Хождение в Москву

Глава восемнадцатая Большая Ордынка

Ордынка без Нинки. – Одноэтажное Заречье. – В приходе Николы. – «Легендарная Ордынка»

Ордынка без Нинки. Ордынке известность на одной шестой земного шара принесла «Песня про Нинку». Миллионы «не красавиц» и «чудаков», которым «такие больше нравятся», узнали себя в лицах замоскворецкой шалой пары:

Владимир Высоцкий, автор этого панегирика разудалой любви, никогда в Замоскворечье не жил, как не жил «с матерью и с батей на Арбате», о чем я знаю лично от помянутых родителей...

Жили в Средние века за рекой кадаши, монетчики, казаки, толмачи, о чем говорят названия массы улочек-переулочек: Кадашевских, Монетчиковых, Казачьих, Толмачевских по сторонам прямой, как проспект, Большой Ордынки. Стрелой она была нацелена в южные бескрайние дали, Орду. Путь в разбойную владычицу степей, куда веками ездили на поклон русские князья, начинался по дороге, ставшей улицей Замоскворечья. Живыми возвращались не все. Память о трагедии, случившейся в ставке Батыя, хранит церковь Иоанна Предтечи под Бором, в Черниговском переулке. Ее поставили на том месте, где москвичи торжественно встретили мощи причисленных к лику святых князя Черниговского Михаила и боярина Федора, убитых в Орде.

Другой памятник ордынских времен стоял в Голиковом переулке. В Покров день 1445 года татары за громадный выкуп отпустили из плена князя Василия II. По этому случаю обрадованные москвичи срубили в один день церковь Покрова в Голиках. Потомки в беспамятности сломали ее в один день 1931 года, когда по всей Москве пронесся шквал разрушений.

По одной версии, название «Ордынки» привязывается к жившим за рекой татарам-ордынцам, по другой – к выкупленным у Орды русским пленникам-ордынцам, которых московские князья селили здесь.

Это единственная улица Белого города, сохранившая все свои 5 храмов! Да, изгнали из них верующих, разграбили ризницы, порубили на дрова иконостасы, снесли две колокольни. Но стены церквей – не взорвали. (На Знаменке, Воздвиженке, Арбате, Пречистенке, Тверской, Большой Дмитровке не осталось ни одной церкви!)

И до революции домовладельцы не особенно дорожили прошлым, что уж говорить про единого советского домоуправа – государство.

Эти стихи графиня Ростопчина написала задолго до «реконструкции Москвы», предпринятой Моссоветом, который снес в истоке улицы несколько зданий. До других у него руки не дошли. Напротив пустыря простираются старинные Кадаши, где в далеком прошлом выделывали кадки. Позднее, в ХVII веке – процветала Кадашевская хамовная слобода. Искусные хамовники ткали для Кремля простыни и скатерти. Были эти ремесленники настолько состоятельными, что многие из них жили в каменных палатах, окружавших чудный храм Воскресения. Слобода выстроила его за свой счет, доверив заказ колокольных дел мастеру Сергею Турчанинову, родом из Кадашей. (Он достроил созданный патриархом Никоном грандиозный Воскресенский собор Нового Иерусалима.)

Храм возвели из красного и белого камня в 1687 году. Тогда пробил дорогу на московские улицы яркий пышный стиль нарышкинского барокко, возникший от соприкосновения Руси с Западом. Белокаменный побег виноградной лозы, оплетая стены и колонны храма, напоминал хамовникам слова Христа: «Я есмь истинная виноградная лоза... Я лоза, а вы ветви...»

Над каменным подклетом-подвалом, служившим хранилищем дорогих товаров, поднялись одна над другой две церкви. В нижней, Успения Богородицы, служили ранние обедни. В верхней, двухъярусной, в честь Воскресения – поздние обедни и праздничные службы. Ее украшал сверкающий позолотой иконостас, поднимавшийся на 17 аршин (аршин = 0,71 м.). Иконы церкви создали мастера Оружейной палаты, лучшие тогда в Москве.

Над храмом вознеслась стройная колокольня. Она напоминает угловую Москворецкую башню Кремля, стоящую на другом берегу. Эту многоярусную колокольню прозвали свечой. Пламя ее грело сердца кадашевшев, претворивших тканые узоры в каменное кружево.

Французы в 1812 году разграбили церковь, но иконостас уцелел. При большевиках красота его не спасла. «Богоматерь Боголюбская» и «Спас Вседержитель», две иконы из множества, попали в Третьяковскую галерею. Все! От иконостаса остался крепеж на голой стене. Плывущую кораблем над крышами Замоскворечья церковь Воскресения передали фабричному клубу, позднее – реставрационной мастерской.

Вокруг каменной мачты и куполов Воскресения раскинулись дома-ровесники: им от роду свыше трехсот лет. Они ломают внушенное мне на уроках истории СССР представление о трудягах-беднягах, только и ждавших случая, чтобы восстать против царя и бояр. Дом «сусальника Семена Иванова сына» в купчей описывался так: «...Палаты каменные, под ними погреб каменный с выходом каменным, да горница на жилом подклете, сени о двух житьях, погреб дубовый...»

До Петра Москва строила здания не так, как Европа, без стоек и балок. Каменщики сводили над головой метровой толщины стены без опоры или с одним столпом, как в Грановитой палате Кремля. В Замоскворечье каменные палаты поднимались двумя этажами. Над ними устраивались деревянные хоромы. Вверх вело Красное крыльцо. Стены обрамлялись каменными узорами. Жить в палатах современному человеку трудно, но любоваться ими можно бесконечно. Таких памятников, кроме Москвы, ни в одной столице мира нет.

Несколько палат восстановлено, но большинство предстает вросшими в землю унылыми фасадами. Их давным-давно оштукатурили, опростили, выглядят они обычными домами ХIХ века. Но у них есть будущее в ХХI веке. Каждый такой старожил изучен, осталось – восстановить.

Соседи ткачей «стрельцы Богданова приказа Пыжова» построили на свои кровные церковь Николая Чудотворца. (И другие стрелецкие полки воздвигали храмы в честь своего заступника.) Никола в Пыжах появился в 1672 году, незадолго до храма Воскресения, но кажется, что родился в другие годы, когда еще не дули над городом ветры Запада. Каменные всплески волн, одна выше другой, вздымают в небо гроздь куполов, поднявшихся над шатровой колокольней. Каменщики в кирпиче творили любые фигуры, как плотники из дерева. Шатер колокольни прорезан множеством слухов – проемов, через которые несся звон колоколов. «Путеводитель по Москве», изданный Московским архитектурным обществом в 1913 году, считал колокольню «одной из самых привлекательных». Ее не взорвали. Из храма вывезли 15 пудов 9 фунтов золотых и серебряных изделий. Иконостас погиб. Единственный «Спас» взяла Третьяковская галерея. Один колокол церкви играл в оркестре Большого театра, оттуда его передали Елоховскому собору... Сегодня стены Николы сияют золотом новых иконостасов. Храм вернули верующим. (Его адрес Б. Ордынка, 27а.)

Спустя год после Николы в Пыжах вырос в «Ордынцах» на месте деревянного – каменный храм в честь иконы Иверской Божьей Матери. У церкви два придела – Георгия Победоносца и Ивана Воина. Двести лет назад на деньги капитана Ивана Савинова обветшавший храм заново отстроили. Портики без слов говорят: церковь возродилась в век классицизма. Сталин, беседуя с единомышленниками, художниками-монументалистами Сикейросом и Риверой, сказал этим коммунистам: «Я думаю, что победившему рабочему классу ближе всего будет искусство революционного классицизма, в стиле французского классицизма». Возможно, стиль и помог устоять портикам. Но главку над куполом и колокольню срубили, опустошенные стены отдали второму авторемонтному заводу (ВАРЗу) под клуб. Храм вернули верующим. (Его адрес Б. Ордынка, 39.)

«Порфироносная вдова» – Москва в век Екатерины II застраивалась по Генеральному плану, присланному из Санкт-Петербурга. Палаты уступали место домам европейского типа. «Сплошною фасадою», под линейку, как это делалось в новой столице, предстает дюжина домов Кадашевской набережной. Царица не обошла вниманием Замоскворечье. После коронации в Москве в память о воцарении на престоле она заказала лучшему московскому архитектору Карлу Бланку храм Екатерины. (Дочери градоначальника Александрии, уверовавшей во Христа, во сне явилась Дева Мария с младенцем. Проснулась девушка с обручальным кольцом на руке, невестой Иисуса. Среди современников Екатерина славилась красотой, ученостью и мудростью. Она отвергла притязания императора-язычника и была казнена. Многие женщины Европы носят ее имя. На Руси роженицы и матери молятся святой о здравии детей.) Немецкая принцесса София-Фридерика-Амалия приняла в России имя Екатерины. В ее честь она воздвигла новый храм «на Всполье». Это место значится на древних планах Москвы и упоминается в хрониках 1612 года. Тогда в память о пережитом срубили деревянную церковь Екатерины. Здесь, на «острожке», гетман Ходкевич, рвавшийся к Кремлю, выкопал ров и соорудил крепость. Под ее стенами «бысть бой велик и преужасен». Битва закончилась полным разгромом интервентов. Отсюда кто уцелел «срама же ради своего прямо в Литву поидоша».

Новый храм Екатерины в отличие от всех других на Ордынке сооружался на казенные деньги. Бланк построил церковь в стиле позднего барокко. Если бы не луковица с крестом, взлетевшая над куполом с ротондой, она была бы полностью похожа на павильон, которые украшали парки Санкт-Петербурга. Иконы для церкви написали не мастера Оружейной палаты, а придворный художник Дмитрий Левицкий. Им создана галерея портретов воспитанниц Смольного института. Благодаря Левицкому мы знаем, как выглядели русские красавицы в ХVIII веке. Царица пожертвововала храмовой иконе драгоценную ризу с собственным вензелем. Живший в приходе церкви домовладелец Блохин соорудил царские врата из серебра. Они весили 8 пудов!

– Где те врата, риза, где иконы Левицкого?

– Ничто не сохранилось, – ответили мне в храме.

В нем возобновилась служба под очищенным от советской штукатурки расписным куполом. Вокруг церкви сохранилась старинная кованая ограда, некогда украшавшая площадь Кремля. Ее двуглавые орлы сбили после революции.

В век Екатерины в Замоскворечье возникают ансамбли, поражающие великолепием. Купец Куманин жил в двухэтажной усадьбе, раскинувшейся на Большой Ордынке, 17. От нее сохранились белокаменные ворота и ограда. Стены старинного здания настолько капитальны, что их в наш век нагрузили тремя этажами с бетонными балконами. Купец Долгов на сводах палат ХVII века возвел трехэтажный дом-дворец (это Ордынка, 21). Парадный вход венчает шестиколонный портик. Купец заказал родственнику, известному Василию Баженову, проект трапезной и колокольни для церкви, стоявшей напротив его усадьбы. Таким образом, колонны и портики появились рядом с храмом ХVII века. Позднее другой знаменитый архитектор, Осип Бове, на деньги Долговых и Куманиных создал (взамен пятиглавия) ротонду под высоким куполом. Так два выдающихся мастера классицизма оказались творцами одной церкви «Всех скорбящих радость». Чудотворная икона с таким названием прославилась исцелением неизлечимо больной сестры патриарха Иоакима. Ей, как святой Екатерине, образ Богоматери явился во сне.

Из храма вывезли 4 пуда 26 фунтов золотых и серебряных изделий. Его закрыли, но передали, к счастью, не заводу, а Третьяковской галерее под запасник. Служба возобновилась здесь при жизни Сталина, в дни войны разжавшего руку на горле церкви. Поэтому сегодня, войдя под высокие, расписанные художником стены и своды, видишь храм во всем великолепии, каким его создали двести лет назад. Славится искусством церковный хор. Ежегодно в день кончины Чайковского здесь поют «Литургию», в день смерти Рахманинова исполняют «Всенощную», написанные великими композиторами.

...Четыре храма улицы возникли в седой древности. Пятый – Покрова Богородицы – основан на Большой Ордынке в ХХ веке. (О нем – рассказ впереди.)

Одноэтажное Заречье. Путешествовавших по США писателей Ильфа и Петрова поразили не столько заокеанские небоскребы, сколько одноэтажная Америка. Старая Москва удивляет приезжих не так высотками, как вросшими в землю домиками. Рядом с Кремлем центр столицы сплошь и рядом застроен недвижимостью, о которой говорили: «Дом-крошка в три окошка». На самом деле окон в таких строениях больше. Они выходят на улицу, в переулок, во двор, где когда-то цвели сады. Под одной крышей помещались зал-столовая, гостиная, кабинет, спальни, детские. Прохожие видели в окна переднюю половину, где принимали гостей. Семья жила в комнатах задних, на антресолях с низкими потолками и в мезонине. В этой надстройке и было три окошка. Самые богатые возводили дома двухэтажные, совсем редко – трехэтажные. Их фасады украшались колоннадами, портиками, как в Древнем Риме. Но в масштабе малом. Поэтому московский классицизм умиляет миниатюрностью, изяществом, уютом. То, что в прошлом казалось признаком «большой деревни», сегодня магнетизирует, поражает самобытностью и утраченной гармонией.

На Большой Ордынке одноэтажная Москва предстает вперемежку с двухэтажной. Своей высотой она подтверждает инвентаризацию, проведенную перед тем, как большевики взялись крушить все подряд: cредняя высота зданий до 1917 года равнялась 1,5 этажа. То был один из козырей в игре, затеянной на полное уничтожение. Гоголь жил в Риме в шестиэтажном доме. В Москве занимал квартиру на первом этаже приземистого двухэтажного флигеля. Большие здания возводились на проспектах, набережных императорского Санкт-Петербурга, не уступавшие в масштабе домам европейских столиц.

Большая Ордынка большей частью кажется улицей уездного города. Этим она и интересна! За оградой, отступая от тротуара, красных линий, дремлют постаревшие здания барских и купеческих усадеб второй половины ХVIII века. Перестроенные, изуродованные при советской власти, они превратились в заурядные дома под номерами 17, 19, 31. Лучше других сохранился особняк Долговых (№ 21). За высокое качество архитектуры его приписывали родственнику хозяина усадьбы – Василию Баженову. Вернувшись из Парижа и Рима, именно он привил Москве вкус к классицизму, колоннадам и портикам. Неизвестен автор дворца Демидовых, сохранившегося в переулке Ордынки – Большом Толмачевском. Самый яркий из фамилии богатейших горнозаводчиков Демидовых – Прокопий Акинфович прославился царской щедростью. Вельможа пожертвовал колоссальную сумму Воспитательному дому. Этот Демидов жил в усадьбе в Нескучном, где взлелеял лучший в Европе ботанический сад. (В демидовском дворце – президиум Академия наук.) В Замоскворечье, у Ордынки, обосновался его сын Амос Прокопьевич. Кто построил ему дивный дом, красующийся за чугунной ажурной оградой? В качестве творца шедевра первым приходит на ум имя все того же Василия Баженова. Будучи придворным архитектором Екатерины II, мастер выполнял и частные заказы Прокопия Демидова, водил с ним дружбу, взял у этого Креза в долг немалую сумму. Позднее отношения между ними так испортились, что даже императрице не удалось помирить обе персоны. Демидов разорил Баженова. Чтобы вернуть долг с процентами, пришлось архитектору продать описанный за долги собственный дом со всем, что в нем было ценного.

Из рук Демидовых дворец попал Елизавете Ивановне Загряжской. Эта дворянская фамилия ведет родословную от «мужа честна, свойственника царя Ордынского», ставшего «ближним человеком» Дмитрия Донского. После пожара 1812 года на обновленном фасаде дворца появился портик с колоннадой коринфского ордера, самого значительного во всем Замоскворечье.

В начале ХIХ века главные здания усадеб больше не строились в глубине дворов. Их фасады подступали к линиям улиц, застраивавшихся по Генеральному плану «сплошною фасадою». Так, у тротуара на Большой Ордынке, 41, во владении Киреевских появился дворец с портиком коринфского ордера на глади стены. Эту дворянскую фамилию прославили два брата-публициста: Иван, издатель «Европейца», редактор «Москвитянина», и Петр, собравший с помощью друзей свыше десяти тысяч русских народных песен. Прилежные слушатели лекций германских философов, вернувшись на родину, стали убежденными славянофилами.

Редкие дворцы с колоннадами соседствуют со множеством маленьких строений, появившихся после 1812 года. Один такой домик с деревянным верхом и каменным низом затерялся во дворе Малой Ордынки, 9. Здесь в 4 часа ночи до рассвета 12 апреля (по новому стилю) 1823 года в семье чиновника Николая Островского родился сын. В соседней церкви младенца окрестили под именем Александра. Как раз этот домик чуть было не пустили в распыл. Бульдозеры подбирались к стенам обветшавшего строения, покинутого жильцами коммунальных квартир. Помешал вандализму Михаил Андреевич Островский, сын племянника «Колумба Замоскворечья». Я побывал тогда в его московской квартире, где хранилась мебель из красного дерева. Она досталась ему по наследству от отца, служившего советником наркома путей сообщения. В годы революции этот полезный власти «буржуазный специалист» сберег книжный шкаф, буфет, стулья, ломберный столик Островских. И миниатюрный паровоз, служивший табакеркой. На его площадке вместо кочегара стоит человечек в шляпе. Эту табакерку выпилил Александр Николаевич, великий драматург, историк, переводчик, основатель первых русских общественных союзов артистов и писателей.

Мебель из московской квартиры родственника великого драматурга в конце концов перевезли на Малую Ордынку, 9, где создан музей. Теперь каждый может увидеть не только дом, где родился отец русского театра, но и типичную квартиру жителя Замоскворечья среднего достатка. Здесь семья молодого чиновника снимала квартиру на первом этаже. В ней четыре комнаты, восемьдесят квадратных метров жилой площади: гостиная, спальня, кабинет, где среди книг можно увидеть «Указатель законов Российской империи для купечества». Хозяин кабинета был ходатаем по их делам. Вся в красном гостиная с роялем и круглым монументальным столом. В подобной обстановке неизвестный публике чиновник Московского совестного суда читал друзьям пьесы, не сразу пробившиеся на сцену.

...Спустя два года после рождения сына Николай Островский построил собственный дом на Пятницкой, который продал. И купил деревянный дом на Житной улице. Домой к Александру ходили хорошие учителя. Кроме латыни и греческого языка знал он языки всех главных стран Европы. Семнадцать лет прожил будущий драматург за Москва-рекой. Малая родина предстала впервые в «Записках замоскворецкого жителя», напечатанных в 1847 году. Спустя век впервые полностью появился очерк «Замоскворечье в праздник». В нем Островский увидел, по его словам, «страну, никому до сего времени в подробностях не известную... что же касается до обитателей ее, то есть образа жизни их, языка, нравов, обычаев, степени образованности – все это было покрыто мраком неизвестности».

Из этого мрака возникло «темное царство», заселенное купцами и чиновниками, явившимися на сцене Малого театра. За границей этого царства, за сценой остались другие типы, проживавшие во дворцах Демидовых-Загряжских, Киреевских... Они попали в поле зрения других московских писателей.

В приходе Николы. На Ордынке обзаводились владениями не только дворяне и купцы. Мещанин Кондратий Саврасов построил собственный дом рядом с храмом в Иверском переулке, 4. В этом замоскворецком уголке прошло детство его сына Алексея, родившегося в 1830 году. В том году взошло над Москвой солнце русского пейзажа.

– Я ученик Алексея Кондратьевича, – говорил с почтением Левитан, любимый ученик профессора Саврасова. Никто до него не мог одушевить на холсте пейзаж, никто так хорошо не писал красками весну, как он. Пятнадцать лет профессор руководил пейзажным классом училища живописи, где научил видеть и любить русскую природу учеников, московских художников. Даже за столом, когда выпивал, непременно что-то чертил, рисовал, иначе ему «руки мешали». (Такая же неистребимая привычка у Зураба Церетели, рисующего на чем попало, будь то за столом ресторана, в прорабской или в академии.)

Ученики не раз уносили из трактиров опустившегося на дно жизни учителя, страдавшего запоями. Во многих московских домах висели подписанные его дрожащей рукой холсты, повторявшие знаменитый пейзаж «Грачи прилетели». Этим шедевром, созданным в 31 год, он прославился на всю оставшуюся жизнь. И после нее.

«Грачи» Саврасова свили гнездо в доме купцов Третьяковых. Двухэтажный особняк возле церкви Николы в Толмачах братья Павел и Сергей купили у купцов Шестовых в 1851 году. В нескольких шагах от них возвышался храм Николая Чудотворца. (Два других замоскворецких Николы, напомним – в Голутвино и на Ордынке.) Каменный храм появился на месте деревянного в золотую пору русской архитектуры, в конце ХVII века. В древности в Толм ачах жили устные переводчики, знавшие разговорный татарский язык, но не умевшие на нем писать. От толмачей пошло название Большого и Малого Толмачевских переулков Ордынки.

В Толмачи, на второй этаж дома, Павел Третьяков, когда ему было 24 года, принес купленную у известного в то время русского художника-академика Николая Шильдера картину «Искушение». Последним приобретением стала картина Левитана «Над вечным покоем»... Между ними под крышей частного владения поместилось колоссальное собрание русской живописи, икон, скульптуры.

На первом этаже дома в Лаврушинском переулке помещалась «Контора Товарищества П. и С. Третьяковых и В. Коншин». Компаньоны торговали льном, хлопком и шерстью, основали льняную мануфактуру. Они считались не самыми состоятельными купцами в Москве. И не одни Третьяковы коллекционировали живопись. Но лишь Павел Третьяков поставил перед собой цель – «устроить в Москве художественный музеум или общественную картинную галерею». Этим делом, не прекращая до последнего вздоха предпринимательства, занимался свыше сорока лет, видя в нем миссию, возложенную на него Провидением. Не только первым покупал картины в мастерских и на выставках русских художников, опережая царя (за «Боярыню Морозову» заплатил Сурикову десять тысяч рублей). Он делал заказы, поощрял, вдохновлял художников вниманием, вкладывал в национальное искусство свое личное состояние.

Если бы не Третьяков, Репин не успел бы написать Мусоргского в военном госпитале за несколько дней до гибели. И не осталось бы портрета Некрасова, позировавшего Крамскому на смертном одре. Галереей в галерее стала заказанная им лучшим художникам серия портретов корифеев русской культуры. Московская городская дума приняла бесценный дар коммерции советника. Частная коллекция стала муниципальной собственностью – «Московской городской художественной галереей Павла и Сергея Михайловича Третьяковых». Ее посетил император Александр III, высказавшийся, что купец опередил государя. Павел Михайлович вежливо отказался от предложенного дворянства, но принял звание почетного гражданина Москвы, которую называл «дорогим мне городом».

В завещании Третьякова оговаривались два условия – бесплатный вход в галерею на «вечное время». Не посчитались и с другим пожеланием – не пополнять собрание. Он умер со словами: «Храните галерею и будьте все здоровы».

Галерею национализировали, переименовали и приумножили безмерно. Не так посчастливилось храму Николая Чудотворца. Первый акт трагедии произошел в 1922 году, когда отсюда вывезли все ценности, 9 пудов 22 фунта и 1,5 золотника золотых и серебряных изделий. Второй акт разыграли в 1929 году. Иконостас передали хозяйственному отделу Лубянки для смывки золота. Все, что не блестело, «реализовалось» по усмотрению зловещего «Антиквариата», распродававшего национальные сокровища иностранцам. В третьем акте «за контрреволюционную агитацию» арестовали настоятеля храма Илию Четверухина и отправили в лагерь, где он заживо сгорел во время пожара.

Через шестьдесят лет храм вернули верующим. Над ним снова высится колокольня и сияют пять глав.

...Государев хамовный двор в Замоскворечье напоминал Кремль. Каменнные стены с проездными воротами и шатровыми башнями выглядели крепостью. Прибывший из Санкт-Петербурга с поручением зарисовать виды Москвы академик Федор Алексеев оценил красоту вековых стен. И запечатлел этот средневековый государственный завод. В его палатах ткачи, пряхи, швеи выделывали для царского двора белое бумажное полотно – хаман. Петру Первому требовалось парусное полотно для флота. Он перевел ткачей на Яузу, а за прочными стенами начали чеканить монету.

О канувшем в Лету Монетном дворе напоминает Старомонетный переулок. Палаты двести лет назад снесли. Но как долго дымили трубы рядом с купеческими усадьбами, где жили наши первые капиталисты! У Якиманки завел ткацкое дело Рябушинский. Замок из красного кирпича «Товарищества Московской Голутвинской мануфактуры» заполняет Якиманскую набережную. На Берсеневской набережной благоухает запахами старинная конфетная фабрика Федора Эйнема, она же «Красный Октябрь». На Малой Ордынке цветет и пахнет «паровая фабрика шоколада» Ивановых, ныне «Рот-Фронт». На Большой Ордынке до недавних дней выполняли план четыре завода, в их числе второй авторемонтный (ВАРЗ), приказавший долго жить. За редким исключением наступившая эра капитализации ставит крест на индустрии раннего капитализма и «развитого социализма» в центре города. Слишком дорога здесь земля, чтобы фабриковать консервные банки и ремонтировать автомашины.

В какой столице видано, чтобы напротив дворца президента небо заволакивали клубы дыма? Видано это в нашей Москве, напротив Кремля, где дает ток электростанция «Общества электрического освещения 1886 года», она же первая МОГЭС. Вряд ли скоро этот корабль электрификации с частоколом труб уплывет отсюда куда подальше. Но многие заводы и фабрики за Москва-рекой после краха социализма закрылись.

Где была карандашная фабрика купца третьей гильдии Григория Рубинштейна в Замоскворечье? Следы утеряны, возможно, на ее месте угасло за глухим забором некое производство рядом с храмом Николы в Толмачах. Точно известно, «на Толмачах в приходе Николы» 6 декабря 1835 году в Николин день родился у фабриканта младенец мужского рода, крещенный в этой церкви под именем Николая. К тому времени бывший житомирский купец первой гильдии поменял веру предков, как это сделал другой известный персонаж истории, Израиль Бланк, по материнской линии дед Ленина.

Снесенный полвека назад дом, где родился Николай, стоял на Большой Ордынке, 26. Там сейчас разросся за оградой сквер, напоминающий об исчезнувших здешних садах. «Бывали ли вы в Замоскворечье? – спрашивал читателей Аполлон Григорьев. – Его не раз изображали сатирически. Но до сих пор никто, даже Островский, не коснулся его поэтических сторон. А эти стороны есть, хоть на первый взгляд – внешние, наружные. Во-первых, уж то хорошо, что чем дальше вы идете вглубь, тем более Замоскворечье перед вами в зеленых садах; во-вторых, в нем улицы и переулки расходились так свободно, что явным образом они росли и делились...»

Были и внутренние, невидимые с улицы поэтические стороны жизни, не замеченные Островским. За стеной гостеприимного дома новоявленного московского купца часто звучала музыка. Играла на германском старинном «столообразном фортепиано» мать большого семейства. Играли с утра пораньше сыновья Антон и Николай. Старший рано покинул родной дом. (Он прославился как пианист и композитор, основал в Санкт-Петербурге первую российскую консерваторию.) Младший вырос в Замоскворечье и почти всю жизнь провел в родном городе. Однажды мать застала малыша за инструментом, когда он пытался воспроизвести клавишами бой часов Спасской башни. Звон курантов доносился до середины Большой Ордынки. Поднятого на рассвете ребенка усаживали за фортепиано. Златокудрого Николая показали Листу, гастролировавшему в Москве. Игра вундеркинда потрясла гениального артиста: он почти каждый день бывал в доме купца, чтобы полюбоваться чудом природы. Листу казалось, что в Николае Рубинштейне воплотился дух Вольфганга Амадея Моцарта. Восьмилетний пианист с триумфом дал первый концерт в Москве.

Николай Рубинштейн – великая фигура Замоскворечья. Не посещая гимназии, сдал выпускные экзамены и поступил на юридический факультет Московского университета. Начинал карьеру, когда музыкантами служили крепостные. Родителям невесты пришлось дать слово не выступать в публичных концертах, чтобы не позорить фамилию столбовых дворян Хрущевых! Порвав оковы семейной жизни, Николай покорил раз и навсегда своим исполнением Москву. И позднее – Париж. Французы наградили его орденом Почетного легиона.

Как пишут биографы, влюбчивый до чрезвычайности, он заводил романы с женщинами всех слоев общества, разного характера, начиная от страстных и глубоких натур до экзальтированных истеричек. «Много работаю, но не забываю также игру в карты, вино и женщин, – писал Николай матери, – ибо в противном случае был бы (по Лютеру) дураком». В любви везло, в карты проигрывал без печали. Был счастлив, окруженный учениками, друзьями и возлюбленными, превращая Москву в музыкальную столицу мира. В ней он царствовал двадцать лет, принимал с почетом королей музыки – Вагнера и Берлиоза. Рядом с Московским университетом открыла двери основанная им Московская консерватория.

Рубинштейн принял на службу никому не ведомого Петра Чайковского, поселив неприкаянного музыканта у себя дома. Все поступки директора консерватории определялись одной целью: «возвысить значение русской музыки и русских артистов». Он исполнял первым все сочинения Чайковского. Музыка заполнила не только Колонный зал Благородного собрания, но и громадный Экзерциргауз, проще говоря, Манеж. Под его крышей тысячи москвичей слышали игру громадного оркестра и хора в 700 человек!

С детства Рубинштейн дружил с братьями Третьяковыми, бегал с ними купаться на Москва-реку. Его знала вся Москва. Извозчикам не нужно было называть адрес, чтобы доехать до квартиры директора консерватории. Заседания, концерты, обеды, вечера, приемы, игра в карты, свидания... Но что бы ни случилось вечером и ночью, профессор утром никогда не опаздывал в класс. Николай Рубинштейн горел как свеча с двух сторон и умер в 45 лет. Его похоронили в Замоскворечье, в Даниловом монастыре.

Потрясенный смертью друга Чайковский написал трио «Памяти великого художника». Были собраны большие деньги в фонд Рубинштейна на строительство нового здания с Большим и Малым залом. Над их сценами водрузили барельефы основателя этого храма музыки. Советская власть, воспылав в 30-е годы любовью к русской классике, присвоила имя Чайковского одной из улиц Садового кольца и Московской консерватории. Она же водрузила ему памятник перед входом в Большой зал, где предполагали установить монумент основателю консерватории. Эта же власть музей Рубинштейна трансформировала в музей имени Глинки.

...Николай Рубинштейн с триумфом выступал в Париже в том самом году, когда Эдисон впервые продемонстрировал изобретенным им фонограф. Записать игру великого пианиста не успели. Сохранились воспоминания. «Как всякий человек, проникнутый неугомонным чувством своего призвания, он ничего не забывает, никогда не отдыхает и в самом себе видит только орудие своей мысли». Так высказался граф Владимир Соллогуб, автор «Тарантаса», повидавший на своем долгом веку много замечательных людей. Граф бывал в Замоскворечье у церкви Николы в Толмачах в «доме Демидовых» за чугунной решеткой. В нем жена брата, Мария Федоровна Соллогуб, держала светский салон, известный в Москве 60 х годов ХIХ века. В нем не только вкусно ели и сладко пили. В графском дворце публицисты и профессора обсуждали вечные русские вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?» Этим они занимались в то самое время, когда студенты Московского университета в подвале трактира на Трубной площади решали судьбу царя-реформатора. Салон княгини Волконской на Тверской известен каждому школьнику. Салон графини Соллогуб в Толмачах забыт. Она не воспета поэтами, как «царица муз и красоты», уехавшая навсегда из Москвы в Рим. Там на площади, где шумит фонтан Треви, каждый может поклониться праху русской княгини в католическом храме.

Гостями Марии Соллогуб были Гоголь, Тургенев, западники и славянофилы. В ее салоне, как в Английском клубе, можно было говорить свободно о политике, не опасаясь тайной полиции. Графиня магнетизировала современников. «И ум, и сердце, и характер – все в ней было превосходно», – утверждал Борис Чичерин, городской голова Москвы, отстраненный Александром III от выборной должности за либеральную речь на банкете по случаю неожиданной коронации, случившейся после убийства Александра II. «Там сам себя Чичерин поразил», – иронизировал по этому поводу Некрасов. Даже после гибели императора либерал Чичерин надеялся на конституционные реформы. (Племяник профессора-энциклопедиста, Николай Чичерин, отказался из идейных соображений от богатого наследства дяди и «пошел другим путем», став в правительстве Ленина наркомом по иностранным делам.)

Еще одно славное забытое имя – Юрий Самарин, брат графини, историк и публицист. За инакомыслие попал в Петропавловскую крепость. В самиздате ходила по рукам его «Записка о крепостном состоянии и о переходе от него к гражданской свободе». Как ученый, слыл он знатоком истории крепостного права в Пруссии. Как практик, занимался отменой крепостного права в России.

В «барском оазисе среди купеческого Замоскворечья», бывало, жил скитавшийся из принципа по усадьбам друзей Владимир Соловьев, сын великого историка Сергея Соловьева. Семьи у него не было, жизнь прошла в странствиях. Каждый был рад оказать гениальному философу и замечательному поэту гостеприимство. Письмо возлюбленной возбуждало, по его словам, в нем такую радость, что он «громко разговаривал с немецкими философами и греческими богословами» на их родном языке. Учение Соловьева о «всеединстве мира» и другие концептуальные идеи многие в Первопрестольной не признавали. Это побудило его написать в адрес Москвы такие горькие слова:

Блок, Белый, Вячеслав Иванов считали Владимира Соловьева учителем. Сочинения, созданные им, вышли до революции в 10 томах. Философия, поэзия, личность этого мыслителя, преданного в СССР забвению, повлияли на символистов, поэтов Серебряного века, на племянника – поэта Сергея Соловьева, который написал о Москве иные стихи:

После «великих реформ» на Большой Ордынке возникли учреждения, какие здесь прежде не водились. В новом трехэтажном доме (22) открылось епархиальное училище. На другой стороне улицы (дом 55) появилось Александро-Мариинское училище для «беднейших детей с бесплатными завтраками». История его такова. Император Александр II, будучи в Москве, посетил городского голову, коммерции советника, купца первой гильдии Королева. На радостях тот возвел за год до убийства императора двухэтажное здание с классами и актовым залом.

В Замоскворечье потянулись люди, чтобы полюбоваться картинами. Специально для них Павел Третьяков построил новые залы вблизи своего дома в Толмачах, завещанного Москве.

Все известные барские усадьбы во второй половине ХIХ века поменяли владельцев. Дом-дворец Киреевских (41) перешел в руки Морозовых, одной из ветвей могучей купеческой династии. Владение оформили на имя Марии Федоровны Морозовой, жены купца первой гильдии Тимофея Саввича Морозова, владельца «Товарищества Саввы Морозова и сына и Ко». Так, на всякий пожарный случай, поступали многие предприниматели, оформляя недвижимость на жен. В случае банкротства строения, записанные на супругу, не описывались. (При финансовом крахе Саввы Мамонтова его роскошный дом-музей на Садовой-Спасской с картинами, мебелью, книгами пошел с молотка за долги. А подмосковное имение Абрамцево, записанное на имя жены, осталось за обанкротившимся меценатом.)

«Дом Демидовых», он же Соллогубов, как многие московские роскошные дворцы ХVIII века, заняла Шестая мужская гимназия, закрытая в 1917 году большевиками. Она успела выпустить Ивана Шмелева, Станислава Шацкого, Николая Хмелева, Всеволода Пудовкина. Все они после гимназии поступили в Московский университет на разные факультеты. И все занялись не тем, чему их учили. Писатель Шмелев, педагог Шацкий, артист Хмелев и кинорежиссер Пудовкин вписали свои имена в историю ХХ века.

...За год до его начала купеческую Большую Ордынку, как аристократическую Поварскую, обсадили молодыми голландскими липами... Что последовало дальше?..

Огнями ХХ века засиял в конце Большой Ордынки «Кино-Палас», один из первых московских синематографов. Росли с разных сторон неудержимо доходные дома, нависая над особняками и садами Замоскворечья.

Эта картина разворачивалась пред глазами Марины Цветаевой, жившей год в Замоскворечье между Ордынкой и Полянкой, в 1-м Казачьем, 8. После раннего замужества она перебралась в собственный дом, купленный на завещанные бабушкой деньги. Дом этот ей активно не нравился. Но в нем она была счастлива: здесь родилась в 1912-м дочь Аля, Ариадна, здесь написаны стихи, вошедшие во второй прижизненный сборник «Волшебный фонарь». Тогда же вышло «Детство», написанное мужем, юным Сергеем Эфроном, «прекрасным внешне и внутренне», по словам Марины. (Этот красавец, белый офицер, в эмиграции «густо покраснел» и из литератора трансформировался в агента Лубянки. К нему вели следы кровавых преступлений, убийства русских генералов во Франции. Эфрон втянул в опасные игры дочь, погубив себя и семью.)

В 1912 году Замоскворечье посетил Николай II. В его присутствии освятили храм Покрова Богородицы, построенный сестрой жены и вдовой дяди. Внучка английской королевы Виктории немецкая великая герцогиня Элла считалась самой красивой коронованной невестой Европы. Она отказала Вильгельму, будущему кайзеру Германии. Дав обет девственницы, вышла замуж за великого князя Сергея Александровича, не нуждавшегося в женской ласке. Приняла православие под именем Елизаветы Федоровны. После убийства мужа переехала из Кремля в Замоскворечье. Продала драгоценности, включая обручальное кольцо, купила строения на Большой Ордынке, 24, и большой дом в соседнем Старомонетном переулке, 33. Здесь основала Марфо-Мариинскую обитель сестер милосердия. И с необыкновенной энергией и размахом стала лечить неимущих, спасать детей, рожденных в притонах Хитровки. Она открыла первый приют для безнадежнобольных задолго до первого хосписа в Англии. Рядом с поликлиникой, больницей, аптекой, столовой, приютом возникло несколько церквей. Главный храм княгиня заказала Алексею Щусеву. Будущий автор Мавзолея и резиденции Лубянки начинал с церкви. В том стиле, в каком русские строили в Новгороде и Пскове, в райском саду обители вырос в Замоскворечье приземистый храм под массивным куполом и с вместительной трапезной. Стены и своды расписал Михаил Нестеров, создавший большую композицию – «Русь, идущую навстречу Христу», другие фрески.

Елизавета Федоровна жила рядом с палатой тяжелобольных и домовой церковью Марфы и Марии, сестер Лазаря. Как известно из Нового Завета, их дом любил посещать Христос. Свою обитель настоятельница представляла подобным домом для страждущих. Облицованный зеленой глазурованной плиткой фасад с тремя арочными окнами на Большой Ордынке, 34, и есть то место, откуда княгиню увезли латышские стрелки. Уехать в тяжкий год из России она не пожелала, как ни старались посланцы кайзера Вильгельма, не забывшего Эллу. Елизавету Федоровну и князей Романовых сбросили живыми в шахту, забросав братскую могилу гранатами. Две из них не взорвались, упав рядом с изувеченной княгиней на выступ шахты. Проезжавший мимо крестьянин слышал пение молитвы, доносившееся из бездны... Княгиня желала, чтобы ее похоронили в Иерусалиме. Там она и погребена в русском монастыре, причисленная к лику святых.

На Ордынке плакал в ночи, страдая от разлуки с любимой, герой рассказа Ивана Бунина «Чистый понедельник». Он вспоминал, как однажды они взяли извозчика и направились искать дом, где когда-то жил Грибоедов.

«И мы зачем-то поехали на Ордынку, долго ездили по каким-то переулкам в садах, были в Грибоедовском переулке, но кто же мог указать нам, в каком доме жил Грибоедов – прохожих не было ни души...»

Жил там дядя автора «Горя от ума», владел усадьбой в Грибоедовском переулке, 3—5. Где этот переулок? От него не осталось ни названия, ни домов, ни садов. Грибоедовский переименовали в Пыжевский и сокрушили почти все прежние строения. Несколько часов я ходил по местам, где когда-то колесили бунинские влюбленные, и записывал названия институтов. Все они занимаются геологией, рудными месторождениями, петрографией, минералогией и геохимией, минеральным сырьем... Нигде в Москве на столь малом пространстве нет такой концентрации научных сил. Чем объясняется привязанность горняков к тихому уголку?

Оказывается, на Большой Ордынке, 32, в своей усадьбе сын купца, потомственный почетный гражданин Владимир Аршинов заказал архитектору Федору Шехтелю проект особняка. Архитектор построил дом во дворе в стиле модерн. Окончив Московский университет, геолог Аршинов основал в этом доме с башней под куполом институт петрографии, изучения горных пород. Это случилось в 1910 году. Так частный дом стал магнитом, который с годами притянул к себе массу естествоиспытателей, да каких! (О них чуть ниже.)

...Летом 1917 года на Большой Ордынке, 55, в квартире дома Александро-Мариинского училища поселился 29-летний Николай Бухарин. Вскоре он станет самым молодым членом ленинского Политбюро, «любимцем партии». Коренной москвич, сын учителей, золотой медалист Первой (элитарной) гимназии вернулся после Февральской революции из эмиграции в родной город, чтобы захватить власть. На двери его квартиры значилось: «Бухарин, большевик». То была подлинная фамилия, не псевдоним. Во всем остальном, что писал и говорил тогда в дни революции трибун большевизма, была тьма лжи.

«Неправда! Никаких конфискаций и реквизиций у мелкого люда не будет, – обещал Бухарин обывателям, лавочникам, ремесленникам, учителям, почтовым служащим. – Мелкие вкладчики будут вознаграждены. Мелкая собственность останется в полной неприкосновенности...» Сулил москвичам «порядок революции» и народный контроль...

Ему обыватели поверили и были жестоко наказаны. Все, как один, остались без вкладов, домов и квартир, столового серебра и фамильного золота. Что не разграбили патрули, сами отнесли на Зацепский рынок, чтобы не умереть с голоду. (Революция муниципализировала дом Марины Цветаевой, сломанный в недавние годы.) А сам автор пафосных статей в «Правде» и «Известиях» погиб под «пролетарской секирой», которой сам мысленно размахивал над чужими головами.

Большевики закрыли на Большой Ордынке епархиальное училище, Третью женскую гимназию, приют, церкви, разогнали сестер Марфо-Мариинской обители. Из пятиэтажного дома Елизаветы Федоровны в Старомонетном переулке выселили монахинь и поселили рабфаковцев Горной академии. Аршиновский институт петрографии преобразовали в государственный институт минерального сырья. Рядом с домом Шехтеля один из трех братьев-архитекторов Весниных возвел новые большие корпуса. Так началась геологизация Замоскворечья...

«Кино-Палас», до революции перестроенный в театр на тысячу мест (ныне – филиал Малого театра), содержал в 20-е годы антрепренер Струйский. На сцене его театра выступал тогда мало кому известный артист. В Одессе звали его Ледей Вайсбейном. В Москве он исполнял с триумфом блатные песни, имитировал уличный одесский оркестр. Позднее у него появился свой большой джаз-оркестр, его все увидели и полюбили в «Веселых ребятах». Он раньше других снял изумительный клип «Пароход». Леонид Утесов первый, под аккомпанемент оркестра, не имея голоса, запел сердцем. И как! Этот безголосый веселый певец в довоенные годы стал таким же популярным, каким был до революции гениальный певец Федор Шаляпин.

«Легендарная Ордынка». Перед войной в Лаврушинском переулке единственный домовладелец – государство возвел громадный жилой дом. Одних писателей, таких как Борис Пильняк, Николай Клюев, Осип Мандельштам, партия убивала или предоставляла им плацкартные места на нарах. Другим – выдавала ордера в бесплатные многокомнатные квартиры. Михаил Булгаков не удостоился такой чести. Ему удалось лишь мысленно руками Маргариты учинить дебош в квартире дома «Драмлита»...

Так писал Борис Пастернак, справивший новоселье в этом доме с другими классиками советской литературы – Пришвиным, Ильфом и Петровым, Паустовским, Катаевым... Когда на Москву налетали германские самолеты, поэт поднимался на крышу, чтобы тушить зажигалки, сыпавшиеся на Москву как град.

Из дома-каланчи выезжала на фронт с концертами Лидия Русланова, жившая в нем с мужем, генералом Крюковым. Отсюда ее и мужа увезли на Лубянку, далее везде. Как гениально пела эта высокая некрасивая женщина в каком-то цыганском наряде! «Что это за русская баба с таким необычайным голосом, – спросил Шаляпин у Максима Горького. – Я ее слушал и плакал». Миллионы людей плакали и смеялись, когда она пела по радио. И я, мальчишка, заслушивался «Валенками», всеми ее дивными песнями, что доносились в дни войны до моего барака из соседнего магнитогорского парка.

«Всем домам – надо, не надо – стали надстраивать верхние этажи», – досадовала Анна Ахматова, жившая в таком изуродованном доме на «Легендарной Ордынке», 17. Так назвал свои воспоминания протоиерей Михаил Ардов. Его сводный брат – не нуждающийся в представлении артист Алексей Баталов. Их детство прошло вблизи Ахматовой, подолгу гостившей в углу московской квартиры Ардовых. Отсюда она смотрела в сторону Кремля, где жил тиран, отнявший у нее сына и мужа.

Сюда приходила на встречу с Анной Ахматовой Марина Цветаева. В этой квартире мать встретилась с вышедшим на свободу сыном, Львом Гумилевым, который провел полжизни в неволе.

Здесь тайком Миша Ардов скопировал «Реквием». Дал доверительно прочесть профессору университета Западову... Вскоре гениальная поэма, за которую автор рисковал при Сталине головой, вышла в Мюнхене и других городах Европы, но не в советской Москве...

В разгар войны появился на Ордынке бородатый физик Игорь Курчатов. И по приказу Сталина под приглядом Берии занялся реализацией советского атомного проекта в пику американскому. Базой физиков-атомщиков стал институт в Пыжевском переулке. Отсюда конструкторы атомной и водородной бомб перебрались на окраину, облюбовав для реактора корпус недостроенной больницы в Покровском-Стрешнево.

С тех пор переулок и его дворы застраивался корпусами институтов напрямую или косвенно связанных с ядерной энергией. Если одна бомба упадет, не дай бог, в их гущу, то она подорвет атомную мощь державы. Потому что на Большой Ордынке, на месте особняка купца Лямина, где его дочь основала приют, выстроено самое громадное здание улицы и района. Высота 12 этажей. Стиль – сталинский ампир. В историю оно вошло как Министерство среднего машиностроения СССР. Вывески у подъезда не полагалось, то был один из советских секретов Полишинеля. Сегодня у дверей дома читаю: «Министерство атомной энергии Российской Федерации».

Министром «среднемаша» до 88(!) лет служил Ефим Славский, человек легендарный, окутанный мраком секретности. Трижды получал в Кремле Звезду Героя, дважды – золотую медаль с профилем Сталина, однажды – с профилем Ленина, поскольку по статусу больше не полагалось. В эти стены вызывались из засекреченных городов отцы водородной бомбы – трижды Герой Андрей Сахаров, трижды Герой Юлий Харитон. Его и Курчатова после первого в мире взрыва водородной бомбы поцеловал в лоб маршал Лаврентий Берия, отвечавший за ядерный проект. Ядерщики и ракетчики творили свои «изделия» под кураторством этого сталинского маршала, как танк сокрушавшего все преграды на пути к мировому господству. Оказавшись перед судом в бункере бомбоубежища, он кричал караульным: «Вы не знаете, кто я такой! Это я, я сделал ракеты!..» Комендант Стромынки обходил на моих глазах комнаты студенческого городка и выносил портреты лысого плотоядного мужчины в пенсне – Лаврентия Берии. С того дня начал рассеиваться мрак большевизма, густо окутавший Россию.

...Выйдя из Третьяковской галереи, в газетной витрине я случайно увидел «Московский комсомолец» с большой фотографией улыбавшихся комсомольцев. Днем они строили университет, вечером готовились стать его студентами. Этот случай решил мою судьбу. Через год я пришел в Лаврушинский как строитель МГУ, чтобы ответить на вопросы Николая Атарова, члена редакционной коллегии «Литературной газеты», соседа классиков советской литературы. Писатель задумал написать роман о стройке коммунизма на Ленинских горах и пригласил меня домой, чтобы поговорить по душам.

– А вы знаете, Николай Сергеевич, – сказал я ему доверительно, – утром под конвоем к нам на стройку водят колонны заключенных? А тысячи расконвоированных заключенных живут в бараках...

Книгу о строителях Атаров не написал, сочинил повесть «Не хочу быть маленьким», подаренную мне с автографом. В ней использовал мою исповедь в образе некоего Чака, прочесть о котором я до сих пор не собрался...

...На дверях двухэтажного дома, принадлежавшего до революции некой Марии Петровне Петровой, на Большой Ордынке, 33, прочел я на медной пластинке:

Его маршал Жуков восседает на арабском скакуне у Красной площади. Его Кирилл и Мефодий стоят у Старой площади. Напротив особняка во дворе храма Покрова застыла беломраморная Елизавета Федоровна. И это статуя Клыкова...

Обелиск из иерусалимского камня водружен на Большой Ордынке, 41, за оградой особняка Киреевских-Морозовых, бывшего нарсуда, нынешнего офиса преуспевающей фирмы, которая воссоздала изуродованный и ограбленный дворец, вернула на прежнее место портрет Морозова, написанный Серовым. Эрнст Неизвестный по идее нового владельца особняка изваял обелиск «Возрождение». На его открытие сошлись три художника. Эрнст Неизвестный, прославившийся надгробием Хрущева, Зураб Церетели, подаривший ему этот заказ, и Илья Глазунов, которому друг Эрик в юности задавал мучивший его вопрос: «Может ли еврей быть русским художником?!»

Бывший лейтенант Эрнст Неизвестный принял православие, заполнил стены своего американского дома распятиями Христа.

Дом купцов Петуховых в Щетининском, 10, унаследовал Феликс Евгеньевич Вишневский, известный московским коллекционерам и московскому уголовному розыску под кличкой Гундосый. Ему отец в 1918 году подарил портрет Василия Тропинина. Остальные 200 картин он собрал сам, находил, менял, покупал, используя самые невероятные способы, волновавшие милицию. Одноэтажный особняк родителей после революции в виде исключения из правил остался в частной собственности профессора-экономиста Николая Григорьевича Петухова. Этот дом профессор завещал другу Феликсу. С невероятными трудностями, как рассказывал мне Вишневский, ему удалось подарить свое бесценное собрание родному государству вместе с особняком. Государство открыло в 1971 году в Замоскворечье музей Василия Тропинина и художников его времени. Так в ХХ веке советский служащий с зарплатой сто рублей повторил подвиг Павла Третьякова, ворочавшего в ХIХ веке миллионами. Кому из них было тяжелее?

Еще одна метаморфоза случилась с усадьбой потомственной почетной гражданки Блохиной. Она стала воротами на святую землю миллиону соотечественников. Генерал, посол Израиля, его имя носила линия Бар-Лева, сказал мне на Большой Ордынке: «Россия осталась великой державой и после распада СССР». Я в этом, как другие, не сомневаюсь.