Хроника времен Карла IX

Глава восемнадцатая ОГЛАШЕННЫЕ

Когда любовники скромны и осторожны, то зачастую случается, что раньше чем через неделю общество не в состоянии бывает проникнуть в их отношения. После этого срока благоразумие ослабевает, предосторожности кажутся смешными; быстрый взгляд легко заметить, еще легче истолковать, и вот уже тайна открыта.

Подобным же образом связь графини Тюржис и молодого Мержи скоро перестала быть секретом для двора Екатерины. Масса очевидных доказательств могла бы открыть глаза слепым; так, например, госпожа Тюржис носила обычно ленты сиреневого цвета, и такие же банты появились на шпаге Бернара, на его камзоле и на башмаках. Графиня довольно открыто заявляла о том, что бородатые подбородки внушают ей ужас, но что красивые усы ей нравятся. И вот с некоторых пор подбородок Мержи оказался тщательно выбритым, а его усы, отчаянно завитые, напомаженные и расчесанные свинцовым гребнем, образовывали подковообразную форму, концы которой поднимались значительно выше носа. Наконец, дело дошло до того, что начали рассказывать, что некто, выйдя из дому ранним утром и пересекая улицу Ассис, видел, как садовая калитка дома графини отворилась и оттуда вышел человек, в котором, несмотря на плащ, окутывавший его до самого носа, удалось без труда узнать сеньора Мержи.

Но всего больше убеждало и наталкивало на удивительное заключение то обстоятельство, что молодой гугенот, этот насмешник, безжалостно издевавшийся над всеми обрядами католического культа, теперь сделался усердным посетителем храма, не пропуская почти ни одной процессии и даже окуная пальцы в святую воду, что всего несколько дней назад сам рассматривал как ужаснейшее кощунство. На ухо шептали, что Диана скоро приведет к господу богу некую душу и что даже молодые дворяне, приверженцы протестантизма, стали заявлять, что они самым серьезным образом вознамерились бы обратиться в католичество, если бы вместо францисканских монахов и капуцинов им в наставники посылали бы молодых и красивых проповедниц, вроде госпожи Тюржис.

Однако, было еще очень далеко до серьезного обращения Бернара. Действительно, он провожал графиню в церковь, но становился рядом с ней, и в течение всей обедни не переставал что-то жужжать ей в уши к великому соблазну верующих. Таким образом, он не только пропускал мимо ушей богослужение, но даже мешал верующим слушать его с подобающей внимательностью. Известно, что в те времена процессии были таким же занятным развлечением, как маскарад или увеселительные прогулки. Наконец, Мержи не чувствовал угрызении совести, опуская пальцы в святую воду, ибо это давало ему возможность при всех пожимать красивую руку, вздрагивавшую каждый раз, как только он ее касался. В конце концов, если он и сохранял свою веру, то ему приходилось выдерживать горячие бои, и Диана приводила свои возражения с тем большим успехом, что она обычно умело выбирала такие минуты для своих богословских споров, когда Мержи труднее всего было отказать ей в чем-либо.

— Дорогой Бернар, — говорила она ему однажды вечером, положив голову на плечо своего любовника и в то же время обвивая его шею длинными прядями своих черных волос. — Дорогой Бернар, ты был сегодня со мною на проповеди, и что же, неужели весь этот поток прекрасных слов не оказал никакого действия на твое сердце? Ты все еще хочешь оставаться бесчувственным?

— Хорошо, добрый друг, как же ты хочешь, чтобы гнусавящий капуцин мог добиться того, чего не смог сделать твой мелодичный и нежный голос вместе с твоими религиозными доводами, так хорошо подкрепляемыми взорами любви, дорогая Диана!

— Злой, я сейчас тебя задушу, — и, стягивая слегка прядь своих волос, она привлекла его к себе еще ближе.

— Знаешь, чем я был занят во время проповеди все время? Я считал жемчужные зерна, украшавшие твои волосы. Смотри, как ты их разбросала по комнате.

— Я так и знала, что ты не слушаешь проповеди, — вечно одна и та же история. Уходи, — сказала она с некоторой грустью. — Я прекрасно вижу, что ты любишь меня не так, как я тебя. Если б ты любил меня, то давно бы стал католиком.

— Ах, Диана, зачем эти вечные споры, предоставим их докторам Сорбонны и нашим священникам, а сами мы лучше сумеем провести наше время!

— Оставь меня! Если бы я могла спасти тебя, как я была бы счастлива. Знаешь, Бернар, ради твоего спасения я согласилась бы удвоить число лет, которые я должна буду провести в чистилище.

Он сжал ее в объятиях, но она оттолкнула его с выражением неизъяснимой печали.

— А ты, Бернар, не сделал бы этого для меня? Тебя нисколько не беспокоит опасность, которой подвергается моя душа в те минуты, когда я вся тебе отдаюсь…

Слезы бежали из ее прекрасных глаз.

— Дорогой друг, разве ты не знаешь, что любовью прощается многое и что…

— Да, я хорошо это знаю, но если бы я сумела спасти твою душу, мне были бы отпущены все мои грехи, которыми мы грешили вместе, вдвоем с тобою, все, что мы сможем еще совершить… все это нам отпустилось бы. Да что я говорю: самые наши грехи сделались бы орудием нашего спасения.

Говоря так, она со всей силой сжала его в объятиях, u огненный пыл, воодушевлявший ее при произнесении этих слов, имел в себе что-то настолько комическое, что Мержи с трудом удержался от смеха, сделавшись предметом проповеди такого необычного свойства.

— Чуточку подождем обращаться к богу, моя Диана, а когда мы станем стары, и ты, и я, когда мы не сможем больше осуществлять наши любовные игры…

— Ты злой, ты приводишь меня в отчаяние. Зачем эта дьявольская улыбка у тебя на губах, неужели ты думаешь, что я захочу целовать такие губы?

— Ну, вот, я не улыбаюсь больше.

— Хорошо, успокойся! Скажи мне, querido Bernardo[57], прочел ли ты книгу, данную мной?

— Да, я вчера ее кончил.

— Ну, и как же ты ее нашел? Вот истинное суждение, — самые неверующие должны будут умолкнуть.

— Твоя книга, Диана, это сплетение лжи и наглости, это самое глупое, что только вышло до сих пор из-под станка папистской печати. Бьюсь об заклад, что ты сама этого не читала, хотя говоришь о ней с такой уверенностью.

— Да, я ее еще не прочла, — ответила она, слегка краснея, — но я уверена, что она полна разумных доводов и истины. Одно то, что гугеноты так яростно стараются ее обесценить, служит ей лучшей защитой.

— Хочешь ли, чтобы провести время, я докажу тебе со священным писанием в руках…

— О, береги себя, Бернар! Благодарю тебя. Я, конечно, не читаю священного писания, как делают это еретики, я не хочу, чтобы вера моя ослабела. К тому же ты даром потратишь время. Вы, гугеноты, всегда вооружены тем знанием, которое приводит в отчаяние. Вы бросаете нам его в лицо во время споров, и бедные католики, не располагающие, как вы, аргументами Аристотеля и текстами библии, не умеют вам ответить.

— А все потому, что вы, католики, хотите верить любой ценой, вы не хотите доставить себе труда испытать, разумны или нет предметы вашей веры. По крайней мере мы, протестанты, изучаем нашу религию раньше, чем ее защитить, и в особенности прежде, чем начать ее проповедывать.

— Ах, как бы я хотела обладать красноречием преподобного отца Жирона-францисканца!

— Да ведь это же болван и пустомеля! Но как бы он ни кричал, все равно шесть лет назад на публичном диспуте наш священник Гудар посадил его на место.

— Ложь, выдуманная еретиками.

— Как, и ты не знаешь, что во время прений видели, как крупные капли пота упали со лба доброго отца на книгу Иоанна Златоуста, которую он держал в руках? По поводу этого один шутник написал такие стихи…

— Я не желаю их слушать, не отравляй мне слух твоими ересями. Бернар, милый Бернар, заклинаю тебя не слушать всех этих приспешников сатаны, которые тебя обманывают и ввергают тебя в ад. Умоляю тебя, спаси свою душу, вернись в нашу церковь!

И так как, несмотря на все свои настояния, она читала на губах своего любовника улыбку неверия, то она воскликнула:

— Если ты меня любишь, отрекись ради меня, ради любви ко мне от твоих обреченных на осуждение верований!

— Мне было бы много легче, милая Диана, ради тебя расстаться с жизнью, чем отречься от того, что истинным признает мой разум. Как ты хочешь, чтобы любовь заставила меня разувериться, что дважды два четыре.

— Жестокий!..

Мержи обладал безошибочным средством прекращения прений подобного рода, и он воспользовался этим средством.

— Увы! Бернар, милый, — говорила под утро графиня томным голосом, когда разгоравшийся день принудил Мержи к уходу, — ради тебя я подвергаюсь опасности вечного осуждения и уже теперь ясно вижу, что не буду иметь утешения в твоем спасении.

— Ну, полно, ангел мои, будет час, и отец Жирон даст нам полное отпущение грехов in articulo mortis[58].