Хождение в Москву

Сухарева башня. Среди многих башен предметом особого пристрастия москвичей являлась сотни лет Сухарева башня, что стояла у Сретенских ворот, на площади Садового кольца, которая носит имя башни. Ни про одну башню Москвы не сложили столько преданий, легенд, ни одну, пожалуй, так часто не вспоминали, как эту. Звали ее «Сухаревой барышней», «невестой Ивана Великого», «сестрой Меншиковой башни»…

«Сухарева башня весьма популярна в России – миллионы рисунков с нее разошлись по всем городам. Это очень красивое, высокой оригинальной архитектуры здание построено Петром Великим…» – писал в очерках «Московской старины» знаток города Павел Богатырев.

Стояла Сухарева башня посреди дороги, где сейчас день и ночь несется лавина машин. Это обстоятельство сыграло роковую роль в ее судьбе. Когда в 30-х годах XX века Москва расширяла старые узкие улицы и площади, Сухареву башню, оказавшуюся на пути потоков транспорта, трамвая и автомобилей, власти города снесли. Руку к этому акту вандализма приложил Сталин, приказавший стереть башню с лица земли. Заступавшимся за «барышню», «невесту» и «сестру» архитекторам вождь пообещал, что «советские люди сумеют создать более величественные и достопамятные образцы архитектурного творчества, чем Сухарева башня».

Смириться с тем, что ее не стало, трудно. Слишком много значила она в истории города, слишком много воспоминаний связано с ней. Поэтому в планах градостроители не забывают о Сухаревой башне, вспоминают о ней, когда заходит речь о будущем центра Москвы.

…Звоню в исторический архив Главного архитектурно-планировочного управления и спрашиваю, не могли бы мне показать Сухареву башню. Работники архива, привыкшие выполнять срочные задания, приглашают в зал, где на столе лежат четыре большие папки под одним названием – «Сухарева башня».

Нахожу в папках изданный в начале XX века очерк, составленный на основании более ранних документов. Погружаюсь в описание, вижу уникальное сооружение, которому, быть может, суждено возродиться.

Так произошло с Триумфальной аркой, без которой трудно вообразить площадь Победы на Кутузовском проспекте. Так бывало и прежде. Разрушенная Водовзводная башня Кремля, как мы знаем, возводилась трижды: в XV, XVIII и XIX веках. То, что мы видим, – это третий вариант башни, как говорят ревнители старины – типичный «новодел».

Архитектуру называют застывшей музыкой. Она по чертежам исполняется, как музыка – по нотам. И если они есть, то любое здание можно повторить. Сохранились ли «ноты», чертежи Сухаревой башни, как говорят специалисты, графические материалы?

Читаю название первого дела: «План Сухаревой башни с прилегающими к оной каменными строениями Адмиралтейского ведомства, состоящей Мещанской части второго квартала…» Это план 1834 года. Белый большой плотный лист. Вижу очертания башни, ее сложный контур, состоящий из нескольких слагаемых разной конфигурации, а также проезд, палаты, лестницы…

Листаю дальше. Перед глазами возникает выполненный тонко отточенным карандашом рисунок фасада со стороны Сретенки. Виден каждый завиток окна, все архитектурные украшения, а их тут сотни – от основания до державного орла, взлетевшего на вершину башни. Графических материалов много, они и на ватмане, и на кальке, и на синьке; есть чертежи разных строений, фотографии отдельных деталей, они реставрировались не один раз до рокового сноса…

История башни уходит в конец XVII века, в царствование Петра I. Тогда Москву окружал Земляной вал – средневековая оборонительная стена, проходившая как раз там, где сейчас пролегло Садовое кольцо. У Сретенки находились ворота Земляного города. На этом месте Петр I распорядился построить новые каменные ворота и башню. Как известно, во время стрелецкого бунта, чуть было не окончившегося плачевно для юного Петра, несколько верных ему стрельцов известили перепуганного царя о заговоре, а стрельцы под командованием полковника Лаврентия Сухарева остались верны Петру. В том месте, где располагался полк, и поднялась башня, ставшая как бы символом верности государю.

На одной из мемориальных досок, висевших на башне, читалась такая надпись: «Построены во втором стрелецком полку по Земляному городу Сретенские ворота, а над теми воротами палаты и шатер с часами… а начато строение в лето 7200 (1692 год), а совершены 7203 (1695 год), а в то время будущего у полку стольника и полковника Лаврентия Панкратьева сына Сухарева».

Как видно из этих дат, началась стройка через три года после подавления стрелецкого мятежа и фактического перехода власти к Петру. Так что башня – не только память о верности полка, но более того – памятник, который Петр соорудил в честь утверждения на престоле после решительной победы над врагами.

Известно, что сооружалась башня под наблюдением опытного и умелого мастера Михаила Ивановича Чоглокова, который позднее наблюдал за сооружением другого большого здания времен Петра – Арсенала в Кремле. Сухарева башня – первое гражданское сооружение нового времени. С нее начались в архитектуре преобразования, которые распространились по всей России и восторжествовали в столице на берегах Невы.

Кто был зодчим, с чьим именем связать это эпохальное сооружение, предваряющее приход на смену допетровской архитектуре нового стиля, связавшего русскую архитектуру с европейской?

Кто бы ни писал о Сухаревой башне, все возвращаются к очерку знатока Москвы, историка, археолога ХIХ века Ивана Снегирева. Он считал, что, хотя предание связывает башню с Лефортом, другом и полководцем Петра, но так как «Петр I любил архитектуру и сам чертил планы для многих церквей и других зданий в Москве и Петербурге, то весьма вероятно, что было сие сооружено по его плану…».

Внешне башня напоминала ратушу европейских городов и, как пишет Снегирев, представляла смесь «ломбардского с готическим» стилем. В то же время в каждой детали – будь то окно, лестница, шатровый верх – являлась произведением русской архитектуры.

Хотя башня окружалась, как водилось тогда, часовнями, кельями, караульнями, амбарами, она была гражданским сооружением. Ему нашли достойное применение – в нем обосновалась математическая и навигационная школа, созданная Петром. В ней обучались будущие моряки созданного им русского флота. Вскоре после основания в школе обучалось 500 человек. Из чего видно, сколь велика была башня.

Она состояла из трех ярусов-этажей. В нижнем проделали проезды. На верхних ярусах располагались палаты. В одной из них, которая называлась Рапирной, обучались фехтованию. Можно предположить, что здесь происходили театральные представления, столь любимые молодым Петром. В классах школы учились, а некоторые ученики жили в башне, хотя, как писали они в одной из жалоб, «за холодом от зимы тут жить невозможно».

Математику и навигацию преподавали три англичанина во главе с Фарварсоном, арифметику – наш Леонтий Магницкий. Он – автор первой русской «Арифметики»; она вышла через три года после основания школы, тогда же опубликованы таблицы логарифмов Фарварсона и учебник геометрии. В школе, демократической по тем временам, учились дети от 12 до 17 лет – представители разных сословий, «кто похочет, а иных паче и с принуждением».

Так что Сухареву башню можно считать колыбелью кадров русского флота. Со временем школу преобразовали в Морскую академию.

На башне под часами оборудовали астрономическую площадку, установили телескоп, она служила обсерваторией. Тут имелась библиотека, сюда же поместили большой медный глобус голландской работы.

Каковы размеры башни? Находим ответ у Снегирева. «Вышина всей башни от подошвы до герба 30 сажен. Ширина при подошве 19 сажен 1 аршин, а длина 11 сажен 1 3/4 аршина, кроме лестницы ко входу». Сажень равняется 2,13 метра, а аршин – 0,71 метра.

В 1829 году в палатах Сухаревой башни установили резервуар на 7 тысяч ведер воды, которая поступала из Мытищ по водопроводу к башне и далее текла к Москве. Таким образом, башня в ХIХ веке играла роль водонапорного сооружения.

Многим казалось, башня похожа на корабль. Такое сходство придавали ей шпиль – мачта, ярусы – палубы, лестница, похожая на нос корабля.

Из одного архива иду в другой – Музея архитектуры. Снова листаю альбомы чертежей. Это обмеры, сделанные в 1933 году перед сносом башни. Они выполнены в масштабе 1:100, 1:50 и 1:25. Зафиксировано каждое окно, каждая дверь, вычерчен орел, не забыта ни одна деталь. Кроме чертежей здесь хранятся фотографии башни, ее искусный макет, сделанный из папье-маше любителем русской архитектуры.

Подойдя к стене Донского монастыря, вижу два парных окна от Сухаревой башни. Они отделаны белым камнем, украшены колоннами граненой формы. Стоит прийти сюда и посмотреть на них, пока на площади не воссоздали разрушенную реликвию. К чему я давно призываю отцов города Москвы.

Меншикова башня. Высокая башня – всегда прорыв: взлет мысли и духа, вызов силам природы – законам тяготения. Так было в прошлом, когда сооружали колокольни, так происходит сейчас, когда воздвигаются телевизионные и жилые башни.

...Когда сказочно разбогатевший фаворит Петра князь Александр Меншиков решил на своем дворе, у Мясницких ворот, воздвигнуть колокольню, он бросил вызов старой Москве, всем, кто противился петровским преобразованиям. Баловень судьбы, бывший полунищий торговец пирожками, волею Петра вознесенный на вершины власти, Меншиков пожелал соорудить башню выше Ивана Великого.

Недалеко от его усадьбы, у Сретенских ворот к тому времени поднялась Сухарева башня. Если ее черты принадлежали и прошлому русской архитектуры (она сооружена палатным способом), и будущему, то башня во дворе Меншикова прочно стояла на почве новой европейской архитектуры. Вместе с ней явился в Москву стиль праздничный, пышный, светский, жизнелюбивый. Башня возведена на месте старого храма в 1707 году зодчим Иваном Зарудным, много построившим в древней столице и в Санкт-Петербурге. Поднялась колокольня церкви Архангела Гавриила, что на Чистых прудах, к удивлению москвичей, выше не только Сухаревой башни, но и всех колоколен московских.

Да, ближайший друг и сподвижник Петра мог себе позволить все. Царь не мешал ему, так как сам стремился построить новую столицу, новые дворцы и новые башни краше старинных палат и столпов, что заполняли Москву.

Поднял зодчий над землей в усадьбе князя четверик, затем другой – поменьше, а над ним каменщики выложили восьмерик. Над каменным столпом взмыл в небо деревянный шатер под крестом. Вот этот-то шатер и сделал башню выше Ивана Великого на полторы сажени – 3 метра.

Судьба, однако, сыграла злую шутку со светлейшим князем, лишившимся после смерти Петра власти, всех привилегий и богатства.

Несчастья для столпа начались при жизни князя, после того, как он с императором переехал в новую столицу на Неве и утратил интерес к московской усадьбе и башне. Осталась она после его отъезда неотделанной, поднятые куранты, привезенные из-за границы, не действовали, кровля давала течь. 14 июня 1723 года молния со страшной силой ударила в деревянный шпиль, его называли «шпиц», увенчанный позолоченным изображением архангела Гавриила с крестом в руке. Начался сильный пожар. В огне испепелился деревянный верх.

Дубовые перекладины, на которых висели большие и малые колокола, сгорели. Всей тяжестью 50 колоколов рухнули вниз, проломили кирпичный свод, «подавили немало солдат и разных званий людей», как повествует рукописная церковная книга. Рухнули куранты. Тушили пожар солдаты Преображенского и Семеновского полков, вернувшиеся к тому времени в Москву из похода…

Полвека простояла башня в запустении, потом ее отделали. И опять не так, как другие церкви в Москве, по словам одного из знатоков истории города, «не по обычаю православных церквей, а с измышленными эмблематическими изображениями и латинскими знаками-надписями».

Дело в том, что в приходе церкви Архангела Гавриила в Кривоколенном переулке жил профессор Московского университета Шварц, основатель московского Общества мартинистов, то есть масонов. Жили поблизости и другие видные московские масоны, в том числе крупнейший издатель того времени Новиков. Масоны отделали башню по своему вкусу. Были среди ее «эмблематических изображений» круг с надписью: «Без конца», орел, летящий к солнцу, с надписью: «По доблести отцов» и многие другие в таком же духе… Эти надписи и изображения впоследствии по распоряжению московского митрополита Филарета переделали. Но снаружи башни сохранилось множество скульптурных изображений, которых ни на одной московской колокольне нет.

Вместо сгоревшего деревянного «шпица» сооружен другой шпиль, покрытый медными листами. Он сохранился до наших дней и тоже очень высок. Ни в одной книге о Москве я не узнал, какой высоты эта рукотворная вершина.

– Высота башни 79 метров, – сказал мне бригадир строителей-реставраторов, хозяйничавших на вершине башни.

Это значит, Меншикова башня всего на 2 метра ниже Ивана Великого. Предвкушая увидеть Москву с птичьего полета, вместе с бригадиром поднимаюсь наверх.

В толще кладки есть небольшая узкая дверь. Через нее попадали в каменный колодец. По крутым ступеням из белого камня, прижимаясь к стене, движемся в первом четверике, потом во втором. Идем, плечами касаясь кладки, рука достает до потолка. Заходим в неоштукатуренный восьмигранник, выложенный из красного кирпича. Над ним навис купол. Тут царство голубей, пустые стены, а когда-то висели колокола, сброшенные на землю «воинствующими безбожниками». Раскрыты настежь проемы, куда врывается ветер, разносивший прежде медные звуки.

Далее вверх дорога идет по столь же крутой, деревянной лестнице. 79 метров нетрудно пройти по земле, а если подниматься, то это все равно что взобраться без лифта на двадцать пятый этаж. Вижу на этом пути работу, сделанную на века. Столп украшает землю свыше 300 лет. И простоит долго-долго. Чтобы сохранить ему жизнь, сюда пришли реставраторы. Слышу их работу на самом верху, над головой. Преодолеваем еще несколько лестниц, совсем узких, опоясавших винтообразный шпиль, и оказываемся на площадке в строительных лесах, которая устроена выше креста.

Бригадир покачал проволочные растяжки, и настил вместе с крестом словно ушел из-под ног. Тут все качается, когда разгуливает ветер. А сейчас тихо, ветерок чуть колышет площадку. Маляры красят листья, гирлянды и шар шпиля желтой краской, их позолотят сусальным золотом. На это пойдет примерно полкилограмма позолоты, после чего десятки лет не потребуется никакой реставрации.

Меншикова башня, некогда видная всем в Москве, оказалась давно в плотном окружении домов. С ней в городе не посчитались при застройке центра в ХIХ веке. Нужно подойти близко к церкви, чтобы увидеть восхитительную фантазию архитектора. Искусствоведы называют кроме Ивана Зарудного плеяду архитекторов и скульпторов из Италии и Швейцарии, которым мы обязаны башней, сложенной артелью каменщиков из Костромы и Ярославля.

Как пишут, князь Александр Меншиков и сам руку приложил к ее плану, как это делывал Петр I.

Панорама, которая открывается с птичьего полета, вознаграждает за трудности восхождения по шатким наклонным лестницам. С высоты 79 метров видишь старую Москву, всю сразу, во всей ее мощи, во всем величии. Такой круговой панорамы не увидишь с балкона самого высокого жилого дома.

На башне – словно летишь над городом.

Шухова башня. Когда-то чаще рисовали и демонстрировали эту радиобашню, вышитую стальными нитями по голубой канве неба. Но и увидев один раз, невозможно забыть ее, как невозможно забыть колокольню Ивана Великого и Меншикову башню. Подходишь к забору, открываешь калитку – и пропадает удивление, когда прямо перед собой видишь сплетения железных полос. Но это состояние длится недолго. Перешагнув бетонный барьер, попадаю в центр 40-метрового круга, буйно заросшего травой, запрокидываю голову, и вновь возвращается прежнее чувство удивления, радости и полета.

Голова кружится от высоты, куда вслед за радиоволнами ввинчивается стальная упругая спираль.

Кто скажет, что башня Шухова старая? Она выглядит современнее, чем построенная сравнительно недавно другая мачта, передававшая некогда вторую программу телевидения.

Навстречу мне идут хозяева башни – высокие, стройные мужчины. Самый высокий среди них – Николай. Он старший инженер по должности, по-старому – мачтмейстер, попросту – верхолаз. Лет ему около сорока, но выглядит моложе.

На вершину Шуховой башни, где установлены антенны и куда с земли змеится кабель высокого напряжения, верхолазам часто приходится подниматься. По сторонам смотрят круглые тарелки антенн, часть из них постоянно меняет направление. То они смотрят на соседний Ленинский проспект, то обращаются на север, где золотятся купола Кремля, то поворачиваются на восток, держа равнение на трубы автозавода.

Транспортом верхолазам служит железная клеть, подвешенная на тросе по центру башни. 17 минут длится подъем на вершину, отстоящую от земли на 165 метров.

Летом рабочий день верхолаза начинается до восхода: наверху жарко от солнца и нагретой краски. Каждые семь лет верхолазам приходится становиться малярами. Ярусы башни попеременно красят в оранжевый и белый цвета. Чтобы ей стать красивой, одетой в новое оранжево-белое платье, верхолазы надевают на себя тяжелую робу. Она меняет окраску, становится то оранжевой, то белой, в зависимости от того, каким цветом покрывают очередной ярус. Но спецовка неизменно продолжает оставаться тяжелой и неудобной. На нее, как дождь, падают капли невысохшей краски.

Я увидел, стоя на земле, как работают верхолазы малярами. К тросу, свисающему с верхнего яруса, привязана доска, люлька, похожая одновременно и на трапецию, и на качели. В нее пересаживаются верхолазы из клети, поднятой лебедкой. Это выглядит примерно так, как в цирке, когда артист поднимается вверх и усаживается на трапецию.

Вообразите, что на акробате – комбинезон, в руке – кисть, с трапеции свешивается ведро с краской и все действие происходит под куполом раз в 8 выше купола цирка. Ноги свисают с доски, рука держится за трос, протянутый внутри башни. С его помощью подтягиваются к фермам, обхватывают их ногами, а свободной рукой красят… Передвигаются вокруг башни, перебирая ногами фермы. Вся эта акробатика называется «ходить». Снизу тонкий трос незаметен, кажется, что верхолазы пребывают в невесомости, шагают, сидят в небе и красят башню.

Деды тех, кто поднимается на головокружительную высоту, пришли на Шаболовку артелью в «незабываемый 1919-й», когда правительство – Совет народных комиссаров в чрезвычайно срочном порядке решил построить башню «для обеспечения надежной и постоянной связи центра республики с западными государствами и окраинами». Правительство Ленина раздувало пламя мировой революции, и для этого требовалась любой ценой самая мощная на земле радиобашня.

…Верхолазы рассказывают мне то, что слышали от стариков, тех, кто раньше работал на их месте. Слушаю легенду:

– Когда инженер Шухов умирал и завещал башню народу, он говорил: башня простоит 50, и 100, и 200 лет, если ее будут клепать, а не сваривать. Видите заклепки?

Черные круглые выпуклости легко различаю на металлических фермах.

– Делали так: поднимали жаровню, раскаляли заклепки и клепали все наверху…

Услышанные мною слова дополняет прочитанный рассказ очевидца – комиссара строительства Коваля:

– Работа на Шаболовке велась спешно. Более 100 рабочих с восхода солнца до темноты трудились над сооружением башни. Двадцать верхолазов на люльках работали в течение дня, не спускаясь на землю. В лютую зиму 1921 года при сильном морозе одежда верхолазов, находившихся на высоте от 25 до 150 метров, леденела.

Когда смотришь на башню, не думаешь, что составляют ее шесть гиперболоидов, о геометрии, а думаешь об искусстве. Блистательный инженер Владимир Григорьевич Шухов, всю жизнь конструировавший котлы, клепаные баржи, нефтехранилища, вдохновленный идеей самой высокой в мире башни, превратился в художника-творца.

…Вместе с мачтмейстером Николаем становлюсь в клеть. Раздается команда «вира», и трос наматывается на вал лебедки. Наш лифт, поднимаясь в небо, поравнялся с бровкой Воробьевых гор, дугой трамплина. Пока я следил за юго-западной стороной, город предстал отовсюду. Теперь могу легко сосчитать шесть ярусов башни. Они разделили всю Москву на шесть круговых панорам: верхней досталось небо, нижней – дома соседней Шаболовки. Зато на четырех других изображен по вертикали, как на старинной картине, весь необъятный город.

Неловко восклицать и восторгаться, стоя рядом с малознакомым человеком. Но он понимающе смотрит на меня, молчит, стараясь не отвлекать от картины того, что сам может видеть каждый день, а другие никогда.

– Интересно отсюда смотреть, когда вечером зажигаются огни или когда утром восходит солнце…

Николай много лет смотрит на Москву с высоты. До этого долго мечтал, чтобы вот так запросто подняться на вершину башни. Он, по его словам, увидел ее впервые вместе с московским небом в тот самый миг, когда его вынесли из родильного дома, стоявшего рядом с башней. Николай увидел башню в перевернутом виде, как все новорожденные. И сейчас он часто наблюдает ее перевернутой – сверху вниз, когда висит в люльке, поглядывая сразу и на свой родильный дом, и на свой отчий дом. Домам ничто не угрожает. Башня стоит неколебимо. Ее наклон составил всего 6 сантиметров за полвека.

Когда-то башня Шухова тросами связывалась с другой деревянной башней. Николай помнит, как однажды перед войной в плохую погоду зацепился за такой трос между башнями почтовый самолет. Аэроплан упал, башня не пострадала.

Мальчишки соседних домов, среди них и Николай, прибегали к башне, чтобы поиграть, они просили старого мачтмейстера Назаренко показать им Москву с высоты. Назаренко учил Николая профессии верхолаза. А теперь дети Николая просят поднять их ввысь.

Верхний ярус сливается своим цветом с небом. Сейчас он сохнет, и мне за воротник падает пара белых капель. Тучи нависают низко со всех сторон, но дождя пока нет, и облака бросают на город синеватую тень, сливающуюся с дымкой.

– А на Чукотке дымки нет, – вдруг говорит верхолаз, служивший там солдатом. – Говорят, кислорода там не хватает, и холодно, и ночь, а мне нравится. Воздух чище. Охота какая! Грибы, ягоды – вот только высоты нет…

Мы зависли на самом верху. Но клеть не болтает. Ветер проскальзывает сквозь широкие проемы ферм. Поднимали как-то сюда, наверх, бутылку с водой. Бутылку не сдуло, поверхность воды чуть-чуть всколыхнулась. Единственный враг башни – коррозия металла. Поэтому ее красят. Раньше – в черный и желтый цвета. Сейчас – по новому стандарту – в белый цвет и оранжевый.

И краски города меняются. Белые панели наложили на каркас гостиницы «Россия». Голубеют дома на Арбате. Вижу высотные здания, купол далекого театра Армии. Но потом нет охоты рассматривать картину по частям. Мне, может быть, никто не поверит, но город вдруг предстал розовым. Я присмотрелся: красные кирпичные стены слились с желтоватой плиткой новых домов, позолота куполов – с белыми стенами жилых башен, зелень листвы – с синевой воды. Все это замешено на дымке и излучает розовый цвет.

Смотри не смотри – не запомнишь все. А как хотелось бы закрыть глаза и видеть всегда то, что вижу сейчас: Москву, ее звезды, извилистую реку и висящий над ней Крымский мост, такой же красивый, как Шухова башня.

На другом краю города маячит теперь башня в Останкино. А как же старая Шухова башня, откуда начались первые телепередачи, откуда вещала до войны самая мощная радиостанция в мире имени Коминтерна? Ей нашлась работа и тогда, когда эфир прорезали волны из Останкина.

Но даже если когда-нибудь работы на Шаболовке не окажется, башня Шухова останется стоять как памятник инженерного искусства.

– Майна! – прозвучала команда мачтмейстера Николая.

Лебедка раскрутилась обратно, клеть пошла вниз, и занавес над Москвой опустился.

Дополнения. Первое дополнение взято мной из старого бюллетеня Народного комиссариата почт и телеграфа № 18 за 1922 год, где опубликовано циркулярное распоряжение № 25/366. Строки циркуляра сложены в честь строителей. Вот полный текст этого документа:

«Циркуляр № 25/366.

На Красную доску.

При постройке башни на Московской Шаболовской радиостанции в период 1919—1921 гг. рабочие-строители этой башни, несмотря на ненормально получаемый паек и одежду, ревностно выполняли и довели до конца порученную им работу, сознавая исключительное значение строительства башни. Даже в тяжелые моменты, будучи совершенно голодными и плохо одетыми и невзирая на жертвы, происшедшие при крушении башни, эти рабочие, воодушевляемые своей коммунистической ячейкой, непоколебимо остались на посту.

За такой героизм и сознательное отношение к своим обязанностям нижепоименованные товарищи заносятся на Красную доску: инженер-изобретатель В. Г. Шухов, мастера и рабочие А. П. Галанкин, И. П. Галанкин, А. С. Федоров, А. К. Сычев, Малышев, братья Смирновы, Воронин, Гусев, Казаков, Власов, Шмельц, Каманин, Петрушин, Анисимов, Сукманов, Варенышев, Орлов, Лебедев, Филатов, Ланин, Туманов, Сергеев, Мохов, Петрушков, Мусатов, Ухорцев, Шван, П. Галанкин».

Второе дополнение – письмо дочери А. П. Галанкина, чье имя занесено на Красную доску:

«…Было это давно, в девятнадцатом году. Отец мой, Александр Галанкин, строил вместе с известным инженером В. Г. Шуховым знаменитую радиобашню на Шаболовке. Отец сидел часами над проектом Шухова, разрабатывал чертежи, подбирал рабочих, доставал металл. А тогда не только металла, ткань простую достать очень трудно было. Помню, когда уже секции монтировали, отец для сигналов придумал какую-то систему флажков. А вот материи для флажков нигде достать не мог. Сидели мы с ним вечером, он спрашивает:

– Соседка наша в красной кофте ходит?

Я и ответить не успела, а он уже побежал. Возвращается с кофтой. Была она не совсем красная, в какую-то горошинку. Отец ее на свет посмотрел и начал на флажки резать.

– А что с горошинками – это ничего. Они совсем незаметны будут.

Жили мы за Преображенской заставой, трамваи не ходили, и отец каждое утро отправлялся через всю Москву на велосипеде. Каждый день, зимой и летом, – и так два года подряд. А башня, самое высокое тогда сооружение в стране, росла.

Отец приезжал с работы усталый, ужинал и снова садился за свои бумаги. Иногда брал в руки гармошку. Учился играть. Решили они с рабочими устраивать концерты. Кто-то из рабочих сказал, что без гармошки ничего не получится. Отец и купил гармошку. Потом о концертах галанкинской артели много говорили.

Когда башню закончили, отец взял меня с собой. В тот день он проверял ее в последний раз. Мы влезли с ним в какой-то деревянный ящик, отец махнул рукой, закрутились барабаны лебедок, и мы медленно поднялись вверх. Оба молчали. Я взглянула на отца и поняла, что не было у него минуты счастливей, чем эта. Я даже не могу описать, какое было у него выражение лица, хотя отлично все помню. Светлое – наверное, это будет самое точное слово. Позднее в дневнике отца мы нашли слова: «“Эта башня отняла у меня полжизни, но и дала радости на всю жизнь”».

Останкинская башня. Хочу теперь рассказать, как сооружалась Останкинская башня. О своих пяти подъемах в те дни, когда шла стройка, приковавшая всеобщее и мое внимание.

Она выше всего в Москве. Прежде чем подняться в небо, строители спустились под землю. 31 августа 1960 года экскаваторщик Иван Глотов зачерпнул ковшом машины первый куб останкинской земли. Меньше чем через месяц в землю уложили первый кубометр бетона. Это произошло 27 сентября 1960 года, когда журналисты Советского Союза хронометрировали сутки, создавая летопись дня мира.

Но вдруг работы прервали, и специалисты начали дискуссию: выдержит ли фундамент без свай полукилометровую башню весом в десятки тысяч тонн?

Решили на всякий случай укрепить фундамент. Напряженный железобетон, по расчетам, должен выстоять века. В этих веках – годы жизни главного конструктора Николая Никитина, архитекторов, главного инженера и всех тех, кто вкладывал в основание башни бетон и железо.

Какими железными объятиями схвачен фундамент, уже засыпанный землей, вижу внутри конуса башни. Откуда-то сверху спускается стальной трос, толстый, как корабельный канат. Не только фундамент, но и вся башня внутри бетонного стакана стянута тросами.

Стакан – не совсем то слово. Внутри башни, пока ее не заполнили шахты лифтов, как в стенах высочайшего собора с нерасписанными стенами, ощущал я тишину и величие.

…Башня растет в лютые морозы. Но, попав в ее стены, забываю, что на дворе холодно. Свет, тепло. Пахнет битумом, штукатуркой – всем, чем обычно при сооружении жилого дома. В конусе башни, по существу, многоэтажный дом телецентра. Кухня ресторана – у подножия, на отметке 43 метра. А столики – на высоте 328 метров. Если учесть, что лифт движется со скоростью 7 метров в секунду, то официант сможет подать закуску на стол через минуту после того, как ее отправят наверх.

Побывать на строительстве башни, не поднявшись на вершину, все равно что увидеть новый самолет и не полетать на нем. Лететь на высоте 250 метров неудивительно. Но стоять и не слышать рева моторов на такой высоте странно. Лифт поднимает смену монтажников медленно. В проемы башни видна Москва. Сначала крыши Останкино, затем верхушки деревьев и, наконец, одно небо. Здесь и находится самая высокая строительная площадка города. От ветра людей спасает брезентовый шатер, похожий на цирк шапито. Сверху – совсем как в цирке – светят прожекторы. Разобраться в том, что вокруг тебя, без сопровождающего трудно. Среди сплетений арматуры выделяется мощная железная опора.

– Нога, – уважительно говорит бригадир монтажников, поднявшийся сюда от поверхности земли на этой ноге-опоре.

Таких ног шесть. Три нижние опираются на затвердевшие края башен, а три верхние сменяют их, когда крепнет свежий бетон в опалубке, которой наращивают башню. Высота опалубки равна 5,25 метра. Шагами такой длины и поднимается она в небо.

Вдруг ветер распахивает дверь шатра и вталкивает человека. Успеваю заметить, что он в такой же брезентовой робе, как у монтажников, но в голубой каске.

На помощь голубой каске бросается дюжий парень, и вдвоем они закрывают дверь. В голубой каске – девушка с голубыми глазами. В руках лаборантки два термометра: один – для погоды, другой – для бетона. Так же как пробу погоды, берут постоянно пробу бетона. Его прочность внизу башни достигла проектной марки – «400».

Дверь на смотровую площадку, подпираемая потоками воздуха, будто на замке, не поддается сразу. С трудом перешагиваю через порог и словно попадаю в аэродинамическую трубу. Долго под таким потоком не поглядишь на Москву. Также с трудом поддается дверь назад – обратно в шатер. Отогревшись, выхожу на противоположную сторону, на балкон. Попадаю словно в другой мир. Легкий ветер обдувает лицо, напоминая: весна пришла.

Уходя с высотной площадки, беру на память со стола, разлинованного, как шахматная доска, черную гайку и белый шпунт. Ими играют в обеденный перерыв в шашки: белые – шпунты, черные – гайки.

Последнюю партию бетонщики сыграют на высоте 385 метров – верхней точке бетонного ствола. От него на 148 метров в небо начнет расти стальная вершина...

Второй раз прихожу в Останкино в ночь на 20 мая 1966 года. В ту ночь башня вырастет на 5,25 метра. В этом нет ничего знаменательного. Все ее подъемы, как мы знаем, одинаковы – 5 метров 25 сантиметров. Но когда в 8 часов 20 минут по московскому времени раздастся лихой свист монтажника, им будет обозначен не только момент, когда закончилась рабочая смена, завершится очередной подъем, но и то, что в Москве установлен европейский рекорд. Площадка телебашни поднимется на отметку 300,5 м. Это значит: Эйфелева башня – на полметра ниже.

Так высоко стоит подняться хотя бы для того, чтобы увидеть уникальный самоподъемный агрегат весом 200 с лишним тонн. Инженер, чтобы помочь мне, рисует (рискуя совсем запутать) на странице блокнота схему устройства. И вдруг умолкает. Рядом с ним появляется человек в спецовке, но в отличие от всех – без каски. Это Лев Николаевич Щипакин, главный конструктор агрегата.

Так на 300-метровой высоте встречаюсь с 68-летним инженером, который мог бы, если бы лифт в башне вдруг отказал, подняться сюда пешком, как когда-то поднимался пешком наверх высотного дома на Смоленской площади, где действовал кран его конструкции. Начинал инженер давным-давно под землей: в Москве, на Комсомольской площади, служил главным инженером строительства станции первой очереди метро. Конструировал мосты, высокие краны. Он – директор института, чьи краны поднимали вверх этажи Московского университета, всех высотных домов.

Если верить Брокгаузу и Ефрону, с 300-метровой высоты Эйфелевой башни окрестности Парижа видны на 140 километров. Смотрю на Москву с такой же высоты. Вдали зелеными пятнами выделяются Ходынское поле, Тушинский аэродром, вблизи – парки выставки и Останкино. Все остальное – прямоугольники домов новых кварталов – окрашено одной краской, оранжевой. Не узнаю знакомых зданий по сторонам Ленинградского проспекта, новых кварталов по сторонам Ленинградского шоссе: они изменили свой цвет. На брезенте багровое пятно – отражение взошедшего солнца. Багровый шар повис ниже башни.

Чувствую легкую качку. Но колеблет башню не ветер, продувающий шатер, хотя сила его семь баллов. Качка означает: начался подъем.

Острых ощущений – никаких. Вижу, как медленно движется огромный черный винт, густо смазанный маслом, в самом центре агрегата. Винт имеет калибр 222 миллиметра: он нарезан на стальной заготовке для ствола тяжелого морского орудия. Приводит винт в движение вал редуктора от тяжеловесного грузовика Минского автозавода. Два механизма, предназначенные для службы на воде и на земле, без устали трудятся в небе.

Полдела сделано, хотя мы не сдвинулись ни на сантиметр. Пока стал на 5,25 метра выше ствол. Теперь можно переместить весь агрегат. Вновь движется винт, но сейчас он уходит вверх. Вместе с ним начинает подниматься рабочая площадка, где мы все стоим. Вниз опускаются бетонные плечи башни, из них ощетинились стержни арматуры.

Они уходят буквально из-под рук: хватаюсь за стержень, но он медленно опускается с такой скоростью, с какой над затвердевшим краем башни поднимается железное кольцо опалубки, готовое принять очередную порцию бетона.

Только раз смолкает мотор, и движение останавливается. Монтажники автогеном срезают стержни арматуры, расчищая место на бетонном краю для опор. Им недолго покоиться на этом ложе. Через пять дней все повторится сначала.

В минуты, когда происходит необыкновенное, люди говорят простые слова.

Инженер. Минут через 10 доедем.

Конструктор. Не кажи гоп…

Монтажник. Ну как, плывем?

Электромеханик. Потихонечку…

Так проходит полчаса, пока наконец опоры не поднимаются над краями бетонного ствола. Винт опускает на плечи башни всю тяжесть 200-тонного агрегата.

На часах 8.20. Солнце давно поднялось выше нас и залило все майским светом. Сейчас его лучи не страшат никого на рабочей площадке. С лучами, как и с ветром, здесь не шутят.

Лифт поднимает утреннюю смену монтажников, а ночная смена в таких точно касках покидает рабочее место. Умытые светом люди не выглядят усталыми после бессонной ночи, после того, как они поднялись выше Эйфелевой башни...

Третье восхождение происходит осенью, в дни, когда москвичи стали спрашивать, глядя на башню:

– Как ее держит земля?

Взгляды, брошенные на башню, рождают множество вопросов, произносимых одними мысленно, другими вслух, с тех пор как труба Останкинской башни поднялась над землей. 24 тысячи тонн железобетона уложили в ее ствол монтажники. Последний кубометр поднят 15 сентября 1966 года и залит в основание площадки, что станет поддерживать стальную антенну. Последний кубометр бетона – праздник, собравший всех, кто осуществлял уникальное строительство.

– Я всего лишь автор инструкции по применению бетона, – сказал мне о себе генеральный контролер Борис Тринкер.

Думаю, эта инструкция дополняет проект башни инженера Никитина. Контролер имел дело с серо-стального цвета бетоном за два года до того, как его уложили в ствол. Серые кубы бетона я увидел в опустевшей лаборатории, где два года длилось испытание холодом и теплом. Бетон замораживали беспрерывно 500 раз, затем разогревали: крепость его только увеличивалась.

Первый куб бетона уложили в котлован, покрыв обнаженный пласт земли и брошенные по традиции на дно монеты. Их кидали все, начиная от землекопа, кончая начальником строительства, припасшим новенький металлический рубль. Бетон навсегда покрыл кружочки металла, тот бетон, что будет служить и тогда, когда исчезли из обращения монеты.

Ни одно сооружение мира из железобетона не подвергнется такому чудовищному воздействию ветра, мороза, солнца, как телебашня в Останкино.

– Башня будет вечной, – такие слова произнес генеральный контролер по бетону. Они сказаны с сознанием исполненного долга.

В железобетонный пьедестал телебашни уложены тысячи тонн цемента завода из Белоруссии, щебня с карьера Украины, песка из Подмосковья и 1500 тонн отличной воды московского водопровода.

Последние струи воды стекают с самого верха ствола – из-под шатра, парящего в поднебесье. Монтажники поливают водой свежий бетон. Следили за регулярностью водной процедуры лаборантки. Их восемь. Они измеряли температуру бетона, прощупывали ствол ультразвуком, брали тяжелые пробы бетона и спускались с ними на землю. Лифт работал не всегда – тогда шли по лестнице. И поднимались по ней на высоту 250 метров, то есть 80-этажного дома.

– Холодно было зимой?

– Когда поднимаешься, жарко…

Есть еще одна наружная лестница на башне, как на заводской трубе, сделанная на всякий пожарный случай. Пожарным не пришлось ею воспользоваться. По этой лестнице спускались монтажники, девушки-лаборантки. В теплой дощатой комнатке застаю трех из восьми – Соню, Альбину, Таню. Они успевали подниматься на башню, ходить в институт. Одна из них встретила на башне суженого. Он монтажник. То ли монтажник заприметил лаборантку, то ли она первая увидела его – башня сохранит эту тайну. Вместе с лаборанткой, которая идет за последней пробой бетона, подхожу к лифту, где стоит котел с супом, шницели, бидон с молоком и ящик с хлебом.

Наверху с нетерпением ждут обеда. Бригада уместилась за двумя столами. От пара из котлов и тарелок стало теплее под куполом шатра. Это последний обед бригады монтажников Алексея Никишина на высоте 385 метров. Будут на башне другие обеды – в высотном ресторане. Но я не променяю обед, приготовленный в рабочей столовой и поданный монтажникам, на обед в «Седьмом небе».

Играет ветер, в распахнутые двери брезентового шатра доносит шум города, стук колес по рельсам, звуки моторов. Вместо люстры нам светит скупое осеннее солнце. Не успеваю встать из-за стола, как бригада исчезает. За минуту все шестнадцать человек поднимаются по лестнице на самый верх, на крышу. Она оцинкована, окольцована оградой. За ней в синей дымке, в облаках, туго перепоясанная нитями железных и шоссейных дорог видна Москва. На этом фоне делают прощальный снимок монтажники. Летописец башни, раз в неделю снимающий для потомков ее рост, на этот раз фотографирует не арматуру, тросы и кладку бетона. Все на местах – кто стоит, кто сидит. Все в кадре. Готово.

– Вира! – командует какой-то весельчак, и бригада встает, чтобы уложить последний кубометр бетона в основание плиты – фундамента металлической антенны.

Бешено вращается анемометр, трепещет на ветру красный флажок. Его монтажники водрузили над кабиной крановщика – на самом высоком рабочем месте Москвы.

Башня больше не похожа на ракету: слишком тонкой стала вершина, окутываемая облаками. Не похожа телевышка и на заводскую трубу: снизу доверху ствол опоясали монтажные площадки. Башня выглядит красивой и стройной, почти как на конкурсном проекте, за который получена первая премия. На ее вершину смотришь, как на солнце в зените. В четвертый раз я стал свидетелем взятия высоты, обозначенной на чертежах отметкой 456,7. Это на 8,7 метра выше нью-йоркского небоскреба Эмпайр стейтс билдинг (448 метров).

У подножия бетонного колосса высятся серые изделия, похожие на корабельные трубы. Все вместе они составляют металлическую антенну высотой 148 метров, а каждое в отдельности – ее фрагмент, называемый монтажниками «царга». Вблизи это стакан из стального листа толщиной 30 миллиметров, внутри окрашенный суриком, как днище судна.

На земле царги напоминают корабль, над которым возвышается мачта высотой 385 метров. Верхушка антенны – тоже труба, но самая тонкая и с крышкой – лежит на земле. В нее можно забраться, правда, плечи при этом упрутся в округлые стенки. Тесно придется рабочим в этом гнезде на полукилометровой высоте. Над крышкой – острый стержень. Такой должна была быть по первоначальному проекту верхушка антенны. Но в последний момент решено верхнюю крышку срезать и на края опустить еще одну восьмиметровую конструкцию. Высота башни будет определяться не такой круглой цифрой, как прежде. На проектах заново обозначено: H – 533,45 м.

К началу каждого подъема приезжают представители министерства, главка, треста, инспектор технического надзора, придирчиво исследующий подъемные механизмы. Но по радио слышны слова команды одного человека – руководителя подъема инженера Михаила Колесника. Он живет недалеко от стройки, в Останкино, и, выходя из дому, слышит по утрам, как гудит башня, струны которой перебирает ветер.

Струн 150, туго натянутых монтажниками – настройщиками внутри башни – от основания до конца бетонного ствола. Руками из этих струн не извлечешь звука. Тросы точно окаменели – с такой силой натянули их домкратами. Пространство вокруг башни оцеплено красными флажками, как на охоте. А сами «охотники» в пластмассовых касках, приготовив к подъему стальной стакан, разошлись по местам согласно первой заповеди монтажников: «Не стой под грузом!»

Первый блин вышел комом. Сжатая в лепешку махина лежит в стороне, напоминая о неудавшемся подъеме. Одна из деталей лебедки, имевшая, очевидно, скрытый дефект, рассыпалась в тот момент, когда первая царга поднялась на 120 метров.

– Чувствую, трос ослаб, – говорит мне очевидец-монтажник, – слова не успел сказать, а она уже внизу – сорвалась…

Падая, царга соскользнула вниз по конусу башни, оставив царапину на бетоне и зарубку в сердцах монтажников. Но башня не шелохнулась.

…Подъем начат. Стальной стакан медленно отрывается от земли. Операция длится три часа. Груз поднимают лебедкой, укрепленной на высоте 385 метров. Тросом другой лебедки – от Останкинского пруда оттягивают стакан, чтобы не зацепить им ствол. На отметке 385 метров происходит пересадка царги с крана на кран. Последние десятки метров она должна подниматься ползучим краном, установленным на самой вершине.

Пока монтажники меняют тросы, поднимаюсь на площадку крана и вижу царгу на высоте, вблизи. В центре ее выделяется нарисованный масляной краской геодезический красный знак. Пульт управления находится внизу, на площадке. Крановщик не видит, как стыкуются царги. С каждым подъемом груз все больше отдаляется от него. Но он блестяще выполняет команду: «Валя, дай вира на зубок!»

Здесь не говорят: «Вира помалу». А шеф-консультант Лев Николаевич Щипакин имеет привилегию давать распоряжение: «Вира на волосинку!»

В эту минуту на самом верху башни должен опуститься стальной стакан. Он зависает над головой. Какое-то мгновение, и монтажники оказываются под грузом. Стакан доворачивают руками и плавно опускают. Внутри ствола остается Колесник с микрофоном. Нас разделяет стена. Царга опущена. Монтажный ключ точно входит в паз. Пока на площадке трое монтажников и я, старающийся им не мешать. Монтажники без касок. Бесполезно их надевать. Ветер все равно сдует. Да можно обойтись и без них. Над головой одно небо.

…Вниз путь остается один – по наружной стене, вертикальной лестнице. Быстро спускаюсь на крановую площадку, где идет «пир горой». Повара подняли наверх обед, по кругу ходят кружки кофе с молоком. Я пришел на стройку в субботу. Но короткого дня не было. На стройке работа идет круглые сутки.

Сегодня конец подъема. Бетонный ствол башни скрывается в облаках. Лишь верхняя антенна не водружена. Рядом с циклопическим основанием антенна кажется не больше телеграфного столба. Все, кто с утра пораньше приехал на строительную площадку, чтобы стать свидетелем последнего подъема, знают: высота антенны – 30 метров и весит она 15 тонн. А также и то, что никто не поднимал ввысь на полкилометра ничего подобного.

Стоя у подножия башни, рядом с дощатой будкой, служащей пультом управления, где отдает команды, сдабривая их шутками, механик, можно подумать: сейчас произойдет интересное представление, нечто вроде трюка на высоте. И для этого собрались кинооператоры и журналисты. За одного из них можно принять подвижного человека с фотоаппаратом, расхаживающего по площадке в поисках лучшей точки для съемки. Другой, пожилой мужчина с обветренным лицом, в высоких сапогах и монтажной фуфайке, походит на охотника, который по дороге из лесу случайно завернул на стройплощадку.

Но те, кто заканчивает последние приготовления, хлопоча у гигантского ствола, знают, что перед ними не охотник, а корифей в области конструирования подъемных механизмов, чья работа должна сейчас пройти последние испытания, – Лев Николаевич Щипакин. А «фотолюбитель» – главный инженер башни Борис Алексеевич Злобин. Его студенческий проект, защищенный тридцать с лишним лет назад в Московском строительном институте, был посвящен железобетонным конструкциям ветровой электростанции на вершине горы Ай-Петри, которые спроектировал пионер космонавтики Юрий Кондратюк, мечтавший о покорении неисчерпаемых запасов ветровой энергии. Высокую электростанцию Кондратюка не достроили, помешала война. Но его ученик Борис Злобин стал главным инженером высочайшей вершины, воздвигнутой на земле человеком.

Чтобы стать свидетелем еще одного действа в Останкино, пришлось поработать руками и ногами. Что такое страшная высота, я ощутил не на полукилометровой высоте, а когда очутился в замкнутом пространстве перед прутьями вертикальной лестницы, не имевшей, казалось, конца.

Иду путем, каким каждый день поднимались монтажники. Движешься вверх, перебирая ступеньки ногами и руками. Попробуй без рук – улетишь в пропасть. Отгоняешь от себя страх и прижимаешься спиной к стенке, чтобы не закружилась голова и не упасть.

Без лифта тяжело забраться и на седьмой этаж, а здесь 40 этажей. На отметку «503» – место стыковки – давно поднялись монтажники, словно у них на плечах не брезентовая роба, а парус, способный надуваться без ветра.

С высоты 503 метра я и веду завершающий репортаж. Рядом мой давний знакомый – инженер Михаил Колесник с микрофоном в руках дает последние указания и улыбается. Здесь очень хорошо. Ветра нет. Давний недруг монтажников, невидимый и сильный, обжигавший холодом лицо и руки, срывал каски, не раз пытался при подъеме раскачать многотонные секции антенны. К концу монтажа он, усмиренный, затих. Солнце не показывается из-за туч, не слепит глаза.

Москва покоряет высоты. Сейчас она водрузит флаг на полукилометровой вершине.

– Флагшток достигает своим концом отметки 536,3 метра от нулевой отметки башни, – дают мне справку геодезисты, установив треножник на пятачке, где должна произойти стыковка. Уровень геодезического прибора чуть вздрагивает, реагируя не на ветер, а на усилия подъемного крана. Пока виден медленно ползущий трос. Все ждут в напряжении.

Острый пик флагштока проходит на уровне глаз и, не останавливаясь, поднимается выше, где на верхней площадке крана его ждут монтажники. На минуту замер флагшток. Стоя над пропастью, без страховки, один из смельчаков закрепляет на нем трос со свернутым, перевязанным шпагатом флагом.

Кран приподнял антенну выше, и только сейчас настает время развернуть ее по часовой стрелке и опустить так, чтобы круглое основание стало на края ствола. Руки монтажников касаются наконец стальной оболочки, помогая крану под извечное понукание: «Раз-два! Взяли! Еще раз!» Я тоже, забыв про блокнот, схватился за круглый край, опустившийся над головами… Голоса звучат как в трубе. Суживается просвет между стволом башни и венцом, что вот-вот навсегда украсит вершину. Еще одно усилие…

– Майна на зубочек! – не командует, а просит Колесник. – Майна на волосинку!

Вот когда пригодилось словечко Щипакина, который изнывает от нетерпения внизу на 385-й отметке.

Мне рассказали позднее, что он от радости заплакал. Я его слез не видел, будучи на самом верху. Не видел в тот день и главного конструктора Николая Васильевича Никитина, он тяжело болел. Ему обо всем сообщали по телефону.

Слышу последние удары монтажного молота.

Грохот.

Хохот.

Ура!

Все. Тяжесть легла на плечи башни. 32 тысячи тонн бетона и железа уложены. Высота достигнута. Сварщики прильнули к зазорам, делают последний шов. Они сожалели, что не захватили серебряного рубля. Кто свободен, спешит вниз, чтобы радоваться на земле. Вдруг все смолкают и смотрят ввысь. Какой-то монтажник поднимается по реям к самому флагштоку, не дождавшись приказа. Флаг освобожден. Налетает ветер и подхватывает стяг. Все видят красное полотнище и размахивающего каской счастливого монтажника.

Смотрю на часы: 18.30. Так, в половине седьмого 27 апреля 1967 года над Москвой стал реять флаг, водруженный на самом высоком сооружении в мире.

...Когда попадаешь в ствол Останкинской башни, не чувствуешь ни ее высоты, ни ее размеров. С точки зрения тех, кто несет в ней вахту, она – многоэтажный дом, где всегда много работы – днем и ночью, в праздники и в будни. Это большой производственный корпус. Отличие его от других только в том, что стоит он на земле вертикально: в нем сорок четыре этажа, больше, чем в любом здании Москвы.

Никто в Москве не сталкивался прежде со столь высоким строением из металла и железобетона. Их свойства хорошо известны, и, по расчетам главного конструктора Николая Васильевича Никитина, башня выстоит при любом урагане. Когда шла стройка, было решено начать исследования, чтобы знать, как поведут себя конструкции на практике. Главный конструктор разработал программу наблюдений за башней.

По этому плану с момента, как в эфир из Останкина полетели первые сигналы, начались непрерывные наблюдения службы, которой доверена сохранность уникального объекта. Название у нее обыкновенное – служба эксплуатации. Занята она делом, являющимся изысканием, рассчитанным на много лет.

Здесь собирают по крупицам наблюдения, стремясь понять общую картину поведения конструкции, выяснить, какие напряжения и деформации испытывает она. Службу интересует, как данные наблюдений совпадают с расчетами. Зная это, можно прогнозировать надежность и долговечность.

Дозоры совершают наружные осмотры бетонного и стального стволов. Каждый день фиксируется воздействие температуры, ветра, солнца. Геодезисты выверяют вертикальность направляющих лифтов – рельс, по которым движутся быстроходные подъемники.

Дважды в месяц на башне проводятся особые комплексные исследования. Ведутся они беспрерывно – сутки, двадцать четыре часа. Почему сутки?

Железобетонные конструкции испытывают большие напряжения от солнца. Над Москвой еще оно восходит, а в Останкино его давно ждут. У подножия ствола лучи отражаются в оптической трубе астрономического прибора. Прильнув к его окуляру, вижу почти в пятидесятикратном увеличении верхушку ствола, где развевается флаг, и башню, ощетинившуюся антеннами. Этим прибором проверяется вертикальность ствола.

На башню нацелен электронный оптический комплекс. На высоких бетонных столбах-основаниях укреплены приборы геодезической регистрационной системы, сконструированной под руководством профессора Сергея Елисеева специально для радиопередающей станции в Останкино.

В крыше павильона открываются иллюминаторы. В них, словно в рамке, видна башня. В разрывах туч, обнимающих ствол, смотрю, как вспыхивает яркая ртутная лампа, подвешенная на полукилометровой высоте. Она отражается в зеркале стекол и призм крохотной светящейся точкой. Малейшие ее колебания улавливаются и регистрируются. Один прибор измеряет движение по горизонтальной оси координат, другой – по вертикальной оси. Так составляется точный график перемещения точки ствола в пространстве. Когда однажды над Москвой пронесся ураган со скоростью ветра 35 метров в секунду, вершина башни прочертила в небе сложную траекторию. Ее крайние точки на графике напоминают созвездие Большой Медведицы.

Ураган такой силы бывает раз в сто лет, поэтому на память о нем составлен акт, удостоверяющий, что 21 апреля 1971 года в момент наблюдения амплитуда колебаний достигла максимальной величины – 3,5 метра. Это соответствует расчетным данным.

Конструктор башни Николай Васильевич Никитин в свойственной ему иронической манере говорил мне, что башня будет стоять на земле, пока не надоест людям.

– Она простоит пятьсот лет и больше, – утверждают наблюдатели.

Результаты всех наблюдений заносятся в журналы «Измерение амплитуды колебаний» и «Результаты геодезических измерений». Наблюдатели уверены, что заполненные цифрами и графиками страницы журналов заинтересуют инженеров XXI века. Здесь отражены точные сведения о поведении бетона и стали на больших высотах и при самых сильных нагрузках, собран опыт эксплуатации сверхвысотных сооружений.

С того момента, как восходит солнце, приборы измеряют процессы в самом стволе, регистрируют температуру в его толще по периметру и по высоте оболочки. Такие измерения проводятся в 300 точках бетонного исполина! Приборы отмечают сжатие и расширение бетона.

– Башня дышит, – говорят здесь. – Дыхание ее меняется от смены погоды, от смены времен года.

Исследования на башне ведут многие московские институты, цель у них одна – сохранить на века уникальное сооружение XX века. Провода сотен датчиков и термопар, обвивающие тело башни, сходятся внутри ствола в комнатах службы наблюдения. Много датчиков там, где ствол переходит в конус: тут конструкция принимает особенно большую нагрузку. Для суточных измерений выбирают дни с неустойчивой погодой, что дает возможность получить наиболее интересные результаты. При резкой смене температуры наружный слой бетона остывает и нагревается гораздо быстрее, чем внутренний. Это вызывает сжатие или расширение бетона. Оно достигает порой 70—80 микрон. Более учащенно башня дышит осенью, когда погода резко меняется и тепло внезапно сменяется холодом.

В это трудно поверить, когда видишь серую толщу бетона, кажущуюся непоколебимой, не подвластной капризам погоды. Внутри ствола по всей окружности свисают сверху донизу толстые стальные канаты, поблескивающие под светом электрических ламп жирным слоем пушечного масла. Они натянуты, как тугие струны: их не перерубить топором.

На канатах монтажники-высотники укрепляют датчики. Ими будут замерять натяжение стальной арматуры, которую предложил установить конструктор башни. Такие же датчики измеряют поведение стальной арматуры памятника «Мать-Родина» в Волгограде. Мне показали электронный прибор, чьи мелькающие цифры фиксируют колебания одного из 149 канатов. Это еще один вид измерений на Останкинской башне.

Большая часть наблюдений проводится автоматически – приборами. Но глаз человека незаменим. В мороз и зной монтажники и инженеры совершают восхождения по наружным конструкциям башни, высматривают, нет ли где коррозии, «выщелачивания» бетона.

Много в башне необыкновенного, но самое поразительное инженерное изобретение Николая Никитина – ее фундамент. Он представляет собой железобетонную десятиугольную плиту, заложенную почти у поверхности земли. Она несет на себе груз весом 55 тысяч тонн железобетона и стали. Как установили наблюдатели, фундамент дал осадку всего на 4 сантиметра. Об этом было доложено на международном конгрессе специалистов по фундаментам. Достижение феноменальное.

…Наступает вечер, но никто не покидает регистрационных комнат. Цикл наблюдений – суточный, значит, наблюдателям придется провести у приборов ночь. Последний замер, как и первый, в семь утра. Но уже завтра.

Все написанное здесь появилось в газете в 1967 году. Можете представить мое состояние, когда я увидел на голубом экране телевизора дым и огонь, рвавшийся из башни в день страшного пожара 2000 года, испытавшего ее на прочность. Когда передали, что рвутся расплавленные стальные тросы внутри бетонного стакана, мне стало жутко. Я представил, как падает на землю железобетонная громада, сокрушая все на своем пути.

Но обошлось. Катастрофа не случилась, потому что башню сделали умелые и самоотверженные люди, оставившие нам в наследство башню в Останкино.

Час на каланче. Сорок лет назад, в 1964 году, побывал я в старинной пожарной части Сокольников. Многое за эти годы там изменилось. Но пожарные из старинного дома не ушли, несут в нем службу, как прежде. Им посвящаю этот давний очерк.

В пейзаже Сокольников этот кирпичный дом под каланчой у станции метро выглядит таким неизменным, как деревья соседнего парка. Высокая башня покрыта куполом, похожим на каску пожарного. Если купол отшлифовать, он будет выглядеть, как зеркальная каска начальника караула, которая покоится на полке в ожидании боевой тревоги. Ныне только у начальника караула осталась сверкающая, нарядная каска с эмблемой. Среди дыма и копоти она помогает различить командира. У остальных пожарных каски выкрашены в темно-зеленый цвет.

У пожарных все как у солдат. Форма с погонами, боевая техника, казарма. И техника, и казарма – все в доме под каланчой, верном страже Сокольников. Прошло свыше века с тех пор, как по просьбе жителей района на собранные ими деньги, 1800 рублей, основали пожарную часть. 30 лошадей и 40 пожарных стали жить в ее каменных стенах среди деревянных домиков и улиц Сокольников. Брандмейстер и его команда с двумя бочками едва успевали выезжать на пожары. Дерево горело отлично…

Бывшая конюшня превращена давно в депо. Стоят в нем готовые сорваться с места в карьер сотни лошадиных сил, упрятанные в моторы красных машин. В любую минуту, в любую погоду готовы распахнуться ворота и выпустить под звуки сирен пожарный обоз, оснащенный генератором, турбиной, радиостанцией в придачу к традиционным лестницам и стволам.

Не спеша переступаю черту ворот, не зная, что эту линию задние колеса машины должны пересечь через 45 секунд после сигнала «Пожар». В Сокольнической части, случалось, успевали собраться и выезжали из депо за 32 секунды. Мне рассказал об этом молодой техник-лейтенант Вячеслав Деев – начальник караула, а по-старому – брандмейстер. Он же показал, как успевают одеться за 18 секунд. Взмах руки – каска на голове, в два приема натягивают брюки, куртку перебрасывают через голову, а спасательный пояс пристегивают на ходу. Попробовал я повторить обряд одевания, но не смог так быстро.

Дорога на каланчу ведет мимо дежурной части. Она похожа на красный уголок, спортивный клуб и зал ожидания. Под одной крышей стоят телевизор, брусья и кресла-диваны. Здесь учатся, отдыхают, ждут сигнала «Тревога». Рядом пульт связи. Все, что происходит в Москве, становится известно дежурному. Информируют по радио с центрального пульта «01». Я тоже услышал, как голос по радио сообщил:

– На проспекте Мира, 101 загорание ликвидировано в 17 часов 34 минуты.

Так постоянно что-нибудь да случается. Давний московский житель – пожар, теснимый камнем и железом, бетоном и стеклопластиком, по-прежнему напоминает о себе дымом и огнем. Его видели раньше других на вышке. Если отмерить по винтовой пожарной лестнице 101 ступень вверх – на тебя пахнет, как на чердаке, теплым, прогретым воздухом. Еще шаг, и его вытесняет свежий ветер. Каланча.

Выхожу на площадку под куполом, где стоит на вахте дозорный, человек старейшей московской профессии. В давние годы, завидев огонь, он рвал пожарную веревку – звонил в колокол. Сегодня колокола на каланче нет. Есть телефон, рядом с аппаратом в нише окошка башни лежит спасательная веревка, и на каланче может случиться пожар. Больше никакой техники. Пожарная каланча как заряженное ружье, которое раз в год стреляет.

Дозорный может стоять на вышке час, день, сутки, неделю, ничего не увидев. Но наступает минута, когда он замечает пожар; замечает, когда никто не видит этого, когда молчит телефон и никто не набирает на диске номер «01». Один вышковой срывает телефонную трубку и сообщает: «В северо-западном направлении, у дома возле парка, вижу сильный огонь».

Об этом событии записывали потом подробные сведения в «Исторический формуляр», вечно хранимый в части: «Рядовой Иван Рахманов обнаружил начинающийся пожар на мебельной фабрике (9-я Сокольническая, 18) в ранний предутренний час. Сообщений об этом пожаре не последовало. Пожар был успешно ликвидирован. Материальные ценности спасены. За бдительность вышковой награжден именными часами».

– Вышковой Рахманов, – представился мне бравый пожарный с обветренным лицом.

Это не тот Рахманов, что увековечен в «Историческом формуляре», а его родной брат – Алексей. Время он проверяет пока не по именным часам. Но горячих дел за годы службы случалось много. Сколько пожаров потушил – не считал. Сколько людей спас – помнит. Снял по веревке старика с верхнего этажа. И так каждый пожарный – кого-нибудь да спас. Не зря писал Гиляровский: «Каждый пожарный – герой!»

На часах 17.45. Дежурство на каланче длится два часа в любую погоду. Происшествий, пока там стою, нет. Но с утра «вороные» пожарной части три раза выезжали по тревоге: два загорания, один пожар. А сейчас – горизонт чист, картине, открывающейся с каланчи, может позавидовать любой художник. Москва видна во всех измерениях: в длину, ширину и высоту, во всем многообразии – в цвете и объеме.

Сквозь зеленый заслон Сокольников прорывается водяной фонтан и горбится сферический купол павильона выставки – это все, что видно за деревьями близкого парка. Зато город бросается в глаза, не таясь, играя всеми красками. Сверху их больше, в цвета домов вплетаются цвета крыш. Как в стереокино: плоские улицы выглядят объемными.

Во все четыре стороны с каланчи нацелены указатели: на запад и восток, на юг и север. Северный край застилает зеленая завеса парка и лесов. Профиль города на юге и западе прочертили шпили высоких зданий и радиомачт. На востоке силуэт проще: заводские трубы. Но со всех сторон над крышами качаются стрелы строительных кранов. Они хорошо видны в бинокль, оружие вышкового.

Его маршрут выверен точно по градусам. Весь путь равен 360 градусам. Четыре шага направо – и с севера дозорный попадал на восток, еще четыре шага – юг. Вот так за двенадцать шагов совершается кругосветное путешествие.

Как всякого, кто в пути, продувают вышкового ветры, секут дожди, засыпает снегом.

«Трудно приходилось этому „высокопоставленному“ лицу в бурю-непогоду, особенно в мороз зимой, а летом еще труднее: солнце печет, да и пожары летом чаще, чем зимой, только жди, не зевай!» – писал о вышковом Владимир Гиляровский, великий репортер и почетный пожарный. И сегодня нелегко дозорному на высоком посту.

Два часа прошли. Вышковой Рахманов докладывает по телефону: «Все нормально». Пора с ним в обратный путь.

…Косые лучи солнца пробиваются по краям черной тучи, доставая до крыш. Налетел северный ветер, и теперь бьют по крышам косые струи дождя. А когда прошел ливень, крыши горят огнем, как зеркало, отражая в небе золото заходящего дня. Среди домов на востоке различаю в бинокль еще одну пожарную каланчу. Но она пуста. Вид с нее на Москву закрыли многоэтажные дома.

Пора в обратный путь. Винтовая лестница приводит вниз до второго этажа. С него на землю можно спуститься двумя путями – или по лестнице, или по шесту. Достопримечательность пожарных – стальной шест. Один его конец упирается в потолок дежурной части, другой ушел под пол, на первый этаж – в депо. Это лифт пожарных. Вверх на нем не подняться: шест отшлифован до блеска ногами и руками бойцов, но вниз спускаться – лучшего средства нет. Скорость спуска такая же, как у падающего камня!

Охватив шест ногами, камнем падают по тревоге со второго этажа вниз к машинам все, кто дежурит наверху. Только такой «лестнице» выдержать напор и движение людей, у которых в запасе 45 секунд. Съезжаю и я по шесту. Такую возможность предоставляют гостям из соседней школы. Мальчишки любят ходить в дом под каланчой, где нашли приют быстрота, мужество, отвага.

...Давно опустела каланча пожарной части. Никто наверх не поднимается. Нет больше романтической профессии вышкового. И Рахманов отслужил. Но пожарная часть в Сокольниках – как встарь, на страже города.

За огнем следят приборы, хотя и они порой бессильны, что всем доказал пожар в Манеже весной 2004 года. Тогда вспыхнула как порох деревянная крыша, и при тушении огня погибли двое пожарных, напомнив нам всем, что каждый пожарный – герой.

Звезды не опаздывают. В небесном хозяйстве все пронумеровано. Поколения наблюдателей исследовали самые темные закоулки своего необъятного дома и взяли на учет все. Не больше песчинки выглядит в астрономическую трубу звезда № 889, на моих глазах медленно проходящая через прицел инструмента, глядящего в небо.

Человек с карандашом и тетрадкой, находящийся у прибора, походит на бухгалтера, хотя на ногах его красуются полярные унты, одет он в меховую куртку, годную для зимовки в Антарктиде и для наблюдений в обсерватории на Воробьевых горах.

Чуть скрипнув, разъезжаются стены, образовав в потолке проем. Его мгновенно заполняет небо, усеянное звездами. Человек не поднимает головы. Перед глазами в тетради, разлинованной карандашом, он видит цифры. Они говорят о времени появления звезд, местонахождении и расстоянии до них. Тетрадь отражает небо. Времени остается только на то, чтобы заглянуть в страницы каталога звезд, взять показания и по ним нацелить трубу. Астроному не хватает времени смотреть на небо, как театральному администратору – успеть на премьеру.

Представление, которое развертывалось перед астрономом, случается в Москве не так уж и редко. Сто раз в год. Столько, сколько бывает ясных ночей, когда прихотливая московская погода разрывает занавес из туч, открывая вечное действо.

В нем участвуют одни звезды – разной величины. Выход их заранее определен. Имена отдельных звезд и созвездий известны всему миру: Полярная звезда, Марс, великолепная семерка Большой Медведицы… Другие – статисты, не имеющие названий. В одном все равны – роли без слов, хотя «звезда с звездою говорит».

Можно говорить и без слов: достаточно видеть мерцание сигнального фонаря. Звезды мерцают голубыми сигнальными огнями. Они говорят о времени и о себе. Я попытался подслушать их разговор в обсерватории Московского университета, где в месте скрещения двух проспектов за высокой оградой спрятались дома с башнями под куполами, форму позаимствовавшими у небесной сферы.

Под куполом все достижения техники: тончайшие приборы, механизмы, электронные системы, а также холод и тьма. Свет, правда, излучают ручной фонарик и крохотные лампы над столом наблюдателя. Тепло, даже то, что исходит в этот холодный мартовский вечер от рук, от дыхания, неутомимо отгоняет вентилятор, обдувающий корпус оптического прибора.

Нас двое – астроном Николай Сергеевич Блинов и я, разделивший с ним несколько часов вахты под куполом.

Пока небо не стемнело, астроном хотел коротко объяснить цель наблюдений. Но мне пришлось лишь смотреть за его работой и ловить короткие реплики. Сумерки надвинулись быстро, как будто потух свет в зрительном зале. Большими огнями – лампами запасных выходов – светят планеты. Я предвкушаю, что наступит минута, когда мне разрешат взглянуть на обремененную космическим кораблем Венеру, на красный красавец Марс…

– Марс – планета. С ней мы дела не имеем,– замечает, между прочим, астроном.

Он имеет дело со звездами, которые даже в самый мощный телескоп выглядят точками. Невооруженным глазом разглядеть их на небе часто вообще невозможно.

В темноте я приблизился к оптической трубе.

– Не наступите на меридиан,– шутя, говорит астроном.

Шаг – и я стою над Московским меридианом. Можно было бы даже измерить местонахождение правой и левой ступни относительно проходящей здесь географической линии, известной под координатами 37 градусов 34 секунды.

Московский меридиан, переместившийся на Воробьевы горы после того, как обсерватория переехала сюда с Пресни, точно высчитан Блиновым и его коллегой Григорием Пильником в 1958 году. С тех пор он служит астрономам, всем, кто живет на земле, сверяет часы по московскому времени.

Переведя взгляд с ручных часов на небо, я вижу необъятный циферблат, где цифры заменяют звезды, а стрелкой этих довольно точных часов служит Московский меридиан. Стрелка приводится в движение мощным механизмом, вращающим ее вместе с Землей. Она описывает за сутки круг по небесному циферблату с нанесенными на него неподвижными светящимися знаками – звездами.

Но, прильнув к объективу прибора, я вижу все наоборот. Стрелка (обозначавшая в прицеле меридиан) стоит неподвижно, а к ней неумолимо приближается цифра – звезда за № 1010, как уточнил Николай Сергеевич, заглянув в свою тетрадь. И у Полярной звезды, и у всех безымянных звезд есть свои номера…

В те секунды, пока я смотрю, как звезда № 1010 приближается к меридиану, ее движения фиксируются аппаратом, на пленку которого попадает свет далекой звезды. Глаз заменил объектив. Тридцать раз регистрировался момент приближения и удаления звезды от меридиана, чтобы потом получить среднюю величину – время встречи звезды с Московским меридианом.

Звезды не опаздывают. Не спешат и не отстают, не в пример нашим многочисленным часам на руках, стенах и башнях. Но Земля вертится, если хотите знать, с фокусами: меняет скорость движения на тысячную долю секунды в сутки.

И астрономы, часовые мастера планеты, как все часовых дел мастера, имеют дело с тем, что их механизм спешит или отстает, хотя он с бесконечным заводом.

Земля спешит и отстает, как обыкновенные ходики, на величину, различимую в обсерваториях. И не имея возможности починить свой механизм, астрономы следят за его отклонениями, сверяют ход с эталонами.

Эталонные часы идут рядом, под крышей главного здания обсерватории, где светло и тепло. Они способны идти с высокой точностью. Но этой точности мало… Часы, чьи сигналы (два длинных и один короткий) мы много лет слышали по Московскому радио, молчат в эфире. Их слышно лишь в комнате обсерватории. По радио звучат шесть сигналов атомных часов.

Земля породила часы, что идут точнее ее собственного хода. Законодателями времени стали в XX веке не астрономы, а физики.

– Наша астрономическая секунда доживает последние дни, – сказал не без горечи астроном.

И попытался мне объяснить суть проблемы. Эталон секунды, прослуживший верой и правдой более полувека, устарел. Астрономическую секунду заменила атомная секунда. Она определена как некоторое число электромагнитных колебаний. Они излучаются и поглощаются атомами и молекулами ряда веществ.

Но и после того как физики и астрономы установили новый эталон времени, в ясную погоду раздвигаются стены павильона службы времени на Воробьевых горах.

Зачем? Ведь мы земляне… И, продолжая определять московское время, сверяя его с атомными часами, астрономы продолжают фиксировать неравномерности движения земного шара, знать которые очень важно: мы живем на планете, где проносятся ураганы, сотрясается почва при землетрясениях, набегают на сушу волны цунами.

Николай Сергеевич Блинов, представляющий в своем лице астрометриста, человека, стоящего на страже времени и движения Земли, продолжал тем временем готовиться к встрече с новой звездой. Он двигался по орбите, отработанной годами: от столика к наблюдательному инструменту, затем к другому прибору – уровнемеру и опять к столику, где подмигивал глазок прибора.

Те, кто имеет дело со звездами, не хватают их с неба.

– Вот так ночку прокрутится – и у многих студентов интерес к астрономии резко снижается. Приходишь звездные миры открывать, а тут каталог, холод.

Затем Блинов посмотрел вверх и сказал:

– Небо хорошее. Звезды идут хорошо.

Сказал так, как говорят на заводском сборочном конвейере: «День хороший. Детали идут хорошо…»

Я все же задаю вопрос, какой задают, наверное, всем астрономам:

– Не открыли ли вы звезду?

– Скажу вам по секрету,– оторвавшись на секунду от прибора, отвечает Блинов.– Одной звездой больше, одной меньше… Что изменится? Если астроном все время ищет новые звезды – пустое дело. Их открывают между прочим.

А прочее происходило на моих глазах. Работа в темноте, на холоде. Цифры. Каталог. Наблюдения и новые цифры.

…Двадцатая звезда встретилась с Московским меридианом в 20 часов 28 минут по звездному времени, в 21 час 46 минут по местному времени.

Точно, как в каталоге. И я перевел стрелку своих часов, сверив их на этот раз с ходом земного шара.

К звезде в гости. Подъем к звезде произошел так. Я нажал кнопку лифта. Кабина отрывается от земли, на табло мелькают всевозрастающие цифры: 2, 20, 30… На высоте птичьего полета следует пересадка в другой подъемник. Выше в небо – теснее лифт. В кабине нас двое: старожил высотного дома, часто совершающий головокружительные рейсы, и я. Дальше ехать некуда. Нужно идти. Нигде нет такой коллекции лестниц, как здесь – в шпиле Московского университета. Маршевая лестница с перилами переходит в винтовую лестницу. Та вкручивается в шпиль и превращается в трап.

На звездах не ждут в гости. Сводки погоды долго пророчили сильный ветер, мороз, облачность. Они откладывали мой подъем со дня на день, пока не наступило затишье. Но когда я шагнул из лифта под шпиль, то пожалел, что погода успокоилась. Внутри шпиля тихо, как под безъязычным колоколом. В непогоду ветер тут воет, плачет, кричит на разные голоса. Я мог представить это со слов сопровождающего инженера. Прошло сорок лет, как из шпиля ушли монтажники. Срок ничтожный для громады дома, воздвигнутого на века. Время не успело отметиться на стекле и металле. Зеркальное, цвета позолоты, стекло так же хорошо, как свет, отражает ветер и влагу, защищая хрупким панцирем броню металла.

Плечи касаются круглой стенки, суживающейся с каждым шагом. Приходится и ногами и руками перебирать тонкие ступеньки, приваренные к трубе. Когда кажется, что дальше не протиснешься, сбоку появляется овальная дверь. Еще шаг и – балкон. Под звездой на острие шпиля строители свили из стальных прутьев нечто вроде гнезда, уложив в его основание бетон. Правда, оно так высоко и ветры обдувают его так сильно, что даже птицы не претендуют на столь видное место.

Над головой повисают колосья звезды. Под ногами – Москва. Здесь мы и познакомились. Александр Владимирович Залесский – инженер, любитель восхождений на вершины, будь то гора или шпиль, добровольный экскурсовод. На его счету купол Исаакиевского собора, Чатыр-Даг – вторая вершина Крыма и неоднократные подъемы по долгу службы на звезду университета – высшую точку города. Но и отсюда – с высоты в четверть километра – не видно всей Москвы. Ее ближняя граница находится где-то далеко за горизонтом на юго-западе, куда из центра двинулись наперегонки шеренги домов. А северные, восточные, южные горизонты скрывают бесчисленные крыши. Какая нужна высота, чтобы увидеть всю Москву?

– Между прочим, – сказал инженер, – я вам как-то звонил.

И я вспомнил голос дотошного читателя, который действительно мне звонил в редакцию. По его просьбе я выяснял, откуда в Москве идет счет километрам – от почтамта, как в других городах, или от Красной площади…

Любознательность была силой, что легко подняла сорокадвухлетнего инженера в январский холод навстречу всем ветрам. Больше желающих сопровождать корреспондента туда, где нужно надевать спасательный пояс и мерзнуть, не оказалось. Мы разговорились, как старые знакомые, не видевшие давно друг друга. Окрестности университета знакомы инженеру. Вернувшись с фронта, он копал огороды на Воробьевых горах. На месте грядок сегодня раскинулись корпуса дворца для детей.

– А ваш дом виден отсюда?

Нет, инженер живет в районе Зубовской площади. Старые улицы не видны отсюда, старая Москва тоже. Ее заслонили овал стадиона, гостиница «Юность», многоэтажные корпуса на подходах к Лужникам. Нет больше ни огородов, ни деревень, которые он застал, когда строил университет, высотное здание. Только маленькая церковь на вершине холма и купольный град Новодевичьего монастыря у Москва-реки сохранились от картины, виденной Герценом и Огаревым с бровки Воробьевых гор, когда они дали клятву, описанную в «Былом и думах».

Новая Москва заполнила все пространство: метромост, спортивные арены, лучи проспектов, круглые тарелки вестибюлей станции метро «Университет». Рядом с ними третий круг прочертил купол цирка.

Светлое небо сливается с белыми корпусами университета. Его башни ступенями спускаются к земле. И дома, деревья, крыши постепенно уходят вдаль, сглаживая углы, разрушая ощущение высоты. Ее не чувствуешь, наверное, потому, что все неподвижно. Звезда неколебима. Движение происходит на земном круге. И мы в центре этого круга медленно вращаемся вслед за поездами Окружной железной дороги и матовым солнцем, что катится ярким шаром по дорожке из облаков, нависших над головой.

Не слышно шума городского – скажу словами известного романса. Шум улиц не долетает сюда, перехваченный карнизами этажей. Лишь ветер свободно обвевает золотой стебель и его колосья, нависшие над головой.

– Поднимемся выше, – предложил инженер.

Вновь втискиваемся в трубу, чтобы, пройдя несколько ступенек, оказаться у другого порога. Он повис над головой. Открыть дверцу можно, поддев шапкой. Створки раскрылись – мы выбрались из люка. Створки закрылись – образовался настил площадки. По сторонам ее два нижних луча звезды, сходящиеся над головой.

Но и это не предел. Снова ныряем внутрь. К коллекции лестниц прибавилась стремянка из стальных тонких прутьев. На нее становишься с опаской: не согнется ли? Но лесенка только пружинит и подталкивает через стальные дверцы на палубу звезды.

– Вершина, дальше пути нет, – сказал мой провожатый, первый став ногами на прямой луч.

Выше нас острый конец звезды. Тесно на этой площадке, похожей на палубу подводной лодки. Расставишь ноги – и достаешь борт. За краем – океан воздушный. На поручнях ограды повис красный сигнальный фонарь. Он горит по ночам. Золотом, как начищенные до блеска фанфары, горят трубчатые концы колосьев – венец над звездой… На этих трубах мог играть один ветер, и я снова пожалел, что тихая погода. Даже юго-западный ветер – главный ветер Москвы, знаменитый зюйд-вест, в честь которого наклоняются «розы ветров» на планах московских архитекторов, – даже он притих, может быть, для того, чтобы дать нам, редким гостям, осмотреться в воздушном царстве, необозримом с головокружительной высоты.

Я дотронулся рукой до золотистых колосьев. Осторожно – стекло. Звезда зеркальная. В ее золотистых плоскостях отражается дневное светило, прежде чем показаться над Москвой, а вечером последний раз закатное солнце бросает прощальный взгляд, прячась за горизонт.

С обратной стороны стекла покрыты, как все зеркала, черной краской. На ней оставили след те, кто работал на звезде когда-то. «Здесь были Гондобин и Гаврилов. Марков и Ахметов». Под автографами дата – 1952 год. С тех пор сюда поднимаются в любую погоду лишь хранители звезды.

– Жаль, дочь нельзя поднять сюда. Хорошо! – сказал инженер, когда мы начали обратный путь.

Ветер не сдувал нас с прямых лучей. Солнце светило в зеркала, радуя ярким блеском.

На звездах не ждут в гости. Спустившись вниз, я сразу почувствовал, как холодно наверху зимой. Но не пожалел, что поднимался по винтовым лестницам, маршам, трапам и стремянкам. Потому что увидел еще раз всю Москву и ее самую большую звезду.

Вид на Москву с храма Христа. Слова о том, что якобы в старой Москве существовал запрет ничего не строить выше колокольни Ивана Великого, относится к мифам. Выше кремлевского великана поднялась колокольня Андроникова монастыря, выше возвели колокольню Симонова монастыря. «Его высокая колокольня около 90 метров, построенная в 1835—1839 годы по проекту николаевского любимца Тона, видна издалека», – читаю в изданной в 1924 году Брокгаузом и Ефроном книжке «Старая Москва». Сломали колокольни в лихие сталинские годы, когда взорвали сотни храмов. Теперь, надеюсь, и эти две исчезнувшие доминанты возвысятся над Москвой, как вознеслись золотые купола самого высокого собора Русской Православной Церкви.

Купола горят ярким огнем в ясную погоду, оправдывая давний эпитет – Москва златоглавая. Трижды повторяются в строчках гимна города слова: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва».

Спешу успокоить ревнителей народной копейки: золота на воссозданных куполах храма сравнительно мало, двенадцать килограммов. В прошлом веке на позолоту храма пошло свыше 400 килограммов высокопробного золота, точнее, 25 пудов 31 фунт и 47 золотников. Этот золотой дождь сыпался на медную кровлю громадных луковиц. Как пишет советский историк П. Лопатин, «рабочие стояли у горнов, ворочая листы меди и растирая по ним золотистую амальгаму для купола храма». Им приходилось дышать парами ртути, процесс был вредный для здоровья.

Нет сегодня на куполах ни медных листов, ни пудов золота, потому что в конце XX века есть высокие технологии, позволяющие вызвать золотое сияние без горнов, медных листов, ртути и амальгамы. Патриарху Алексию II перед началом строительства храма показали золотистые листы, предложенные уральским военным заводом. В тот же день шеф банка «Столичный» Александр Смоленский передал святейшему слитки золота для храма. Оно пошло на его украшение.

Но не на золочение пяти куполов, потому что выбор сделан в пользу новейшей технологии. Не только потому, что экономится масса драгоценного металла. Золотые листы способны сиять в небе полвека, в то время как купола, покрытые сусальным золотом, выдерживают меньший срок. Через пятнадцать лет в лучшем случае их снова требуется оклеивать тончайшими золотыми листочками.

Я провел рукой по тонкому (0,5 миллиметра) стальному гибкому листу такого цвета, как обручальное кольцо. На уральском заводе раскатанный металл покрыли нитридом титана, потом на «молекулярном уровне» нанесли, распылив, золотой слой, превративший купола храма Христа в пять солнц в московском небе.

Куда теперь ни пойдешь, видишь неожиданно храм, и каждому можно убедиться, насколько несправедливы были оценки, выставлявшиеся этому зданию в XIX веке, после того как закончилось строительство собора, длившееся три царствования. Критики зачислили храм в разряд таких сооружений, какими Москва при «социалистической реконструкции» могла пренебречь. Им и пренебрегли. Взорвали.

Автор книжки «Старая Москва» В. Никольский писал: «Ярким образцом тоновского стиля служит московский храм Спасителя (1839—1881). Это русифицированный Исаакиевский собор, гораздо более холодный и мертвый, чем его петербургский образец. Ни Византии, ни Древней Руси здесь нет и следов».

В книге, представлявшейся «Бедеккером по Москве», выпущенной солидным издательством Сабашниковых в 1917 году под редакцией либерального профессора Николая Гейнике и трех его коллег, утверждается, что Константин Тон не выказал достаточного таланта. По их словам, здание не поражает ни величественностью, ни стройностью линий, более того, холодом веет от его высоких, преднамеренно гладких стен.

Поэт и художник Тарас Шевченко, воспитанник Петербургской академии художеств, также метнул стрелу в голову нового кафедрального собора:

«Храм Спаса вообще, а главное купол в особенности, безобразен. Крайне неудачное громадное произведение. Точно толстая купчиха в золотом повойнике остановилась напоказ посреди белокаменной».

Для чего привожу давние мнения? Чтобы показать, как ошибались многие искусствоведы, поспособствовавшие разбойникам с большой политической дороги, тем, кто подписал смертный приговор храму в 1931 году. На нем стоят автографы Сталина, Молотова, Орджоникидзе, Кагановича, Булганина…

Почему так расходится реальность с ее отражением в зеркале, присвоившим себе право называться «общественным мнением»? Что это за кривое зеркало, долговечнее каменных храмов, почему не разбивается оно вдребезги ни в эпоху царизма, когда храмы строили, ни при тоталитаризме, когда их взрывали, ни во время демократии, когда храмы заново собирают по кирпичу?

Отчего Константин Тон заслужил столь суровые приговоры? Он построил не только храм. Его Большой Кремлевский дворец, а в нем Георгиевский и другие парадные залы – произведения истинного искусства. Кто их видел, со мной согласится.

Сравнивать храм надо не с купчихой, а со строем богатырей в золоченых шлемах или с крепостью из пяти башен. Это и делали любившие Москву писатели, такие, как Петр Боборыкин.

«Храм Спаса занял теперь особое положение в панораме Москвы… Едва ли есть в Западной Европе хоть один храм, который бы стоял на столь близком расстоянии так выгодно и красиво, как храм Христа».

В наши дни появились знатоки, с ним солидарные. Один из них – Евгения Кириченко. Она выпустила замечательную книгу «Храм Христа Спасителя в Москве» до того, как правительство Москвы решило его воскресить.

Другой знаток дал такой отзыв после окончания строительства: «Похоже, что восстановление храма Христа Спасителя против всяких ожиданий может стать градостроительной удачей. Когда идешь по Театральной площади или даже по Бородинскому мосту, вдалеке возникает купол собора, и чувствуешь, как он притягивает к себе город, неизбежно становится его символом. Мысль о продолжительности истории, о преемственности времен все в большей степени начинает управлять центром Москвы…»

Это пишет академик Российской академии художеств Дмитрий Швидковский, историк архитектуры. Я с ним полностью согласен, могу дополнить перечисленные им точки: храм хорошо смотрится с Большой Полянки, из переулков Старого Арбата…

Почему возникла в XIX веке явная предвзятость к храму и его творцу? Прежде, чем ответить на этот вопрос, хочу обратить внимание на сходную ситуацию, возникшую, как только появилось решение правительства Москвы о воссоздании храма. Тогда заголосили со всех сторон народные витии, справа и слева, заняв оборону вокруг ямы, где зияла чаша закрытого бассейна «Москва». Я собрал коллекцию статей, чьи авторы «ставили на место» мэра Москвы, хватали за руку строителей, нагнетали страсти, пугали трудностями.

«Прикиньте, сколько караванов понадобится для перевозки сюда “скальных пород” и “битого кирпича” и как долго придется гонять здесь дикие табуны, дабы утрамбовать грунтовую опору в громадном подстаканнике? Ответ один – или у властей должны быть миллиарды, или они рассчитывают, что вот придет Марья-искусница, махнет шитым рукавом…»

На самом деле под бассейном «Москва» заложена была железобетонная плита, способная выдержать любую тяжесть, потому что перед войной на ней монтировалось самое большое здание в мире – Дворец Советов.

Ни битого кирпича, ни обломков скал, ни извести, ни опары, ни конских табунов, чтобы утрамбовать, как во времена Тона, рыхлую массу в твердь фундамента, в XX веке оказалось не нужно, как и золочения с помощью ртути.

«Когда я выслушал доклад, что представляет собой это место, то увидел одну принципиальную особенность. Есть фундамент Дворца Советов, специалисты заверяют, он весьма прочный, арматура и бетон сохранились хорошо. Вот эта информация, что фундамент есть, строить его не нужно, произвела ВОЗМОЖНОСТЬ в РЕАЛЬНОСТЬ, в практическую плоскость. Поэтому я дал задание начать проектирование, доложив об этом президенту Борису Ельцину и получив на это “добро”». – Цитирую мэра Москвы Юрия Лужкова, ответившего мне на вопрос, что побудило его взяться за воссоздание храма.

Почему, не зная ничего по существу проблемы, вываливают выдумки на печатный лист? Да потому, что в нашей раскованной публицистике, перенявшей нравы либеральной дореволюционной прессы, считается нравственным отдаляться от власти, находиться к ней в оппозиции. Чтобы она ни делала, ее модно разоблачать, критиковать, иронизировать по любому поводу. Так принято сейчас, так было и в прошлом.

Неприязнь к верховной власти переносилась на придворных архитекторов, особенно если они служили такому непопулярному царю, как Николай I. Вот почему Константин Тон заслужил у демократической общественности титул «николаевского любимца». И по этой причине все его проекты встречались в штыки, назывались псевдорусскими. «Многие архитекторы, художники, художественные критики второй половины XIX века сходились в своем неприятии Тона», – делает вывод автор книги «Храм Христа Спасителя в Москве».

Феномен перенесения неприязни с верховной власти на творцов, как это произошло в судьбе Тона, я вижу и ныне. Не жалеют густой краски, чтобы очернить авторов всех крупных проектов, реализуемых в Москве правительством города.

Круглые сутки, в холод и жару вкалывали механизаторы в котловане Манежной площади. А что писали? Называли проект градостроительным просчетом, стройку считали происками дьявола, архитектора Михаила Посохина смешивали с массой, почерней той, что месили сапогами в котловане. Почему? Не устраивает его биография, родство с покойным Михаилом Посохиным, главным архитектором Москвы при Хрущеве и Брежневе.

Стоило на Поклонной горе начать устанавливать композицию, посвященную жертвам геноцида, как тотчас вылили на нее ведра чернил. И здесь не устраивала биография художника, получавшего Звезду Героя, медали и ордена из рук непопулярных вождей.

А что писали о золотых куполах храма Христа Спасителя?

«С пионерского детства, барабана и галстука люблю Кремль. Как символ Москвы, дома, моей малогабаритной квартиры. Всегда обожала смотреть на него с Большого Каменного моста. И вот вчера стою на своем любимом месте и пугаюсь: строящийся храм навис над ним, как Гулливер над лилипутом. Кремль теперь не тот. Он маленький и жалкий. И в воздухе разлита какая-то тяжелая напряженность».

«Разлилась» напряженность, наверно, потому, что не выдерживает воздух сравнений Кремля с лилипутом. Такие фантазеры, считая себя рупорами общественного мнения, обижали строителей, работавших на Манежной площади, у подножия Поклонной горы, под куполами Христа Спасителя.

…В ослепительно солнечный день поднялся я вместе с начальником стройки Юрием Мамошиным под купол храма Христа. Сначала мы ехали в лифте внутри стен, где работали штукатуры. Потом вышли на козырек, под струи ветра. Над головой навис громадный шар. По стремянкам лесов поднялись на тридцать метров ввысь, под крест. Его высота 103 метра. Золотой шар облепили кровельщики, придавшие ему завершенность. Они укладывали гирлянды, венки, сложной формы лепестки.

Отсюда я снял Кремль, увидел Москву, как когда-то с колокольни Ивана Великого. Меня поразили тогда с высоты башни белокаменные высотки, окружавшие центр. Они, как прежде, хороши. Но теперь рядом с ними происходит процесс, коснувшийся не только уникальных зданий, нерядовых строений. В московских дворах светятся обновленными крышами, мансардами особняки, те самые лилипуты, что висели гирей на ногах поверженных Гулливеров, храмов, дворцов, тонувших в море ветхих строений старой Москвы.

Ей больше не угрожают взрывами. Прикоснувшись к золотому куполу, я убедился еще раз: Москва возрождается.