Хроника времен Карла IX

Глава девятая ПЕРЧАТКА

Весь двор собрался в Мадридском замке. Королева-мать, окруженная своими дамами, ожидала у себя в комнате, что король, перед тем как сесть в седло, придет к ней позавтракать. Между тем король в сопровождении принцев медленно проходил по галлерее, где собрались все мужчины, участники королевской охоты. Он рассеянно слушал фразу, с которой придворные к нему обращались, и часто отвечал им довольно резко. Когда он поровнялся с двумя братьями, капитан преклонил колено и представил королю нового корнета. Мержи глубоко поклонился и поблагодарил его величество за честь, которой он удостоился раньше, чем ее заслужил.

— Ах, так это о вас говорил мне отец-адмирал? Вы — брат капитана Жоржа?

— Да, государь.

— Вы гугенот или католик?

— Ваше величество, я протестант.

— Я спрашиваю просто из любопытства; чорт меня побери, если я хоть сколько-нибудь забочусь о вероисповедании тех, кто мне хорошо служит.

После этих достопамятных слов король прошел к королеве. Несколько мгновении спустя рой женщин высыпал на галлерею, словно посланный для того, чтобы придать терпение кавалерам.

Я буду рассказывать только об одной красавице этого двора, столь богатого красотой. Я буду говорить о графине Тюржис. Она была одета амазонкой, ее костюм, ловкий и в то же время изящный, к ней очень шел. Она еще не надела маски. Поразительно белый и притом неизменно бледный цвет ее лица оттеняли волосы, черные, как смоль. Правильные дуги бровей, легко соприкасаясь концами, придавали ее лицу выражение твердости или скорее гордыни, нисколько не нарушая общей прелести черт. В больших синих глазах прежде всего заметно было холодное пренебрежение. Но при оживленном разговоре зрачки заметно расширялись, как у кошки, глаза загорались огнем, и даже испытанному щеголю было трудно не поддаться их магическому воздействию.

— Графиня Тюржис! До чего она сегодня хороша, — шептали придворные, и каждый стремился протолкаться вперед, чтобы лучше ее видеть. Мержи, стоявший у нее на дороге, был так поражен ее красотой, что остолбенел, не подумав посторониться, чтобы уступить ей дорогу, пока широкие шелковые рукава графини не коснулись его камзола.

Она заметила его волнение, быть может, не без удовольствия и соизволила на миг остановить свои прекрасные глаза на взгляде Мержи, который потупился тотчас же, между тем как густой румянец покрыл его щеки. Графиня улыбнулась и, проходя, уронила перчатку перед нашим героем, который, остолбенев, как потерянный, даже и не подумал поднять ее. И сейчас же белокурый молодой человек (то был, конечно, Коменж), стоявший позади Мержи, грубо толкнул его, чтобы пройти вперед, схватил перчатку и, почтительно поцеловав ее, отдал госпоже Тюржис. Она, не поблагодарив, оглянулась на Мержи и некоторое время смотрела на него с уничтожающим презрением. Потом, заметив около него капитана Жоржа, она громко спросила:

— Скажите, капитан, откуда взялся этот простофиля? Если судить по его манерам, то, вероятно, он гугенот.

Предмет этих насмешек был окончательно расстроен взрывом всеобщего смеха.

— Это мой брат, сударыня, — негромко произнес Жорж, — и клянусь вам честью, что он, будучи всего лишь три дня в Париже, не больший чурбан, чем Ланнуа, бывший таким до вашей обработки этого человека.

Графиня слегка покраснела.

— Капитан, это злая шутка! Не надо плохо говорить о покойниках. Дайте мне руку. Мне надо поговорить с вами по поручению дамы, которая не вполне вами довольна.

Капитан почтительно подал ей руку и отвел ее в нишу дальнего окна. Проходя, графиня еще раз оглянулась на Мержи.

Все еще ослепленный явлением прекрасной графини, сгорая желанием глядеть на нее и не смея поднять глаз, Мержи вдруг почувствовал, что кто-то тихонько ударил его по плечу. Он обернулся и увидел барона Водрейля, который, взяв его под руку, отвел в сторону, чтобы, по его словам, поговорить без помехи.

— Милый друг, — сказал барон, — вы новичок в этой столице и, быть может, не знаете, как надо вести себя здесь.

Мержи с удивлением взглянул на него.

— Ваш брат занят и не может дать вам совет; если позволите, я вам заменю брата.

— Я не знаю, милостивый сударь, что побудило вас…

— Вас жестоко оскорбили и, видя, что вы задумались, я не сомневался, что вы обдумываете способы отомстить за себя.

— Отомстить, но кому? — спросил Мержи, покраснев до корня волос.

— Разве этот маленький Коменж не толкнул вас только что? Весь двор видел, что произошло, и все ждут, что вы примете это близко к сердцу.

— Однако, — возразил Мержи, — в зале, где такая толпа народу, ничего нет удивительного, что кто-нибудь меня нечаянно толкнул.

— Господин де-Мержи, я не имею чести близко вас знать, но ваш брат — мой большой друг, и он может подтвердить вам, что я, насколько это возможно, осуществляю божественный закон прощения обид. Мне в голову не приходит втягивать вас в серьезную ссору, но в то же время я считаю себя обязанным обратить ваше внимание на то, что Коменж толкнул вас вовсе не нечаянно. Он толкнул оскорбления ради и даже, если бы не толкнул, то все-таки вы оскорблены тем, что, поднимая перчатку Тюржис, он вырвал право, предоставленное вам. Перчатка упала к вашим ногам, ergo только вам принадлежало право поднять ее и вернуть владелице… Да вот обернитесь и увидите, что на другом конце галлереи стоит Коменж, тычет пальцем в вашу сторону и издевается над вами.

Мержи оглянулся. Он увидел Коменжа, окруженного пятью-шестью молодыми людьми, которым он со смехом что-то рассказывал, а те слушали, проявляя большое любопытство. Не было никаких признаков того, что речь шла именно о нем, и тем не менее, под влиянием слов благожелательного советчика, Мержи почувствовал бешеный гнев, закипевший в сердце.

— Я найду способ встретиться с ним после охоты, — сказал он, — и я знаю, что…

— О, никогда нельзя откладывать таких хороших решений. К тому же, вызывая вашего противника немедленно после нанесения оскорбления, вы гораздо меньше грешите перед богом, чем делая это через промежуток времени, достаточный для размышления. Вы бросаете вызов в минуту запальчивости, а это не является смертным грехом. Если потом вы деретесь на самом деле, так лишь для того, чтобы избегнуть еще более тяжкого прегрешения — нарушения собственной клятвы. Простите, я забываю, что говорю с протестантом. Но как бы там ни было, условьтесь с ним сейчас же о месте встречи. Я сию минуту сведу вас для извинения.

— Надеюсь, он не откажется принести мне извинение?

— В этом вы глубоко заблуждаетесь, добрый товарищ. Не было случая, чтобы Коменж сказал: я был не прав. В конце концов, он вполне светский человек и не откажет вам в удовлетворении.

Мержи сделал усилие, чтобы успокоить свое волнение и принять равнодушный вид.

— Раз я оскорблен, так я должен получить удовлетворение. В том или ином виде я сумею его добиться.

— Чудесно, смельчак, люблю вашу отвагу, тем более что вам известно, что шпага Коменжа — лучшая шпага Парижа. Чорт возьми! это дворянин, у которого рука срослась с оружием. В Риме он брал уроки у Брамбиллы, и Пти-Жан уже не хочет состязаться с ним.

Говоря так, он внимательно вглядывался в несколько бледное лицо Мержи, который все-таки волновался больше от оскорбления, чем от его последствии.

— Я охотно предложил бы вам свои услуги в качестве секунданта в вашей дуэли, но, во-первых, я завтра приобщаюсь, а, во-вторых, я уже занят господином де-Рейнси и потому не могу обнажать шпагу ни перед кем другим.[43]

— Благодарю вас, сударь, если дело обернется этой стороной, то секундантом будет мой брат.

— О, капитан — великий знаток этих дел. Пока что я приведу вам Коменжа, чтобы вы с ним объяснились.

Мержи поклонился и, отвернувшись к стопке, стал обдумывать фразу для вызова, стараясь придать лицу подходящее выражение.

Вызов надо делать с некоторой грацией, которая, как многое другое, является результатом привычки. Наш герой впервые попал в такое положение, а потому он чувствовал себя в состоянии некоторого замешательства. В эту минуту он не думал об ударах шпаги, но лишь о каких-нибудь словах, которые случайно окажутся недостойными дворянина. Он только что успел составить в голове фразу, одновременно и жесткую, и вежливую, как барон Водрейль тронул его за руку, и фраза испарилась из головы.

Коменж со шляпой в руке отвешивал ему нахально-вежливый поклон и говорил сладким голосом:

— Вы, кажется, желали беседовать со мною, сударь?

От гнева кровь ударила Мержи в голову, он быстро ответил тоном твердым, даже более твердым, чем он рассчитывал.

— Вы нагло вели себя со мною, и я требую удовлетворения.

Водрейль кивнул головой одобрительно. Коменж выпрямился, подбоченился — поза, которой выражалась в тогдашние времена строгость, — и сказал с величайшей важностью:

— Милостивый государь, вы — нападающая сторона, следовательно, мне, как защищающемуся, правила предоставляют выбор оружия.

— Назовите, какое вам подходит.

Коменж принял вид размышляющего человека.

— Тяжелая шпага[44], — сказал он, — не плохое оружие, но раны, нанесенные ею, могут изуродовать лицо. В нашем возрасте, — добавил он с улыбкой, — не так приятно показывать своей любовнице шрам на самой середине лица. Рапира делает маленькое отверстие, но его вполне достаточно. (Он улыбнулся снова.) Итак, я выбираю рапиру и кинжал.

— Отлично, — ответил Мержи и хотел удалиться.

— Постойте, — закричал Водрейль, — вы позабыли условиться о времени и месте.

— Обычно придворные встречаются для этих целей на Пре-о-Клер, — сказал Коменж, — и если у сударя нет на примете какого-нибудь другого места, которое он предпочитает…

— Хорошо, пусть будет Пре-о-Клер.

— Что касается часа… Я не встану по причинам, мне известным, раньше восьми часов… Вы меня поняли? Я сегодня ночую дома и потому не смогу быть на Пре-о-Клер приблизительно раньше девяти часов.

— Значит, в девять часов.

Посмотрев в сторону, Мержи увидел близко от себя графиню Тюржис, которая только что отошла от капитана, занятого разговором с другой дамой. Вы чувствуете, что при виде прекрасной виновницы этого злого дела наш герой постарался придать своему лицу выражение одновременно и серьезное, и полное напускной беспечности.

— С некоторых пор, — сказал Водрейль, — в моду вошло сражаться в красных штанах. Если у вас нет готовых, я пришлю вам нынче вечером. На них незаметна кровь, так будет опрятнее.

— Я считаю это мальчишеством, — заметил Коменж.

Мержи неловко наклонил голову.

— Итак, друзья мои, — произнес тогда барон Водрейль, попавший, повидимому, в родную стихию, — теперь дело только за тем, чтобы условиться о секундантах и их помощниках[45] для нашей дуэли.

— Сударь, кажется, новичок при дворе, — произнес Коменж, — и ему, может быть, трудно будет сразу найти двух секундантов, поэтому, снисходя к нему, я заявляю, что довольствуюсь одним.

Мержи не без усилия сложил губы наподобие улыбки.

— Невозможно быть более обходительным, — сказал барон. — Ну, право же, одно удовольствие иметь дело с таким предупредительным человеком, как господин Коменж.

— Вам понадобится рапира такой же длины, как моя, — продолжал Коменж, — поэтому я рекомендую вам Лорана, под вывеской «Золотое солнце», на улице Феронри. Это лучший оружейник в столице; скажите ему, что вы приходите от моего имени, и он всем пойдет вам навстречу.

С этими словами он повернулся на каблуках и совершенно спокойно подошел к компании молодежи, которую только что покинул.

— Должен вас поздравить, господин Бернар, — сказал Водрейль, — вы прекрасно справились с вызовом. Уверяю вас, превосходно! Коменж не привык, чтобы с ним так разговаривали. Его боятся, как огня, с той поры, как он уложил верзилу Канильяка; потому что, убив два месяца назад Сен-Мишеля, он и этим не стяжал себе новой славы: Сен-Мишель не искусный противник, между тем как Канильяк ухлопал пять-шесть человек, не получив ни одной царапины. Он изучал фехтовальное искусство у Борели в Неаполе и говорит, что, умирая, Ланзак открыл ему секрет удара, натворившего столько бед. Сказать правду, — продолжал он, как бы про себя, — Канильяк обокрал церковь в Оксерре и швырнул на землю святые дары; ничего нет удивительного, что его постигла кара.

Хотя подробности эти нимало не занимали Мержи, он считал своим долгом продолжать разговор, боясь, как бы в голову Водрейлю не закралось подозрение, оскорбительное для его храбрости.

— К счастью, — сказал он, — я не обворовал никакой церкви и в жизни ни разу не прикасался ни к каким святым дарам. По-моему, я в меньшей опасности.

— Надо, чтобы я сделал вам предупреждение. Когда вы скрестите оружие со шпагой Коменжа, берегитесь одной хитрости с его стороны; его уловка стоила жизни Томазо. Коменж крикнул, что у него сломалось острие шпаги, Томазо немедленно вскинул шпагу над головой, ожидая рубленого удара, но шпага у Коменжа была целехонька, и так как Томазо не ожидал колотого удара, то она вонзилась по самую рукоятку в его незащищенную грудь… Но у вас будут рапиры: с ними опасности меньше.

— Сделаю, что могу.

— Вот что еще. Выбирайте кинжал с крепкой чашкой: это прекрасно для парирования. Видите этот шрам на левой руке? Я получил его только потому, что однажды вышел на поединок без кинжала. У меня была ссора с молодым Талларом, и благодаря отсутствию кинжала я был уверен, что лишусь левой руки.

— А что же, он был ранен? — спросил Мержи с рассеянным видом.

— Я убил его в силу обета св. Маврикию, моему покровителю. Захватите с собою полотна и корпии. Это не повредит. Не всегда человека убивают наповал. Хорошо сделаете, если положите шпагу на алтарь во время обедни… Ах да, ведь вы протестант! Еще одно слово. Не считайте, что перемена места унижает противника. Наоборот, заставьте его хорошо побегать; у него одышка, заморите его и, улучив подходящую минутку, делайте выпад в грудь, и вот ваш противник валится с ног.

Он долго продолжал бы свои прекрасные советы, если бы громкое пение охотничьих рогов не подало знак, что король вскочил в седло. Двери апартаментов королевы открылись, и их величества в охотничьих костюмах направились к крыльцу.

Капитан Жорж, только что покинувший свою даму, вернулся к брату и, хлопнув его по плечу, сказал с веселым видом:

— Клянусь обедней, ты счастливый бездельник! Взгляните на этого маменькиного сынка с усиками котенка. Стоило ему появиться — и все женщины сходят с ума. Ты знаешь, что прекрасная графиня говорила со мной о тебе добрые четверть часа. Ну, храбрись! Во время охоты скачи рядом с нею и ухаживай вовсю. Но что с тобою делается? У тебя вытянулось лицо, как у гугенотского попа, приговоренного к сожжению. Ну тебя к чорту, будь ты веселее!

— Я не чувствую большой охоты ехать сейчас… Я хотел бы…

— Если вы не примете участие в охоте, — сказал тихонько барон Водрейль, — то Коменж подумает, что вы струсили.

— Хорошо, — сказал Мержи, проводя рукою по горячему лбу.

Он решил, что будет лучше по окончании охоты рассказать брату о происшедшем. «Какой стыд, — подумал он, — если Тюржис поверит, что я боюсь, если она подумает, что мысль о предстоящей дуэли помешала мне принять участие в наслаждениях охоты».