамед Гирей почувствовал леденящий холодок в словах Искандер-бея, подчеркнутую сдержанность посла султанши.

Как хозяин степного стана, он пригласил гостей в свой шатер, стоявший в лощине. Никому из них не хотелось начинать серьезный разговор на холме, тем более в ночное время. Медленно спускались они в лощину, изредка перебрасываясь словами, расспрашивая друг друга о здоровье родственников и знакомых. Вошли в шатер, освещенный четырьмя сальными плошками, разливавшими неровный свет. Следуя примеру хозяина, чауши совершили омовение рук, словно воздавали хвалу Магомету, перед началом такой важной беседы.

Мухамед Гирей обратил внимание на то, что Искандер-бей внимательно осматривает убогую обстановку его шатра: потертые ковры, смятые подушки, старый медный чайник, таз для мытья рук. В шатре не было богатой добычи, которая свидетельствовала бы об удачном походе султанского визиря, и это для опытного чауша было свидетельством поражения крымских войск на казацкой земле. Впрочем, о Том же говорил и облик хозяина шатра. Обычно оживленный, с наглыми искорками в глазах, развязный и самонадеянный, Мухамед Гирей сидел сейчас словно с креста снятый: бледный, осунувшийся, будто даже постаревший, с дряблым лицом, сухой, как азовский лещ. Глаза поблекли, черные веки покрылись пылью, губы потрескались. Даже усы гордого Мухамеда Гирея были растрепаны, не свисали черными серпами на редкую, давно не бритую бороду. Малахай был надвинут на уши, бобровый мех его свалялся от пыли и дождей.

Да, не сладко пришлось воину!.. Один только внешний вид был для Искандер-бея подтверждением правдивости страшных вестей о поражении зазнавшегося авантюриста.

Беседа началась сразу: Искандер-бей почувствовал, что ему представляется возможность удовлетворить свое оскорбленное самолюбие, так глубоко уязвленное благосклонностью, которую оказывала молодая влиятельная султанша этому блудному сыну угасающей славной династии крымских ханов.

— Надежда мусульманского мира султан Ахмет Первый обеспокоен и встревожен длительным отсутствием вестей от гордости славного крымского рода Мухамеда Гирея о его походе на псов-гяуров с целью присоединения прадедовских земель Орды, лежащих за Сарыкамышем. Что случилось, аллагуакбар?[63] Среди войск — ропот, в шатре визиря — убогость, а среди гвардейцев — гордости султана — ходят какие-то слухи о неудачном поединке мужественного богатыря Мухамеда Гирея… — начал льстивый и хитрый Искандер-бей.

— Велю вырвать языки этим болтунам… Нам действительно не удалось дойти… до Киева. Эти днепровские собаки, возглавляемые самим шайтаном, только услышав, что идет Орда, убежали с острова! А оказывается, все это было хитростью, обманом, ялан…[64] Нас завлекали в глубь Украины, и казаки беспрерывно и неожиданно нападали на нас из лесов и днепровских оврагов.

— Всех ли врагов назвал краса воинственного Крыма Мухамед Гирей? — вмешался в разговор чауш молодой султанши Али-бей.

Мухамед Гирей даже вздрогнул от неожиданности, уловив в этом вопросе поддержку.

— Казацкие ватаги бежали от такого большого крымского войска, усиленного султанской гвардией! Поэтому нет ничего удивительного в том, что сам гетман Жолкевский торопился им на помощь со своими наемными жолнерами, вооруженными пороховыми ружьями. Жолкевский напал с севера, поддержав своими жолнерами казаков, которые получили возможность перейти в наступление. Хитрые поляки скрывают свое предательское участие в войне с войсками султана. Это старая их привычка нарушать свои же торжественные миролюбивые трактаты[65].

Намек Али-бея был для Мухамеда Гирея неожиданным лучом света, прорезавшим густой мрак. За эту спасительную мысль молодой хан тотчас ухватился:

— А, аллагуакбар! Конечно, польские жолнеры, Жолкевский. Разве я не сказал об этом? — с благодарностью, не теряя, однако же, достоинства, посмотрел Мухамед Гирей на Али-бея. — Ведь это коварное предательство, совершенное Короной. Верный слуга, глаза и уши святейшего султана, чауш Искандер-бей слышал одни только вопли перепуганных трусов. Гяур Жолкевский совсем неожиданно напал на нас со своими жолнерами, когда мы уже собирались окончательно расправиться с днепровскими гяурами-казаками. Пять тысяч отборных невольников, ясырь, который мы вели для нашей надежды, падишаха, отбил у нас Жолкевский и вернул Сагайдачному. Перебил моих самых лучших воинов!..

— И до Стамбула дошли слухи, что отважный Мухамед Гирей потерпел поражение от казаков Сагайдачного, — напомнил о себе Искандер-бей.

— Вполне возможно. Однако мудрый слуга султана Искандер-бей напрасно верит злонамеренным слухам. Ведь давно известно, и об этом уведомляли Высокий Порог, что казаки на Днепре, точно нарыв на северных границах султанских владений, постоянно будут беспокоить надежду всесильной Турции, святейшего султана, который двенадцатью тысячами пророков от Адама до Магомета поклялся не причинять зла подданным Речи Посполитой…

— Крым давно имеет своими соседями казаков, отважное отражение султанского чела Мухамед Гирей. А кроме святой клятвы падишаха, Турция подписала с поляками еще и трактат о мире и дружбе. Султан может и не поверить слухам о нападении Жолкевского, — снова возразил Искандер-бей, глянув искоса на Али-бея.

— Польской шляхте верить нельзя! — вскочил с подушки теперь уже уверенный в своей правоте и силе Мухамед Гирей. Нервно подергивая усы, он доказывал спокойному чаушу: — Все королевские трактаты и письменные заверения, обещания ликвидировать казачество на Днепре — это лишь коварный маневр католиков… Наш святой долг сказать об этом повелителю великой Турции, могучей отчизны, прославленной Баязедовыми победами! Египет, Балканы, весь мусульманский юг покорился Порогу семи священных писаний… А какое-то собачье племя казаков будет угрожать нашему покою и преграждать путь великому могучему султану к овладению русскими просторами, еще не покоренными исламом!.. Полякам вместе с их казаками на Днепре нужно повторить Косово поле…[66]

Мухамед Гирей чем далее, тем с большей ненавистью говорил о польской Короне, вдруг поверив в то, что и впрямь он потерпел поражение не от войск Сагайдачного, а от жолнеров гетмана Жолкевского. То, что именно Сагайдачный, а не Жолкевский руководил сражением под Белой Церковью, что казаки, а не жолнеры разгромили его войско под Каневом и Паволочью, теперь словно степным ветром выветрилось из головы Мухамеда Гирея. Неожиданно для себя самого он увенчал громкой победной славой поседевшего гетмана Жолкевского, его жолнеров, о бунте которых Мухамед Гирей узнал еще в Стамбуле. Именно возмущение жолнеров и рассчитывали использовать наследник хана и его вдохновители, готовя свой авантюристический поход. А о том, что украинские казаки могли оказать им сопротивление, они даже не подумали.

— Что же мы скажем святейшему среди правоверных?.. — начиная верить своему собеседнику, спросил Искандер-бей.

Мухамед Гирей прекрасно понимал душевное состояние чауша, нелюбимого султаншей. Именно наследник хана встал на пути Искандер-бея в его стремлении занять важный пост при дворе. Если бы не султанша с окружавшими ее родовитыми вельможами, если бы не ее фаворит Ахмет-бей, не пришлось бы Мухамеду Гирею возглавить турецкие войска в нескольких, пусть даже и нетрудных, но принесших богатую добычу походах на Балканы. Не разрешил бы миролюбивый султан и этого похода на казаков, стараясь укрепить мир с польской Короной, так старательно подготовляемый Искандер-беем. О, Мухамед Гирей прекрасно понимает, о чем думает сейчас Искандер-бей, и поэтому решительно говорит ему:

— Вы должны посоветовать дивану объявить истребительную войну полякам, а не играть с ними в жмурки!..

— Правильно советует Мухамед Гирей, — поддержал Али-бей наследника хана, почувствовав, что тому сейчас очень нужна помощь. — Это заигрывание с Короной привело нас к поражению в борьбе с венграми. Потоцкие и Вишневецкие как хотят, так и хозяйничают во дворце молдавского пашалика[67] нашего государства! Во всей Европе сейчас говорят о том, что османы боятся поляков, что османов можно бить!.. Святые слова изрекают благородные уста правоверного: немедленно бросить надежные войска против Короны Речи Посполитой…

— Может быть, мужественный наследник отважного ханского рода Мухамед Гирей осмелится подать такой совет? Мы ведь только чауши его светлости султана и должны рассказать ему о нынешнем положении дел, — чем дальше, тем мягче, но все еще упорно настаивал на своем Искандер-бей.

Вдруг до ушей сидевших в шатре донесся шум. Они умолкли, повернувшись к входу. Слепой на один глаз татарин, стоявший на страже, стремительно просунул голову в отверстие и, не испросив разрешения, прошипел:

— Гордость гвардии высокого султана, храбрейший воин Турции Ахмет-бей убит возле Днестра!.. Вернулся разведчик Селим…

— Селима ко мне!.. — с трудом выдавил Мухамед Гирей, чувствуя, как из его рук ускользает Крымское ханство.

Селим поджидал возле шатра. Ни переодеться, ни привести себя в порядок после такой рискованной разведки он не имел времени. За эти несколько дней он похудел, как после тяжелой болезни. Большой, с горбинкой нос, похожий на клюв хищника, как будто изогнулся еще сильнее. Заросшее лицо, взлохмаченные усы, глубоко запавшие, черные, словно налитые кровью глаза говорили каждому, что этот раб недаром ест хлеб с султанского стола.

Его втолкнули в шатер. От этого толчка грек зашатался и, мягко упав на колени, пополз по ковру. Прикладывая правую руку то к сердцу, то к челу, Селим чуть ли не до земли склонил свою голову в почтительном поклоне.

— Великий батырь, гордость мужественного Крыма! Разреши… — низким охрипшим басом обратился Селим к Мухамеду Гирею.

— Разрешаю, говори об Ахмет-бее… — перебил его хозяин шатра, опершись локтем на саблю.

Ему нравилось, что этот верный раб, омусульманенный грек, и в таком положении не растерялся, не утратил достоинства воина, искусно придерживая левой рукой кривую турецкую саблю.

— Гордость гвардии его милости султана Ахмет-бей… лежал убитым на дороге за Могилев-Подольском… За двести пиастров его прах перенесли к кургану в лесу и предали земле, ло иллах илалла… — тяжело вздохнув, закончил Селим свое печальное сообщение.

— Ла иллах ил аллаг… — будто поправляя грека, повторил Искандер-бей вступительную сунну из Корана, молясь за упокой души погибшего. Как и все присутствующие, он провел ладонями по лицу.

Только теперь Селим поднялся на ноги и выпрямился так, что захрустели кости его стройного, занемевшего в поклоне тела. Он стоял, ожидая вопросов или приказаний…

— Как и где ты наскочил на след? Кто из неверных собак посмел поднять руку на правоверного? Рассказывай все, что видел, о чем узнал… За хорошую службу получишь награду, назначаю тебя старшим разведчиком, — торопливо произнес Мухамед Гирей, словно боялся, что Искандер-бей поведет допрос в ином направлении.

Селим еще выше поднял голову, будто целился своим горбатым носом в будущего властелина Крыма. А тот стоял, расправив грудь, ожидая ответа подчиненного.

— Под Паволочью, где произошел бой Ахмет-бея с казаками…

— Ты видел во время боя казаков, а не жолнеров гетмана Жолкевского? — грозно перебил Мухамед Гирей разведчика, шагнув к нему со свирепым видом.

Что сие значит — знал каждый аскер[68] их войска. Ничего хорошего не жди от рассвирепевшего Мухамеда Гирея.

— Ни тех, ни других я уже не увидел на месте боя, наша мудрость и повелитель… Я только расспрашивал у людей, прикинувшись мирным путником. А местные… мужики, а может, и казаки… Они недовольны своеволием жолнеров, да-да. Вероятнее всего, что именно Жолкевский наскочил близ Паволочи на отряд светлейшего нашего батыря…

— Ахмет-бея…

— Разумеется: на отряд гвардейцев Ахмет-бея. Наш арслан[69], гордость султанской гвардии, прорвался из окружения врага и с остатками храбрых синопцев вышел к Днестру. Они, наверное, возвращались сюда, когда по пути встретили обоз львовских купцов. Очевидцы из числа неверных видели на дороге и в лесу следы побоища, но кто на кого напал — божились, что не знают. Видел несколько десятков трупов правоверных, а в лесу трупы гяуров…

— Ахмет-бей?..

— Неверные рассказывали, что в тот лес бежали купцы. Синопцы, естественно, не разрешили им бежать… Женщину, юркого мальчишку и нескольких мужчин, взятых в ясырь, синопцы уже заарканили, как вдруг словно с неба или из ада налетел вооруженный отряд… Среди них был известный мне Горленко из Чигиринского староства и какой-то Силантий, гяур из русских…

— Из Чигиринского староства? Так это же и есть королевские вооруженные силы Речи Посполитой!.. Ну вот вам и доказательство, светлый разум и глаза Высокого Порога уважаемый Искандер-бей! — Мухамед Гирей вдруг почувствовал себя победителем. Он выдернул саблю из ножен и взмахнул ею так, что казалось, искры посыпались. — Вооруженные отряды Чигиринского староства преследовали отважного Ахмет-бея вплоть до турецкой границы! Король подписывает соглашения с султаном, а его гетманы ловят по дорогам и убивают правоверных, удовлетворяя звериную жажду мщения гяуров…

Обескураженный чауш повернулся к Селиму и спросил:

— Это правда, что известный тебе Горленко служит в коронных войсках Чигиринского староства? Ты можешь доказать, что этот королевский воин Речи Посполитой уничтожал правоверных на турецкой границе?..

— Пусть на это будет воля нашего вождя, ясного солнышка Крыма, нашего мужественного повелителя… Неверный, говорю же вам, побожился на кресте, глядя на солнце, что буланый конь Ахмет-бея, родной брат султанского араба, был привязан к мажаре, на которой ехали раненые чигиринцы. А я хорошо знаю обычаи… этого края — конь убитого врага становится собственностью победителя. Наверное, тот раненый гяур, убийца правоверного батыря, и был владельцем трофея… жолнер или реестровый казак, — возможно, шляхтич, который командовал чигиринцами. Не будет же сам Жолкевский водить небольшие отряды.

— Кровь за кровь! — провозгласил после минуты напряженного молчания окончательно овладевший собой Мухамед Гирей.

Посмотрел на вытянувшегося Селима и снова поднял саблю, словно шел в бой. Селим в тот же миг вытащил и свой палаш.

— Кровь за кровь! — как эхо, один за другим произнесли присутствующие.

Мухамед Гирей подошел к Селиму, вытянув клинок в сторону Днестра, приказал:

— На рассвете выедешь в казацкой одежде в Белую Церковь и в Чигирин. Будешь находиться среди казаков и жолнеров до тех пор, покуда не разведаешь, кто убийца правоверного, кому достался буланый конь. Ври им, как можешь, клянись, чем хочешь, что ты снова возвращаешься к казакам, если понадобится, даже примешь веру гяуров… Но непременно узнай, кто он, где живет… и мне лично сообщи об этом. Надо до единого уничтожить род этого убийцы! Как смел поднять од руку на моего названого брата?.. Кровь за кровь!..