Хроника времен Карла IX

Глава двадцать седьмая ЛАЗАРЕТ

Старинный мужской монастырь, и свое время реквизированный под городской совет Ларошели, был превратен во время осады в лазарет для раненых. Пол часовни, из которой были убраны скамейки, алтарь и все украшения, был устлан соломой и сеном; туда помещали простых солдат. Большая монастырская трапезная, обитая старым дубом, с широкими стрельчатыми окнами, пропускавшими свет, достаточный для хирургических операций, была приспособлена для хирургической работы, которая производилась здесь непрерывно. Сюда положили капитана Жоржа на матрац, покрасневший от его крови и крови других несчастных предшественников его в этом печальном месте. Охапка соломы служила ему подушкой. С него только что сияли панцырь и разорвали на нем камзол и сорочку. Он лежал, обнаженный до пояса, но на правой руке еще оставались поручни и стальная рукавица. Солдат унимал кровь, которая текла у нею из двух ран: он был ранен тяжело в живот, как раз в том месте, где кончается панцырь, и еще легко — в верхнюю часть левой руки. Мержи был до такой степени подавлен горем, что не мог оказать хоть сколько-нибудь существенную помощь. То плача на коленях перед ним, то с криками отчаяния катаясь по полу, он не переставал обвинять себя в убийстве нежно любимого, лучшего друга. Тем временем капитан был спокоен и даже силился умерить выражение братского отчаяния. В двух шагах лежал другой матрац, на котором покоился бедняга Бевиль в очень жалком виде. Черты лица его не выражали той спокойной покорности, которая была на лице у капитана; временами он испускал глухие стоны и поворачивал глаза к соседу, словно прося у него немного мужества и твердости.

Человек лет сорока, сухощавый, лысый, весь в морщинах, вошел в залу с зеленый мешком в руках, издававшим металлический звон, столь страшный для пациентов. Это был доктор Бризар, довольно искусный для своего времени хирург, ученик и друг знаменитого Амвросия Паре. Он только что кончил какую-то операцию, если судить по тому, что рукава у него были засучены до локтей, а спереди был надет фартук, покрытый кровавыми пятнами.

— Что вы от меня хотите и кто вы такой? — спросил Жорж.

— Я хирург, дорогой дворянин, и если имя доктора Бризара вам не знакомо, то, значит, вообще вы мало знаете. Ну, наберись храбрости, овечка, как говорят покойники. Я знаток пищальных ранений, благодаря богу, и хотел бы иметь столько золота в мешках, сколько можно набить их пулями, извлеченными мною из человеческих тел у людей, ныне здравствующих благополучно.

— Верю, доктор, но скажите мне правду; насколько я ощущаю, рана должна быть смертельной.

Хирург сначала осмотрел левую руку и сказал:

— Пустячки!

Потом стал исследовать зондом другую рану — операция, которая вызвала жесточайшие судороги на лице раненого. Правой рукой он силился отшвырнуть руку хирурга.

— Чорт возьми, не залезайте дальше, дьявольский доктор! — воскликнул он. — По вашему лицу я читаю, что моя песенка спета.

— Видите ль, сударь мои, я боюсь, что пуля задела брюшину и, поднявшись, застряла в спинном хребте, который по-гречески называется рахис. Думаю я так потому, что у вас отнялись и похолодели ноги. Это показатель болезни, которая обманывает редко. В таких случаях…

— Ружейный выстрел в упор, прожигающий камзол, и пуля в спинной хребет. Чорт побери! Больше, чем надо, доктор, чтобы отправить человека ad patres[76].

— Нет, он выживет, он выживет! — закричал Мержи, остановив блуждающие глаза на докторе и судорожно хватая его за руки.

— Да, еще часок или два, — холодно ответил доктор Бризар, — он человек крепкий.

Мержи снова упал на колени, схватил брата за руку, и поток слез оросил стальную перчатку, которая была на ней надета.

— Два часа? — переспросил Жорж. — Тем лучше, я боялся, что дольше придется мучиться.

— Нет, этого не может быть, — воскликнул, рыдая, Мержи. — Жорж! Ты не умрешь! Брат, ты не можешь умереть от руки брата!

— Довольно, держи себя спокойно и, пожалуйста, не тряси меня. Каждое твое движение во мне отзывается болью. Сейчас я уже не страдаю. Только бы так шло все и дальше… Это, кажется, говорил Зани[77], падая с высокой колокольни.

Мержи сел около матраца, положив голову на колени и закрыв лицо руками. Он был неподвижен и находился как бы в полудремоте. Лишь временами по его телу пробегала судорожная дрожь, словно приступ лихорадки, и нечеловеческие стоны вырывались у него из груди. Хирург сделал перевязку только для того, чтобы не текла кровь, и с величайшим хладнокровием вытирал зонд.

— Я советую вам поспешить с приготовлениями; если желаете пастора, — их сколько угодно; если вы предпочитаете католического священника, — вам его разыщут. Я только что видел какого-то монаха, взятого в плен нашими. Да вот он. Видите, он исповедует папистского офицера, который через минуту умрет.

— Принесите мне пить, — ответил капитан.

— От питья воздержитесь, от него умрете часом раньше.

— Час жизни не стоит стакана вина! Ну, уходите, доктор. Тут недалеко от меня кто-то ждет вас с нетерпением.

— Кого же вам прислать — пастора или монаха?

— Ни того, ни другого.

— Как так?

— Да так. Оставьте меня в покое.

Хирург пожал плечами и пошел к Бевилю.

— Пропади моя борода! — закричал он. — Вот так рана! Эти дьяволы добровольцы протыкают, как шальные.

— Я поправлюсь, неправда ли? — спросил слабым голосом раненый.

— Дышите, — сказал доктор Бризар. Послышался свист, производимый воздухом, шедшим из груди Бевиля; одновременно и через рот, и через рану побежала кровь с красной пеной. Хирург свистнул, как бы подражая звуку воздуха, выходившего из груди. Потом наскоро положил повязку, забрал инструменты и поспешно собрался уходить. Бевиль, с глазами, горящими, как в лихорадке, следил за всеми его движениями.

— Как же, доктор? — спросил он дрожащим голосом.

— Собирайте пожитки в дорогу, из которой не вернетесь, — холодно произнес хирург и отошел.

— Ох, умереть таким молодым! — воскликнул несчастный Бевиль, роняя голову на охапку соломы, служившей ему подушкой.

Капитан Жорж хотел пить, но никто не хотел дать ему стакана воды из страха ускорить его конец.

— Странное это человеколюбие, которое служит лишь к тому, чтобы длились мучения.

В эту минуту в зал вошли Ла-Ну и капитан Дитрих, в сопровождении многих других офицеров, чтобы навестить раненых. Все они остановились перед матрацем Жоржа, и Ла-Ну, опираясь на эфес шпаги, переводил глаза с одного брата на другого; волнение, испытываемое им при виде этого печального зрелища, отражалось на нем. Глаза Жоржа устремились на флягу, висевшую сбоку, на бедре немецкого капитана.

— Капитан, — произнес он глухо, — вы — старый солдат.

— Да, старый. От порохового дыма борода седеет скорее, чем от годов. Меня зовут капитан Дитрих Горнштейн.

— Скажите, что бы вы сделали, если бы вы были ранены так, как я?

Капитан Дитрих с минуту посмотрел на его раны, как человек, привыкший видеть и понимать это зрелище, и сказал:

— Я привел бы в порядок свою совесть и попросил бы стакан доброго рейнвейна, если б поблизости нашлась бутылка.

— Ну, вот я прошу у них только их дрянного ларошельского вина, и эти слюнтяи не желают мне его дать.

Дитрих отстегнул флягу внушительной величины и собрался отдать ее раненому.

— Что вы делаете, капитан! — воскликнул какой-то стрелок. — Доктор сказал, что он умрет от первого глотка.

— Ну, так что ж, но крайней мере перед смертью он получит маленькое удовольствие. Получай, храбрец! Жаль, что не могу дать вина получше.

— Вы любезный человек, капитал Дитрих, — сказал Жорж, выпив вина. Затем, протягивая флягу своему соседу, добавил: — А ты, бедняга Бевиль, хочешь последовать моему примеру?

Но Бевиль покачал головой и не ответил.

— Ах, — закричал Жорж, — новая пытка, неужели не дадут умереть спокойно!

Он увидел, как к нему приближается пастор, таща подмышкой библию.

— Сын мой, — начал пастор, — раз вы сейчас…

— Довольно, довольно! Знаю все, что вы можете сказать. Но это потерянный труд. Я — католик.

— Католик? — закричал Бевиль. — Значит, ты не атеист?

— Но было время, — продолжал пастор, — когда вы были воспитаны в законах реформатской религии, и в этот торжественный, страшный час, когда вы готовитесь предстать перед верховным судьей поступков и совестей…

— Говорят вам я — католик. Убирайтесь к чорту на рога! Оставьте меня в покое!

— Но…

— Капитан Дитрих, сжальтесь надо мной, вы уже оказали мне одну услугу, прошу вас, окажите другую. Сделайте так, чтоб я умер спокойно без увещаний и библейских угроз.

— Уходите, — сказал капитан пастору. — Вы видите, что он не совсем расположен вас слушать.

Ла-Ну сделал знак монаху, который тотчас же подошел.

— Вот священник вашего вероисповедания, — сказал он капитану Жоржу. — Мы не намереваемся стеснять свободу вероисповеданий.

— Монах или пастор — мне все равно. Пусть оба убираются ко всем чертям, — ответил раненый.

Монах и пастор стояли по обе стороны постели, и казалось, готовились начать спор из-за умирающего.

— Разве вы не видите, что его благородие — католик? — сказал монах.

— Но он родился протестантом, — возразил пастор. — Значит, он мой!

— Но он обратился в католичество.

— Но умереть он желает в вере своих отцов.

— Исповедуйтесь, сын мои!

— Прочтите символ веры, сын мой!

— Неправда ли, вы умрете, как добрый католик…

— Уберите этого посланца антихриста, — воскликнул пастор, чувствуя поддержку большинства присутствующих.

Какой-то солдат, ревностный гугенот, схватил монаха за веревочный пояс и стал его выталкивать с криком: «Вон отсюда, бритая макушка! Проклятый висельник! Уж давно в нашей Ларошели не поют обеден».

— Стой, — произнес Ла-Нy, — если дворянин хочет исповедаться, я даю слово, что никто в этом ему не помешает.

— Большое спасибо, господин Ла-Ну, — сказал умирающий слабым голосом.

— Будьте свидетелями, — вступился монах, — он хочет исповедаться.

— Нет, чорт меня побери!

— Слышите, он возвращается к вере предков, — воскликнул пастор.

— Нет, тысячу чертей, убирайтесь оба! Разве я стал уже трупом, что во́роны подрались из-за меня? Я не хочу ни псалмов, ни обеден.

— Он богохульствует! — воскликнули в один голос служители враждующих культов.

— Однако, надо же верить во что-нибудь? — сказал капитан Дитрих с невозмутимым равнодушием.

— Нет, задуши меня чума, я не верю ни в бога, ни в чорта. Убирайтесь оба и дайте мне умереть, как собаке.

— Ну, так и умирай, как собака, — сказал пастор с негодованием, удаляясь.

Монах осенил себя крестным знамением и подошел к постели Бевиля.

Ла-Ну и Мержи остановили пастора.

— Сделайте последнюю попытку, — сказал Мержи, — пожалейте его, пожалейте меня!

— Милостивый государь, — обратился Ла-Нy к умирающему, — поверьте старому солдату: увещания человека, посвятившего себя богу, могут облегчить последние минуты умирающего. Не следуйте внушению опасной суеты и не губите вашей души из-за красного словца.

— Милостивый государь, — отвечал капитан. — Я не сегодня начал думать о смерти. Мне не нужны чьи-либо увещания. Я не краснобай и сейчас, готовясь к смерти, меньше, чем когда-либо, склонен говорить красные словца. Но, чорт меня побери, мне совершенно нечего делать с поповскими баснями.

Пастор пожал плечами, Ла-Ну вздохнул, оба медленно отошли, понурив головы.

— Товарищ, — сказал Дитрих, — должно быть, тебе чортовски тяжело, что ты говоришь такие слова?

— Да, капитан, чортовски тяжело.

— Ну, в таком случае надеюсь, что господь бог не посетует на ваши речи, которые, как две капли воды, похожи на богохульство. Но когда все тело прострелено, чорт возьми, прострелено из пищали, то позволительно утешения ради слегка почертыхаться.

Жорж улыбнулся и снова стал пить из фляжки.

— За ваше здоровье, капитан! Вы — самая хорошая сиделка для раненых.

Говоря это, он протянул ему руку. Капитан Дитрих пожал ее с некоторым волнением.

— Чорт! — произнес он по-немецки. — Значит, если бы мой брат Геннинг стал католиком, я бы также мог в одно прекрасное время прострелить ему живот полным зарядом пищали. Вот тебе и объяснение предсказания Милы!

— Жорж, дорогой товарищ, — застонал Бевиль жалобно, — скажи мне что-нибудь; мы сейчас умрем — это ужасная минута… Думаешь ли ты теперь так же, как прежде, когда обращал меня в безбожие?

— Конечно, как прежде. Храбрись, через несколько минут страдать перестанешь.

— Но этот монах толкует об адском огне, о чертях, вообще я не знаю о чем, — все это так огорчает меня.

— Это глупый вздор!

— А вдруг это правда?

— Капитал, завещаю вам панцырь и шпагу. Хотел бы предложить вам что-нибудь получше за это славное вино, которым вы меня так великодушно угостили.

— Жорж, друг мой, — снова начал Бевиль, — это будет ужасно, если правда все, что он говорит… о вечности!

— Трус!

— Да, трус, легко сказать… Струсишь, когда дело идет о вечных мучениях.

— Ну, так исповедуйся.

— Ответь, пожалуйста, уверен ли ты, что ада нет?

— Еще бы!

— Нет, ответь, вполне ли ты уверен в этом, побожись, что ада нет!

— Я ни в чем не уверен. А если дьявол существует, то мы увидим, насколько он черен.

— Как, ты не уверен в этом?

— Говорю тебе — исповедуйся.

— Но ты станешь смеяться надо мной.

Капитан не мог удержаться от улыбки, потом серьезно произнес:

— На твоем месте я, конечно, исповедался бы. Это верное дело! Человек, которого поисповедуют и намажут маслом, приготовлен ко многим неприятностям.

— Ну, хорошо, я сделаю по-твоему. Начинай!

— Нет.

— Ну… Говори, что хочешь, а я умру добрым католиком. Пожалуйте, отец, помогите мне прочитать «Confiteor»[78] и подсказывайте, ежели я позабыл.

Пока шла исповедь, капитан Жорж сделал еще глоток вина, потом, положив голову на свое жалкое изголовье, закрыл глаза. Он лежал спокойно около четверти часа. Потом сжал губы, вздрогнул и застонал от боли. Мержи, думая, что он умирает, громко вскрикнул и приподнял его голову. Капитан сейчас же открыл глаза.

— Опять! — произнес он, слегка отталкивая брата. — Прошу тебя, успокойся, Бернар.

— Жорж, Жорж, это я тебя убил!

— Что делать, не я первый из французов, убитый братьями, не думаю, чтоб я был последним. Виноват я один. Когда господин освободил меня из тюрьмы и взял с собою вместе, я поклялся не обнажать оружия… Но когда я узнал, что это несчастный Бевиль подвергся нападению, когда до меня донеслись залпы, я решил участвовать в боевом деле.

Он опять закрыл глаза и, тотчас же открывая их, сказал:

— Тюржис поручила передать тебе, что она продолжает тебя любить.

Он улыбнулся мягкой улыбкой.

Это были его последние слова. Через четверть часа он умер, повидимому, без больших страданий, а еще по прошествии нескольких минут перестал дышать Бевиль на руках монаха, который потом уверял, что в воздухе он ясно расслышал ликующие крики ангелов, принявших душу этого раскаявшегося грешника, в то время как под землею вторил торжествующий вой чертей, уносивших душу капитана Жоржа.

Во всех историях Франции можно прочесть о том, как Ла-Нy покинул Ларошель, до отвращения пресытившись гражданской войной и мучимый совестью, не позволявшей ему сражаться против короля; о том, как католическая армия принуждена была снять осаду и как заключен был четвертый мир, за которым вскоре последовала смерть Карла IX.

Утешился ли Мержи? Завела ли Диана нового любовника? Я предоставляю решить эти вопросы самому читателю, который таким способом имеет возможность закончить роман по своему вкусу.