Хроника времен Карла IX

Глава двадцать пятая ЛА-НУ

Осажденные только что совершили удачную вылазку против передовых осадных сооружении католической армии. Они завалили траншеи, опрокинули туры и перебили добрую сотню солдат. Отряд, имевший такую удачу, возвращался в город через Тадонские ворота. Впереди ехал капитан Дитрих с отрядом пищальников, которые, должно быть, не щадили сил в бою, судя по тому, как они задыхались, какие воспаленные были у всех лица и какая их сжигала жажда. За ними шла огромная толпа горожан, среди которых было немало женщин, очевидно, тоже принимавших участие в битве, потом следовало десятка четыре пленников, покрытых ранами, шедших между двумя шеренгами солдат, с большим трудом охранявших их от ярости народа, собиравшегося по пути. Человек двадцать кавалеристов составляли арьергард. Ла-Нy, у которого Мержи служил адъютантом, ехал последним. Его панцырь был прострелен пулей, его лошадь получила две раны, в левой руке он нес разряженный пистолет и посредством крючка, заменявшего ему правую руку от кисти и выходившего из правой поручни, он управлял конским поводом.

— Дайте пройти пленникам, друзья мои, — восклицал он ежеминутно. — Будьте человечны, добрые ларошельцы! Они ранены, они беззащитны, они больше не враги вам.

Но толпа отвечала дикими выкриками: «На виселицу папистов!», «В петлю их!», «Да здравствует Ла-Ну!».

Мержи и конница помогали великодушному генералу, увещевавшему толпу, направо и налево ударяли древком копья. Наконец, пленные были отведены в городскую тюрьму и помещены под крепкой охраной, и им уже не угрожала народная ярость. Отряд рассеялся. Ла-Нy, в сопровождении только нескольких дворян, спешился перед зданием городской думы в ту минуту, когда из нее вышел городской голова с группой граждан и с пожилым пастором Лапласом.

— Ну, доблестный Ла-Нy! — сказал городской голова, протягивая руку. — Вы только что доказали этим убийцам, что не все храбрецы умерли с адмиралом.

— Дело приняло счастливый оборот, — ответил Ла-Нy со скромностью. — У нас всего лишь пятеро убитых и почти нет раненых.

— Ну, раз вы руководили вылазкой, — продолжал голова, — заранее можно было верить в успех.

— А что значил бы Ла-Нy без помощи божьей, — раздраженно воскликнул старый пастор. — Бог сильный и правый сражался за нас, он услышал наши молитвы.

— Бог посылает победы и лишает нас их по воле своей, — спокойно сказал Ла-Ну, — только ему нужно воздать благодарение за военный успех.

Потом он обернулся к городскому голове и спросил:

— Ну, как, сударь, обсудил ли совет новое предложение его величества?

— Да, — ответил городской голова, — мы только что отослали трубача к господину[69], прося его больше не беспокоиться и не посылать нам писем. С этой минуты нашими ответами будут только выстрелы из пищалей.

— Правильнее было бы приказать повесить трубача Герольда, — заметил пастор, — ибо не говорится ли в писании: «Разве не вышли злодеи из твоей среды и разве не захотели они соблазнить жителей своего же города?.. Но ты не дал им избегнуть смерти, рука твоя первою легла на них, а за нею и рука народа твоего».

Ла-Ну вздохнул и устремил глаза к небу, ничего не говоря.

— Как это нам сдаваться, — продолжал городской голова, — сдаваться, когда стены еще крепки, когда враг еще не смеет приблизиться, и мы ежедневно одурачиваем его в собственных его же рядах? Поверьте мне, господин Ла-Ну, что если бы в Ларошели даже совсем не было солдат, то одних женщин было бы достаточно для отражения парижских живодеров.

— Сударь, сильнейшему надлежит с осторожностью отзываться даже о своем враге, и только слабые…

— Э! Кто говорит, что мы слабые? — прервал Лаплас. — Разве бог не сражается на нашей стороне, разве Гедеон с тремя стами израильтян не оказался сильнее всей армии мадианитян?[70]

— Вам известно лучше, чем кому-нибудь, господни голова, как незначительны наши продовольственные запасы, как мало пороху, и я принужден запретить пищальщикам выпускать большие заряды, требуемые стрельбой на далекое расстояние.

— Мангомери пришлет нам английский порох, — ответил голова.

— Огонь с неба падает на головы папистов.

— Хлеб с каждым днем дорожает, господин голова.

— Со дня на день может появиться английский флот, и в городе возобновится изобилие.

— Бог пошлет армию небесную в случае нужды! — воскликнул Лаплас.

— Что касается помощи, о которой вы говорите, — продолжал Ла-Нy, — то достаточно нескольких дней беспрерывного южного ветра, чтобы ни один корабль не смог войти в нашу гавань, уж не говоря о том, что флот могут перехватить по дороге.

— Ветер будет с севера, я так пророчествую, маловерный, — произнес пастор, — ты потерял правую руку и мужество вместе с нею.

Ла-Ну, повидимому, решил не отвечать на эти замечания. Он продолжал, обращаясь все время к городскому голове:

— Для нас потерять одного человека важнее, чем врагу потерять десятерых. Если католики поведут осаду с большим упорством, то опасаюсь, как бы не пришлось нам принять условия более суровые, нежели те, от которых мы теперь отказываемся с презрением. Если, как я надеюсь, король удовольствуется признанием его верховной власти, не требуя никаких жертв от города, то я полагаю, что открыть ворота королю станет нашим долгом, ибо, в конце концов, король — наш хозяин.

— Единственный наш хозяин — Христос, и только нечестивец может называть хозяином свирепого Ахава[71] — Карла, пьющего кровь народа!

Ярость пастора удваивалась при виде невозмутимого хладнокровия Ла-Ну.

— Что касается меня, — сказал голова, — то я отлично помню, как при последнем своем проезде адмирал сказал нам: «Король поклялся, что с его подданными-католиками и с его подданными-протестантами будет обращаться одинаково». Прошло полгода, и король, давший клятву, приказывает убить адмирала. Если мы откроем ворота, у нас будет Варфоломеевская ночь, как в Париже.

— Король обманут Гизами, он очень раскаивается в этом и хотел бы искупить пролитую кровь. Если вашим упрямым нежеланием заключить договор вы раздражите католиков, то на вас будут брошены все силы королевства, и тогда последний оплот реформатский церкви будет разрушен. Мир, мир, поверьте мне, господин голова!

— Трус! — воскликнул пастор. — Ты жаждешь мира, потому что боишься за свою жизнь.

— О, господин Лаплас, — произнес голова.

— Короче сказать, — холодно продолжал Ла-Нy, — мое последнее слово таково: если король согласится не ставить гарнизона в Ларошели и оставит нам свободу наших проповедей, то надо будет вручить ему наши ключи вместе со свидетельством нашей покорности.

— Ты, предатель, — воскликнул Лаплас, — подкуплен тиранами!

— Великий боже, что вы только говорите, Лаплас! — повторял голова.

Ла-Ну слегка улыбался с презрительным видом.

— Видите, господин голова, в какое странное время мы живем? Военные люди говорят о мире, а духовенство проповедует войну. Дорогой мой, — обратился он к Лапласу, — идите обедать, вам пора, супруга заждалась вас дома.

Последняя фраза привела пастора в ярость. Не найдя слов, достаточно оскорбительных, он ударил по щеке старого полководца, так как пощечина делает ненужным разумный ответ.

— Господи боже мои, что вы делаете! — закричал голова. — Ударить господина Ла-Ну, лучшего гражданина и храбрейшего воина в Ларошели!

Присутствующий при этом Мержи был склонен проучить Лапласа, чтобы он надолго запомнил этот урок, но Ла-Ну его задержал.

Когда на одну секунду к седой бороде прикоснулась рука старого безумца, с быстротой мимолетной мысли в глазах Ла-Нy сверкнули негодование и гнев, но тотчас же лицо его приняло прежнее бесстрастное выражение. Можно было подумать, что пастор нанес удар мраморному бюсту римского сенатора или что Ла-Нy испытывал прикосновение предмета неодушевленного и приведенного в движение какой-нибудь случайностью.

— Отведите старика к его жене, — сказал он одному из горожан, который пытался оттащить старого пастора. — Скажите ей, чтобы она заботливо ухаживала за ним, ему положительно поздоровится сегодня. Господин голова, произведите набор полутораста добровольцев из горожан, так как завтра я перед рассветом должен произвести вылазку именно в тот момент, когда солдаты после бессонной ночи в окопах еще коченеют от холода, как медведи, на которых охотятся в оттепель. Я заметил, что люди, спавшие под кровлей, по утру стоят больше тех, что провели ночь под открытым небом.

— Мержи, если вы не слишком торопитесь обедать, не хотите ли пройтись со мною к Евангелическому бастиону? Я хотел бы взглянуть, как идут работы врагов. — Он поклонился городскому голове и, опираясь на плечо молодого человека, направился к бастиону.

Они пришли туда через минуту после того, как пушечным выстрелом были ранены насмерть двое людей. Камни бастиона окрасились кровью, и один из несчастных кричал товарищам, чтобы они его прикончили.

Ла-Ну, облокотившись на парапет, некоторое время молча наблюдал работу осаждающих, потом обернулся к Мержи и сказал:

— Ужасная вещь — война, но гражданская война!.. Это ядро пущено французским орудием, француз наводил прицел, француз зажег пальник, французским ядром убиты двое французов — и это еще ничего по сравнению с тем, когда, господин Мержи, приходится убивать не на расстоянии полумили, а вот тут, рядом, втыкать шпагу в тело человека, который умоляет вас о пощаде на вашем же родном языке. А между тем, сегодня утром мы будем это делать.

— Ах, сударь, если бы вы видели резню 24 августа, если бы вы переплывали Сену, когда она была красна и несла больше трупов, чем льдин во время половодья, вы не испытали бы жалости к тем людям, с которыми мы бьемся. Для меня каждый папист — убийца.

— Не клевещите на всю страну. В осаждающей нас армии очень мало таких чудовищ. Что такое солдаты, как не французские крестьяне, оставившие плуг для королевского жалованья? Офицеры и дворяне сражаются потому, что они поклялись верности королю, и, быть может, правы они, а мы лишь — мятежники.

— Мятежники? Но наше дело правое. Мы сражаемся за нашу веру, за нашу жизнь.

— Насколько я вижу, у вас почти нет сомнений — вы счастливый человек, господин Мержи.

Старый воин глубоко вздохнул.

— Что за чорт, — сказал солдат, только что выстреливший из пищали, — заговорен, что ли, этот чорт? Уже три дня, как я в него целюсь и никак не могу попасть.

— Кто это? — спросил Мержи.

— Да вот этот верзила в белом камзоле, с красной перевязью и пером. Все время он шляется у нас перед носом, словно хочет нас дразнить. Это один из придворных, золотошпажников, из тех, что пришли с господином.

— Расстояние довольно большое, — сказал Мержи. — Ну, все равно, дайте-ка мне пищаль.

Какой-то солдат дал ему в руки оружие. Мержи утвердил ствол на парапете и стал тщательно делиться.

— А если это кто-нибудь из ваших друзей? — спросил Ла-Нy. — Почему вы хотите выстрелить именно в него?

Мержи собирался спустить курок, но на секунду задержал палец.

— У меня никаких друзей среди католиков нет… Быть может, один. Но уверен, что он не участвует в осаде.

— А если это ваш брат, который сопутствует господину?

Раздался выстрел. Но рука Мержи дрожала. Было видно, как на большом расстоянии от пешехода поднялась пыль от пули. Мержи не думал, что его брат может находиться в католической армии, но, несмотря на это, был рад своему промаху. Человек, в которого он целился, продолжал медленно двигаться между окопами, а затем исчез за одной из земляных насыпей, которые все время возникали вокруг осажденного города.