Хождение в Москву

Глава двадцать первая В подземельях

Каменный цветок Боровицкого холма. – В подземном цехе. – Станция первого класса. Взрывники работают молча. – Второе русло Неглинки. – В лабиринте. – В кладовой рубля. – Галактика Алмазного фонда. – Раскуренные трубки. – Когда звонит земля. – Невидимый эталон. – Прощальный тост. – Как я хоронил Ивана Грозного

Каменный цветок Боровицкого холма. После моего восхождения на колокольню Ивана Великого сотрудники музеев Кремля предложили мне спуститься в подвал Архангельского собора. И там, пораженный, я увидел каменные гробницы княгинь и цариц, попавшие туда после разрушения женского Вознесенского монастыря в Кремле. Оттуда дорога репортера привела меня в подвал Благовещенского собора и далее в подземные тоннели, станции, цеха, хранилища города. О них последняя глава книги.

Девять золотых куполов, девять языков пламени сливаются в огненный костер над куполом древнего Благовещенского собора. Этот огонь вспыхнул на московском небе в век расцвета Кремля. Еще раньше на этом месте москвичи и заезжие гости любовались трехглавым собором. С восточной стороны Соборной площади видны следы давней перестройки. Три золоченных купола выдвинуты на восток. Их роднят проделанные вверху проемы – узкие окна, а восточная стена украшена тремя – по числу куполов – каменными ожерельями.

Собор возвели после Куликовской битвы. Спустя сто лет стены обветшавшего храма разобрали, на его месте возвели новый собор, расписав стены дивными красками. Иконостас сотворил Андрей Рублев.

А подземный этаж, подклет – сохранили. Поэтому, если опуститься в глубь собора, можно увидеть своды, подпиравшие неизвестно сколько куполов. Перед глазами стены XIV века.

Стоит открыть дверь, переступить порог подклета – и вдохнешь запах столетий. Солнечные лучи пятьсот лет не проникают под своды темницы. Лучу трудно пробиться через единственное окно. Щель между камнями, через которую можно просунуть руку, выполняла функции кондиционера: через проем поступал свежий воздух. Окно выходило на юг, где находился Монетный двор, казначейство.

Дальше – обрыв Боровицкого холма. Почему нет окон с других сторон? Больше проемов не требовалось. Под каменными сводами, подальше от глаз людских, находилась великокняжеская, затем царская казна. Поэтому церковь называли Благовещения у царской казны.

Так я попал в первую русскую государственную сокровищницу. Мало кто из жителей древнего Кремля имел доступ к несметным богатствам, собранным под белокаменными сводами. Царь да несколько приближенных могли взирать на игру самоцветов, драгоценных камней, видеть отражение свечей в золотых слитках.

Что хранилось под каменными сводами? Золотые пояса, ожерелья, ковши, соболиный бугай великого князя. Сюда перешла по наследству знаменитая калита – сумка Ивана Калиты, о коей древний бухгалтер в описи Большой государевой казны писал так:

«Сафьян черлен. По ней шиты серебром волоченым птицы и звери. У Калиты же на закрышке личинка золота, прорезная, а с исподи плащь резной золот же, с чернью; на верхней личинке в кругах по человеку на конех, по середки колечко.

Да на калите ж плащик золот, резной, с чернью; на нем шурупещ…»

Горит электронным огнем вольфрамовая нитка лампочки на потолке подвала. Эта нитка – все, что осталось здесь от драгоценных металлов. Электрический свет заменил собой сияние золота и бриллиантов. Драгоценности, хранившиеся в первой русской казне, разграбили завоеватели. Они унесли с собой золото и серебро, алмазы, оставив на месте те камни, что дали Москве название «Белокаменная».

Ученых волнует не судьба золота и драгоценных камней. В несгораемом каменном подвале могло храниться другое бесценное сокровище – книги, привезенные из Византии Софьей Палеолог, женой московского царя Ивана III, деда Ивана Грозного.

Библиотеку Ивана Грозного в Кремле ищут поколения. Ее пытались увидеть многие заморские гости, но царь почти никому не показывал свое сокровище, замурованное в каменных подземельях Боровицкого холма.

Максим Грек, ученый-философ, видавший лучшие библиотеки мира, был удивлен богатством собрания, «яко ни в Грецях толикое множество книг сподобихся видети».

Рассказ другого очевидца – пастора Веттермана (и ему были показаны книжные сокровища) хранит рижская хроника. Великий князь показал ученому мужу, пастору, библиотеку латинских и греческих книг. Хранились они подле княжеских покоев в двух каменных сводах…

И наконец, третий безымянный автор – дерптский пастор – оставил список «Сколько у царя рукописей с Востока». В списке насчитывалось восемьсот книг, и среди них Аристофановы комедии, Ливиевы истории, Цицерон…

Историки и археологи настойчиво искали в ХIХ веке под землей библиотеку Ивана Грозного. Но нашли не книги, а забытый подклет, замечательный памятник архитектуры, шедевр. О том, что это так, говорят немые камни.

Белокаменная палата отлично сохранилась. По сторонам высятся четыре массивные колонны. Кроме них посередине стены стоит еще один столб. Он точно указывает, где наверху, в соборе, установлен алтарь. Место под ним считалось священным, никто из людей, даже царь, не мог находиться под алтарем. Поэтому и возвели в подземелье пятый каменный столб.

Белые камни точно обозначают дату постройки – XIV век. В тот век строители пользовались такими камнями, привозимыми из карьеров Подмосковья. Подземная палата – одно из самых ранних сохранившихся сооружений Москвы.

Рядом с белокаменными квадратами совсем маленькими кажутся красные кирпичи ХIХ века. Ими во время более поздней перестройки обложена стена, ведущая на север. За красными кирпичами – еще одно открытие.

Прильнув к бреши в стене, замечаю белые квадраты, из каких сложен весь подвал.

Все стены – толстые, но глухая стена, идущая под землю на север, фантастической, загадочной толщины. Такая чудовищно толстая стена не нужна была для опоры стен, их роль играли столпы и другие перекрытия. В стене пробито несколько брешей, прозондирована кладка. Далее, очевидно, засыпан подземный ход, ведущий к палате, найденной при строительстве Дворца съездов.

Меня провели в нее через Большой Кремлевский дворец. Но в далеком прошлом, когда на месте его стоял великокняжеский дворец, существовал тайный подземный ход. Ныне он затерян, как была затеряна найденная превосходная белокаменная палата.

Дверь в палату под дворцом проделана в стене толщиной метра в три. В стенах древние строители оставили ниши. Эти старинные «встроенные» шкафы расположены под полом. Свет падал в верхнее окно. Его края расходятся под углом, так что свет рассеивается, словно отраженный рефлектором. На юг из палаты вел широкий арочный коридор. Я вижу проем. Его заложили камнями. Если открыть эти камни, какая еще тайна будет разгадана?

Даже если подземная дорога никуда не приведет, достаточно того, что найдены два старинных памятника – белокаменная подземная палата дворца и подклет Благовещенского собора.

В подземном цехе. Они как бы известные величины в уравнении со многими неизвестными, что решают историки, археологи, реставраторы. Дон Жуану достаточно было взглянуть на пятку, чтобы представить образ женщины. Ученым приходится по основанию представлять весь памятник, каким он был 500 лет назад.

Искусная кладка стен, ажурные арки говорят, что он был прекрасен. Мастерство зодчих – изумительно. В этом может убедиться каждый, побывав в подклете Благовещенского собора.

Самые лучшие машины и станки через тридцать лет безнадежно стареют и в лучшем случае попадают в музеи науки и техники, а чаще всего – на переплавку и на свалку. И подземного цеха, куда я попал тридцать лет назад, больше нет. Там склад.

Москва слыла в годы СССР мировым центром машиностроения, продавала станки во многие страны. Сегодня цеха и земли некогда известных заводов скупают, чтобы на их месте торговать, складировать товары. Но я верю, лихо пройдет, и славные марки не уйдут в область преданий. Потому решил включить в книгу этот очерк о том, чего больше нет.

Зачем? Чтобы те, кто выкарабкается из пропасти, куда их сбросили радикальные реформаторы, и будет делать новые станки, а это случится непременно, узнали бы, как хорошо работали их отцы и деды, в чем я убедился, однажды спустившись под землю.

Если человек забирается глубоко под землю, значит, все возможности на поверхности исчерпаны. Так бывает на дорогах, когда улицы не справляются с потоками машин, в науке, когда требуются особые условия для исследований. Так произошло и в центре станкостроения Москвы, Экспериментальном научно-исследовательском институте металлорежущих станков и на его заводе «Станкоконструкция», где создают уникальные механизмы, прецизионные станки.

Еще в начале 60-х годов здесь почувствовали: чтобы выпускать сверхточные станки, такие, например, как машина для изготовления образцовых мер, надо иметь прецизионный цех, где бы всегда поддерживались постоянные температура и влажность, соблюдалась идеальная чистота. Требовался цех, где бы на резцы во время работы не оказывала влияния вибрация; чтобы им не передавались колебания фундамента ни от заводских машин, ни от движения автомобилей и трамвая, проходящего вблизи института и завода.

Спрятаться надежно от солнца, капризной московской погоды, не зависеть от вибрации в столь тесном соседстве разных заводов можно в недрах, подземном цехе.

…На три этажа вглубь можно проехать на лифте и пройти по ступенькам лестницы. Потом я спускаюсь еще на этаж и только тогда достигаю дна. Глубина – 12 метров. Ниже проносятся поезда метро.

Свет ламп освещает массивные, как стволы вековых дубов, бетонные опоры, врытые в грунт. Над ними зависает бетонная подушка фундамента, который может опускаться либо на стальные винты, либо на резиновые прокладки. Четыре винта, как четыре ножки стола, укреплены по углам опоры. Под бетонной подушкой виднеются черные резиновые прокладки.

Когда станок собирают и налаживают, то он фиксируется на винтах, садится на грунт, а когда работает, его опускают на резиновую перину, и та гасит вибрацию.

Подвал, где стоят опоры, служит и воздушной изоляцией. Воздушные простенки есть со всех сторон цеха и над его потолком, где горят яркие лампы, поднятые высоко над стеклянной крышей. Их тепло не должно оказывать воздействие на атмосферу помещения.

Лампы – один из источников ненужного здесь тепла. Другой источник нагрева (его не предвидели, когда разрабатывалось задание на проектирование) – тепло от электронных устройств. Прежде ими редко пользовались в станкостроении, а теперь их огни перемигиваются в разных уголках цеха. Электронные блоки стоят у каждой машины.

Есть вездесущие лазеры. И они стали орудием труда – помогают вести сверхточные измерения.

Так что подземный цех, называемый в просторечии большим подвалом, а официально – «Термоконстантной лабораторией», использует все достижения научно-технической революции. В нем заняты и рабочие, и инженеры, и ученые.

Залитый светом прямоугольный зал со стеклянными стенами площадью 600 квадратных метров совсем не напоминает подвал. Во-первых, потому, что он высокий, просторный, светлый. 20 градусов тепла в нем в любое время года, любой час суток. Во-вторых, потому, что в нем дышится легко: кондиционированный, очищенный и увлажненный воздух полностью обновляется шесть раз в час.

Если в концертном зале температура изменится на градус, никого это не взволнует. В цехе такое отклонение недопустимо, невозможно, и если оно случится, то это равносильно аварии. Почему? Здесь имеют дело с металлом. Он, как известно, от тепла расширяется, от холода сжимается. Поэтому между рельсами на железных дорогах оставляют зазоры, чтобы стальные плечи могли при жаре вытянуться.

В подземном цехе имеют дело с похожими на рельсы металлическими заготовками. Они из сплава стали и никеля, изготовлены при температуре 20 градусов тепла.

Беру в руки легкий миниатюрный рельс после того, как он прошел все виды металлической обработки – строгание, шлифовку, расточку, когда его многократно бросали то в жар, то в холод.

Одна поверхность рельса обрабатывается особо. Неделю, семь рабочих смен, длится эта операция, и, когда она заканчивается, поверхность металла доводится до такого блеска, что похожа на зеркало необыкновенной полировки, оцениваемой четырнадцатым классом чистоты. Это предел человеческих возможностей. Смотреть на заготовку можно, а дышать на нее нельзя, так как на поверхность попадают при дыхании мельчайшие капельки солей и кислот. Смыть их с такой идеально чистой поверхности – дело очень трудное.

К такому «зеркалу» прикасаются алмазным резцом. Им наносятся деления – штрихи. Они отстоят друг от друга на миллиметр, как на любой линейке. Но если там обычно допускаются небольшие отклонения, то на изделиях подземного цеха разрешается отклоняться на микрон. Что это значит? На каждый метр наносится тысяча штрихов, тысяча делений. И между двумя любыми из них ошибка не должна превышать 1 (одного!) микрона.

Вот такие «линейки» разной длины делают в подземном цехе. Выпускают их немного, всего 10—15 в год. Еще меньше – по четыре в год – изготовляют машин, которые наносят штрихи на такие измерительные устройства и проверяют деления на точность.

Что можно сказать о станке, работающем в тандеме с микроскопом и алмазным резцом? Называется станок делительной машиной, имеет марку МС-18-М. Машина демонстрировалась на выставке в Париже. Оттуда проследовала в Швейцарию, чтобы сдать там самый нелегкий экзамен. Эта страна славится не только часами, но и точными станками. Известная в мире фирма «Дикси» решила купить машину, но после испытания, проведенного у себя. Увозить из Швейцарии машину не пришлось.

Как действует эта поразительная машина, мне показал старший инженер Сергей Васильевич Кошелев, работающий на одном заводе всю жизнь. Да, надо быть инженером, чтобы уметь нанести на такую «линейку» штрихов.

В подземном цехе делаются эталоны для станкостроительных заводов всей страны. По ним проверяют точность линеек координатно-расточных станков. Ну а от них зависит качество всех выпускаемых в стране машин и станков.

Наблюдать за работой такого «станочника», как Кошелев, трудно. Не спеша склоняется он над микроскопом и нацеливает его на эталон метра. Снимает копию, устанавливает алмазный резец. Все делает размеренно.

– Сбиваться с ритма нельзя, потеряешь точность.

Часа три после этой операции Кошелев гоняет станок вхолостую, чтобы выровнять температуру, изменившуюся от его присутствия. А когда наконец станок начинает действовать, инженер давно находится… за дверью.

Поворачиваемый как бы невидимой рукой, кружится автоматически ходовой винт. Один оборот, и стол машины перемещается на миллиметр… Медленно опускается алмазный резец, нанося тончайший (в пять микрон!) штрих.

Так проходит четыре часа, и только тогда операция заканчивается.

Но это не все. Поблескивающий на свету новорожденный метр переносится на другую машину, где установлен не один, а два микроскопа и лазер. Деления выверят лучом. Эта кропотливая работа выполняется машинами в самом сокровенном месте подземного цеха – стальной комнате-боксе.

Если в большом зале, где собирают и налаживают машины, допускается отклонение температуры на две десятые градуса, то в боксах допустимо отклонение температуры всего на пять сотых градуса!

Вот почему боксы ограждены стальными стенами, воздушной подушкой. В них почти никогда не видно людей. Над дверью каждого бокса надпись: «Не входить! Идут измерения!»

Проводят их медленно, не спеша. Долго. На каждую меру дается паспорт с множеством цифр, где обозначены мельчайшие отклонения от эталона. Аттестацию линейки проводит все тот же Сергей Васильевич.

Когда вся операция закончилась, он при прощании осторожно протягивает мне готовую меру. Я подержал ее и вернул изделие в надежные руки Кошелева.

Стоит одна такая «линейка» моей полугодовой зарплаты.

Станция первого класса. Взрывники работают молча. Станция «ВДНХ» – самая глубокая, как мне сказали официально, из всех станций Московского метрополитена, построенных в Советском Союзе.

В свое время глубина всех станций считалась военной тайной. И называть ее в открытой печати не разрешалось абсолютно. Как сказал мне бывший заместитель начальника Метростроя Эзар Владимирович Сандуковский, подземный зал «ВДНХ» опущен над уровнем земли на 85 метров.

Эту подземную станцию я выбрал, чтобы рассказать о сложном хозяйстве, безотказно действующем в недрах Москвы. Подняться из пассажирского зала «ВДНХ» наверх по эскалатору все равно что проехать в лифте на двадцать восьмой этаж жилого дома.

В остальном станцию уподобить многоэтажному дому нельзя. У нее всего два этажа: верхний, где наземный вестибюль, и нижний – пассажирский зал с техническим подвалом, где расположены комнаты отдыха, служебные помещения.

Связывает верх и низ лента эскалатора, движущаяся на этой станции беспрерывно с 5 часов 47 минут утра и до 1 часа 20 минут ночи. Скорость неизменна днем и ночью – за секунду ступени совершают путь в 0,93 метра, почти метр в секунду – самая большая скорость у таких лестниц. Можно увеличить ее, но тогда пассажиры не успели бы занимать места наиболее рационально, по двое на каждой ступеньке.

Эскалатор, пожалуй, самое необычайное сооружение, что есть в метрополитене. Он больше всех удивляет тех, кто спускается под землю впервые. Поезд метро похож на состав железной дороги, а беспрерывно бегущая лестница ничего не напоминает – ни лифт, ни фуникулер…

Когда я оказался вместе с электромехаником внутри наклонного хода и увидел внутреннее строение эскалатора, то долго не мог найти для него подходящее сравнение.

Все пространство занимала двигавшаяся на маленьких роликах лестница: вверху – согнутая в ступеньки, внизу – ровной лентой. Гигантский механизм, составленный из 600 ступеней, работал слаженно. Чутко прислушивающийся к нему электромеханик вполне удовлетворен его ходом. Вся эта движущаяся железная цепь наматывалась внизу на большое зубчатое колесо, именуемое «звездочкой».

– Как велосипедная цепь,– помог мне найти сравнение электромеханик.

Мы постояли немного у нижней «звездочки», где лестничное полотно оттягивали подвешенные на рычагах тяжелые железные плиты – груз, не дающий лестнице ослабнуть. Время от времени, когда она от долгой работы растягивается, из нее вынимают одну или две ступеньки. Вся цепь до капитального ремонта совершает путь длиной 140 тысяч километров. Иными словами, эскалатор совершает пробег, как поезд, совершивший свыше 215 рейсов между Москвой и Ленинградом.

Обратно мы не стали подниматься по бетонным ступеням наклонного хода, а воспользовались маленькой лестницей, упиравшейся в люк над головой. Я не успел подумать, куда он нас выведет, как оказался под ногами пассажиров, у нижней гребенки эскалатора в подземном зале…

Если постоять на платформе недолго, пока не подойдет поезд, ничего особенного увидеть не удастся. Если не торопиться, то можно увидеть картину жизни сложного транспортного организма, который по аналогии с железной дорогой называется станцией. Причем «ВДНХ» может соперничать с иной железнодорожной станцией и по напряженности движения, и по количеству происшествий, происходящих с пассажирами.

Выйдя вместе с дежурной на перрон, я не успел осмотреться, как к нам устремился взволнованный мужчина с ребенком, которого он крепко держал за руку. Решив, что начальник станции – мужчина, он обратился ко мне, а точнее – взмолился:

– Мальчик потерялся, помогите!

Дежурная довольно хладнокровно отнеслась к его горю, как вскоре выяснилось, легко поправимому. Гражданин потерял старшего сына… Быстро связались со станцией «Проспект Мира» и нашли его.

Почему-то в метро люди становятся рассеянными. В метро пассажиры теряют все: сумки, зонты, баяны, чемоданы… В найденной незадолго до моего прихода записной книжке оказались деньги и билет пилота гражданской авиации из Воркуты. Их отправили по назначению.

Одного рассеянного пассажира, потерявшего рабочую папку, я застал в комнате дежурного по станции над книгой отзывов. Вскоре еще одна ее страница заполнилась благодарностью. Фамилия пассажира – Николай Экк – показалась мне знакомой. Не создатель ли это знаменитого фильма о беспризорниках «Путевка в жизнь»? Подпись – «Кинорежиссер студии имени М. Горького» – не оставляла сомнения, что работники станции познакомились с замечательным художником.

На станции не удерживаются нечестные, равнодушные люди. Они быстро уходят, а те, кто остается, служат в метро всю жизнь. Знакомя меня с дежурными, слесарями, стрелочниками, начальник станции непременно добавляла: работает двадцать, пятнадцать или двадцать пять лет.

Одни москвичи являются пассажирами метрополитена, другие – его работники. Некоторые мечтают о службе здесь с детства, увидев впервые сверкающий мрамор подземных дворцов, яркий свет бронзовых люстр. Анастасия Филатова школьницей захотела пойти в метро и, едва закончив семь классов, явилась в отдел кадров метрополитена. Она была столь мала, что ей предложили прийти через год за окончательным ответом. Через год она пришла снова и с тех пор четверть века спускается на работу под землю.

– Где еще так красиво, как в метро? – задает мне вопрос начальник станции, по всему видно, для нее давно решенный.

Станция «ВДНХ» не относится к самым нарядным станциям Московского метрополитена, на ее отделку пошло сравнительно мало мрамора. Но и эта станция, как все другие, столь же светла и радостна, ухожена.

К мраморным стенам метро пыль не пристает; пол в залах, лестницы тщательно подметают два раза в смену.

Я спросил у уборщицы:

– Где еще так чисто, как в метро?

– Нигде,– ответила уборщица.

Никаких объявлений, никаких запретов на стенах станции нет, но никто не войдет в метро с папиросой, редко кто бросит на пол окурок, под ноги бумажку…

К красоте привыкаешь, как к хорошей погоде, и часто, торопясь, не замечаешь, какой редчайшей расцветки мрамор облицовывает колонны, как прекрасен дворцовый зал, полный света, не замечаешь картин и скульптур, расположенных между платформами…

На рукаве начальника станции – две звездочки дежурного первого класса. От нее узнал, что станция метро «ВДНХ» является станцией первого класса, одной из самых загруженных. Летом в день через нее проходят до ста тысяч пассажиров.

Есть у станции несколько особенностей. Кроме часов пик утром и вечером здесь каждую неделю бывает день пик: в воскресенье множество людей едет на выставку и на ярмарку.

Еще одна особенность: «ВДНХ» – станция, как тут говорят, с «путевым развитием». Кроме обычных тоннелей есть запасные пути. Поезда могут совершить маневр, изменить направление, пройти технический осмотр. Называется эта операция словом, что светится на табло у въезда в тоннель: «Отстой».

Лунно-белым огнем горит глаз маневрового светофора, разрешающий поезду въехать в тоннель. Маневр непростой. Происходит точно по минутам, обозначенным в графике. Его обеспечивают два дежурных, сидящих в кабине блокпоста на краю платформы. Мимо проносятся поезда. Их движение определяют не только по могучему звуку стремительно набирающих скорость экспрессов, но и по сигналам на пульте, где горят зеленые, красные и белые огни. Одному дежурному даже при таком количестве автоматики не уследить за всем.

С правой руки у него – помощник, отмечающий в журнале движение всех составов. За смену номер поезда меняется многократно: каждый рейс имеет свой номер. В пустом вагоне въезжаю в тоннель под землей на огонь светофора. Выходим на узкий мостик с края тоннеля. Не успел состав остановиться, а к нему спешат откуда-то два слесаря-осмотрщика с молотками. Они простукивают весь состав, болты, колеса… В эти минуты они, хотя в тоннеле светло, полагаются не столько на зрение, сколько на слух, отыскивая слабину по звуку.

– Слабый болт звучит, как пустой горшок,– рассказал мне после осмотра механик, пригласив за стол ярко освещенной комнаты. Стены ее образованы тюбингами тоннеля. На двери надпись: «Линейный пост “ВДНХ”». Тут работают самые знающие мастера, со стажем не менее десяти лет. Если обнаружена поломка, то исправить ее надо во время короткого отстоя, за минуты. Каждый слесарь – специалист и в электрике, и в пневматике, и в механике.

Всю стену занимают стеллажи с инструментом, разнокалиберными гаечными ключами, запчастями. Кроме железных инструментов есть и более хрупкие, они в кармане слесарей: лупа и зеркало. Лупа помогает увидеть мельчайшие трещины…

Кроме слесарей коротают под землей время золотые рыбки в большом аквариуме. Рыбки на глубине чувствуют себя прекрасно, ухаживают за ними рабочие люди. О времени на поверхности напоминает радиоприемник. В глубоком тоннеле также болеют во время футбольных матчей, также слушают музыку.

За порогом линейного поста подземелье напоминает о себе журчанием потоков грунтовых вод, сыростью, выступающей на дне смотровой канавы, где работают слесари.

Станция сохнет пятнадцать лет. На старых станциях воздух сухой. На новых —более сырой.

Подземные станции и тоннели не нуждаются в отоплении, летом работает одна вентиляция. Зимой в метро тепло, а летом прохладно.

Поезд снова въехал на сверкающую огнями платформу. С момента открытия линии на ней совершили посадку миллионы, а один человек родился на станции. Его рождение никого не застало врасплох. Навстречу поезду вынесли носилки, выбежал фельдшер, дежурящий постоянно на «ВДНХ».

В подземном здравпункте, куда нередко наведываются пассажиры, стоит стеклянный шкаф. На нижней полке блестит круглая железная коробка. В ней одеяло, пеленки – все, что может потребоваться новорожденному, задумавшему вдруг появиться на свет в пути, в метрополитене. Все для него готово.

Все готово для тех, кто по утрам отправляется в путь под землей.

Сапер, говорят, ошибается один раз. Взрывнику тоже лучше не ошибаться, особенно когда он берет в забой двадцать килограммов аммонита и пятьдесят дистанционных взрывателей. Это обычная норма для одного взрыва, гремят взрывы в недрах Москвы с того времени, как началось сооружение Московского метрополитена.

Взрывы эти не регистрируются сейсмическими приборами, и никто из москвичей их не слышит, но проходчики отмечают ими каждый свой шаг вперед. Один взрыв – метр движения.

Можно сказать, Метрострой продвигается в толще недр на гребне взрывной волны. Ее раскаты можно услышать в любой шахте, где прокладываются тоннели глубокого заложения. На каждом рудном дворе, не ближе чем в 20 метрах от шахтной клети, можно, если внимательно посмотреть, увидеть дверь, куда имеют право входить лишь немногие из работающих под землей.

Спустившись в ствол шахты на Патриарших прудах, где прокладывалась линия метро между Пушкинской площадью и Красной Пресней, я оказался перед железной дверью склада взрывчатых веществ. Его называют «взрывсклад». Это самое сухое, самое светлое и самое чистое помещение, построенное с учетом всех мер безопасности и всех правил хранения опасного. Его, кстати, тоже построили с помощью аммонита, проложив под землей длинный тоннель, своей конфигурацией напоминающий букву «Г».

Склад сделан длинным, как коридор, чтобы ослабить шальную взрывную волну: из отсека, где хранятся ящики с аммонитом, она попадет в отбойную камеру, бетонную западню. На стены пошел крепчайший бетон марки 400. Все тут сделано на совесть, так, чтобы склад пригодился будущим поколениям метростроевцев. Им тоже не обойтись без силы управляемого взрыва, ставшей незаменимой под землей.

А сила эта столь велика, что позволяет разрушать миллионы тонн известняка любой категории прочности, заменяет труд тысяч рабочих и облегчает нелегкое дело – прохождение в земной тверди.

– Московский Метрострой ежегодно расходует 120—130 тонн аммонита, — сообщил мне начальник буровзрывных работ.

В самом дальнем углу склада взрывчатки хранятся деревянные ящики с надписью: «Аммонит патронированный для подземных и открытых работ». Я пришел как раз к тому часу, когда кладовщик, бывший старший взрывник Владимир Иванович Леонов, выдавал порцию взрывчатки давнему товарищу Алексею Тихоновичу Федосову, готовящемуся к выходу в забой. Его брезентовую сумку заполнили патроны, завернутые в красную бумагу. Желтоватая масса крупинок в них не теряет своей силы даже в воде, которая под землей всюду, кроме склада.

В другом отсеке склада хранятся взрыватели. С ними надо быть особенно осторожным. Поэтому, получив для работы тонкие, как карандаш, латунные стержни-детонаторы, взрывники уходят с ними в другой отсек – зарядную камеру. Здесь два стола. На одном в минуты отдыха стучат костями домино. Другой стол покрыт резиной: никто по ней не стучит, а наоборот, тут плавно и легко проверяют калибр электрических детонаторов. В крышке стола есть отверстие, а под ним – ящик с песком. Вот в него и опускают взрыватели, чтобы проверить их сопротивление. На одну серию взрывов идет пятьдесят взрывателей. Работа эта несложная, но делать ее можно только на совесть. Если взрыватель с дефектом, в забое может случиться такой сюрприз, за который не говорят «спасибо».

– Каждый стерженек – это мина, она срабатывает или мгновенно, или с нужным интервалом что на воде, что на воздухе. Хорошо рвется! – говорит взрывник, начинавший службу в те годы, когда еще применяли бикфордовы шнуры, доставлявшие много хлопот. Остерегаться их нужно было как огня и ретироваться подальше, когда поджигали. Да и вода нередко тушила огонь.

Сейчас ничего поджигать не надо. Все осуществляется с помощью электрического заряда, дистанционно. Федосов – взрывник шестого разряда, десятки лет под землей, а начинал еще на «Киевской»-кольцевой.

Последний детонатор проверен, все сосчитано, все концы соединены, чтобы уберечь их от блуждающих токов, все уложено в брезентовую сумку. В руки берется рогатка с проводом и электрическая машинка, генератор импульса. С такой нелегкой ношей взрывник выходит в забой, получив от начальника смены задание на взрыв в левом перегоне шахты № 835.

Иду с взрывниками почти километр по круглому тоннелю, облицованному бетонными плитами, в сторону Пушкинской площади. Под ногами хлюпает вода. Когда-то тут хозяйничало древнее море, оно оставило после себя известняки четвертой категории прочности. Куски белых глыб, груженные в вагонетки, вывозят нам навстречу.

Все, кто есть в забое, покидают его, уступая дорогу взрывникам, для которых тут уже все готово. Два часа проходчики бурили 50 глубоких отверстий. В них свободно проходит метровая деревянная палка. Она-то и помогает просунуть патрон в толщу известняка, отливающего на свету голубоватым цветом. Почти вплотную упирается в известняк укладчик блоков с поднятой железной рукой – эректором. Эта махина защищена железными листами от взрывной волны.

Тихо в забое. Взрывники работают молча. Один изготовляет боевик, заталкивая в патрон детонатор, другой набивает патронами шпуры, пробуренные по всей площади круга. Силы особой для этого не надо, но, взяв в руки боевик, нельзя уронить его, оставить под ногами.

Когда все 50 отверстий заполнены, концы детонаторов, как у лампочек на елке, последовательно соединяют в одну цепь, оставляя свободными всего два конца. Вот тогда слышу команду:

– Пошли!

Из забоя уходят все. Федосов разматывает и тащит за собой длинный провод. В последний раз он дает оглушительный свисток, оповещая о предстоящем взрыве. Все укрываются в безопасной зоне: камни при взрыве летят на 200 метров…

Пора взять в руки взрывную машинку и крутануть ручку. Замигавшая лампочка – знак того, что можно жать на кнопку. В то же мгновение по тоннелю прокатывается ударная волна, и уши закладывает от канонады. Слышу треск мельчайших камешков, пулями пролетающих в вентиляционной трубе. Запахло взрывчаткой, загудела вентиляция, отсасывая пыль и газы. Заряды подрывались не сразу, а один за другим, словно во время артиллерийского салюта...

Когда мы снова подходим к забою, путь к стене преграждает гора больших и малых камней – шестьдесят тонн породы ожидают погрузки. Сюда спешат поезда с порожними вагонетками. Облегчивший сумку взрывник возвращается на склад, он выполнил свою работу. Навстречу ему идут в забой проходчики.

Второе русло Неглинки. — Гуляли мы на плоту от Александровского сада до устья Неглинки, – сказал мне Алексей Прокофьевич Ивлев, старый капитан московских подземных рек. Сказал так и пожалел, потому что слова эти доставили ему много хлопот. Не раз и не два просил его я «погулять на плоту» на моих глазах. Начиная с плохой погоды, кончая техникой безопасности – все было против повторения поездки на плоту со мной. Пришлось убеждать мастера: «На дно Баренцева моря спускался».

Мастер ничего не ответил на это, а велел ждать погоды. Как всякое водное путешествие, поездка по Неглинке зависела от погоды. Мастер запрокидывал голову, смотрел в небо. Его страшил ливень, как летчиков гроза. В проливной дождь уровень подземной реки стремительно поднимается, и тому, кто не успеет быстро выбраться из подземного русла, – крышка.

Ее можно увидеть на мостовой – круглую железную заслонку на пути к подземной реке, текущей по огромным трубам от Марьиной рощи до Большого Каменного моста.

Если вы все же хотите посмотреть эту реку, приходите на Большой Каменный мост. С его высоты увидите, как клубится волной Неглинка, впадающая в Москва-реку через арку, прорубленную в гранитных камнях Кремлевской набережной.

Берега рек одели в каменные одежды, одну из них упрятали под землю. Но не мешают их слиянию. Глядя, как разливается мутными кругами по Москва-реке серая Неглинка, трудно представить, что в далеком прошлом, а точнее, 28 июля 1728 года, было, как гласят документы, «отпущено в Лефортовский императорский дом из Неглинских прудов к столовому кушанию живой рыбы, а именно: стерлядей ушных 6 по 8 вершков, окуней 20, плотиц 20».

В Москве давно забыли о стерляди из Неглинки, ее прудах, нанизанных по руслу там, где сейчас разбит Александровский сад, плотинах и мельницах, долго махавших крыльями над болотистыми берегами. Забыли и о самой реке, давшей название улице Неглинной. Только в дни больших ливней давала о себе знать покоренная река, переполняя трубу, вырываясь бушующими потоками из колодцев, заливая Трубную площадь. Но в любую погоду каждый день о Неглинке думали несколько работников во главе с Ивлевым, которым Москва отдала на попечение реку.

Наступил срок спускаться в реку. Машина, груженная шпалами, ломами, топорами, водолазными костюмами, отправилась к Кремлю и остановилась у входа в Александровский сад, напротив железной решетки. Рядом на асфальте чернела старинная тяжелая плита.

Если круглые колодцы – дверь в подземную реку, то широкая плита – ворота в подземное хозяйство, царство Неглинки. У него свои законы, границы, управители. Один из них поднимает рычагом плиту. И раньше, чем глаза освоились с темнотой подземелья, я услышал шум воды.

Река бурлила и клокотала. Падающий с неба свет плохо освещал быстрые мелкие волны, проваливавшиеся в подземелье – в сторону Александровского сада. Здесь, у решетки, самое неспокойное место Неглинки.

– Уклон 6 сантиметров на 1 метр, – пояснил причину шума воды мастер.

Скорость движения воды никто не мерил. Но брошенная в поток спичка мгновенно скрывается из виду. Вслед за ней должны отправиться две шпалы, доставленные сюда на машине. Шпалы быстро оказываются на асфальте, столь же быстро гвоздями прибивают на них сверху доски. Так у Кремлевской стены сколотили плот, предназначенный для плавания по Неглинке – единственно возможное средство передвижения на бурном участке реки от Александровского сада до впадения в Москва-реку.

Плот из шпал не раз выручал. Идея его пришла в голову Алексею Прокофьевичу, в жизни видевшему плоты только в кино. Но плот – необходимость. Раньше, чтобы обследовать дно реки на крутом участке, обвязывались веревками и так на вожжах преодолевали метр за метром – от колодца до колодца. Но вожжи не спасали, вода валила с ног и не давала подняться, подчас выбрасывая смельчаков в Москва-реку.

Ивлев стал первым, кто «гулял» по Неглинке на плоту. За ним отправились его помощники. Время от времени им приходилось снаряжать подземную экспедицию для проверки старого ложа реки, выложенного плиткой, для ремонта дна…

Сегодня с моим участием состоится прощальный рейс. Наверное, поэтому мастер и пригласил меня стать его свидетелем. Вот-вот построят второе широкое русло Неглинки, чтобы никогда больше не выходила она из берегов. Русло примет воды реки, и ее хозяевам не придется сооружать плот, спускаться для обследований на дно, обвязавшись спасательными веревками.

А пока солнечным светлым днем, когда небо не предвещало ливня, готовился к последнему рейсу плот. Его обвязали веревками и опустили под землю, где бурлила вода. Не успели шпалы коснуться дна, как поток перевернул плот вверх дном. Вчетвером подтягиваем его веревками много раз – вверх и вниз, пока не опускаем правильно. Вот тут-то я понял, что «гулять» по Неглинке опасно.

Но отказаться от затеи постеснялся. Первым ступал по нависшей над потоком стремянке рабочий-плотогон. Ему подали лом, фонарь. Теперь моя очередь. Канаты натянулись струнами, удерживая пляшущий на волнах плот. И хотя дно не глубокое, ногой на него не станешь – вода не даст. Упершись подошвами в округлую стенку трубы, пытаюсь оседлать плот, хватаясь за вбитую в него скобу. Шпалы под тяжестью моего тела погрузились в воду, а ноги повисли по сторонам так, как если бы сел на гимнастического коня. Вперед пробирается и усаживается спиной ко мне плотогон. Все произошло так быстро, что я даже не успел познакомиться с ним, узнать имя.

– Как зовут? – спрашиваю не столько из приличия, сколько из предосторожности. – Кого звать, если плот опрокинется?

– Анатолий, – покрывая шум воды, ответил молодой плотогон и еще громче закричал тем, кто был наверху: – Давай!

Нас обоих держат на веревках. Дорогу вперед освещает лампа фонаря, висящая на груди Анатолия. Луч выхватывает из темноты серую стену трубы и такой же серый поток, состоящий из исконных вод Неглинки, дождя и «условно чистых вод», спускаемых в реку по трубам московскими предприятиями.

– Давай, давай! – еще раз крикнул Анатолий.

Веревки наконец ослабли, и плот понесло. Тотчас пришлось работать ногами, чтобы сохранить равновесие, отталкиваясь то от стенки, то от дна.

Плывем. Дна под ногами нет. И мы свободно несемся, погрузившись по пояс в холодную воду. Поток бьет в спину, как ветер в парус.

Но я недолго радовался и мнил себя плотогоном. Снова обмелела Неглинка. Но поток старался протащить вперед наши буксовавшие шпалы. Они уперлись концом в неровное дно. Плот стал терпеть бедствие. Пришлось бороться с потоком реки ломом и ногами. Точно вздыбленный конь, плот пытался сбросить нас: сначала назад, потом через голову. Вот где пригодилась мне скоба, а Анатолию лом. Выправили наконец плот и снова поплыли.

Впереди показался свет. Он падал сверху из колодца в Александровском саду, открытого на нашем пути. Фонарь выхватил тормозную веревку, выброшенную для нас с земли.

– Можем кончать, – предложил мне Анатолий.

Я принял его предложение, хотя мы прошли всего метров 200. Теперь нужно было схватиться за веревку и удержать плот. Лом и фонарь мешали Анатолию сделать это на быстром ходу. Я успел ухватиться за конец веревки левой рукой, но плот тащило неудержимо вперед.

Пришлось бросить спасительный конец. Плот только того и ждал. Он стал швырять нас по сторонам, сбрасывать через пороги. Река точно мстила людям, заточившим ее в подземелье.

«Условно чистая вода» была, безусловно, грязной. Но не это оказалось самым тяжелым испытанием. Дно цеплялось за шпалы, силясь перевернуть их. Нужно было поднимать нос плота, а вода била сзади в спину, задирала хвост.

– Держись! – кричит Анатолий.

Сам он на мгновение оказался ногами в воде. Но руки его не выпустили плот. Так мы силились уравновесить его минут, наверное, пять. Часов с собой не было, да и взглянуть на них не удалось бы. В схватке лишились лома, подхваченного потоком. Но это было все, что Неглинке удалось сорвать с нашего плота. Мы выровняли свое нехитрое судно, и оно поплыло быстро вперед.

– Прошли Троицкую башню, – определил по колодцу над головой плотогон, когда мы снова погрузились в воду и поплыли в трубе под спинами-парусами. Трудно было представить, что над нами прохаживались люди, светило солнце.

Вдруг в трубу проник его слабый луч. Свет падал из люка. Это – финиш подземного пути. До Москва-реки осталось несколько десятков метров, но дорогу к устью реки плоту преградила поперечная труба. Дальше плыть нельзя. Поравнявшись с люком, Анатолий соскочил на дно и схватил плот за веревку. Я последовал за ним. Плот танцует на воде и тянет нас за собой. Выпускаем веревку из рук, и шпалы тотчас скрываются в темноте, унося за собой конец веревки.

Но мы твердо держимся на ногах. Поток ослаб. Стою по совету Анатолия на одной ноге, как аист, – так легче выдерживать напор Неглинки. Над головой – бетон трубы, чугунный колодец, выше – зеленые листья Александровского сада, а еще выше – голубое небо, зеленая земля. Над открытым люком склонилось лицо Алексея Прокофьевича. Ждем, пока привезут лестницу.

Наконец лестница спущена, и через минуту оба стоим на земле. На траве Александровского сада, у Боровицких ворот.

– Ну, как Баренцево море? – спросил меня мастер.

На этот раз ничего ему я не ответил. Хотелось лечь на траву сразу, в водолазном костюме. Снимаю резиновые доспехи и слышу:

– Ремонтировать не придется. Все нормально. – Это докладывает мастеру Анатолий. Он успел не только бороться с рекой, но и обследовать дно…

Мы проплыли на плоту полкилометра. Времени прошло минут тридцать. Полчаса схватки с Неглинкой.

– Пойдемте смотреть вашу «ракету», – предлагает мастер.

Подъезжаем к Большому Каменному мосту. Плот выбросило на середину Москва-реки, и он медленно поплыл мимо гостиницы «Россия», мимо пока не заполненного водой просторного нового русла. Последний плот Неглинки, подземной московской реки.

Бурные разливы Неглинки, описанные Владимиром Гиляровским, когда река неслась по Неглинной улице неукротимым потоком, происходили в ХХ веке до революции и при советской власти. Подземная река, заключенная в ХIХ веке в трубу, не раз после ливней вырывалась из заточения. Присмирела она окончательно, когда ей построили новое просторное русло. В нем она не огибает Боровицкий холм, течет напрямую, кратчайшим путем, под Зарядьем.

Чтобы увидеть новое русло, встретился с давним знакомым, Алексеем Прокофьевичем Ивлевым. Он посоветовал начать путь от люка напротив гостиницы «Метрополь»:

– Здесь весь интерес. Увидите, как реки меняют русло.

Прежде чем это увидеть, пришлось надеть каску и резиновые сапоги, похожие на ботфорты Петра I. В его времена река текла поверху Москвы, водилась в ней рыба, плавали по ней лодки.

– Идем на глубину восемь метров, – замечает перед началом спуска мастер.

Первыми идут на дно помощники мастера. Страхуемый веревкой, спускаюсь и я по скобам вниз, где плещет вода.

Став на дно, вижу своих проводников с зажженными фонарями. В русле-тоннеле кругом вода: и под ногами, и над головой. Это из люка падает вода, откачиваемая насосами метрополитена.

Не знаю, как в трех соснах, а в трех трубах заблудиться легко. Луч скользит по стенам тоннелей. Их три в этом месте: два ведут в низовье, один – в верховье Неглинки.

Река вытекает со стороны Трубной площади, омывая дно огромного тоннеля из красного кирпича.

– Щекотовская труба, – с уважением говорит мастер, называя именем инженера Щекотова построенный по его проекту отрезок русла под гостиницей «Метрополь». Когда сооружали гостиницу, этой трубой ее защищали от разливов реки.

Щекотовская труба – замечательное гидротехническое сооружение старой Москвы. Кирпич в ней отлично сохранился, выглядит так, словно вчера уложен. Русло в этом месте застраховано от любой случайности. Диаметр трубы 5 метров. Сюда не то что машина, поезд метро пройдет, но недалеко – не дальше «Метрополя».

Когда-то участки русла прокладывали под землей разные хозяева, не у всех хватало денег и дальновидности, чтобы делать так, как инженер Щекотов по заказу инвесторов. Они вложили капиталы в здание, ставшее не Частной оперой, как замышлялось, а лучшей гостиницей города начала ХХ века.

Поэтому на других участках подземное русло Неглинки узкое, с неровным дном. Вот почему во время прилива вешних вод река выходила из тесных подземных берегов.

Водный поток из щекотовской трубы попадает теперь в бетонный коридор с прямоугольными стенами. Это и есть новое pyсло реки, длиной 800 метров. Идти по нему легко. Я вспомнил недавнее путешествие на плоту, который больше смотрителям подземной реки стал не нужен.

Идем по течению. Дно пологое и широкое. В это время года, зимой, напора воды нет. Луч фонаря выхватывает из темноты следы завершенной стройки: геодезические знаки на бетоне, проволоку.

Вода занесла сюда откуда-то издалека бетонные глыбы, куски железа… Ими она играла и, пошвыряв вволю, бросила на полдороге. По этим «игрушкам» можно судить о силе Неглинки, когда она весной стремится к Москва-реке. А сейчас поток журчит ручьем. Белым корабликом плывет гриб, подняв над шляпкой-палубой свою ножку-мачту.

Не слишком ли русло просторно для маленькой реки? Уровень ее летом обычно невысокий. Но случись ливень – и волны поднимутся как на дрожжах. В половодье мчится вода к устью бурным потоком. Никто тогда не отваживается стать на пути Неглинки. Поэтому весной и летом – в пору дождей, как правило, в руслах подземных рек не работают, откладывая дело на зиму. Тогда ничто не угрожает людям. Они очищают дно от завалов, бетонных глыб, камней.

Работы много. Кроме Неглинки текут в трубах Пресня, речка Бубна под Тишинским рынком, речка у Чистых прудов и много других. О них помнят те, кому доверено обслуживать разветвленное подземное водное хозяйство. Забывать о взятых в плен затворницах нельзя: хоть маленькая речка, а стихия. Не проявишь внимания – она напомнит о себе, затопив улицу.

Подземный дозор осматривает свои владения. Ни моряками, ни речниками себя рабочие не считают. Но службой дорожат: дело интересное, есть что вспомнить. Никогда не забудет Ивлев дом под номером 21 на Неглинной, где его чуть не настиг поток воды и снега. Едва успел спрятаться в люке. Каждый, кто много лет спускается под землю, имел случай испытать свой характер.

Минуем шахту проходчиков, через которую они опускали под землю бетон, когда прокладывали русло.

– Улица Разина, – определяет по этому ориентиру место, где мы идем, мастер. – Полпути пройдено.

Впереди тоннель вдруг раздваивается на рукава. Таким образом ослабляется напор вешних вод. Вскоре показывается дневной свет. Отсюда Неглинка течет по трем тоннелям. Подземный ход стал ниже, но намного шире. Согнувшись, идем последние метры: впереди видна большая вода. Плывет белый теплоход, ударяя волной Москва-реки по волнам Неглинки. Им обеим город обязан своим возникновением.

В лабиринте. Окажись я здесь без проводника, не знаю, смог бы выбраться отсюда. Куда ни глянь, расходятся подземные коридоры – коллекторы. В переводе с латинского коллектор означает – собирающий. Под землей в них собирают коммуникации – кабели связи и энергосистем, трубы водопровода и теплоцентрали.

Под улицей – лабиринт, который не обойдешь за день. У этого хитросплетения дорог в недрах города, как у всякого лабиринта, есть свой секрет, и, зная его, можно ориентироваться. Коллекторы, как бы они ни выглядели запутанными и бесконечными, повторяют направление улиц.

Над нами – въезд на Кутузовский проспект. Сворачиваем вправо. Значит, идем по Бережковской набережной. По названию улиц именуют и коллекторы. Впереди и сзади меня идут двое проводников, как того требует инструкция. Даже тем, кто здесь работает постоянно, не разрешается ходить в одиночку. Под землей всегда должны быть рядом двое. Недра, даже если они бетонированы и электрифицированы, остаются источником повышенной опасности. Вот почему, прежде чем отправиться в путь, диспетчер делает запись в журнале обо всех, кто спускается в коллектор, обозначает время начала работы под землей.

Иду, не рискуя заблудиться, вместе двумя работницами, совершающими свой регулярный обход.

Минуем участок за участком. За нами гаснет свет, а впереди зажигаются огни. Так же предупредительно устремляется по пути с нами поток свежего воздуха, разгоняя скопившуюся под землей духоту. Кто-то невидимый следит за нашим движением и стремится облегчить долгий маршрут. Летом в коллекторе жарко: температура свыше 30 градусов. Тепло исходит от огромных труб, окутанных толстой, как шуба, изоляцией. По трубам течет в квартиры горячая вода.

– Прошли Бережки, – определяет идущая последней в цепочке девушка.

В руках у нее фонарик, луч которого прощупывает закоулки коллектора. Без света, с закрытыми глазами могла бы она, наверное, определить, где мы находимся.

Близость реки выдают сырость и капли воды, стекающие со стены. Вода здесь – опасность № 1. И не столько грунтовая, сколько обычная – из водопровода. По трубам ее прогоняют под большим давлением. Причем горячую воду нагревают до 100 градусов. Кипяток, вырвавшийся из горлышка чайника, может наделать бед, а у «горлышка» трубы коллектора отверстие в полметра в окружности. Берегись такого чайника! Навстречу воде идти запрещается. Если она вдруг прорвется, путь один – в ближайший на пути аварийный люк.

Люк над головой. Через решетчатую крышку падает свет и мелькает зеленая листва, качаемая ветром. Он сюда не проникает, но может проникнуть газ, две его разновидности – болотный и метан. В коллекторе нет газовых магистралей, они лишь изредка пересекают коридор, встречаясь на нашем пути. Но, утекая из труб, газ в поисках выхода может попасть в просторные коридоры… Чтобы он не застал врасплох, выходит ежедневно дозор – газомерщики со «спутником шахтера». Маленький прибор предупреждает об опасности.

Женщины идут молча.

– Наговоримся потом, здесь смотреть и слушать надо. – Диспетчер всматривается, в порядке ли трубы. Казалось бы, зачем дозор? Кто может нарушить покой коммуникаций – кругом ни души?

– Она живая, наша труба, видно, как движется, – замечает диспетчер.

По трубам пульсирует кипяток, и мощная магистраль не лежит неподвижно, съезжает иногда с опор.

Если где случится поломка, то вызывается аварийная бригада. В коллекторе – все условия для работы; все перед глазами, рыть траншеи не нужно. Удобно и рабочим, которые постоянно следят за коллекторами.

В былые времена приходилось часто во время аварий подземных коммуникаций вспарывать землю. В наши дни роют землю один раз, когда прокладывают коллектор, его «проходят» щитом, как метро. Коллектор похож на уменьшенный в размерах тоннель. В одних местах – выглядит как труба, в других – прямоугольной формы. Почти везде идем не сгибаясь. Высота до 3,5 метра. Москва имеет подземные коридоры под многими дорогами. Строить их начали до войны со времен реконструкции Тверской, тогда улицы Горького.

Расписываюсь в журнале, где отмечено время начала нашего путешествия. Это не пустая формальность, а свидетельство, где каждый сам удостоверяет, что покинул коллектор. Время входа 9.33. Время выхода 11.30. Два часа в лабиринте, из которого не пришлось искать выход.

В кладовой рубля. В год столетия со дня рождения Ленина я побывал с группой туристов «По Ленинским местам Франции и Швейцарии». Так называлась та интересная поездка. В Швейцарии нам рассказывали о банках, хранилище золотого запаса. Вернувшись в Москву после такой экскурсии, мне захотелось побывать в нашем хранилище золота. С этой просьбой я обратился к заместителю управляющего Госбанком СССР Кудрявцеву. Он внимательно выслушал меня, понял мое желание и признался, что власти его мало, чтобы разрешить побывать там, где хранят золото СССР. Мы не Швейцария. Но в хранилище денежных знаков – пригласил. Куда я попал, очевидно, первым из пишущей братии.

В «Московской правде» опубликовать репортаж оттуда – не захотели. Отнес я его в более свободомыслящую «Комсомольскую правду», где его напечатали под хорошо придуманным в редакции заголовком «В кладовой рубля».

С тех пор прошло много лет. Нет больше страны и тех денег, что увидел я в Центральном хранилище денежных знаков СССР. Но, в сущности, на этом тщательно охраняемом объекте все происходит так, как прежде. Поэтому я решил без изменений, со всеми своими прежними заблуждениями в экономике включить тот материал в книгу. Тем более что после меня в секретном хранилище ни один журналист не побывал. Там гостей не принимают.

В самом большом нашем Центральном хранилище Госбанка СССР деньги принимают, пересчитывают и помещают на хранение в кладовые. Они похожи на залы ожидания, где ждет отправления груз, принадлежащий многомиллионному хозяину – народу.

Центральное хранилище напомнило мне большой вокзал, украшенный колоннами и картинами, белокаменными ступенями с резными балясинами. Железные тележки, на каких возят носильщики багаж, усиливают впечатление, что ты на станции. На широких лестницах оживленно, многолюдно. Все время сюда поступают и отсюда уходят в дальний путь во все концы страны грузы, сопровождаемые инкассаторами.

Банковские работники хорошо знают, что мало на земле вещей столь непоседливых и склонных к перемене мест, как деньги. Отсюда, из Центрального хранилища в Настасьинском переулке у Тверской, они начинают близкие и сверхдальние путешествия. Сюда в конце концов прибывают. После того как закончат службу, уступив место другим, пахнущим типографской краской билетам Государственного банка, попросту, деньгам.

От Центрального хранилища расходятся маршруты в расположенные по всей стране кладовые отделений Госбанка, чья структура отражает схему административно-территориального деления страны.

«Единый крупнейший из крупнейших государственный банк, с отделениями в каждой волости, при каждой фабрике – это уже десять десятых СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО аппарата».

Таким представлялся Государственный банк страны В. И. Ленину.

– Наш крупнейший в мире банк создан таким, как его мыслил основатель нашего государства, – сказал мне заместитель председателя Госбанка СССР А. А. Кудрявцев.

(Задним умом богатый, скажу, чего не знал, когда писал все это. Хотя действительно Госбанк СССР стал крупнейшим в мире, его отделения открылись повсюду в стране, но «развитого социализма», как нам внушали, построить за много лет мира не удалось. Прилавки продуктовых магазинов с каждым годом пустели, промышленные товары производились низкого качества, все гонялись за импортными вещами, машинами, привезенными из капиталистических стран, где никакого «социалистического аппарата», о котором говорил Ленин, не существовало.)

В республиках, областях, городах, в каждом районе имеются отделения банка, их тысячи. Всего в СССР их насчитывается свыше четырех тысяч. Если представить денежное обращение в виде движущегося потока, то эти отделения – как бы станции на его пути. Здесь поток регулируется, учитывается и направляется по разным каналам – на заводы, стройки, в колхозы, институты, райсобесы.

Там, в цехах заводов и фабрик, шахтах и рудниках, на стройплощадках и в лабораториях институтов, создаются активы Государственного банка, добывается золото, нефть, алмазы, выпускаются машины, станки, выращивается хлеб – то есть создаются богатства, какими обеспечиваются билеты Государственного банка, без которых деньги – всего-навсего бумага.

Смысл слов о таком обеспечении, прочесть которые можно на каждой денежной купюре, я особенно почувствовал, попав в кладовые Центрального хранилища. Введя меня в большой зал, заполненный штабелями холщовых мешков, чье содержимое мне уже известно, начальник управления эмиссионно-кассовых операций сказал, показывая в сторону мешков:

– Это еще не деньги…

Да, новые, прибывшие с фабрики Гознака пачки билетов разного достоинства – в 5, 10, 25, 50 и 100 рублей – не станут деньгами до тех пор, пока не будут пущены в обращение. Этот час приближают своим делом и трудом все, кто работает и служит, тем самым увеличивает богатство, мерой которого служат деньги.

Здесь, в кладовой бумажных денег, с утра до вечера идет работа. В светлом углу, огражденном высокой решеткой, за столами ведется счет, где ошибиться нельзя. На железной поверхности стола, похожей на решетку, разложены пачки с деньгами. Когда поступают деньги, побывавшие в употреблении, то включают вытяжную вентиляцию, и воздушные струи через отверстия в столе удаляют с пачек пыль.

Сейчас в тишине ведут счет новым деньгам, доставленным с фабрики Гознака. У стола находятся три инкассатора, сопровождающие их с фабрики. Счет ведут контролеры и кассиры хранилища. Считают они пачки, не вскрывая их. Я подождал, пока заполнился деньгами один мешок. Его перевязали и навесили на него матерчатый ярлык. На нем расписались фиолетовыми чернилами контролер и кассир. Оба они отвечают за счет и оба навешивают на мешок персональные пломбы. На ярлыке такая надпись:

(Не надо быть пророком, чтобы сказать – вернутся к нам бумажные деньги достоинством и в 5 рублей, и в 1 рубль, когда Россия восстанет с колен, поставленная бездарными управителями СССР и радикальными реформаторами России. Будут и копейки, которые люди станут поднимать с пола, а не оставлять у касс, как сейчас, когда ни за одну копейку, ни за один рубль купить нечего.)

Я подошел к штабелю, где на ярлыках значилось: «Достоинство – 100 рублей». Здесь лежали пачки со сторублевыми билетами. 2 миллиона рублей – ни больше ни меньше – находилось в сером мешке, просчитанном кассиром и контролером, чьи росписи значились на ярлыке.

Все миллиарды кладовой находились на попечении заведующей, работающей в Центральном хранилище много лет, а значит, проверенной досконально во всех отношениях. Была кассиром, счетчиком, закончила техникум, вступила в партию – так ее мне охарактеризовал ее начальник, в прошлом человек военный. Свою нынешнюю службу он также считает военной. В банке требуются идеальная дисциплина, абсолютный порядок и безупречная честность. Каждый, начиная с директора, кончая рядовым сотрудником, имеет дело с миллиардами: от них у нестойкого может закружиться голова.

Едва входишь в кладовую бумажных денег, как тотчас ощущаешь сильный устойчивый запах типографской краски, напоминающий, что деньги печатаются, как любые полиграфические изделия, и о том, что деньги пахнут, пока они новые…

Металлический звон раздавался из другой подземной кладовой. Тут тоже считали деньги, но разменные. После денежной реформы 1961 года количество бронзовой монеты возросло в обращении в 29 раз, а остальной – в 15 раз.

(Сейчас наши кошельки обременяют монеты достоинством 1, 5, 10, 50 копеек, 1, 2 и 5 рублей. Расплачиваясь, теперь нужно постоянно следить, чтобы не дать кассиру вместо 10 копеек похожие на них 50 копеек. А вместо 2 рубля – почти такого же размера 5 рублей…)

Металлический рубль ходит в обращении в среднем четверть века. Некоторые монеты служат тридцать и сорок лет, и на железном столе с высокими бортами, называемом тут «разгонным», я увидел копейки 1931 года. Когда не было автоматов для счета, по такому столу разгоняли монеты, заполняя всю его поверхность. Это облегчало контроль, так как на площади стола умещалось точно определенное число монет. Ныне на таком столе считают только деформированные монеты. После пересчета их служба закончится и они пойдут на переплавку.

Металлические деньги тоже хранятся в мешках, маленьких, но довольно увесистых. Копейка весит один грамм, и вес монеты возрастает с ее достоинством. Пятак весит пять граммов. В каждом мешочке на 50 рублей медных монет. В мешочках с серебром – монет на 500 рублей, и весит такой мешочек почти полпуда.

Двери кладовых раздвигаются, как занавес в театре, медленно и торжественно. У дверей часовые отдают честь и докладывают начальнику караула:

– Все нормально, товарищ начальник…

А что, если вдруг заест замок в такой массивной двери или ключ потеряется? Как тогда ее открыть?

Мне в том давнем посещении не удалось познакомиться с Иваном Ивановичем Васильевым, слесарем, много лет проработавшим в Центральном хранилище и ушедшим на пенсию со своей сумочкой и инструментами. У него золотые руки и редкостный талант. Некоторые слесари, открывая дверцы сейфов без ключа, высверливают замки так, что они выпадают из гнезда. Васильев никогда не нарушал конструкцию столь грубо. Он открывал замок без сверла, и потом его можно было снова использовать. К Васильеву прикрепили перед уходом на пенсию ученика. Ему он обещал передать 15 секретов на 15 замков…

– Теперь пройдем туда, где особенно интересно коллекционерам, – предложили мне.

Вскоре мы оказались в кладовой с железными шкафами. Тут мне показали золотые круглые маленькие монетки, чеканенные в царской России и императорской Франции, в султанской Турции и княжестве Монако… Ими не расплачиваются за покупки в зарубежных странах, а продают на мировом рынке как нумизматические ценности.

Ввели меня в курс дела заведующая кладовой и старший контролер. Обе отвечают за хранение золотых сокровищ. Они так привыкли делать все вдвоем, что даже отвечали вместе на мои вопросы и почти одними и теми же словами. Знают они названия множества разных монет. В их кладовой хранятся деньги 29 стран, отчеканенные в XIX и XX веках. Среди самых старых – золотые русские монеты, выпущенные в царствование Николая I в 1848 году, достоинством 5 рублей. Мне показали французские франки, которыми расплачивались бальзаковские герои. Именами свергнутых императоров, королей, кайзеров, царей обозначают ныне типы монет.

Первый советский золотой червонец 1923 года называется «Сеятель». По вспаханному полю идет богатырь-крестьянин, отвоевавший землю в Гражданской войне; он рассыпает в землю зерна, трактора у него еще нет. Эта монета напоминает о том давнем времени, когда рабочие и крестьяне начали строить свое государство, способное ныне дать сеятелям миллионы тракторов и другую технику.

(Да, СССР производил в год самое большое число тракторов, расходуя на это дело миллионы тонн металла. Заводы выпускали комбайны, все мыслимые сельскохозяйственные орудия. Но парадокс в том, что сеятели в «своем государстве», получив в руки, как мечтали коммунисты, трактора, так и не смогли прокормить рабочих. Хлеб и мясо ежегодно тысячами тонн ввозилось в страну, некогда импортировавшую зерно в большом количестве в обмен на невосполнимые продукты – нефть и газ.)

В этой кладовой монеты не только пересчитывают, но и взвешивают. У входа под стеклянным колпаком стоят аналитические весы. Точность взвешивания здесь такая же, как в аптеке.

В соседней кладовой на бетонном полу хранится золото, которое финансисты называют базисом денежной системы. По международным правилам оно хранится в компактных деревянных ящиках по четыре золотых слитка в каждом. На вид невелика ноша, а оторвать ее от земли нелегко.

…Совсем нетрудно встать из-за стола и пронести пачку денег к прессу, удар которого означает, что деньги перестали существовать. Последние минуты жизни денег протекают в просторном, светлом зале с расписным, ярким потолком со знаками гербов. Его называют кассопересчетным залом. Из всех регионов поступают сюда посылки с пачками обветшавших бумажных денег.

Как всякие бумажные изделия, деньги обесцвечиваются, рвутся, пачкаются. Но их тщательно – в который раз! – считают контролеры, сидящие за рядами длинных столов. Работа на первый взгляд простая – садись и считай. Под рукой чашка с водой, клей, кисточка… Но попробуй пересчитать за смену 57 тысяч листов, как это делают здесь работницы, обладающие особым талантом. Тут не соревнуются, кто больше сосчитает: начнешь спешить – и ошибешься… Тем не менее все знают, кто лучше всех выполняет свое дело. Это значит, что работница не только умеет много пересчитать, но и не ошибается никогда: ее ведь тоже контролируют. Контролер хранилища не только считает, но и проводит мгновенную экспертизу денег: нет ли среди них поддельных билетов; правильно ли склеены деньги, если разорваны; не составлены ли они из двух разных половинок…

Итак, пачка тщательно проверена, как того требует поговорка, ставшая банковской заповедью: «Деньги счет любят». Встав из-за стола, контролер проходит из зала в вестибюль, где стоят прессы-дыроколы. Удар – и пачка пробита тремя отверстиями.

Даже после этого бывшие деньги не заканчивают свою службу. Их отличную бумагу не сжигают, превращая в пепел, как когда-то, а отправляют туда, где они появились на свет. Там бумажную массу перерабатывают и делают из нее вновь хорошую бумагу. Ее используют фабрики Гознака.

В кассопересчетном зале, где заканчивается путь денег, заканчивается и мое путешествие по Центральному хранилищу.

Под занавес меня подвели к высокому стальному шкафу, стоящему в центре хранилища в гордом одиночестве. Чтобы его открыть, директору пришлось пойти за своими ключами. Открыть стальной сейф старинной немецкой работы могут только директор и главный контролер. Она тоже присутствовала при его открытии.

Массивная бронированная дверь распахнулась удивительно легко, и я увидел… еще одну дверь. За ней находились стальные ящики с ключами от кладовых. Ключи от этих ящиков есть только у двух лиц, и хранятся они в сейфах, контролируемых персональными пломбами.

Чтобы открыть кладовую, нужно достать из ящика не один ключ; чтобы открыть дверь, нужно снять не одну пломбу согласно правилам о коллегиальной ответственности.

Одним словом, ключи от нашего «всеобщего достояния» находятся в надежном месте.

Галактика алмазного фонда. В одном из очерков Михаила Кольцова я прочитал, что все иностранные журналисты, приезжая в СССР, хотели побывать в подвалах Лубянки и Алмазном фонде. Когда он это писал, то не представлял, что ему придется самому побывать на Лубянке отнюдь не в качестве журналиста. И жизнь его оборвется после мучительных допросов.

Выраженное мной желание после «разоблачения культа личности» побывать в подвалах Лубянки мой редактор Юрий Иванович Баланенко не разделил. Обращаться с такой просьбой по правительственному телефону в КГБ не позволил.

Но против желания побывать в Алмазном фонде СССР ничего не имел. Поэтому, узнав телефон начальника Гохрана, я позвонил ему и попросил показать сокровища царской казны. И получил разрешение до того, как камни и золото выставили в Кремле в год 50-летия Октябрьской революции.

И здесь хочу сказать, что никто из журналистов в подземных залах Алмазного фонда СССР до меня не бывал. Да и после мало кого туда допускали.

...Их столько, сколько чудес на свете, – семь.

Семь легендарных камней составляют знаменитое созвездие Алмазного фонда, его «Большую Медведицу».

Под землей, куда не проникают лучи солнца, горят радуга и северное сияние, завораживающие переливами своих огней, горят алмазы – звезды земли.

В сокровищницах и в небесном хозяйстве все пронумеровано. У больших светил – названия, у малых светил – номера. Одни значатся в звездном каталоге, другие – в реестре. И малые, и большие камни образуют Алмазный фонд, галактику драгоценностей.

Это не слишком большое преувеличение. Только в одной большой царской короне – свыше пяти тысяч алмазов, а есть еще и малая корона, в ней сотни алмазов, есть диадема с бриллиантовыми панделоками. Голубыми колокольчиками повисли они на дужках. Ветер не шелохнет их, а все равно слышишь голубой перезвон, звездную музыку алмазов…

На пути к семи чудесам я замер, увидев бриллиантовую цепь царского ордена Андрея Первозванного. Электрическая лампочка высекала из нее поток огней, струившихся алмазными каплями.

Вот они какие, бриллианты! Магические кристаллы, внушавшие трепет древним, волнуют и современного человека, не верящего в магию, но ценящего прекрасные камни.

– У знатоков при виде таких камней перехватывает дыхание, – заметил хранитель.

Я не специалист и по-настоящему увидел бриллианты впервые. Но не нужно быть знатоком, чтобы услышать цветомузыку алмазного сокровища.

Оно находится в Москве с тех пор, как его после начала Первой мировой войны в 1914 году спешно перевезли из Зимнего дворца. Со времен Петра большой сундук с тремя замками, где хранились «государству подлежащие вещи» – корона, скипетр и держава, – пополнился сказочным богатством, усердно оберегаемым сотни лет в Бриллиантовой комнате Зимнего дворца. Время от времени на балах и маскарадах появлялись, украшая высочайших особ, короны, диадемы, броши и снова прятались, рождая легенды о тайнах Бриллиантовой комнаты.

Легенды были заменены научными описаниями после революции и Гражданской войны. Холодной московской весной 1922 года комиссия «рабоче-крестьянского правительства» вскрыла ящики, свезенные в беспорядке из Петрограда в Москву. Температура в неотапливаемом, как отмечено одним из членов комиссии, хранилище была 5 градусов ниже нуля.

Онемевшие от холода пальцы обожглись об огненные камни. Глазам членов комиссии, которую возглавлял знаток минералов академик Ферсман, предстали алмазы и изумруды, золото и платина, самые восхитительные самоцветы, которые способна рождать земля.

И все это оказалось вперемешку с «интимными вещами из драгоценного металла», с портсигаром Александра III, набитого порнографическими открытками, от которых пришли в негодование рабочие – члены комиссии. Здесь же нашли дневник последнего Романова. В нем он изо дня в день зарисовывал акварельными красками предмет своей страсти – запонки, часто презентуемые верноподданными.

Лучшие ювелиры осмотрели камни и оценили, лучшие минералоги изучили. Драгоценности сфотографировали в натуральную величину на самой хорошей бумаге.

Как перечень трофеев в боевой реляции, читаю строки отчета комиссии о четырехмесячной работе:

Так не стало тайны Бриллиантовой комнаты. Так началась история Алмазного фонда Советского Союза.

Самый большой наш алмаз весит 189,62 карата. Самый маленький: дунешь – улетит.

И я, оказавшись в стенах сокровищницы, вижу все, что так восхитило академика Ферсмана, не только ученого, но и поэта камня, воспевшего в отчетах-очерках сокровища Алмазного фонда. И среди них – семь исторических камней.

Они не поражают воображение размерами. Все семь чудес Алмазного фонда можно уместить на ладони…

«Орлов» – великий камень, рожденный в Индии. Его вес 189,62 карата. Взвесили алмаз в 1914 году случайно, когда он выпал из бриллиантовой оправы, венчающей скипетр. Через три года выпал из рук самодержца и сам скипетр.

«Орлов» найден в жаркой Голконде сотни лет назад. Касаюсь холодных прозрачных граней. Искусный мастер очертил камень в виде высокой розы шестигранными, как соты, краями.

Сначала алмаз звали так же, как и правителя, – «Великий Могол». И боялись его света: он исходил от трона.

Камень переименовали и стали называть «Море света» в отличие от другого, крупного алмаза – «Гора света». Оба они украсили трон персидского шаха Надира, завладевшего Дели и «Великим Моголом», но ненадолго. «Гору света» захватили англичане, перегранили ее так, что она потеряла первоначальную форму.

«Море света» торговцы заключили в стальные берега Амстердамского банка, откуда армянский купец Лазарев продал его за 400 тысяч рублей графу Орлову. Тот преподнес его вместо букета в день именин Екатерине II. Жест графа был оценен. Камень стал носить его имя. Это произошло в 1773 году…

Алмаз «Шах» уплачен за кровь. Блестящий продолговатый восьмигранник, вероятно, как «Орлов», найден в Голконде свыше 400 лет назад. Принадлежал вначале правителю индийской провинции Ахмеднагары. Это не легенда. «Шах» – единственный камень, имеющий достоверную хронологию. Без увеличительного стекла вижу на его прозрачных стенках три мельчайшие надписи. Это даты и имена. Первая дата – 1591 год и имя правителя Ахмеднагары. Вторая – 1641 год. Тогда алмаз был в руках Великого Могола.

Третья надпись датирована 1824 годом, когда камнем владела Персия. В 1829 году персидский шах прислал его в Петербург в искупление тяжкой вины – убийства русского посла. Его звали Александром Грибоедовым.

Уникум фонда – плоский алмаз. Можно увидеть свое отражение в этом плоском зеркальном камне. Его измеряют не каратами, а квадратными сантиметрами. Площадь – 7,5 квадратного сантиметра. Судьба этого камня неведома. Ясно, что он найден где-то в Индии. Оправой ему служит красивый золотой браслет. Но не в нем дело. Точно известно, что нет во всем мире другого такого большого и красивого плоского алмаза.

Из гор Бадахшана, может быть, из песков Цейлона извлечена шпинель – четвертое диво фонда. Это не алмаз, а красного цвета камень, который наши предки называли лалом. Основанием ему служит большая корона, сработанная знаменитым ювелиром Позье в XVIII веке. Пять тысяч алмазов образовали дубовые листья, кресты, лавровый венок, покрывая со всех сторон большую корону. А на ее вершине – камень. Он красного цвета.

Среди множества разных самоцветов Бриллиантовой комнаты почти нет красных. Но единственная шпинель стоит многих. Вес гигантский – 412,25 карата. Под тяжестью камня и алмазов прогнулся остов короны. Как ни старался Позье облегчить ее, а легче пяти фунтов она не стала.

Ювелирный мастер Виктор Калинин получил задание реставрировать корону. Он выправил изгиб, обновил крепления из серебра… Я увидел законченную работу реставраторов. Корону взвесили вновь. Она стала на 22,5 грамма тяжелее, хотя с нее смыта спиртом вековая пыль.

«Знатнейшей величины и превосходной доброты лал» – так писали о шпинеле в прошлые века. «Самый прекрасный шпинель в мире» – так сказано в XX веке.

Не всякий различит в скромном, на вид плоском, зеленого бутылочного цвета камне таинственный хризолит, драгоценный трофей, что привезли с собой из Палестины крестоносцы. Это – камень среди самых богатых даров хранился в Кельнском соборе. Никто в Европе не знал, где добывался хризолит. Только в начале ХХ века в Красном море на острове Зебергет нашли потерянные месторождения этого камня.

Самый большой и чистый хризолит планеты (7ґ4,7 см) – еще одно чудо Алмазного фонда, как и «ласкающий взор человека» изумруд. Так сказали о нем древние греки. А Плиний писал, что этот камень природы превыше всех благ земных, его красота прекраснее благоухания весеннего цветка, и не должно быть позволено резцу прикоснуться к его девственным чертам.

Видели ли древние такой обворожительный изумруд, какой мне показали в Алмазном фонде? Во всяком случае, в наши дни нет ни у одного государства ничего похожего на этот уникум. Зеленый талисман Великих Моголов почти в два раза меньше.

Изумруд сотворен природой в Западном полушарии, Колумбии, где он считался эмблемой божества. Оттуда, из разоренных капищ, завоеватели увозили зеленые камни. Из Европы они попадали на Восток, в Индию. Таков путь и нашего плоского квадратного изумруда, поражающего не столько величиной (136 каратов), сколько глубиной, игрой света. Ученые заметили на нем маленькие трещинки. Но они, как пятна на солнце, оттеняют его чистоту, вечно зеленое цветение, вечную молодость.

Сколько веков ни пройдет, всегда будет чистым, бездонно глубоким, как алмаз и изумруд, другой камень. Он вобрал в себя цвет неба и Индийского океана, омывающего остров Цейлон, давший миру этот самый большой сапфир. Камень куплен сто лет назад у какого-то раджи на лондонском аукционе.

Вот все, что точно известно. Никто не знает имени искусного мастера, нанесшего на него свыше ста граней. Камни молчат.

Перед революцией сокровищница не пополнялась. По воле последней царицы пошли с молотка прекрасные русские самоцветы. Их распродали – на миллион рублей. Исчезли из России ее знаменитые изумруды. Не стало лиловых аметистов, вишневого шерла – символа любви к родине.

(И после революции сокровищница лишилась много прекрасных камней и изделий. Ящик стола в квартире Якова Свердлова заполняли без всякой описи драгоценности, взятые из Гохрана на случай ухода партии в подполье.)

Вместе с семью историческими камнями мне показали сотни новых драгоценных кристаллов. Вижу поистине горы света. Их вес можно измерить не каратами, а килограммами – так они велики.

Светятся алмазы-звезды: «Пионерский», «Строитель», «Горняк». Как хорош камень чистой воды весом 44 карата! Совершили «посадку» в изложницы хранилища «Восход-2», «Валерий Быковский» и многие другие драгоценные камни. В 1967 году Алмазный фонд принял камень весом 106 каратов. Имя его – «Мария». Назван в честь Марии Михайловны Коненкиной, нашедшей этот сибирский самородок в Мирном – центре отечественных алмазов.

Я уверен, мир услышит о еще больших и прекрасных камнях. Будет у нас и свой сибирский «Орлов».

«Таковы алмазы Алмазного фонда. Описать их нельзя. Мое беглое и сухое перечисление есть лишь бледная тень этого богатейшего в мире собрания прекрасных камней…» – под этими словами академика Ферсмана и я бы мог подписаться.

Раскуренные трубки. Воспетая Индийским гостем пещера, где не счесть алмазов, очевидно, выглядела бы убого по сравнению с залом, на обыкновенных столах которого покоились дары сибирских трубок «Мир» и «Айхал». Эти два алмазных рога изобилия присылают камни в почтовых ящиках с сургучными печатями. Обратный адрес, выведенный химическим карандашом на матерчатой упаковке, раскрывает секрет посылок: «Рудник „Мирный“, Якуталмаз».

У человека, знавшего об алмазах понаслышке, маленькие прозрачные кристаллы вызывают разочарование. Алмаз не поражает с первого взгляда. Нужен труд ювелира, чтобы камень стал бриллиантом и расцвел огнями.

Но и без ювелира алмаз, даже если не отшлифован, остается драгоценностью. И когда он в темной рубашке, и когда похож на невзрачный камешек, кристалл остается самым твердым веществом в природе, благородным камнем, из которого, по преданиям, древние греки делали доспехи для своих богов, шлем Геркулеса и цепи Прометея. А в наше время создают турбобуры, шлифовальные круги, резцы и другие «доспехи» современной техники. Но для этого нужна огромная работа.

Если бы я, попав в алмазный центр, только смотрел на камни, мне не хватило бы дня. Журналисты писали много раз о том, как добывают алмазы и как их превращают в бриллианты. Но между этими двумя конечными пунктами – рудником и фабрикой – есть третий, и не рудник и не фабрика, где не добывают и не шлифуют алмазы.

…Как будто горка камешков высыпалась из ведерка шаловливой девочки, зачерпнувшей их в песочнице. Легко ли пересчитать песчинки?

– Трудно, но можно, – услышал я ответ.

Здесь давно установили, что на каждый карат приходится по 400—600 крупинок.

А в алмазной горке, начавшей метаморфозы, все крупинки взвешивают, даже если вес меньше сотой карата.

Все содержимое алмазных посылок классифицируется по 2 тысячам позиций, начиная с уникальных камней, наделенных гордыми именами, и кончая безымянными крупинками.

Дар природы – алмаз, красовавшийся многие века в коронах и скипетрах монархов, где оправой служило золото, – шагнул через порог дворцов и музеев, парадных залов. Из меры богатства алмаз стал мерой технической мощи.

Вот поэтому на пути между рудником и заводами решается задача «всем сестрам по серьгам». Для ювелиров отбирают одни алмазы, для нефтяников – другие, для металлургов – третьи.

Хитроумные машины сортируют алмазные крупинки быстро и точно. Пляшут алмазы на наклонном столе, скатываясь кто куда в зависимости от формы – круглые к круглым камням, ребристые к ребристым камням.

По разным каналам, в зависимости от веса, направляет алмазные зернышки другая машина – весовщик.

Как рассортировать механизмами алмазную горку на тысячи разных позиций? Пинцет и глаз ощупывают каждую крупинку и зернышко, различая в алмазной добыче 2 тысячи различных камней, зерен, крупинок, песчинок…

Вот почему я не нашел емкого слова, которым можно было бы определить кропотливый исследовательский труд, сосредоточенный на полустанке между алмазными рудниками и бриллиантовыми фабриками, полустанке, откуда во все концы отправляются посылки: одни – на заводы алмазного инструмента, другие – на гранильные фабрики, третьи – в Алмазный фонд.

Теперь – о больших алмазах.

Я ощутил рукой их холод, когда прикоснулся к кристаллу, покинувшему на мгновение постоянное место в изложнице – ячейке алмазного хранилища. Его не возьмешь пинцетом, этот камень весом 51,66 карата. Он настолько велик, что его можно измерять на граммы. Вес камня свыше 10 граммов! Космонавт Валентина Терешкова была во многих странах, видела много чудес, но и она удивилась бы, увидев прозрачный многогранник, по форме октаэдр, названный в ее честь – «Валентина Терешкова».

Алмаз «Валентина Терешкова» украшает коллекцию якутских алмазов. Он взвешен и описан, оценен в золотых рублях.

У сибирских алмазов история написана геологами и горняками. Любуюсь великолепной коллекцией, покоящейся в шкатулке-изложнице. Цена алмазов выражается умопомрачительными цифрами. Но кроме цены у камней есть названия. Они рассказывают о том, что алмаз «Восход» найден в дни полетов космических кораблей, удививших мир, что другой камень нашли комсомольцы и в память об этом камень назвали «Комсомольский».

«Покоренный Вилюй» – великолепный памятник якутской реке и тем, кто обуздал ее суровые берега. «Сулус» – по-якутски звезда. Якутский горняк увидел блеск звезды в кимберлитовой трубке, названной так за свое сходство с африканскими месторождениями в Кимберли. Эта трубка породнила Якутию с Африкой.

Рядом с изложницами алмазов – большая подарочная коробка, обитая бархатом. И в ней камни. Обычные на вид минералы, образцы знаменитых месторождений.

В одной коробке поместились все трубки: «Зарница», «Мир», «Удачная», «Айхал», «Москвичка» и другие, разбросанные на бескрайних просторах Сибири. Чтобы собрать образцы в одной коробке, сотни экспедиций много лет прокладывали в непроходимой тайге тропинки, которые вывели искателей на столбовую дорогу – алмазный проспект Сибири.

Первый русский алмаз найден в ХIХ веке 14-летним уральским мальчиком Павлом Поповым, а через тридцать с лишним лет его удачу разделил в Африке безымянный бурский мальчик, нашедший вместе с другими камешками алмаз весом 21 карат.

Якутские алмазы нашли не мальчики, мужи науки. Одни из них предсказали находку, другие определили путь поиска, третьи – нашли. Алмазную зарю увидела первой геолог Лариса Попугаева и назвала свою трубку «Зарница».

«Закурил трубку мира. Табак отличный», – дал шифрованную телеграмму 13 июня 1955 года удачливый геолог Юрий Хабардин, известив товарищей об открытии знаменитой трубки «Мир». Она дала название алмазному городу – Мирный.

В маленькой шкатулке уместились 135 якутских алмазов – 9 рядов, по 15 в ряд. С них началась новая история отечественных алмазов, с них начался алмазный век нашего государства. Трубки «Мир», «Айхал» удивили мир своими сокровищами весом в 50 и больше каратов. Они выглядят гигантами рядом с первыми 135 камешками.

Но не все измеряется каратами.

Рядом со светилами первой величины не меркнут звездочки, первыми взошедшие на якутском алмазном небосводе…

Быть может, когда вы читаете эту книгу, далеко от Москвы, в Сибири, гремит взрыв, и в небо летит огненный самородок, самый большой на земле – прозрачный, как воды Байкала, холодный, как Ледовитый океан, и родящий свет, как северное сияние.

Когда звонит земля. Прежде чем спуститься под землю, мне показали наземный этаж сейсмической станции «Москва». Он состоит из комнат, заполненных приборами и картами, как учебный кабинет. Здесь идет урок. Его преподает людям Земля, давно нанесенная на карты, давно голубеющая на глобусах. Попробуй только взять ее в руки, как шар голубой.

Каждый день Землю сотрясают мощные толчки. Сейсмические волны от Чили и Аляски, Южных Сандвичевых островов и Арафурского моря докатываются до Москва-реки и непременно регистрируются приборами сейсмической станции «Москва». Землетрясения происходят на нашей планете почти каждые полчаса.

На вопрос, когда их бывает больше – зимой или летом, молодой сейсмолог отвечает:

– Если бы я это знал, то был бы академиком…

Человечество не поскупится на почести тому, кто сумеет дать точный прогноз и предупредить людей: где, когда и какой силы произойдет землетрясение. Пока что наука способна лишь указать место, где может разыграться подземная стихия.

Не думая о почестях и славе, несут круглосуточную вахту у приборов сейсмологи, фиксируя толчки, которые сотрясают землю. Сейсмологи – статистики Земли. Они ведут учет землетрясениям. В этом подсчете – придет время – подобьют баланс и сделают вывод, для которого сегодня еще недостает данных.

Круглые сутки длится дежурство на сейсмологической станции. Корабельная лестница с надраенными до блеска медными поручнями уходит вниз под землю. Вместе с сейсмологом спускаюсь по ступеням и попадаю в залитую электричеством комнату. Только запах сырости выдает: находишься в подземелье. Развернутые веером под углом в 45 градусов несут вахту приборы, охватывающие сферою своего влияния весь земной шар.

Сделаны приборы в разное время. Автор одного из них, Дмитрий Петрович Кирнос, работает в том же здании, где находится станция. Создатель трех других приборов умер в 1916 году. Звали его князь Голицын. В деле своем он был король. Академик. Основатель русской сейсмологии. Ему принадлежат крылатые слова: «Можно уподобить землетрясение фонарю, который зажигается на короткое время и освещает нам внутренность Земли, позволяя тем самым рассмотреть то, что там происходит».

В подземелье тишина. А внутри Земли? Маятники приборов покоятся на нуле. Если бы в это мгновение произошло очень сильное землетрясение, я все равно не заметил бы, как они отклонились от нуля. Но и невидимые глазу колебания фиксируются. Световой луч беспрерывно оставляет на фотопленке кривую землетрясений планеты. Перо самописца выскочило за поля ленты в тот миг, когда случилось катастрофическое землетрясение на Алеутских островах. На 1500 микрон сместилась почва в Москве при землетрясении в Чили.

По корабельной лестнице выхожу наверх, к радости сотрудников станции. Дыхание людей, как и тепло электрических лампочек, влияет на чуткие приборы.

Гаснет свет в подвале. Захлопывается крышка на паркетном полу.

Острые пики графика мощного землетрясения на Аляске напоминают о самой большой катастрофе на земле, к счастью, не принесшей людям несчастий.

С точки зрения сейсмологии последнее землетрясение в Ташкенте – не очень сильное. В Москве смещение почвы достигло всего 1,5 микрона. Подобных землетрясений происходит на земном шаре несколько сот в год. Но если почва в Москве сместится на десять микрон, прозвенит звонок.

Простой электрический звонок висит на дверях московских квартир и на пульте сейсмической станции «Москва». Хозяин звонка, не считаясь со временем, нажимает на кнопку, когда хочет: днем и глубокой ночью, в будни и праздники. Этот хозяин – Земля.

Москве землетрясения не угрожают. Однажды, еще при Иване Грозном, от подземного толчка зазвонили колокола московских церквей. Когда Александру Пушкину было три года, в Москве произошло легкое землетрясение. Карамзин написал специальную статью, объясняя обывателям, что такое землетрясение. Наконец, в нашей памяти день 1940 года, когда остановились маятники больших часов. Кто жил на верхних этажах зданий, услышал звон посуды в буфете. Это были отзвуки мощных землетрясений в Карпатах.

Все это узнаю от руководителя станции, Евгения Федоровича Саваренского. Он исколесил всю страну, бывал всюду, где случаются землетрясения и их морские родственники – цунами, участвовал в создании службы оповещения цунами.

В день нашей встречи, 26 апреля 1966 года, Саваренский с утра до вечера находился у аппарата.

Судороги Земли слышны в звуках телетайпов. На другом конце провода – начальник сейсмической станции «Ташкент» Уломов, вырвавший наконец время, чтобы поговорить обо всем с коллегами, чей совет ему так необходим.

Становлюсь свидетелем диалога Москвы и Ташкента в тот момент, когда дрожит земля крупнейшего города Средней Азии. Нервное напряжение минут чувствуется в скачущих буквах телетайпной ленты. Одним пальцем выстукивает на ней сообщение человек, от которого весь Ташкент ожидает ответа на вопрос: будет ли еще землетрясение?

Только со своими коллегами может Уломов поделиться сомнениями: «Толчки продолжаются. Не знаем, что будет дальше. Эпицентр находится в центре города. Мне кажется, что об этом очаге раньше мало что знали».

И вдруг на ленте телетайпа неожиданные слова: «Я с утра ничего не ел. Весь день на ногах…»

Все чувствуют: хотя в Ташкенте дрожит земля – люди не дрогнули.

Выхожу из переулка. В небе красуются замоскворецкие сорок сороков. Москва не содрогнулась от ташкентского толчка. Но она первой пришла на помощь.

Невидимый эталон. День на день не приходится. Сутки – тоже. Эта житейская мудрость не разделялась долгое время астрономами, полагавшими, что сутки всегда неизменны. Эталон времени – секунда – много лет назад был определен как 1/86400 доля суток.

Этот эталон исправно нес службу, дав людям возможность сделать множество открытий. Корабли уходили в море, и хронометры помогали капитанам устанавливать их местонахождение. Шли точно по расписанию скорые поезда, отправлялись телеграфные депеши…

К астрономическим обсерваториям, где хранились эталоны времени, протянулись провода от радиостанций. И в эфир помимо боя курантов стали передавать сигналы точного времени.

Астрономы и сегодня, когда наступает безоблачная ночь, нацеливают в небо свои инструменты, чтобы снять показания со звездного циферблата. Как я рассказывал выше, его роль играют звезды, стрелками служат меридианы, а часовым маятником – Земля, безостановочно совершающая свои периодические движения в пространстве. День – ночь. День – ночь. Тик-так. Тик-так.

Но теперь в тиши ночей астрономам, должно быть, слышно, как поскрипывает старая земная ось. Установлено: ход Земли неточен. В июле, например, она вращается быстрее, чем в декабре… Переворот в науке о времени без боя и без звона совершили кварцевые часы. В список того, что дал XX век, войдет этот простой прибор, который доказал неравномерность вращения Земли.

Наверное, никто не запомнил того полдня, когда по радио Москвы перестали звучать сигналы точного времени, похожие на ход старинного маятника, а вместо них послышались остро отточенные шесть звуков-точек…

Так произошла смена караула. Вместо астрономов на вахту заступили физики. Служба точного времени переместилась из обсерваторий в физические лаборатории. В Москве престол времени перенесен из университетской обсерватории в Институт физико-технических и радиотехнических измерений.

Корпуса нового хранилища времени выстроены среди лесов Подмосковья. Московское время берегут в подземной лаборатории, где на дверях начертано: «Государственный эталон времени и частоты».

Спускаюсь по ступеням вниз. Ковры на полу, яркие лампы, высокие потолки. Но тем не менее это подвал – подземный этаж, где нет окон.

Увидеть эталон секунды так, как эталон метра или килограмма, нельзя. Увидеть можно одни приборы, беспрерывно воспроизводящие невидимый эталон, бесшумные кварцевые и атомные часы.

Отзвук часов можно услышать утром, днем и вечером, когда Московское радио передает традиционные шесть сигналов, как здесь говорят, «шесть точек» точного времени.

Сдерживаю дыхание, когда во мраке вспыхивает свет и освещает кварцевые часы, установленные на фундаментальном основании. Вхожу на секунду под колпак величиной с комнату, где покоятся бесшумные часы XX века, и снова плотно закрывается дверь хранилища. Стены комнаты выкрашены в черный цвет. В ней неизменны температура (всегда одна – 18 градусов тепла) и влажность.

Хранитель времени Иван Дмитриевич Иващенко бережно достает из футляра впаянный в стеклянную лампу кварцевый брусок. Это и есть кварцевый маятник; отшлифованный, как бриллиант, и прозрачный, как воздух.

Представить, что видишь перед собой маятник, трудно. Движения кварцевого маятника можно уловить приборами. Внешне все выглядит неподвижным.

Неважно, что движется: Земля, маятник ходиков или кварцевый брусок. Важно, чтобы период колебаний оставался неизменным. Ход кварцевых часов оказался точнее хода земного шара.

– За 300 лет наш эталон может ошибиться на одну секунду,– сообщает Иващенко.

Время является в образе стрелок и циферблата. Движутся стрелки – движется время. У кварцевых часов тоже есть циферблат и стрелки. По-моему, их установили, отдавая дань привычке: «Как же, часы – и без стрелок!»

В астрономической обсерватории непосвященного могут удивить самые невероятные показания стрелок – их не передвигают, даже если они спешат или отстают. Астрономы по звездам вносят поправки, записывая их в журнал, а стрелки часов не подводят, чтобы не тревожить механизм.

Физики, оставив стрелки в покое, вносят поправки в ход кварцевых часов, но в этом им помогают не звезды, а атомы.

Атомный маятник совершает бесчисленные колебания внутри неподвижных больших аппаратов из металла и стекла. Они занимают другой, светлый от солнечного света зал и работают в одной упряжке с кварцевыми часами подземелья, контролируя их ход. Внешне эти часы еще более простые, чем кварцевые. Атомный век стремится к простоте.

Чтобы хранить такой механизм, не обязательно помещать его в подвал. Ни температура, ни свет в павильоне не влияют на период колебаний атомов, а значит – на ход часов.

Вот здесь-то и вспоминаешь слова поэта: «Время – вещь необычайно длинная». За секунду атом водорода, например, успевает совершить ни мало ни много 1 420 405 751,80 колебания. Время, за которое происходит столько колебаний атома, и составляет секунду, хранимую Государственным эталоном времени и частоты. Сегодня атомы – самый точный маятник планеты. В аппаратном зале Государственного эталона я услышал ход атомных часов. На слух – это писк, высокий, непрерывный.

Сигналы, раздающиеся под сводами аппаратной, служат для сверки часов служб времени и, кстати, той, что передает в эфир шесть точек, корректируя их по эталону.

Никто не обращается в Государственный эталон для того, чтобы узнать, который час. Сюда обращаются за секундой.

В эфир за ней выходят, как здесь говорят, потребители – те, кому необходима эталонная секунда: службы времени заводов, производящих сверхточную аппаратуру, астрономические обсерватории, геологи, использующие часы для поиска полезных ископаемых.

Покидая аппаратный зал, я услышал сигнал точного времени Франции. Москва регистрирует время многих стран. Идет постоянная сверка государственных эталонов.

Москва передает миру сигнал своего точного времени. Ее главные часы идут с точностью до одной микросекунды, то есть могут отклоняться в сутки на одну миллионную долю секунды.

Я ушел из Государственного эталона, так и не сверив по нему время своих часов. Из пушек по воробьям не стреляют.

Прощальный тост. В рабочий день 31 декабря 1962 года, накануне встречи Нового года, профессор Герасимов, заведующий кафедрой виноделия технологического института пищевой промышленности, назначил мне встречу в винном погребе. Из его стен без окон торчали горлышки винных бутылок. Здесь студенты проходили под руководством наставника курс наук в обстановке, приближенной к производственной.

Я полагал, что в новогодние дни, когда за праздничными столами поднимают рюмки и бокалы, я смогу в «Московской правде» рассказать о москвиче, считавшемся корифеем виноделия. Но ошибся. В органе МГК партии места ему не нашлось. Считалось, что таким образом пропагандируется пьянство.

По той же причине удалили Герасимова из моей первой книги «Москва глазами репортера».

О Герасимове единственный раз кратко писали в «Неделе», еженедельнике, основанном зятем Хрущева, Алексеем Аджубеем. Он позволял своим журналистам многое, чего не разрешалось другим.

О Герасимове было что писать. Специалист с мировым именем, профессор, почетный доктор, член-корреспондент Итальянской академии винограда и вина. Но писали так: «Профессор поднимает бокал…», «Давайте пить…»

Герасимов морщится, цитируя высказывания, которые никогда не говорил. Наш разговор поначалу не клеится. Он цедит слова по капле, а хотелось, чтобы они текли, как вино.

Много ли в мире знатоков таких, как Михаил Герасимов, чье имя стоит на обложке капитальной монографии «Технология вина», кто председательствует на крупнейших международных и всесоюзных конкурсах вин?

Можно понять тех, кто писал о нем в таком духе. Легко прибегнуть к преувеличению, повествуя о человеке, который мог сказать спокойно в свои восемьдесят лет: «Я всю жизнь пью. Каждый день».

Вино – ни белое, ни красное – не оставило следов на его лице. Очевидно, это свойство бесцветной водки – окрашивать нос человека. О ней разговор короткий – примитивная штука. Строение элементарное. Сивушные масла, спирты…

– А вино?

Бутылка приподнимается над бокалом. Тихо льется алиготе. Рука не дрогнула, разливая вино. Профессор не слышит тост, который я мысленно произношу за то, чтобы у всех мужчин в 80 лет оставалась столь же крепкая рука, как у Герасимова.

Забыв на мгновение, что перед ним журналист, записывающий каждое слово, он вспомнил что-то свое и в сердцах говорит, отвечая на мой ранее заданный вопрос – почему стал виноделом?

– Просто жрать было нечего. Вот и пил красное вино. Хлеба выдавали по 125 граммов. Вина было больше, чем хлеба. Зарабатывал на баяне. Играл на свадьбах.

И, опомнившись, добавил, глядя в мой блокнот, чтобы убедиться, не записал ли я что-нибудь:

– Это к делу не относится.

Впервые анализ вина Герасимов сделал полвека назад при таких обстоятельствах. Московский университет, где он учился, после революционных событий 1905 года временно закрыли. И тогда он, студент естественного отделения, отправился продолжать образование в Женеву. У женевского профессора на даче имелся виноградник. Однажды тот поручил способному русскому студенту сделать количественный анализ своего виноградного вина.

– Но виноделом я тогда быть не собирался. Через год вернулся в Москву. Экзамены, сданные в Женеве, зачли.

Россия могла получить в лице Герасимова хорошего химика, если бы не судьба. Гражданская война застала его в Воронеже. Вместе с военными отступал он в Новороссийск. Попал случайно в знаменитое винодельческое хозяйство – Абрау-Дюрсо. Здесь стал учительствовать. Недалеко от школы находилась лаборатория, где молодой учитель вновь по нужде занялся анализом заводского вина.

О вине знал до этого, как и все, то есть почти ничего. Но, оказавшись в Абрау-Дюрсо, узнал не только, что вино алкоголь.

– Собственно, где его нет? Даже в кефире есть.

Молодой учитель чуть было не повторил судьбу многих русских интеллигентов, которых свела в могилу чахотка. В год, когда в аптеках не стало лекарств и продуктов, что могло спасти от туберкулеза?

Ему в Абрау-Дюрсо сказали слова, цитируемые ныне в одной простенькой песенке: «Пей вино и все пройдет!» Сорт вина – красный. Доза – пол-литра в день.

Сначала исчезла температура, потом – все прочие признаки болезни.

С тех пор стал Герасимов профессиональным виноделом, возможно, из чувства благодарности и удивления перед виноградным вином.

В раскопках древнейших поселений находят отпечатки винограда, и по этим дактилоскопическим данным устанавливают – вино начали производить 5—6 тысяч лет тому назад.

Одной жизни, даже такой долгой, как у Герасимова, не хватит, чтобы разрешить все загадки вина, вставшие перед людьми после того, как они научились получать его из грозди винограда. Сорок веществ открыто в вине, и еще неизвестно, сколько откроют. В красном вине найден рубидий – редкоземельный элемент. Виноградное вино – чудо природы. Герасимов нисколько не сомневается в этом. Если вы сомневаетесь, то могу прибавить к его авторитету авторитет Пастера: «Вино может быть рассматриваемо с полным правом как самый здоровый гигиенический напиток».

Герасимов стал отцом современной технологии крымского вина, одного из лучших в мире.

Отец Михаила Александровича упал на лестнице и прожил после рокового падения несколько месяцев. Памятуя об этом, профессор предупреждает меня, чтобы я был осторожнее, спускаясь по обледеневшим ступеням. Сам он, несмотря на преклонный возраст, уверенно идет по крутой лестнице первого этажа, а потом спускается в дегустационный подвал, посетить который считают за честь многие.

Здесь много света и тепла. Ниша в стене заполнена бутылками, лежащими донниками к стене. Посреди большой комнаты стоят широкий стол, стулья и две бочки с подлокотниками.

– Садитесь, – приглашает профессор, удобно располагаясь на бочке и указывая на место рядом.

Не сразу решаясь последовать любезному приглашению, сажусь в подобное кресло-бочку.

Это подарок, сделанный рабочими завода шампанских вин. К бочке они приделали подлокотники. На медной табличке надпись: «Профессору Михаилу Александровичу Герасимову».

На меня нацелились горлышки бутылок лучших марочных вин: «Шампань-Монополь», «Мартини», итальянского вермута, рейнских, испанских, армянских, крымских вин. Я же хочу из уст председателя Центральной дегустационной комиссии СССР услышать ответ на давно интересовавший меня вопрос: какие вина он считает лучшими. Что пить? Раскрываю блокнот, чтобы записать нечто необыкновенное, надеясь когда-нибудь воспользоваться советом профессора.

И слышу: «Алиготе, фетяска, пуркарское»…

Эти вина можно не искать – они есть в ближайшем магазине.

Герасимов достает из ниши бутылку алиготе, которое я считал покупать ниже своего достоинства.

– Да, молдавские виноделы выпускают отличные вина. После войны нам там пришлось возрождать виноделие. Я привык и люблю наш херес. Его производство создано в Крыму моей женой, Натальей Федотовной… Из крымских вин мне нравится каберне, оно излечило когда-то, и рислинг.

Герасимов достает из ниши бутылку и ставит перед собой два дегустационных бокала.

Что в бутылке?

Бокал заполняет алиготе.

Вопросов я больше не задавал.

В подвале воцарилась тишина. Профессор делает короткий глоток. Рядом с хрупкой ножкой бокала ложится его большая рука. Сам он в своем кресле сидит, точно на троне, как государь.

В бокале вино – золотистое, такое, о котором сказал Горький: «В вине больше всего солнца. Да здравствуют люди, которые делают вино и через него вносят солнечную силу в души людей!»

Последние слова можно с полным правом отнести к профессору.

Герасимов немногословен. Отпив глоток вина, он говорит о нем: «Гармоничное. Свежее. Выражен аромат». Эти характеристики многое говорят специалистам. Не всегда на дегустациях у профессора находятся подобные похвальные слова, которые от него ждут виноделы.

О вине он может сказать, взглянув в бокал. По пене безошибочно узнает, как приготовлено, например, «Советское шампанское», старым ли бутылочным способом, как при дедах, или новым непрерывным способом.

– Пена более крупная у шампанского, приготовленного непрерывным способом. И вкус особый, не могу только сказать какой.

Судя по этим словам, ему больше нравится старое шампанское, которое не спешили подать из подвалов к прилавку.

И вспоминает такую историю:

– Вот был у нас один русский дегустатор, князь Голицын… Как-то ему налили из бочки вина, а он говорит: кожей пахнет. Вскрыли бочку: в ней на дне ключ лежит на кожаном ремешке…

В подвал не доносятся звуки с верхних этажей института, шумного даже 31 декабря. Именно в этот день происходит наша встреча.

Вечером в честь Нового года профессор собирается открыть бутылку, подаренную ему в день восьмидесятилетия. Этому вину – 80 лет. К нему относится без особого восторга. Тогда я узнал, что молодое вино не всегда хуже старого.

– Вино как человек: у него есть пора молодости, зрелости, и оно, как люди, с годами умирает.

Герасимову приходилось пить столетнее вино, но он вспоминает об этом без особого восторга.

Мы пьем молодое алиготе 1962 года. За Новый год.

Я обещаю на прощание, что если встречу где-нибудь за границей испанский херес, то обязательно привезу его профессору.

Выполнить обещание не успел. Весной 1963 года Герасимов умер. Память о таких людях, как он, живет дольше вина, самого выдержанного. Мне рассказали, что, когда в день поминок на могиле профессора собрались его друзья, первый бокал вина они опрокинули на землю, где лежал Михаил Александрович Герасимов.

Сегодня не нужно ехать в Испанию, чтобы купить херес. Мне достаточно спуститься на первый этаж дома, где в супермаркете продают любые вина – из Испании, Италии, Франции. Вот только алиготе среди заморских вин я не нахожу. Молдавия оказалась заграницей.

И Крым, где князь Голицын основал русское виноделие, где Герасимов совершенствовал технологию крымского вина, где его жена создала наш херес, считается по дурости временщиков, разваливших великую страну, – за кордоном.

Как я хоронил Ивана Грозного. Это событие произошло на моих глазах в Кремле под сводами храма, где покоятся русские монархи. Утром поспешил к дверям Архангельского собора, где мне назначил встречу антрополог Герасимов. На следующий день в газете появился репортаж, как теперь сказали бы, эксклюзивный, под названием «Архангельский собор, ноября 22-го дня». Таким образом, говоря на профессиональном жаргоне, я «вставил перо» всем московским репортерам, узнавшим о похоронах Ивана Грозного на следующий день, после того, как все свершилось без лишних свидетелей.

Назвать публикацию так, как сейчас, в далеком советском прошлом я хотел, но не мог. По правилам игры в серьезной партийной газете в подобном стиле писать было нельзя. Но проинформировать подробно о погребении царя в органе МГК КПСС уже было в годы «оттепели» можно. Обвинений в монархизме, пристрастии к церкви и прочих идеологических прегрешениях я не услышал, хотя редактор отдела информации остерегался всего, что дало бы повод упрекнуть нас в пропаганде религии. Поэтому недрогнувшей рукой вычеркнул он абзац, где цитировалась церковная надпись на гробнице Ивана Грозного. Вот этот абзац:

«Последний раз прикасался вчера Герасимов, ученый и скульптор, к прототипу своего портрета. Он расставлял все на престоле, осененном надписью: “и аз в нем во мне пребывает”».

Антрополог раскладывал пропитанные пчелиным воском и канифолью останки Ивана Грозного, его сыновей, полководца Скопина-Шуйского. Сейчас их уложат в гробницы. А нам всем представится возможность увидеть бюст грозного царя, выполненный с документальной точностью.

Это же сотворил Герасимов с останками Рудаки, Тимуридами, Андреем Боголюбским и Ярославом Мудрым».

Еще одно сокращение касалось не прошлого, а настоящего, поскольку я сделал упрек всей бумажной промышленности СССР. Критиковать можно было отдельные недостатки, отдельные объекты. В отличие от металлургов, химиков министерство бумажников не дало современного долговечного материала, на котором можно было бы написать текст государственного акта – послания потомкам. Его также надлежало захоронить в специально приготовленных сосудах вместе с костями. Вот этот второй сокращенный абзац:

«Только бумажники ничего не смогли предложить достойного. Пришлось взять листы пергамента из телячьей кожи, выделанные для старинных книг много лет тому назад. На них можно смело положиться: время не причинило им вреда».

Все остальное, написанное тогда в спешке после возвращения из Кремля, появилось в газете. Для любителей истории и сегодня, мне кажется, этот отчет интересен.

То, что случилось 22 ноября 1965 года в Архангельском соборе, менее всего напоминало церемонию, которая состоялась в нем 400 лет назад. Никто не стал ждать, когда зайдет солнце, как того требовал старинный обряд. Наоборот, за дело принялись с утра. Обязанности «летописцев» исполняли кинохроника и автор этих строк.

Сотрудник музеев Кремля не сумел один донести тяжелые стальные цилиндры, и я с готовностью взялся ему помочь. На донышке одного цилиндра выгравировано: «Князь Скопин-Шуйский», на донышке другого – «Царь Иван IV Васильевич Грозный». Проношу ношу к алтарю и укладываю по соседству с двумя такими же полированными сосудами с надписями: «Царь Федор Иванович», «Царевич Иван Иванович». Так оказались рядом четыре снаряда, которые сейчас должны быть отправлены в будущее, для тех, кто когда-нибудь вновь решит вскрыть гробницы Архангельского собора, усыпальницы русских государей.

Прошло два с половиной года с того дня, как сдвинули с места 400-килограммовую плиту белого камня у южной стены собора. И вот плита вновь готова к тому, чтобы лечь на прежнее место, закрыть саркофаг. На ней искусной вязью выполнена надпись: «В лето 7092 (1584 год. — Ред.) марта в 18 ден преставись благоверный и христолюбивый царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси самодержець во иноцех Иона на память Кирила архиепискупа ерусалимского за полтора часа до вечера». Надпись эта установила с точностью до одного часа конец царствования Ивана Грозного.

Утром 22 ноября 1965 года останки царя Ивана IV продолжали оставаться последние часы на попечении взволнованного и не скрывающего радости Михаила Михайловича Герасимова – всемирно известного антрополога. Герасимов первый прикоснулся к Грозному и, едва взяв в руки череп, заметил на бровях и подбородке волоски. Он увидел их за мгновение до того, как свет и воздух превратили древний волос в ничто. Да, волоски не сохранились. Зато история получила документальный скульптурный портрет, великолепное дополнение к прижизненным портретам Грозного. Получила и результаты научных исследований, адресуемые потомкам.

Московские инженеры изготовили по просьбе историков четыре цилиндра. Они из нержавеющей стали марки Х18Н10Т, означающей наличие 18 процентов хрома, 10 процентов никеля и до 1 процента титана. Эти сведения сообщил мне создатель металлического хранилища. При изготовлении снаряда применялись все достижения металлургии и сварки XX века. Днище заваривалось аргонно-дуговой сваркой, швов не видно. Крышка легко снимается, достается мягкая прокладка из стекловолокна, а затем инженер извлекает из цилиндра стеклянную ампулу. За нее тоже не будет стыдно. По этой ампуле можно судить об уровне электровакуумной техники в 1965 году. Внутри ампулы запаян невидимый газ аргон, окутавший навечно кусок пергамента. Через стекло сосуда легко читаю текст, начертанный тушью чертежным пером:

«23 апреля 1963 года комиссия Министерства культуры Союза Советских Социалистических Республик впервые вскрыла гробницу Ивана IV в целях исторического исследования…»

На белом пергаменте изложены результаты работы двух с половиной лет, выполненной группой московских историков, антропологов, архитекторов, судебно-медицинских экспертов, работников музеев Кремля.

Текст на пергаменте сообщает, что проделаны химические анализы, рентгеноскопия, патологоанатомические и антропологические исследования. Сохранились остатки одежды, но по ним не сумели реставрировать одеяния царя Ивана IV. Перед смертью он принял схиму в надежде искупить тяжкие грехи. Но одеяние сынов царя и воеводы Шуйского кремлевские мастера реставрировали.

Ученым не удалось точно определить причину смерти Ивана IV и Скопина-Шуйского. Следов насилия не обнаружено. Быть может, будущее даст ответ на нерешенные вопросы. В этом ему помогут данные, добытые трудом наших современников. Но исследования и после захоронения продолжатся. А пока заканчивается первый этап работы.

…Вспыхивают огни софитов. Электричество освещает придел, куда не раз приходил со свечой Иван Грозный – на могилу убитого им своей рукой старшего сына. Сейчас и отца, и сынов его вновь предадут земле. Останется пустой соседняя гробница – Бориса Годунова. Ее давно потревожил царь Лжедмитрий, выбросивший прах врага через проем в южной стене, чтобы «не осквернять» дверей собора.

Зарокотали кинокамеры. Антрополог и его помощники укладывают на сухой желтоватый песок, взятый из Люберецкого карьера, все то, что пролежало в могиле 400 лет.

Правая рука Ивана IV принимает такое же положение, как и прежде: она поднята кверху, точно для крестного знамения. Взглянув последний раз в саркофаг, Герасимов говорит:

– Все в порядке.

Смотрю на часы. Стрелки показывают 11 часов 16 минут. Ученых сменяют молодые рабочие реставрационных мастерских. Они несут ведра с песком и тонким слоем засыпают его в белокаменный саркофаг.

– Одну минуту, – раздается голос помощницы Герасимова.

В песок укладывается последняя маленькая, чуть было не забытая косточка, как и все, пропитанная воском и канифолью…

Наконец на песок кладут стальной снаряд, где отныне хранится акт Государственной комиссии. В последний момент приходится поправить полированный цилиндр, теперь он сохранит и отпечатки пальцев научного сотрудника.

На катках с помощью толстых веревок рабочие вдвигают на прежнее место тяжелую каменную плиту. Но это четверть дела. Так же заполняются саркофаги сынов Грозного и воеводы Скопина-Шуйского, умершего внезапно молодым по неизвестной причине.

К двум часам заканчивают операцию антропологи. Каменщики устанавливают все, как было, – кирпич к кирпичу. Постепенно расходятся люди из южного придела Архангельского собора с четырьмя гробницами. В них запущены четыре стальных снаряда, которые донесут потомкам рассказ о том, что произошло с останками Ивана Грозного с 23 апреля 1963 года по 22 ноября 1965 года.