Хроники похождений

Глава 46

Граф Рюхович, уполномоченный бургомистром Траумштадта, произвел торопливое дознание. Он опросил немногочисленных свидетелей, коими оказались горничная Лизхен, аэронавтесса Мэри-Энн и конечно же Мирович со товарищи, прибывшие первыми на место преступления. Рюхович спрашивал про Аннет де Шоней, но я отрицал близкое знакомство с нею. Подозреваю, что она скрылась в неизвестном направлении. От дачи показаний уклонился Клавдий Марагур — велетень последовал примеру девицы де Шоней, и о его местонахождении никто не знал. Мэри-Энн, проинструктированная господином Швабриным, утверждала, что, взявшись доставить меня из Меербурга в Траумштадт, ничего не знала о моих планах. В последующем бургомистр издал приказ, запрещающий привязным аэростатам приземляться на крыши зданий.

Небольшую сумятицу в дело внесла Лизхен. Она утверждала, что смерть князя Дурова стала следствием игры в маркиза де Сада. Граф Рюхович долго выпытывал у меня подробности этой игры и степень моего участия. Я неизменно отвечал, что, если князь Дуров и предавался с мадемуазель де Шоней забавам в духе маркиза де Сада, то я уж точно в них не участвовал. Мои показания в этой части разочаровали графа Рюховича. Однако же в конце концов он смирился с тем, что подробности игры останутся нераскрытыми.

Наконец, наступил день, когда граф Рюхович объявил, что следствие закончено, и этот день стал началом новой муки. Я потерял счет времени. Мне казалось, что я провел в каменном мешке целую вечность. Одна мысль изводила меня, лишая последних остатков мужества: когда же будет суд? Когда? С ужасом вспоминал я историю, поведанную мне господином Швабриным, — историю Антона Тарасова и Григория Конева, которые в 1757 году попались на грабеже и сорок лет провели под следствием в застенке, матушке-государыне-то все недосуг было разбираться с мелкими дворянами. И только после ее смерти эти несчастные были освобождены по указу государя Павла Петровича. Своими опасениями я поделился с тюремщиком.

— А что, любезный, — спрашивал я надзирателя, — подолгу ли суда у вас ждут?

— Не извольте беспокоиться, голубчик, — отвечал пожилой тюремщик. — Тут вам Европа, а не Рязань. У нас это быстро!

Однако с тех пор, как граф Рюхович в последний раз переступал порог моей камеры, прошло две недели, но по поводу суда так и не было ясности.

И вновь я вопрошал надзирателя:

— Скажите, любезный, не бывает ли такого, чтобы заключенные годами ожидали своей участи?

— Помилуйте, голубчик! — удивлялся тюремщик. — Да кто ж это будет столько времени дармоедов держать?! Не извольте сомневаться, и месяца не пройдет, как судьба ваша решится. Отправитесь на тот берег Зюденфлюс руду добывать!

— Поскорее бы! — сорвалось с моих уст.

— Да все-то ваш брат торопится! — отвечал надзиратель. — А куда вам теперь спешить?! Теперь вам только жизнью и наслаждаться! Что вам — плохо, что ли?! В тепле, сыты, одеты, сидите себе, никто вас не трогает! Еще припомните эти времена! Жалеть будете, что не ценили!

— Так-то оно так, — соглашался я. — Да уж больно невыносимо мучиться неизвестностью.

— Так вас же, голубчик, и повесить могут. Нужна вам такая известность? — утешал меня надзиратель.

Я и сам понимал, что пройдет немного времени, и если меня не казнят, то буду вспоминать о застенках Шлосс-Адлера как о самых счастливых днях своей жизни. По крайней мере теперь именно так я воспринимал затворничество в башне майестре. Угораздило же меня податься на уговоры Марагура с этой темной полукровкой! Сейчас валялся бы на роскошной кровати, время от времени развлекался бы с сестричками-вампиреллами! Правда, в последний раз они какую-то дрянь вместо завтрака мне подсунули. Но, глядишь, сменили бы гнев на милость. Я же плохого ничего им не сделал!

И вот свершилось. Однажды утром отворилась дверь и вместе с надзирателем в камеру вошли еще двое в полицейских мундирах.

— Ну что же, маркиз, пора, — оповестил надзиратель. — За вами пришли.

— Уже! Черт! Почему так быстро?! — вскрикнул я.

— Вам, голубчик, не угодишь, — надзиратель ухмыльнулся.

Все во мне перевернулось. Ноги стали ватными, желудок наполнился омерзительной слабостью. Я едва удержался от того, чтобы не вцепиться зубами в прутья решетки на окне. Кое-как я собрался с силами, позволил заковать себя в кандалы и вышел из камеры в сопровождении конвоиров.

На улице нас поджидал отряд из четырех человек. Полицеймейстеры окружили меня, и мы отправились в путь. Горожане с любопытством наблюдали за нашей процессией. Самые несдержанные громко спрашивали: за что меня арестовали?

— За то, что не в свое дело полез, — рявкнул один из полицеймейстеров.

Я шел, опустив голову, боялся встретиться с кем-нибудь взглядом, пусть даже и с незнакомцем. День стоял ясный, солнце залило мостовые. Перед моими глазами мелькали ноги прохожих, но иногда, несмотря на мои старания, я сталкивался со взглядами эльфов и карликов. Поспешно отворачиваясь, я немедленно натыкался глазами еще на какого-нибудь недоростка.

Мы перешли через ров, пересекли площадь и свернули в узкий переулок. Кто-то потянул меня за рукав. Я обернулся. Один из полицеймейстеров вложил в мою ладонь медальон на кожаном шнуре. Я посмотрел на него вопросительно.

— Одна очень даже хорошенькая барышня передала вам эту вещь, — вполголоса проговорил он. — Она просила сказать, что не забыла вас, а еще — чтобы вы ничего не боялись. Даже если вам будет угрожать смертная казнь, она вмешается в процесс.

— Как? — сорвалось с моих уст.

— Вы увидите ее на суде, — добавил полицеймейстер. Остальные конвоиры сохраняли невозмутимое спокойствие. — Она просила сказать, чтобы вы доверились ей.

Я раскрыл медальон и увидел Валери. На мгновение мне почудилось, что картинка живая. Но это был портрет. Портрет, написанный непревзойденным мастером. Действуя кистью и красками, он добился поразительного сходства. Я поднял руки, насколько позволяли кандалы, склонил голову, повесил медальон на шею и спрятал его под рубашку.

Смешанное чувство радости, стыда и страха завладело мною. Я ликовал от того, что Валери не бросила меня в беде. Корил себя за малодушие, за то, что не доверял ей. И в то же время я страшился, что ее помощь окажется очередным трюком, в результате которого я, избежав одной опасности, попаду в новую беду. К тому же я не мог вообразить, каким образом Валери сумеет повлиять на суд с учетом того, что я совершил настоящее убийство. Впрочем, не стоило ломать голову и строить догадки. Валери де Шоней успела доказать, что способна предусмотреть выход из любой ситуации. Не удивлюсь, если она приведет в ратушу пару драконов, которые сожгут каждого, кто посмеет бросить недобрый взгляд в мою сторону.

Мы вышли из переулка и вновь оказались на оживленных улицах. Теперь я шел, выпрямившись, и смотрел прямо перед собой. Я предвкушал победу. Сталкиваясь взглядами с горожанами, я глядел на них снисходительно. Очаровательная девушка в окошке на втором этаже особняка из розового камня поливала фикус из маленькой лейки. Я подмигнул ей, она ответила приветливой улыбкой. Оглядевшись по сторонам, я обнаружил, что Траумштадт славится красивыми девушками, и решил, что наведаюсь сюда, когда закончится весь этот фарс. Отращу себе бороду и назовусь каким-нибудь паном Пройдоховичем. Или сделаюсь бароном фон Фройляйнтрахером.

Мильфейъ-пардонъ, а с чего это я так развеселился?! Еще неизвестно, что мне Валери уготовила! А то не пришлось бы пожалеть о том, что на каторгу не отправился! О смертной казни думать совсем не хотелось.

Зловещий вид городской ратуши поверг меня в уныние. И десятки пар глаз, уставившихся на меня в зале, не прибавили оптимизма. Я украдкой окинул присутствующих взглядом, но Валери не углядел. Две женские фигурки привлекли мое внимание. Одна дама закрыла лицо черной вуалью, а другая скрывалась под белым капюшоном. Кто-то из них может оказаться моей возлюбленной. Сердце мое забилось с усиленной частотой. Я пытался, но не мог угадать, кто из них Валери.

Председательствовал на суде бургомистр Траумштадта пан Марушевич. Изрядно напудренный, в парике с завитушками, он рассматривал меня через пенсне, пока два конвоира усадили меня за столик прямо перед председательствующим и двумя его советниками, одним из которых оказался приглашенный из Меербурга барон фон Бремборт. Второго я не знал, но, верно, и он был уважаемым гражданином Траумлэнда. По правую руку от них располагался длинный узкий стол, за которым трудились трое писарей. Напротив писарей возвышалась кафедра, обитая зеленым сукном. Позднее ее занял прокурор Траумлэнда господин Набах.

Я огляделся по сторонам. Мэри-Энн и Мадлен с мосье Дюпаром сидели в первом ряду прямо за моей спиной. Я почувствовал сильный прилив нежности к этим женщинам за поддержку, которую они оказывали мне. Почему-то я не сразу заметил Жака. Мосье Лепо подавал мне какие-то знаки. Его ужимки напомнили мне гримасы, которые каналья строил в облике египетской мумии.

— Чего тебе? — прошептал я.

— Барррин-с, сударррь мой, а как же ваш капитал-с? На кого вы оставите-с свое состояние?

— Уж точно не на тебя, — фыркнул я.

Я попытался отыскать глазами Мировича, но не нашел его. Сначала я удивился, как же это Василий Яковлевич отсутствует в минуты своего триумфа. Позднее по ходу дела сообразил, что его, как свидетеля, не пустили в зал сразу же.

Кто-то коснулся моей спины. Я обернулся. На меня победоносно глядел старик-incroyables. Он успел обзавестись новым костюмом. И вновь — от кутюрье a la incroyables.

— В Кронштадте мне не удалось выставить тебя заговорщиком против великого князя. Но уж тут-то я отыграюсь! — процедил он сквозь зубы.

— Так это были вы?! Вы выстрелили в окна цесаревича?

Старик-incroyables в ответ захихикал и отошел в сторону. Я заметил, что кот на суд не явился.

Чем же я так провинился перед этим старым придурком, что он даже рискнул имитировать покушение на цесаревича ради того, чтобы подставить меня? Видимо, ждать разгадки осталось недолго. Я надеялся, что мне придется заплатить не слишком высокую цену за это знание. Под ложечкой появился отвратительный холодок. Уж больно гадко старик-incroyables ухмылялся.

Несколько рядов занимали русские офицеры. Одни были мне незнакомы, они смотрели в мою сторону жестко, с нескрываемым презрением. На лицах же тех, с кем довелось мне служить, отразилось смятение.

Пробило восемь часов, и пан Марушевич открыл заседание.

— Дамы и господа, — объявил он. — Мы приступаем к рассмотрению дела «Маркграфство Траумлэнд против маркиза де Ментье». Маркиз де Ментье обвиняется в том, что совершил намеренное убийство. Жертвой его преступления стал русский князь Афанасий Федорович Дуров. Генерал Дуров, который в последние годы исполнял обязанности верховного правителя маркграфства Траумлэнд.

По залу прошелся гул, в котором гнев смешался с изумлением. Мне хотелось обернуться и посмотреть, кому принадлежат те или иные голоса, но я боялся смотреть людям в глаза.

— Дамы и господа, позвольте объявить состав суда. Председателем являюсь я, пан Ясек Марушевич, бургомистр Траумштадта. А бургомистр Меербурга барон Мартин фон Бремборт и бургомистр Торвейла герцог Людвиг Эйзениц согласились взвалить на себя нелегкое бремя и выступить судьями на нашем процессе.

Отворились двери, в зал вошел высокий господин в черном мундире и с пышными бакенбардами. Он поднялся на кафедру, обитую зеленым сукном, и одарил меня многообещающим взглядом.

— Государственный обвинитель, прокурор Траумлэнда барон Вильгельм Набах, — представил вошедшего пан Марушевич.

Барон Набах поклонился и посмотрел на присутствующих так, словно хотел убедить каждого в том, что от него лучше держаться подальше и не попадаться на глаза.

— Подсудимый, — обратился ко мне пан Марушевич, — скажите, будет ли ваши интересы защищать какой-нибудь адвокат, присяжный поверенный или просто доверенное лицо? Или же вы предпочитаете защищаться самостоятельно?

Я растерялся и не знал, что ответить. Никто не объяснил мне заранее, что в суде преступнику позволительно иметь защитника. Да я и не понимал, есть ли какой-либо смысл в том, чтобы нанять адвоката?

Вдруг зал пришел в движение. Господин Швабрин поднялся со своего места. Рядом с ним я заметил Федора, Хьюго и Гарри. Я удивился, увидев помощника шкипера и боцмана с «Эмералд Джейн». Гарри помахал мне рукой. Увидев его, я чуть не расплакался от благодарности, что этот свирепый с виду человек пришел поддержать меня.

— Ваша честь, — обратился Алексей Иванович к судье. — Позвольте мне выступить в качестве защитника маркиза де Ментье.

— В этом вопросе последнее слово остается за обвиняемым, — сообщил пан Марушевич и повернулся ко мне.

— Я не возражаю. Я почту за честь, если господин Швабрин согласится защищать меня, — ответил я.

— Ну, что ж, — с удовлетворением молвил председательствующий. — Представьтесь, пожалуйста, и займите место рядом с обвиняемым.

— Швабрин Алексей Иванович, дворянин милостью его императорского величества Павла Петровича.

Мой защитник поклонился, подошел ко мне и встал рядом. Один из писарей склонился к бумагам и произвел какие-то записи. Господин Набах бросил на господина Швабрина недобрый взгляд. Я взглянул на Алексея Ивановича. Он едва доставал до моего плеча, но рядом с этим маленьким, смуглым человеком я чувствовал себя намного увереннее. Он ответил мне одобрительным взглядом и произнес вполголоса:

— Действуем по плану.

— Дамы и господа, — промолвил пан Марушевич, — позвольте напомнить. Мы рассматриваем дело «Маркграфство Траумлэнд против маркиза де Ментье». Маркиз де Ментье совершил намеренное убийство. Его жертвой стал русский князь Афанасий Федорович Дуров, исполнявший в последние годы обязанности верховного правителя маркграфства.

И вновь по залу прошелся гул, гнев с изумлением слышались в голосах. Я вдавил голову в плечи и ссутулился. Ко мне повернулся Алексей Иванович.

— Послушать их, так можно подумать, они только сейчас узнали, по какому поводу мы здесь собрались, — господин Швабрин ухмыльнулся.

Его презрительная ухмылка, относящаяся к присутствующим в зале, ободрила меня и пробудила желание обернуться и посмотреть на всех свысока. Но я не поддался такому искушению, мне следовало быть паинькой и никого против себя не настраивать.

— Прежде, чем мы приступим к делу, я должен узнать, не имеет ли кто-либо возражений против состава суда? — спросил председательствующий.

Возражений никто не высказал.

— Подсудимый, — обратился ко мне пан Марушевич, — вам понятно, в чем вас обвиняют, и согласны ли вы с обвинением?

Я кивнул.

— Вы обязаны отвечать. — Пан Марушевич не спускал с меня пристального взгляда.

— Да, — выдавил я.

— Вы согласны с обвинением?

— Да, — повторил я.

— Ваша честь! — вскрикнул Алексей Иванович так, что я вздрогнул. — Защита протестует против ваших высказываний.

Пан Марушевич с изумлением посмотрел на господина Швабрина. Поступок Алексея Ивановича и у меня вызвал не меньшее удивление и испуг. Он осмелился выступить против судьи с непонятными претензиями, которые наверняка только озлобят пана Марушевича и еще больше настроят суд против меня. А я не сомневался в том, что не нравлюсь бургомистру Траумштадта.

— Что вы делаете? — прошептал я.

— Молчите, я знаю, что делаю! — шикнул господин Швабрин.

— Попрошу вас объясниться, господин Швабрин, — попросил пан Марушевич и добавил: — Я, собственно, никаких высказываний пока и не делал.

Сердце мое сжалось. Я проклинал себя за то, что согласился с назначением Алексея Ивановича моим защитником.

— Ваша честь, — произнес господин Швабрин, — только что вы дважды сказали, что маркиз де Ментье совершил намеренное убийство. Мой подзащитный признается в том, что совершил убийство. Мы предполагаем, что обвинитель считает это убийство преднамеренным. Но нам представляется, что суд может сделать вывод о том, было ли это убийство преднамеренным или случайным, только после того, как рассмотрит все обстоятельства дела. Когда же председательствующий в начале заседания заявляет, что убийство было преднамеренным, тем самым он оказывает давление на суд, что является недопустимым фактом в цивилизованном обществе. Ваша честь, мы конечно же уверены в том, что ваши слова — случайная оговорка, а не предвзятое мнение председателя суда.

Пан Марушевич слушал господина Швабрина с интересом и к концу монолога вид имел растерянный.

— Я назвал убийство намеренным? — переспросил он и поочередно оглянулся на барона фон Бремборта и герцога Эйзеница.

Те придали своим физиономиям скорбные выражения и кивнули в ответ.

— Что ж, господа, — ответил пан Марушевич, — протест защиты принимается. А я приношу искренние извинения обвиняемому и почтенной публике. И прошу мои слова о том, что убийство было намеренным, не принимать во внимание, считать их недействительными, как если бы я не произносил их вовсе.

Я взглянул на господина Швабрина с восхищением. С восхищением и с надеждой, что ему удастся выкинуть еще какой-нибудь фокус, который в корне облегчит мою участь. Тут я вспомнил, что в зале суда должна находиться Валери де Шоней. Я решил ничего не говорить покамест господину Швабрину. Когда мадемуазель де Шоней появится, тогда и разберемся.

— Дамы и господа, — обратился пан Марушевич к залу. — Кто-нибудь из присутствующих хочет сделать какое-либо заявление?

И тогда — слава янычарам! — раскрылась тайна старика-incroyables. Наконец-то довелось мне узнать, чем же я так насолил этому господину.

— Ваша честь! — прокричал старик-incroyables. — Я хочу выдвинуть еще одно обвинение против этого человека.

Он указал в мою сторону опереточным жестом. На лице господина Набаха отразилась сложная игра чувств. С одной стороны, прокурор искренне радовался тому, что у него появился союзник. С другой стороны, господина Набаха приводил в смущение внешний вид старика-incroyables. Яркая и давно вышедшая из моды одежда наводила на некоторые размышления касательно психического здоровья ее обладателя.

Барон фон Бремборт склонился к пану Марушевичу и что-то прошептал ему на ухо.

— Милостивый государь, — произнес пан Марушевич. — Попрошу вас, представьтесь и изложите подробнее, в чем все-таки вы обвиняете маркиза де Ментье?

— Извольте, ваша честь, извольте! — прокричал старик-incroyables. — Я Степан Иванович Кулебякин, российский дворянин! А этот человек присвоил мои награды и выдает себя за маркиза де Ментье! А на самом деле он сын повара, его имя Федоркин Сергей Иванович!

По залу прокатился ропот. Присутствовавшие на заседании русские гусары, мои бывшие сослуживцы, в недоумении обменивались репликами. Пан Марушевич поднял правую руку, призывая всех к тишине.

По требованию председательствующего старик-incroyables вышел вперед и, положив руку на Библию, поклялся говорить правду и только правду. Пока он произносил клятву, прокурор все больше хмурился. Старик-incroyables выглядел кощунствующим клоуном. Когда он закончил, пан Марушевич кивнул ему.

— Слушаем вас.

— Этот человек — самозванец! А кроме того, он не благородного, а подлого происхождения. Он всего лишь сын повара!

— Ваши слова, господин Кулебякин, вызывают недоумение у тех, кто давно знаком с обвиняемым. Не могли бы вы изъясниться яснее, — попросил председательствующий.

Старик-incroyables кивнул.

— Видите ли, ваша светлость, — произнес он. — Когда-то я служил в Санкт-Петербурге при Большом дворе! И я… у меня… я… я… — Кулебякин вдруг побледнел.

— Что — вы? — нахмурился пан Марушевич.

— Я… я… у меня случился амур, — пролепетал Кулебякин.

— Мы рады за вас, — ответил пан Марушевич.

Гусары захохотали. А прокурор смотрел на Кулебякина так, будто тот анекдот испортил.

— Русские, что, все такие озабоченные? — послышался голос Мэри-Энн.

— Да, но это был амур с ее императорским величеством Екатериной, — заявил Кулебякин.

Шутки и хохот прекратились. В зале стало тихо.

— Сударь, вы отдаете себе отчет в том, что говорите? — спросил пан Марушевич.

— Еще как отдаю! — Кулебякин сорвался на фальцет. — Это случилось ночью. А потом государыня спросила мое имя. Я испугался и назвался Федоркиным Иваном Кузьмичем. Так звали ее повара.

— Постойте, сударь, — прервал его пан Марушевич. — Вы хотите сказать, что… — тут председательствующий запнулся, — вы хотите сказать, что та особа, о которой вы упомянули, в тех обстоятельствах, которые вы обозначили словом «амур», даже не знала вашего имени?

— Именно так, именно так, ваша честь! — Кулебякин обрадовался — его наконец-то поняли.

В зале стояла тишина. Атмосфера сделалась напряженной.

— А на следующее утро, — продолжал Кулебякин, — ее императорское величество осыпала повара наградами. Чин полковника, золотая табакерка с алмазами, двести тысяч наличными, имение в Барвихе и три тысячи душ крепостных — вот, что предназначалось мне, а получил этот подлый повар. И он не сознался императрице в том, что не он сделал накануне этот амур, он коварным образом завладел всеми этими наградами и скрылся из Санкт-Петербурга! А потом еще и имя сменил! Переехал в Москву и объявил себя графом Христофором Францевичем Дементьевым.

Я приуныл. Кулебякин хоть и выглядел шутом, однако ж вытащил на свет скелет, который был скрыт в нашем семейном шкафу. Дела мои стали совсем плохи. Одно дело, когда дворянина судят за убийство, и другое дело, когда обвиняемый — простолюдин. Я покосился на господина Швабрина, опасаясь, что Алексей Иванович откажется защищать меня. Он с хмурым видом слушал Кулебякина, на лбу его образовались глубокие складки. Оставалось только догадываться, о чем он думает.

— Но какое все это имеет отношение к нашему делу? — спросил пан Марушевич.

— Как — какое?! — вскрикнул Кулебякин, только что радовавшийся, что его наконец-то поняли. — Этот человек, — он ткнул в мою сторону, — вовсе не маркиз, он сын того самого Федоркина Ивана Кузьмича. Я выследил его после того, как его слуга, — он ткнул пальцем в каналью Лепо, — пытался заложить ту самую табакерку с алмазами. Я узнал ее.

Герцог Эйзениц потянул за рукав пана Марушевича и что-то шепнул ему на ухо. Тот кивнул в ответ и повернулся к залу.

— А что, — спросил председательствующий, — в России нельзя в разных губерниях называться разными именами? Нам не известны российские законы на этот счет, но мы хотели бы принимать их во внимание при определении степени вины маркиза де Ментье. Я бы хотел услышать независимое мнение кого-нибудь из российских подданных. Вот вы, — он протянул руку в сторону кого-то, кто сидел за моей спиной, — не могли бы просветить почтенное собрание по этому вопросу?

Я обернулся и увидел Мишу Лактионова. Он нервничал и несколько мгновений жевал губы, а затем промолвил:

— Действительно, ваша честь, в России не принято называться разными именами даже при переезде из одной губернии в другую. Думаю, ваша честь, можно утверждать, что это запрещено.

— Благодарю вас, — ответил председательствующий и повернулся к Кулебякину. — Итак, сударь, вы утверждаете, что служили при Большом дворе, пользовались особым расположением императрицы и при этом назвались Федоркиным Иваном Кузьмичем. А Федоркин Иван Кузьмич, служивший там же при Большом дворе поваром, был произведен в полковники, переехал в Москву, где назвался графом Христофором Францевичем Дементьевым. А теперь перед нами находится его сын, полное имя которого, — председательствующий заглянул в свои бумаги, — Серж Христофор де Ментье. Вы же утверждаете, что это не кто иной, как Сергей Иванович Федоркин.

— Именно так, — кивнул обрадованный Кулебякин. — А когда я кинулся в ноги к государыне-матушке и сознался во всем, и признался, что ночью-то это был я, а не повар, она прогневалась, подвергла меня опале и отправила в ссылку!

— Печальная история, — промолвил пан Марушевич и повернулся к прокурору. — Обвинение и защита, вы хотите что-либо сказать по этому поводу?

— Ваша честь, — басом промолвил барон Набах, — я считаю, что факты, изложенные господином Кулебякиным, свидетельствуют о злодейском характере обвиняемого и лишний раз подтверждают обоснованность обвинений, выдвинутых против него.

— Вы, — повернулся пан Марушевич к господину Швабрину.

Алексей Иванович не нашелся, что сказать.

— Обвиняемый, а что вы можете сказать по этому поводу? — спросил пан Марушевич.

Я понял, что терять-то мне нечего, и решил прикинуться несмышленым недорослем.

— Видите ли, ваша честь, — вымолвил я, — папенька всю жизнь называл меня Сережей, а я его — папенькой. И лишь когда отправили меня на военную службу, я узнал полное имя свое.

— И что же, вы ни разу до военной службы не поинтересовались собственным именем? — спросил пан Марушевич.

— Да оно мне ни к чему было, — я попытался развести руками, но кандалы не позволили.

— А вы молодец! Ловко ответили. Вроде как — не тутошние мы и не знаем ничего.

Шепот Алексея Ивановича звучал дружелюбно, и я немного успокоился.

Председательствующий что-то сказал своим помощникам, они приблизили друг к другу головы и несколько минут шептались. Особенно усердствовал герцог Эйзениц. Он в чем-то убеждал пана Марушевича, который, судя по наклону головы, склонялся к его мнению. Барон фон Бремборт явно не соглашался с ними. Наконец председательствующий поднялся и произнес:

— Уважаемые дамы и господа, мы считаем обвинения, высказанные Степаном Ивановичем Кулебякиным, частным случаем, по которому следует немедленно принять отдельное определение и поставить на этом точку, дабы в будущем этот казус не путался с делом, ради которого мы здесь собрались. Мы покинем вас на десять минут, чтобы в спокойной обстановке прийти к справедливому решению.

Он говорил что-то еще, но я не слышал — меня отвлек господин Швабрин.

— Граф, вы не припомните, как звали вторую супругу Петра Великого до того, как ее прозвали Екатериной?

— Мартой, Мартой Скавронской, — ответил я. — А зачем вам это сейчас?

— Так. Есть одна идейка, — ответил Алексей Иванович.

Пан Марушевич и его помощники поднялись из-за стола и готовы были уйти, как господин Швабрин окликнул их:

— Ваша честь, позвольте высказать некоторые соображения по этому делу.

— Говорите, сударь, — кивнул пан Марушевич.

— Ваша честь, уважаемые господа, когда вы будете принимать решение по этому вопросу, прошу вас принять во внимание следующие факты. Супруга российского императора Петра Великого Екатерина когда-то прозывалась Мартой Скавронской. Вспомним Анну Леопольдовну, она же Елизавета Екатерина Христина, принцесса Брауншвейг-Люнебургская. А наша великая императрица, государыня-матушка Екатерина, о которой неподобающим образом отзывается господин Кулебякин, — после этих слов Алексей Иванович сделал многозначительную паузу. — Так вот, государыня-матушка наша в бытность свою немецкой принцессой называла себя Софьей Фредерикой Августой Анхальт-Цербстской, да и царственный ее супруг был немецким принцем Карлом Петром Ульрихом Голштейн-Готторпским, а, переехав в Россию, вдруг назвался Петром Федоровичем. Да и что там далеко ходить?! Совсем недавно в Траумлэнд приезжал граф Норд. Думается мне, ни для кого не секрет, что граф Норд есть не кто иной, как Его Императорское Высочество Александр Павлович Романов. А супруга русского цесаревича, она же графиня Норд, в России известна как Елизавета Алексеевна. У нее есть и другое имя — Луиза Мария Августа, принцесса Баденская. Да и отец нашего цесаревича, предприняв вояж по Европе, назывался графом Нордом. Кстати, первая супруга нашего нынешнего государя — Наталия Алексеевна, она же Августа Вильгельмина, принцесса Гессен-Дармштадская. А вторая его супруга, назвавшаяся Марией Федоровной, до переезда в Россию была принцессой Вюртембергской Софией Доротеей Августой Луизой.

И как это господину Швабрину удавалось удерживать в голове всех этих Софий, Фредерик, Август и Луиз? У меня даже голова закружилась. Пан Марушевич поджал губы и почесал затылок, отчего его парик съехал на бок.

— Вы напомнили нам важные факты, — он кивнул господину Швабрину.

— Ваша честь, вы позволите мне сказать несколько слов этому господину? — Алексей Иванович указал на Кулебякина.

— Вы вольны обращаться к кому пожелаете, — пан Марушевич изобразил рукой разрешительный жест.

Господин Швабрин повернулся к Кулебякину, несколько секунд разглядывал белый фрак с ярко-зеленым воротником, ярко-красный жилет и ярко-желтые брюки. Шляпу с высокими загнутыми полями Степан Иванович держал в руках.

— Так вот, я вам, э-э-э, — господин Швабрин запнулся, секунду размышлял, как лучше обратиться к собеседнику, и наконец выдал, — анкрояблз Кулебякин… Да. Анкрояблз Кулебякин, я хочу дать вам совет. Чтобы впредь избежать подобных несправедливостей, в будущем, прежде чем пускаться в любовные авантюры, предупреждайте даму, что рассчитываете на денежное вознаграждение за оказанный ей амур.

В зале началось бурное веселье. Особенно громко, я бы сказал, непристойно громко, хохотали гусары. Анкрояблз Кулебякин раскраснелся и сделался похожим на индюка. Барон Набах вращал глазами и готов был испепелить и господина Швабрина, и Кулебякина. Пан Марушевич хлопал в ладоши, призывая к порядку. И пока продолжались шум и гам, я успел рассказать Алексею Ивановичу о том, как впервые повстречал Кулебякина в Кронштадте. Поведал я и о ночном происшествии возле дворца Петра Великого, упомянув и о том, что стрелявшим в окна цесаревича оказался Кулебякин, в чем он сам только что приватно признался. Алексей Иванович выслушал меня с большим вниманием.

Пока мы говорили, тишина в зале восстановилась. Председательствующий повернулся к господину Швабрину.

— Сударь, я требую уважения к суду.

— Простите, ваша честь, я только хотел…

— Ладно-ладно, — перебил Алексея Ивановича пан Марушевич.

Он вышел через заднюю дверь, барон фон Бремборт и герцог Эйзениц последовали за ним. Отсутствовали они не больше минуты. А вернулись в сопровождении еще двоих конвоиров. Дюжие молодцы остались стоять у двери, а председательствующий с советниками заняли свои места за столом.

— Дамы и господа, прошу всех встать. По поводу обвинения, предъявленного господином Кулебякиным Степаном Ивановичем, суд постановляет. Вне зависимости от того, разрешено или запрещено в Российской империи называться разными именами, поскольку сами особы императорской семьи позволяют себе называться разными именами, то и подданных российских негоже за это наказывать. Таким образом, мы считаем, что маркиз де Ментье имеет полное право называться в Санкт-Петербурге Сергеем Ивановичем Федоркиным, а в Москве Сергеем Христофоровичем Дементьевым, также он имеет право именовать себя маркизом Сержем Христофором де Ментье и Федором Кузьмичем Каблуковым. Безусловно, он должен помнить, что нельзя называть себя разными именами на территории одной губернии.

Я с облегчением вздохнул — видимо, чересчур шумно, потому что пан Марушевич бросил на меня сердитый взгляд поверх пенсне.

— Также, — продолжил он свою речь, — нет никаких оснований считать, что маркиз де Ментье самовольно присвоил себе титул дворянина. Поскольку императрица Екатерина наградила его отца чином полковника, то тем самым произвела его в дворянское звание. Таким образом, маркиз де Ментье является потомственным дворянином. Также суд хочет отметить, что нет никаких оснований полагать, что отец маркиза де Ментье был отмечен милостью императрицы по недоразумению. Нам представляется, что российская царица таким образом вознаградила его за высокое кулинарное искусство.

— Ничего себе — кулинарное искусство! — взвизгнул анкрояблз Кулебякин.

— Попрошу вас не перебивать меня, иначе я накажу вас за неуважение к суду, — произнес сердитым голосом пан Марушевич.

Анкрояблз Кулебякин поник, он смотрел на меня с ненавистью. Я ответил ему ухмылкой. В душе я ликовал. Но оказалось, что впереди еще больший праздник.

— В отношении вас, Степан Иванович Кулебякин, суд вынес отдельное решение. Вы признаны виновным в том, что, пребывая в Санкт-Петербурге под именем Степана Ивановича Кулебякина, назвали себя Федоркиным Иваном Кузьмичем. Мало того, что вы назвались разными именами на территории одной юрисдикции, так вы еще и использовали имя, заведомо зная, что оно принадлежит другому человеку. По совокупности совершенных вами преступлений вы приговариваетесь к одному году работ на каторге…

— Что?! Что это значит?! — Анкрояблз Кулебякин не верил своим ушам.

А я даже пожалел старика.

— Попрошу вас! — повысил голос пан Марушевич. — Но за давностью срока, а также учитывая то, что вы уже побывали в ссылке, хотя и по другому поводу, суд решил заменить каторжный срок десятью ударами розгами. Решение суда подлежит немедленному исполнению. И поставим точку на этом деле. Да будет так.

Пан Марушевич кивнул двум новым конвоирам. Они схватили анкроябля Кулебякина и повели его под всеобщий хохот. Степан Иванович побледнел, ему сделалось не до смеха. Он понял, что его будут бить. Каторга ему больше не грозила, и проснувшаяся во мне было жалость уступила место добродушному ехидству. До меня донеслись слова председательствующего, из которых я понял, что Кулебякину сделают не очень больно.

— Господа, — напутствовал пан Марушевич конвоиров, — это тот случай, когда халатность и нерадивость будут только приветствоваться! Прошу вас, не переусердствуйте.

— Да мы так, погладим немного, — ответил один из дюжих молодцов.

Я встретился взглядом с анкрояблем Кулебякиным, улыбнулся, приподнял — насколько позволяли кандалы — руку и помахал ему.

— Ну а мы, господа, вернемся к тому печальному вопросу, из-за которого были вынуждены собраться здесь, — объявил пан Марушевич. — Я еще раз попрошу всех, кто имеет что-либо против или в защиту обвиняемого, сделать свои заявления. Надеюсь, что заявления эти будут соответствовать сути нашего дела, а не превратят заседание в балаган.

В зале шушукались, но заявлений никто более не делал. Несколько секунд пан Марушевич взирал на присутствующих поверх пенсне, затем вздохнул и промолвил:

— Ну что же, господин прокурор, вам слово!

И понеслось!