Хождение в Москву

Глава семнадцатая Большая Полянка

«Красная церковь при Полянке». – «Утоли моя печали». – Сюжеты и сцены кривых переулков. – Непотопляемое Замоскворечье

«Красная церковь при Полянке». Имена московским улицам присваивал не генерал-губернатор. Их придумывал народ. Большая Кадашевская вела в Замоскворечье, к кадашам, делавшим кадки, бочки. Когда возникла каменная церковь Козьмы и Дамиана, улицу звали Козьмодамианской, пока не перекрестили в Большую Полянку. За Москва-рекой простирались на юг поля-поля...

«Сначала поля, потом редкие избы крестьян, затем поселения ремесленников и торговцев, стрельцов и казаков, наконец, к ХIХ веку – неотъемлемая часть “темного царства”, вотчина “тит титычей”, которых сменяли их более цивилизованные, европеизированные дети, пока Октябрьская революция, свергнув “нет роковой навсегда”, не передала власть новым, законным хозяевам и не принесла сюда социалистический образ жизни». По такой схеме описывалась Большая Полянка недавними путеводителями. Из прошлого вычеркивались люди и явления, не укладывавшиеся в примитивную картину «купеческой Москвы».

«...Итак, я родился в Москве, в собственном доме на Полянке, в приходе Козьмы и Дамиана». Привожу начало известных мемуаров, написанных по настоянию Александра Пушкина потомственным дворянином, страстным коллекционером Павлом Воиновичем Нащокиным. Эта яркая личность известна широтой души, трогательной дружбой с «солнцем русской поэзии».

Большая Полянка на рубеже ХVIII—ХIХ веков слыла улицей дворянской, прежде чем ее заселили купцы, чиновники и мещане, жившие по соседству с дворянами. К собственному дому Нащокина мы подойдем, а пока остановимся на месте церкви Козьмы и Дамиана.

Стояла древняя церковь вблизи ворот улицы со времен Ивана Грозного. В камень ее одел богатый кадашевец Филипп Савельев в середине ХVII века. Спустя век поднялась над улицей многоярусная колокольня. Сломали ее в 1933 году. Из храма в Третьяковскую галерею поступили «Иоанн Предтеча в Пустыне» и два чина иконостаса с образами пророков и праотцев. Где остальные три чина?

Позолоченный резной «с виноградом» иконостас сожгли хозяйственники Лубянки. Таким чекистским способом добыли казне золота на семь тысяч рублей. Жгли вместе с иконами, не проданными иностранцам, не попавшими в музей.

Восемь московских церквей в честь Козьмы и Дамиана служили духовным мостом между Москвой и Древним Римом, где первые христиане подвергались лютым мучениям и казням. Родные братья-врачи Козьма и Дамиан прославились в столице империи своим искусством. Денег у страждущих они не брали, лишь побуждали исцеленных к вере во Христа. Народ прозвал братьев бессребрениками. За проповедь христианства оба предстали перед судом, который вершил беспощадный сын Римского императора. И его они излечили, за что получили свободу. Козьма и Дамиан погибли от руки убийцы, их закидал камнями врач-язычник.

Нечто подобное пришлось пережить верующим всех конфессий, когда наступил «социалистический образ жизни». Пастырей убивали. Храмы разрушали, как это произошло на Большой Полянке.

«Низкая этажность» вменялась «новыми, законными хозяевами» старой Москве в вину. Была дана директива: «К постройке допускать дома высотой не ниже 6 этажей». Сломали не только церковь, но и стоявший напротив редкой красоты дом Василия Баженова. От его наследия большевики не отказывались, оно считалось предтечей соцреализма в архитектуре. Мастер построил двухэтажный дом, напоминавший римские palazzo. Его называли «небольшим изысканным дворцом», одним из лучших памятников времен Екатерины II. За свои достоинства чертеж здания попал в альбомы Матвея Казакова. С командой помощников он запечатлел в планах, чертежах и рисунках лучшие здания Москвы. И сохранил, таким образом, «ноты», по которым архитекторы второй половины ХVIII века исполняли музыку в камне.

Ни один мастер не удостоился в СССР стольких похвал, монографий, диссертаций, как Василий Баженов. Ему приписали чуть ли не пол-Москвы. Везде указывалось – дом на Большой Полянке он построил неким «Прозоровским», «князю Прозоровскому». Кому именно? Пять лет «главнокомандующим в престольном граде Москве и ее губернии» служил князь Александр Александрович Прозоровский. Не он ли жил здесь? Из альбома Казакова узнаю: palazzo принадлежало генерал-лейтенанту Ивану Ивановичу Прозоровскому. Князь вошел в историю этим домом, который обмерили, «зафиксировали» и сломали.

Кто замахнулся на Василия Баженова? Аркадий Мордвинов, игравший при Сталине роль придворного архитектора. На главной нашей улице протянулись его многоэтажные дома со статуями пролетариев и снопами хлебов. На углу с Тверским бульваром, где разрушили церковь Дмитрия Солунского, им же построен дом с ротондой. Над ней на пьедестале танцовщица вздымала ввысь серп и молот. «Домом под бабой» звали московские остряки этот перл. На месте маленького дома Баженова Мордвинов возвел 7-этажный – с подобной круглой башней. Издалека казалось: над ней порхает балерина в пачке. Вблизи танцовщица превращалась в бутон с проклюнувшимся серпом и молотом. Такие «цветочки», опавшие позднее, не видывала прежде классическая архитектура, имевшая дело с античными богами.

Взамен Козьмы и Дамиана архитектор Андрей Буров, признанный теоретик и практик, соорудил дом, который называли «этапным для архитектуры советского периода». На этом этапе началось «крупноблочное строительство». Ручной кирпич заменил бетонный блок, весом три тонны, декорированный под камень. Маскировку портиками, колоннами, прочими элементами классики позднее, войдя во вкус, отбросили напрочь, уткнувшись в плоскую бетонную панель, черный квадрат советского градостроения.

Под номером 2 сохранился с давних времен на Большой Полянке особняк, не попавший под задуманный снос. Его приписывают мастеру «школы Баженова». Шестиколонный портик фасада появился в конце ХVIII века, когда без подобного украшения не мыслился ни один уважающий себя стильный дом. Он играл вместе с palazzo Баженова роль въездных ворот всего Замоскворечья. Как пишут знатоки-искусствоведы, углы дома скруглены, чтобы соблюсти симметрию, о которой пеклись предки. В результате реконструкции, проделанной новыми хозяевами, симметричная Полянка стала в своем начале кособокой, одно ее плечо поднялось выше другого.

Царьград стремились заменить соцгородом. Кто спорит, консервировать столицу, оставлять ее повсеместно двухэтажной – утопия. Москва и до большевиков прирастала многоэтажными доходными домами. Преступно другое: в самых лучших чувствах экспериментировать на месте памятников архитектуры, какими были бесспорно и palazzo, и Козьмодамианская церковь.

Под серпом и молотом в доме 3 на Полянке немного не дожил до столетнего юбилея казак, бывший сотник и капитан артиллерии царской армии Федор Токарев. Квартиру здесь получил в разгар войны, в 1943 году, проколесив всю жизнь по оружейным российским городам. Его имя – в «Тульском Токареве», сокращенно – ТТ, самозарядном пистолете, долго бывшем на вооружении армии. В настоящем, как известно из уголовной хроники, ТТ служит тем, кто выбрасывает пистолет после контрольного выстрела. За верстаком и станком Токарева видели всегда без чертежей. Он ваял из металла свои изделия как скульптор. За них выпускнику военно-казачьего юнкерского училища без защиты диссертации присвоили звание доктора технических наук «honoris causa», что значит, ради почета, за заслуги. Токарева, любившего рисовать и фотографировать из аппарата собственной конструкции, осыпали наградами за пулемет, винтовки и пистолет. Рожденный художником, стал великим оружейником.

Фотографии фасада дома неожиданно попали на первые полосы газет. Стрелкой на снимке отмечались на верхнем этаже справа окна «нехорошей квартиры» на Полянке. Государственный телеканал, РТ, показал ее интерьер с широкой кроватью. На глазах у изумленных граждан мужчина, похожий на Генерального прокурора, без мундира и нижнего белья, сдавался солдатам любви. Это было круче показанного ранее по ТВ купания в термах с девицами министра юстиции России. Видеокамеры, установленные бойцами невидимого фронта, поразили обе цели без ТТ и контрольного выстрела в голову.

...Проносишься мимо блочных творений соцреализма и въезжаешь из ХХ века в кирпичный ХVII, на триста лет назад, в Москву Алексея Михайловича, допетровскую Русь. Однотонные стены вытесняются живописной расцветкой, куском старинного города с особняками, строениями исчезнувшего рынка, церковными домами, над которыми парит шатровая колокольня и купола прекрасного храма. Увидеть его едут издалека в Замоскворечье. Он называется именем Григория Неокессарийского.

Кто такой? Каким чудом появился этот красный каменный цветок в средневековой Москве, претендовавшей не без основания на роль Третьего Рима? Московский князь Василий II в плену в Орде дал обет, что если снова увидит Белокаменную, то поставит на том месте храм в честь святого, чтимого церковью в день освобождения. Его татары отпустили на все четыре стороны 30 ноября 1445 года, когда церковь поминает Григория Неокессарийского, жившего в III веке в одной из провинций Римской империи. Отсюда юноша отправился в столицу. По пути в Рим для занятий юриспруденцией Григорий встретил известного христианского философа и богослова Оригена. Тот его крестил и обучил. На родине, в Неокессарии, Григорий сочинил богословские трактаты, прослыл чудотворцем, причисленным к лику святых.

Видение Кремля случилось в Замоскворечье, где князь исполнил обет и построил деревянную церковь. Спустя двести лет в ней служил настоятелем Андрей Савинов. После падения патриарха Никона священник прихода неожиданно оказался духовником Алексея Михайловича, настоятелем Благовещенского собора, домовой церкви царской семьи в Кремле.

Андрей Савинов вел не только задушевные беседы, но и пировал с самодержцем, по обычаю тех лет, напиваясь до упаду. В знак дружбы Алексей Михайлович повелел вместо деревянной возвести церковь каменную, не жалея государевых денег. Царские мастера – Иван по прозвищу Кузнечик и Карп по прозвищу Губа – постарались на славу. Пять позолоченных крестов на куполах увенчали коронами в знак того, что храм – царский. Его облицевали изразцами, девятью тысячами ярких многоцветных плиток с узором «павлинье око». Немеркнущие в веках изразцы исполнил Степан, Иванов сын, с лихим прозвищем Полубес. В сухих официальных документах церковь звалась «Красной церковью при Полянке» за красоту, как Красная площадь, Красное крыльцо.

Дружба царя и жизнелюбивого духовника была столь тесной, что венчание с Натальей Нарышкиной Алексей Михайлович провел не в соборе Кремля, как предки, а в Красной церкви. Год спустя царь с царицей принесли сюда крестить младенца – наследника престола Петра Алексеевича...

Стоя на тротуаре у Григория Неокессарийского, Андрей Вознесенский увидел сквозь силуэт храма образ молодой царицы, в «огненном наряде»:

Духовника настигла кара сурового патриарха Иоакима. Савинова посадили на цепь за блуд, зловредное влияние на покойного царя и отправили, лишив сана, умирать на север.

В сталинские годы Григория Неокессарийского чуть было не снесли: колокольня, «выбежавшая» на тротуар, мешала движению трудящихся. Поэтому прорубили в толще камня проход. Иконостас сломали. Паникадила, прекрасные бронзовые светильники, переплавили на трактора. Резные царские врата и иконы ушли в музеи... В это трудно поверить, потому что снаружи и внутри возрожденный храм сияет позолотой, отмытыми изразцами, яркими красками образов, заполнивших пять ярусов иконостаса. Стены и своды сплошь заполнены картинами на сюжеты Священного Писания. Они напомнили мне церкви Рима, каждая из которых – музей замечательной живописи. Такой музей предстает на Большой Полянке. В этом можно убедиться с девяти утра до девяти вечера ежедневно.

«Утоли моя печали». В Замоскворечье жили люди широкой души и дальнего полета. Они торговали со всем миром, ворочали миллионами, любили безумно, пили по-черному, жертвовали состояния, строили мануфактуры, дома. И много церквей.

Как Москва, церкви не сразу строились. Сначала сил хватало на церковку в дереве. Потом ставилась в камне одна другой больше и краше – на одном и том же месте. К престолу прибавлялись приделы, трапезная, колокольня... Без них возвели донские казаки на месте деревянной каменную церковь Успения в 1695 году. Спустя век по завещанию одной прихожанки выросла колокольня, трапезная и обновленный придел Благовещения. По завещанию другой прихожанки – придел иконы «Утоли моя печали». Ее просят: «Пречистая, отыми бремя грехов моих, Преблагая, и утоли печали моя, сокрушающие сердце!»

Веками украшалась и обогащалась церковь в Казачьей слободе на Полянке. Ограбили ее в один день 6 апреля 1922 года. Отсюда чекисты вывезли 11 пудов, 176 килограммов золота и серебра. Конфисковали чудотворную древнюю икону «Утоли моя печали», польстившись на жемчуг и драгоценные камни в златосеребряной ризе. Опустошили храм, снесли главы, срубили верх колокольни, чтобы не маячила перед глазами Замоскворецкого райкома ВКП(б)...

Из четырех церквей на Большой Полянке сохранилось три. Все снова действующие. А где древние светские здания? Каменные палаты и дома ХVII—ХVIII веков снесены или перестроены по моде последовавших столетий. Ими в истоке Большой Полянки владели столбовые дворяне Сабуровы, Головины, Трубецкие... В конце улицы у Земляного вала жил помещик Иван Новиков. Его сын Николай здесь рос, занимался в гимназии университета. Сначала его представляли к наградам как лучшего ученика, потом «за лень и не хождение в классы» исключили из альма-матер, о чем сообщила университетская газета «Московские ведомости».

Недоучившийся студент, он же отставной гвардеец Измайловского полка и масон, вернувшись спустя десять лет в родной город, взял в руки захиревшие «Московские ведомости». Число подписчиков газеты выросло с 600 до 4000. Кроме арендованной типографии университета он заимел две «вольные» и одну «тайную», выпускавшую литературу для масонов. Появилась «Типографическая компания», выпускавшая массу книг русских и французских авторов, властителей дум. После рек крови Французской революции и казни короля, к чему оказались причастны масоны, Екатерина II расправилась с Новиковым более жестоко, чем с Радищевым. За «Путешествие из Петербурга в Москву» дала десять лет ссылки. За тайное масонство и пристрастие к французским свободолюбам – 15 лет Шлиссельбургской крепости. Оттуда заключенный вышел, помилованный Павлом I.

Чем больше узнаю Замоскворечье, тем яснее: прошлое и настоящее его покрыто тайной, разгадать которую предстоит. Минувшее заслоняла от краеведов тень Тит Титыча, близкое – инструкции об охране государственных тайн в печати. За Красной церковью высится бурая стена классического стиля, втиснувшаяся между старожилами полвека назад. Главатом! Дом без вывески был стражем на пути каждого, кто пытался хоть слово написать об атоме, будь то атомная станция или атомная бомба, кто хотел взять интервью у засекреченных трижды Героев, таких, как академики Зельдович, Курчатов, Сахаров или Харитон...

Здесь однажды сообщили мне пароль «Волга», приобщив к таинству. И помчался я, окрыленный, из Замоскворечья в Обнинск. Там увидел мировую сенсацию – первую на земном шаре атомную электростанцию, поразившую чистотой и идеальным порядком. Туда сегодня калачом никого не заманишь из пишущей братии, «позеленевшей» в борьбе за чистоту природы. Но что бы с нами стряслось, если бы у России не осталось атома? Сыпались бы на Москву, как на Белград, фугасы, поражая Останкино, Арбат и Замоскворечье...

Сюжеты и сцены кривых переулков. Выросший за Москва-рекой Андрей Вознесенский утверждает: «Замоскворечье является нутром Москвы, даже в большей степени, чем Арбат. Своей размашистостью, живописностью, стихийностью, азиатчиной, перемешанной с Европой, оно влияет на другие районы города, сообщая им московский дух». Большую Полянку называют «Арбатом Замоскворечья» за ее дворянское прошлое, приоткрытое недавними изысканиями. «Азиатчину» на улицах увидеть не каждому дано, дух московский уловить под силу поэту. Но то, что за Москва-рекой выстраивается свой длинный ряд великих имен, не уступающий Тверской или Арбатской части, – факт явный: Новиков, Александр Островский, Лев Толстой, Фет, Аполлон Григорьев, братья Третьяковы, братья Рубинштейны, Ключевский, Марина Цветаева, Пастернак...

С кого начать? Начну с Павла Воиновича Нащокина! Его имя носит галерея в Воротниковском переулке, в доме, откуда Пушкин устремился к гибели. Роковая дуэль никогда бы не случилась, будь рядом с поэтом этот человек. На другом доме Нащокина, на Арбате – установлена мемориальная доска в память о Пушкине. Знаменит музейный «Нащокинский домик», дорогая игрушка, в миниатюре воссоздающая обстановку квартиры, где живал в Москве поэт. Домик игрушечный Нащокин строил, не считаясь с затратами. А родовой дом Нащокиных – на Большой Полянке, 11, за оградой усадьбы. Она вмещала большую семью генерал-поручика Воина Нащокина: детей, воспитанников, поваров, музыкантов, нянек, мамок, гувернеров... В их числе – француза, игравшего на флейте дуэты с Фридрихом II. Отсюда Павла Нащокина увезли в лицей, где он познакомился с Пушкиным. Поэтом Нащокин не стал, служил в Измайловском полку, как Новиков. Прокутил с радостью наследство и вернулся домой. С рассказа о нем начинает книгу «Замечательные чудаки и оригиналы» Михаил Пыляев, давая завидную характеристику: «талантливая широкая натура и превосходное сердце».

По части широких натур Замоскворечье никому не уступает... Жаль, не увидеть нам другой дом, сломанный, когда крушили Арбат, на Малой Полянке, 12. Здесь жили два замечательных поэта, один из которых прославился не только поэзией, но и размашистой натурой...

Этими словами заявил себя наследником погибших на дуэли гениев Афанасий Фет в 1843 году. Сходя в гроб, его успел благословить Белинский. Стихи Фета в школе учили в мое время наизусть. Биографию учебники замалчивали. Пожилой помещик Афанасий Шеншин увез из Германии беременную жену чиновника Иоганна Фета, не то немца, не то еврея. Отчаянная немка бросила отца, мужа и дочь ради любви. Ее огонь опалил новорожденного, получившего при крещении имя – Афанасий и фамилию – Шеншин. Священник за мзду записал младенца законным сыном неженатого. При поступлении в школу подлог раскрылся. Из столбового русского дворянина Шеншина подросток превратился в немца-разночинца, обязанного подписываться так: «К сему иностранец Афанасий Фет руку приложил». Пришлось городить горы лжи, чтобы объяснить сверстникам, кто он есть на самом деле. Чтобы вернуть утраченные права и привилегии дворянина, поэт пошел в армию. Борясь с бедностью, Фет отверг бесприданницу Марию Лизич, обожавшую возлюбленного. В разлуке несчастная сгорела от неосторожно брошенной спички. Памятник Марии возводился всю жизнь в стихах:

Дворянство и фамилию приемного отца Фету вернул император Александр II со словами: «Je m’imagine, ce que cet homme a du souffrir dans sa vie». По-русски это звучит так: «Я представляю себе, сколько должен был выстрадать этот человек в своей жизни».

Он перевел почти всю римскую поэзию и удостоился за это звания члена-корреспондента Академии наук. В старости богатый и тяжкобольной помещик Шеншин, он же признанный поэт Фет, пытался покончить с собой, а умер от разрыва сердца.

...Друга молодости Фета в школе в мои годы даже не упоминали. Он сочинял, как теперь признают, гениальные статьи. Прозу и поэзию его издают поныне. Неразделенные чувства, сокрушавшие сердце, излились в неувядаемые стихи. Поэзию страдальца Блок называл «единственным мостом, перекинутым к нам от Грибоедова и Пушкина», то есть к нему, творцу стихов о «Прекрасной Даме».

Отбабахают барабаны и бас-гитары вослед ХХ веку. Что останется? Неизвестно. Вряд ли в грядущей Москве затянут за столом «Желтую субмарину». А сколько будут петь по-русски, столько будут исполнять романсы, якобы народные, чуть ли не цыганские, не связывая их с истинным автором слов и музыки:

Это опус номер 13 цикла, посвященного прекрасной девушке, равнодушной к поэту. За ним следует кульминационный опус номер 14. У него есть название «Цыганская венгерка». Кто не плакал в душе под звуки этого романса?

Через всю Москву с гитарой в руке шагал с Полянки на Басманную, к дому друга, поэт. Он носил красную шелковую рубаху, как цыган. Пил горькую, пел часами не столько голосом, сколько сердцем. Рояль променял на гитару! Не он ли первый русский поэт с гитарой, исполнявший под семиструнную собственные стихи?! Окуджава мне рассказывал, как я упоминал, что начал петь под три аккорда, потом освоил семь, признался, что играть не умеет. У Высоцкого видел в его квартире шестиструнную гитару с пятью струнами на дополнительном грифе. Они, да все, кто забренчал в ХХ веке, вышли из красной шелковой рубахи Аполлона Григорьева.

У него была своя семейная трагедия. Новорожденного крестили за полгода до того, как дворянин Григорьев повенчался с возлюбленной «мещанской девицей», дочерью крепостного кучера. На время младенец попал в число подкидышей Воспитательного дома, откуда его забрал на законном основании отец. Голубоглазый, златокудрый, как античный бог, Аполлон остался на всю жизнь мещанином. Учителя ходили к нему домой. Играть на рояле учился у знаменитого Филда. В 16 лет поступил на юридический факультет, учился блестяще. В университете подружился с Афанасием Фетом, привел его в родительский дом. Верующий Григорьев и атеист Фет были неразлучными, как близнецы. Однажды на всенощной, тайком пробравшись в церковь, Фет над ухом склоненного в молитве друга предстал искусителем, как Мефистофель. И отвлек в эти минуты от Бога друга, страдавшего от неутолимой любви.

Дом в Замоскворечье (не на Арбате!) заполнялся по воскресеньям молодыми спорщиками. В мезонине, в тесном кружке, шлифуя и оттачивая мысли, собирались Афанасий Фет, Яков Полонский, Иван Аксаков, Сергей Соловьев... Прислуга подавала наверх молодым господам подносы со стаканами чая с лимоном, калачи, сухари и сливки. Обменивались книгами, новостями. Женщин, как в университете, не было. Пьянели от разговоров, наслаждались идеями, мыслями, стихами.

Страсть к родственнице декана юридического факультета Антонине Корш закончилась ее браком с одним из тех, кто поднимался в мезонин пить чай с лимоном. От несчастной любви примерный сын Аполлон сбежал из родительского дома на дилижансе в столицу.

Другая яркая любовь (после неудачной женитьбы на сестре Антонины Корш) зажглась в Воспитательном доме, приютившем некогда Аполлона. Там, в квартире сослуживца, встретил его дочь Леониду Визард, красавицу с цыганскими черными волосами, но с голубыми глазами. И она вышла замуж за другого. Безутешный поэт уехал в Италию, где жил во дворце на правах воспитателя. Сокрушался, что там плюнуть некуда.

Разделенную любовь поздно испытал в номере питерской захудалой гостиницы, куда явилась по вызову уличная девица... Жизнь и с ней не удалась. В 42 года сидел, не в первый раз, в «долговой яме». Оттуда его выкупила некая сердобольная генеральша. Через четыре дня опустившийся на дно известный литератор, чье сердце было разрушено страстями и «воткой», умер от апоплексического удара.

На закате жизни Григорьев вспоминал Москву 30 х годов, своего детства. «Как в старом Риме Трастевере, может быть, не без основания хвалится тем, что в нем сохранились старые римские типы, так Замоскворечье и Таганка могут похвалиться этим же преимущественно перед другими частями громадного города-села, чудовищно-фантастичного и вместе великолепно разросшегося и разметавшегося растения, называемого Москвою». И еще признался: «Вскормило меня, взлелеяло Замоскворечье».

Полюбил здесь жить Афанасий Фет, одно время снимавший дом на Малой Полянке, 3, на другой стороне улицы от дома Григорьевых. И сюда стремились многие замечательные люди, по-русски жаждавшие общения.

На месте дома Григорьева – жилая громада. На месте дома Фета – коробка с бетонными ребрами. Осталась сторона улицы, где ветшает неприкаянный безлюдный домик с мезонином и несколько подобных старичков. Мимо них ходили неразлучные друзья в университет. А оттуда они поспешили навстречу судьбе, жестокой к истинным поэтам.

Чем объяснить тягу героев Островского к Замоскворечью? Почему удалой купец Калашников жил здесь?

Возвращался добрый молодец из Китай-города сюда потому, что помянутый гостиный двор, торговые ряды, шумевшие у Красной площади, оттесняли купечество на юг, в поля. С других сторон пространство заполнили Кремль, Зарядье... За рекой простор оставался, здесь селились купцы, благо отсюда до лавок было рукой подать.

Уважающий себя богатый купец строил, как дворянин, собственный дом, обращаясь к признанным архитекторам. Василий Баженов проектировал и для князя Прозоровского на Большой Полянке, и для купца Долгова на Большой Ордынке... Разница состояла в том, что в купеческих дворах помещались склады с товарами. Рядом с усадьбами возникали мануфактуры. Потому среди плотной застройки Замоскворечья в самом неожиданном месте встречаются зажатые домами старые цеха предприятий, берущие начало от свечных и прочих купеческих заведений. Этого на Арбате нет.

Еще одна особенность была – дощатый глухой забор с калиткой. Аполлон Григорьев, живший за таким забором, представлял свою малую родину, как гид, так: «Пред вами потянулись уютные красивые дома с длинными-предлинными заборами, дома большей частью одноэтажные, с мезонинами... Дома как дома, большей частью каменные и хорошие, только явно назначенные для замкнутой семейной жизни, оберегаемой и заборами с гвоздями, и по ночам сторожевыми псами на цепи».

За оградой росли деревья, цвели сады с кустами акаций и рябины. Комнаты заполняла хорошая мебель, буфеты с фарфоровой посудой, шкафы с хорошими книгами, картины в рамах, старинные иконы. Купцы, занятые делом, не выискивали смысл жизни, не занимались разговорами, как арбатские западники и славянофилы.

Интерьер такого дома запечатлен Василием Перовым в картине «Приезд гувернантки в купеческий дом». Третьяков считал ее «лучшей картиной» и не успокоился, пока не завладел шедевром, отдав прежнему владельцу крупную сумму денег и другую картину в придачу. Купеческая обстановка, как на ладони, видна в «Сватовстве майора». На двух стенах – восемь картин в дорогих рамах! Вот так «Тит Титыч»! Хрустальная люстра могла бы украсить сегодня самую престижную квартиру. Павел Федотов, постановщик этой классической сцены, хорошо знал Замоскворечье. Оно вдохновляло Иллариона Прянишникова, другого корифея критического реализма: «Иной раз невольно заглядишься не только на какую-либо типичную сценку на улице, но и на самую улицу, на характерную постройку и внешнюю особенность всех этих лавочек, заборов, всех этих кривых переулков, тупиков...» (Большевистский взгляд на кривые переулки высказал в наш век секретарь ЦК, МК и МГК партии Каганович: «Когда ходишь по московским переулкам и закоулкам, то получается впечатление, что эти улочки прокладывал пьяный строитель».) Купцы Прянишникова разыгрывают эпизод в картине «Шутники. Гостиный Двор в Москве».

Одни живописцы приходили в Замоскворечье в поисках натуры, прототипов. Другие квартировали в «кривых переулках». Почти вся жизнь прошла здесь у Николая Неврева, говорившего, что он живет «рядом с сюжетами». Его работы покупались современниками нарасхват. Один подсмотренный им сюжет стал картиной «Протодьякон, провозглашающий многолетие на купеческих именинах». Гостиная лучшего друга художника, купца и собирателя картин Павла Третьякова, послужила фоном «Воспитанницы», напоминающей драму из пьес Островского. Комнату собственной квартиры с мебелью красного дерева художник изобразил в «Смотринах». Все эти композиции остались в Замоскворечье, в доме и галерее у Павла Михайловича Третьякова...

Вблизи мецената во 2-м Голутвинском переулке одно время жил больной и нуждавшийся в средствах художник Василий Пукирев, творец «Неравного брака». Перед этой картиной полтора века толпятся люди. Картина принесла молодому художнику славу без богатства, став утешением в горе. Вся Москва говорила, что невесту бедного живописца выдали замуж за богатого и знатного аристократа... За спиной венчаемой девушки скорбит, как на похоронах, красавец Пукирев в роли шафера. За женихом оказался приятель художника, рамочник Гребенский. На радостях тот пообещал сделать раму «каких еще не было». Вырезал ее из цельного дерева «с цветами и плодами», после чего Третьяков поручал ему обрамлять купленные холсты.

Ничего в Замоскворечье не смог создать великий портретист Тропинин. (Его музей в переулке.) Безутешный художник переселился сюда, когда умерла его жена. Ее он любил сильнее искусства и, оставшись в одиночестве, за два года жизни в домике на Большой Полянке зачах.

И профессура уважала тихое Замоскворечье. В 1-м Голутвинском, 7, жил Федор Буслаев, великое имя отечественной филологии. Нет сегодня таких всеобъемлющих умов. Этот профессор университета занимался древней письменностью, фольклором русским и народов Востока, литературой русской и западноевропейской, живописью Древней Руси....

С Большой Полянки из одного дома отправлялись в Московский университет Алексей Филомафитский, Федор Иноземцев, Михаил Спасский... Первый из них создал метод внутривенного наркоза, написал отечественный «Курс физиологии». Знали все больные «капли Иноземцева». Студенты-медики обожали профессора. Друзьями и пациентами врача были Гоголь, Языков, генерал Ермолов. Иноземцев основал «Московскую медицинскую газету» и Общество русских врачей, первым председателем которого и стал. Общество возникло в борьбе с вековой монополией немецких врачей и фармацевтов. Метеоролог Спасский новаторскую докторскую диссертацию «О климате Москвы» защитил под аплодисменты.

Бурными аплодисментами заканчивались лекции Василия Ключевского. Все его адреса – в Замоскворечье. Отсюда он выезжал не только в университет, но и в Александровское военное училище (16 лет), Московскую духовную академию (36 лет), аудитории Московских высших женских курсов (15 лет). Профессор 27 лет вдохновенно читал «Курс русской истории» в Московском университете. С пятой кафедры на склоне лет выступал на Мясницкой. Там его ждали студенты училища живописи, ваяния и зодчества. Ключевский сыпал на лекциях афоризмами, экспромтами, остротами, разносимыми по Москве и России. Как современно звучат его давние слова: «Одним из отличительных признаков великого народа служит его способность подниматься на ноги после падения».

Ключевский, ученик Федора Буслаева, творил, когда на бесконечной дистанции науки вперед вырвались филологи и историки, «лирики», в наш век уступившие лидерство «физикам», рухнувшим в пропасть Чернобыля. Сын дьякона Ключей Пензенской губернии получил фамилию по названию села. По стопам отца, деда и прадеда не пошел. Искал свой путь, выбирая между филологией и историей, наукой и «подземным миром». Природа щедро наградила его даром ученого, писателя, артиста. В дни лекций, как пишут, «Василий Осипович, можно сказать, опустошал другие аудитории, читать с ним в один час становилось почти немыслимым». Всем казалось, профессор вот-вот вернулся из древнего Новгорода или Пскова, сам побывал в Средневековье и под свежим впечатлением рассказывает, чем там поразился.

В молодости Ключевский водился с земляками-студентами из «подземного мира». То были, по записи в дневнике, «истинные борцы», которые вели «свою подземную незримую и неслышную работу на пользу человечества». Возглавлял подпольщиков Николай Ишутин. Волосатый силач в красной рубахе, ходивший с палкой-дубиной, возложив длань на хилое плечо земляка, приказал подпольщикам: «Вы его оставьте. У него другая дорога. Он будет ученым». Через год, 4 апреля 1866 года, от незримой и неслышной работы истинных борцов содрогнулся мир. В тот день Дмитрий Каракозов, двоюродный брат Ишутина, выстрелил в великого Александра II, давшего свободу крестьянам и реформы России. Каракозова повесили. Его брат Ишутин, жарче всех жаждавший свободы и прав человека, сгинул на каторге.

В ХХ век Ключевский вошел членом партии конституционных демократов, защитником законодательных прав Думы, куда баллотировался по списку кадетов. Он не признавал классовую борьбу локомотивом истории, в чей поезд спешили вскочить многие слушатели его лекций. Проживи еще шесть лет, этот кадет получил бы от Ленина звание «врага народа», пулю на Лубянке или в лучшем случае бесплатный билет на «философский пароход», следующий рейсом в изгнание.

Когда еще появится в Московском университете такой гений? Я читал его «исторический портрет» Петра с большим интересом, чем роман Алексея Толстого «Петр Первый», удостоенный Сталинской премии первой степени. Когда неблагодарные потомки поставят памятник в Москве этому великому историку, жителю Замоскворечья, Большой Полянки, владения 18 и 28, и Малой Полянки, владения 6 и 9?..

Да, аплодисменты часто раздавались под сводами аудиторий, растаяв бесследно, когда мое поколение слушало лекции хронических алкоголиков, изгнанных из аппарата ЦК, отцов-основателей факультета журналистики Московского университета...

Непотопляемое Замоскворечье. Владение на Большой Полянке, 28, где жили профессора университета, снесли, когда взялись делать из Москвы «образцовый коммунистический город», объявили Замоскворечье «заповедной зоной». Вслед за тем сокрушили Якиманку и часть Полянки. Но много старых домов, каменных и деревянных, сохранилось. Много обезлюдело. Их больше не сносят, как в советские времена, находят хозяев, возрождающих обветшавший ХIХ век. В нем было много церквей, но еще больше богаделен, домов призрения, училищ, гимназий, больниц, к которым государство не имело отношения. Их основывали купцы Бахрушины, Третьяковы, Губонины, Лямины...

На средства Елизаветы Ляминой построен одноглавый храм Иверской иконы Божьей Матери. Он похож на церкви Ростова Великого, других древних русских городов.

До революции Иверская община Красного Креста выкупила несколько дворов на Полянке, 20, и устроила больницу, поликлинику, аптеку, общежитие сестер милосердия. Сто лет здесь лечат. Больница на прежнем месте, кроме номера есть у нее имя – К. А. Тимирязева, профессора физиологии растений. Почему его, а не Ляминой? По той же причине, по какой у Никитских ворот установлен на гранитном пьедестале памятник Тимирязеву в рост, единственный в центре монумент ученому. За что такая честь? Не за научные достижения, а за политические пристрастия. Профессор был одним из немногих ученых с именем, кто принял власть большевиков безоговорочно. Тимирязев считал себя счастливым оттого, что жил в одно время с Лениным. Образ профессора Полежаева, героя некогда известного фильма «Депутат Балтики», писался, как утверждают, с Тимирязева.

По всей Москве больницы, родильные дома, поликлиники, основанные купцами, их женами и сестрами, чаще всего связаны с именами людей, не имеющих к ним прямого отношения. Старый родильный дом на Миусской площади словно в насмешку до некоторых пор называли именем Н. К. Крупской, не испытавшей мук деторождения и радости материнства. С момента появления родильный дом носил имя А. А. Абрикосовой. (Это имя возвращено.) Больница Короленко – бывший приют Ермакова, фабриканта. Институт Гельмгольца – бывшая городская глазная больница имени В. А. и А. А. Алексеевых. Всем известная Боткинская больница звалась Солдатенковской, потому что Козьма Солдатенков, фигура величественная, дал на нее большие деньги.

...Посреди мостовой Большой Полянки проложили рельсы конной железной дороги, конки. Пара лошадей быстро везла по ровной улице вагон, обгоняя извозчиков. По рельсам с 1899 года загрохотал по Москве трамвай. Наступал страшный ХХ век, несущий гибель купцам. Когда на их деньги строилась «купеческая Москва», многие аборигены с иконами и картинами покинули родовые гнезда в Замоскворечье. Там остались их дома и церкви, ожившие после августа 1991 года.

Москва-река веками заливала низину города. Потоп, обрушившийся на Первопрестольную весной 1908 года, вошел в историю. Фасады домов стали берегами. Посредине русла двигался сплошной поток подвод. Улицы Москвы превратились в улицы Венеции. «В угловые владения обеих Якиманок можно было подъезжать только на лодках... На одну треть Москва была покрыта водой», – читаем в мемуарах губернатора генерала Джунковского, бросившегося спасать попавших в беду.

До потопа город пережил Декабрьскую революцию. Баррикад в консервативном Замоскворечье не строили. Единственным зданием, по которому палила артиллерия, была типография Сытина, выпускавшая призывы к восстанию. Жизнь, казалось, вошла в прежнее русло. «Следует заметить, – сокрушался „Московский листок“ в 1910 году, – что Москва все еще склонна расти вширь, а не вверх... А это обстоятельство мешает столице принять вид вполне европейского города: двухэтажные и даже одноэтажные дома не редкость даже в центре города». Строительный бум начала ХХ века оборвался в 1917 году. Подрядчики успели соорудить много комфортабельных доходных домов, поднявшихся над Замоскворечьем. Просторные квартиры с лифтом, ванными, батареями, телефоном пришли на смену особнякам с удобствами во дворе. Такой комфортабельный кирпичный дом за крошечным деревянным домиком с мезонином на Малой Полянке, 7, возвела купчиха Хлудова в 1915 году. Тогда эта фамилия была на слуху, как фамилия Рябушинских. С именем Хлудовых связывались многие добрые дела. Детская клиника Первого мединститута на Пироговке – это бывшая детская больница имени М. А. Хлудова. Прославил фамилию Алексей Иванович Хлудов, третий сын основателя хлудовского бумагопрядильного дела. Не получивший образования купец профессионально собирал древние русские рукописи и старопечатные книги. В истории культуры его коллекция известна как Хлудовская библиотека. Давно сгинуло фамильное дело, разрушен Никольский монастырь, унаследовавший коллекцию. А Хлудовская библиотека не погибла, она на Красной площади, в Историческом музее. Пережившие революцию 524 рукописи и 712 книг хранят память о великом купце.

В новый хлудовский дом, квартиру 7, вселился преуспевавший тогда писатель Иван Шмелев, прославившийся «Человеком из ресторана». Здесь жил с женой и сыном. Сюда вернулся из Крыма после Гражданской войны, потеряв единственного сына, которого расстреляли во время бойни, учиненной победителями-красными над белыми офицерами. Писатель проклял большевиков и эмигрировал. С недавних пор на фасаде дома появилась бронзовая доска с именами М. В. Хлудовой и Ивана Шмелева.

Придет время, и многие доходные дома причислят к памятникам архитектуры, как домики старой Москвы, некогда безжалостно сносимые. На Большой Полянке ампирный особняк сломали, чтобы возвести в 1903 году Московский учительский институт. Сюда принимались исключительно «молодые люди православного вероисповедывания всех званий и сословий от 16—22 лет».

Поблизости от места службы в собственном доме жил Александр Федорович Малинин, назначенный директором института в 1872 году. Сын смотрителя уездного училища с золотой медалью окончил гимназию и университет. Легко учился сам и умело учил гимназистов. Со времен «Арифметики, сиречь науки числительной» Магницкого поколения школяров мучились, изучая математику. Малинин написал «Руководство арифметики» и другие классические учебники и задачники, выдержавшие много изданий. Вся Россия училась по Малинину.

Поступил в институт сын учителя слесарь Алексей Гастев, родом из Суздаля. Его исключили из института и приняли в 1901 году в партию, задумавшую переустроить руками слесарей мир. В приемной Ленина в Кремле висел написанный его рукой плакат-инструкция «Как надо работать». На Земляном валу – созданный им Центральный институт труда. В антологию «Русская поэзия ХХ века» включены его забытые стихи:

Особенно любил пролетарский поэт, ученый и металлист, успевший между тюрьмами послесарить в парижских мастерских, заводские гудки: «Когда гудят утренние гудки на рабочих окраинах, это вовсе не призыв к неволе. Это песня будущего...»

Ни будущего, ни настоящего не стало у романтика революции в 1938-м. Директора института расстреляли в Суздале, откуда Алексей Гастев приехал учиться в Москву.

Самый известный в СССР токарь «Михаил Иванов Калинин», по данным полиции, проживал на Большой Полянке, 39, в квартире 13. Жил по-семейному в мезонине, двухкомнатной квартире. Женился поздно, в 30 лет, на эстонке-ткачихе Екатерине Иогановне-Ивановне Лорберг, втянувшейся в подпольные дела до замужества. На Полянском рынке жена купила ящики. Умелые руки мужа смастерили из них кроватку. На Большой Полянке родила Екатерина Ивановна дочь. Два года Калинин работал на Лубянской трамвайной электрической подстанции, потом на такой же – Миусской. Купеческая Москва гордилась трамваем, как сталинская Москва метро. После двух лет московской жизни пришлось на месяц перебраться Калинину в Сущевский полицейский дом. До высылки в родную деревню квартировал большевик на Большой Полянке, 33. На фасаде этого дома была установлена мемориальная доска с портретом, некогда известным каждому в СССР. Монтер подстанции вернулся в Москву декоративным главой государства и поселился с женой и тремя детьми в Кремле. Он был единственным рабочим и крестьянином в «рабоче-крестьянском правительстве» Ленина. «Всесоюзному старосте» мешками доставляли письма из тюрем и лагерей с мольбой о помиловании. Екатерина Ивановна таких писем не писала, хотя повод был. Раздетую супругу главы государства, мать трех его детей, пытали морозом, избивали зверски и засадили за колючую проволоку. После Победы ее помиловал Президиум Верховного Совета, который возглавлял муж. Не отстоял любимую жену, Полину Семеновну, и премьер Молотов. Не прикрыл пулеметным огнем красавицу жену, певицу Большого театра, храбрый маршал Буденный, очарованный ее голосом. Все они, как натасканные собаки, слушали голос одного Хозяина.

(Моя публикация о «добром дедушке» разбиралась на Политбюро. Даже Горбачеву показалось кощунственным предложение вернуть городу исторические названия, носившие при советской власти имена Ворошилова, Калинина и прочих вождей. Через три года после той публикации монумент «всесоюзного старосты» сбросили с пьедестала. Не стало Калининского района и проспекта Калинина...)

После Гражданской войны в здании учительского института открылся рабфак Горной академии. Его общежитие помещалось рядом, в Старомонетном переулке. Отсюда ходил на Большую Полянку на лекции демобилизованный комиссар бригады, рабфаковец Александр Фадеев, мечтавший строить светлое будущее командиром производства. Три года жил и учился в Замоскворечье, но диплом инженера не защитил. Возглавил «инженеров человеческих душ», как назвал Сталин писателей. В 26 лет Фадеев сочинил «Разгром», вошедший в школьные программы. После войны репутацию классика подтвердил романом «Молодая гвардия». Все другие задуманные романы написать было некогда. Вождь придумал Фадееву должность Генерального секретаря Союза писателей СССР. «Я двух людей боюсь, – признавался бывший комиссар, – мою мать и Сталина, боюсь и люблю». Седого как лунь трибуна Фадеева я видел и слышал на сцене Зеленого театра до смерти вождя. Он выступал без бумажки и казался самым счастливым человеком в Москве. Жить ему оставалось недолго. Роман с развенчанным вождем закончился выстрелом в себя. Поверженный кумир потащил его за собой в могилу.

По Большой Полянке прошел за гробом Ленина страдающий Сергей Есенин. Его отец служил приказчиком в мясной лавке на Щипке, в Строченовском переулке Есенин жил с отцом в доме купца Крылова. Помощником корректора служил в типографии Сытина. Корректор типографии Анна Изряднова стала его гражданской женой, родила сына Георгия. Все это происходило в Замоскворечье. В старинном барском доме с окнами в сад в конце Большой Полянки, 52, помещался санаторий, где в январе 1924 года лечился поэт. Когда улицу запрудил народ, больной вышел из палаты и растворился в толпе, следуя за катафалком. О Ленине писал много раз, называл «капитаном земли», сравнивал с Солнцем, в заслугу ему ставил то, что:

Не знал поэт, какие предписания оставил покойный партии, завещая беспощадно расстреливать, «ставить к стенке» любую оппозицию. Спустя год после похорон по адресу соратников вождя поэт сказал:

Эти дела выразились в том, что Георгия Есенина, как две капли воды похожего на отца, приговорили к смертной казни без права на помилование, после чего расстрел «в исполнение приводился немедленно».

Последний раз Большая Полянка испытала насилие, когда ее застроили 15-этажными домами, клонированными на домостроительных комбинатах. Разницы между бетонками никакой. Вышедший в 1991 году путеводитель «Москва в кольце Садовых» восхищался ими взахлеб: «Вместо обычных для Замоскворечья приземистых строений нашему взору открывается гигантский комплекс многоэтажных зданий, поставленных уступами. Кажется, будто, раздувая серые паруса, на кучу мелких лодочек наступает армада исполинских фрегатов. Эти корпуса построены в 1971—1973 годах». Тот всплеск градостроительной активности вызван утвержденным новым Генпланом, последней попыткой при Брежневе сотворить из купеческой Москвы образцовый коммунистический город. Тогда пошло на дно много «лодочек», на которых плыли по Замоскворечью Василий Ключевский, Афанасий Фет, Аполлон Григорьев...

Можно жить на Полянке, бывать здесь каждый день и не знать, что на ее задворках квартирует «Галерея М. Гельмана». Некогда драматург Александр Гельман помог Художественному театру времен Олега Ефремова показать «Заседание парткома» и «Сталеваров». Мхатовский реализм слился в экстазе с партией и гегемоном. Сын драматурга пошел дальше, слил в один флакон левое искусство и политику правых. Галерею он называет конюшней. Самые знаменитые скакуны – люди, для которых нет никаких моральных, нравственных и этических преград в самовыражении... Ради славы и денег они эпатируют публику выходками, описываемыми в учебниках сексопатологии в разделах «зоофилия», «эксгибиционизм» и т. д. В конце ХХ века, как в древности это делал голый Диоген, зрелые мужчины публично отправляют физиологические потребности, предстают пред зрителями в чем мать родила. В галерее происходили разного рода провокации, выставлялись подделки мастеров эпохи Возрождения и поделки умельцев компьютерной графики, представлявшие известных лиц в скандальных сценах. Казалось бы, продюсер таких шоу должен рекламировать свое местоположение. Ни вывески, ни указателя на пути прохожих нет. Они не нужны: ходить зачастую некуда, смотреть нечего, потому что главные дела творятся негласно. Найденная мной с трудом галерея в полуподвале бывшей дворницкой дома М. В. Хлудовой служит, на мой взгляд, для отвода глаз. «Улицы – наши кисти, площади – наши палитры» в борьбе за власть! Галерист на недавних выборах предстал вдруг пред публикой главой штаба «правых сил», наводнил город голыми и ряжеными, агитировавшими против мэра Москвы.

По иронии судьбы «Галерея М. Гельмана» находится в сотне шагов от галереи братьев Павла и Сергея Третьяковых. Туда теперь рвутся арт-шоумены, называющие себя художниками, а свои проказы и игрушки – современным искусством. Полуподвал в Замоскворечье войдет в историю города как бочка Диогена. Но эта бочка далеко не покатится...