И снова про войну

МА-МА Рассказ

Над Найдёновым почти весь полк смеялся. Но, смеяться-то смеялись, а многие минутку-другую улучали, чтобы к этому самому Найдёнову пожаловать и что-нибудь гостинцем принести: сухариков, сахарку, а то и вовсе редкой — однако чего только на фронте не бывает! — карамели.

Прославился Найдёнов в полку не сразу. И среди бойцов появился не с первого боя — пристал, когда отступали. Его и брать сперва не хотели — старик, пятьдесят ещё в тридцать седьмом стукнуло, возраст непризывной. Но тут конь у начштаба захромал — подкову о камень сбил, и Найдёнов — чего только у него по карманам ватника старого, да в таком же затёртом сидоре, иначе мешке заплечном, не нашлось! — подкову в пять минут обратно поставил. Конь не шелохнулся — сразу чужака принял, хоть и слыл в полку самой своенравной животиной: не то чтоб к себе подойти, мимо пройти не давал — кусал, если дотягивался.

Начштаба тогда спросил:

— Что ещё умеешь?

Не у коня, известно, спросил, у Найдёнова.

Тот плечами пожал:

— Всего помаленьку.

Так и остался при штабе.

Оформили его связистом, звание дали солдатское: красноармеец.

С осени сорок первого до конца сорок второго прослужил Найдёнов в полку — простой солдатской жизнью. Три начальника штаба при нём сменились, четыре командира полка, да и сам полк не один раз обновлялся — и отступали, и наступали, и в обороне стояли — всякое бывало. И всегда Найдёнову дело находилось, а не находилось — сам находил: обрыв провода под огнём фашистским исправить надо? — исправлял. Донесение к окружённому батальону доставить, когда уже четверо из посланных полегли? — доставлял. Раненого с поля боя вынести? — выносил. Сапог у напарника прохудился, а старшины с запасом нет? — сам латку ставил. И махоркой последней делился, и газеткой… А когда командир дивизии в полк без приглашения явился и никто побеспокоиться не успел, самовар с кипятком неведомо откуда а принёс: вот, мол, побалуйтесь чайком, товарищи командиры.

Как всё успевал?

Неразговорчив, правда, был. Ну, так не у всякого на войне душа к разговорам лежит…

В самом начале сорок третьего отбил полк у немцев нашу деревушку. От неё и печей не осталось — всё фрицы взорвали. Взорвали, да дёру! Ну, полк вдогонку — ещё одну деревню взяли, с ходу-то. Там фашисты тоже похозяйничали, но сжечь да взорвать успели не всё — постреляли только. Всех. Всех, кто из жителей в деревне оставался: стариков со старухами, женщин с детьми — поиздевались ещё над телами, известно же: гады!

Найдёнов по деревне освобождённой связь тянул — катушку с проводом раскручивал, да у палисада одного, танком поваленного, остановился.

За палисадом дом пустой с окнами битыми, у дома бойцов — полтора десятка: судачат, галдят, — шумят, в общем.

— Что такое?

Глянул Найдёнов — сердце захолонуло: у крылечка, на снегу, женщина лежит — без одежды почти, молодая и… красивая была бы, да вся пулями пробита, в крови вся. Фашисты по ней стреляли. А она собой дитя укрывала. Да ладно так укрывала — все пули ей, а пацану — нисколечко.

Мальчишечка рядом с телом стоит — будто не видит ничего, не слышит будто. Махонький сам: год-то есть, а двух — ещё не стукнуло.

Зовут его бойцы, каждый по своему, а он не отзывается: встал — застыл.

— Ваня… Стёпа… Лёша… Оська… — Ни к кому не идёт.

— Сёмка, — Найдёнов позвал. Наугад сказал: — Сёмка.

Дрогнул мальчишка, глаза распахнул и шагнул. К Найдёнову. Руки навстречу протянул:

— Ма…Ма…

Других слов, ясно, не знает.

И вот тут плакать бы надо, а, глядишь ты, смех пошёл.

Стоит солдат Найдёнов: валенки размера сорок пятого, шинель полами до земли, шапка со звёздочкой на брови надвинута, шестой десяток солдату, старик сам, усы колючие, щетина отросла — бородой кажется, и вот: мама.

И куда тут деваться?

Бросил Найдёнов катушку со связью, шинель скорее распахнул — принял пацана к телу, чтобы теплее…

Командир за связь, за её отсутствие ругать не стал. Сперва, правда, и матернуться думал, а мальчишку увидел — враз оттаял:

— Иди-ка сюда, — руки протянул. — Иди…

Обвил мальчонка шею Найдёнову своими ручонками да как зальётся в голос:

— Ма-ма! — испугался, что отнимут сейчас.

Майор и растерялся:

— Кто-о?

В тыл пацана не отправили — не успели. Фашисты полк от дивизии отрезали, штаб полка в окружении оказался. Двое суток наши отбивались: до последней гранаты, до последнего патрона. Потом захваченным у фрицев оружием сражались, благо того было — во все стороны смотри. Да в штыковые ещё сколько раз ходили, врукопашную.

Найдёнову врукопашную биться не довелось — не пустили. Комполка приказал за малышом смотреть. Найдёнов на того все портянки свои спустил, рубашку нательную опять же… Ну, а что с пацана возьмёшь, коли ума на год с небольшим ещё? Только и позовёт: «Мама!» — а как подбежишь, уже сырой — уфурился.

Однако когда фашисты уж вовсе впритирку подошли, и Найдёнов свои обоймы расстрелял: Сёмку в сидор, мешок заплечный, посадил, на спину себе закинул, и давай из карабина по фашистам:

— Бах! Бах!

Сёмка — сзади — сперва орал: «Ма-ма!» — потом кто-то ему кусочек сахара в ладошку сунул, так он его в рот и замолчал, а там… Танковая бригада — наша — подошла, кольцо немецкое разорвали. Соединились полк с дивизией.

Полк на отдых отвели.

За два дня в землянке у связистов кого только не перебывало! Не протолкнуться было! В очередь перед землянкой стояли — понянькаться.

Сёмка милость не во всём проявлял: гостинцы — те, да, все забирал, а вот если на руки кто хотел взять, тут же к Найдёнову кидался:

— Ма-ма!

Так на второй день, в землянку заходя, даже комполка спросил:

— Мама-то на месте? — Потом приказ отдал: оставить малыша у местного населения. Деревушку на карте указал — в двух верстах всего, где люди живые остались. Лично от себя кусок мыла передал, банку консервов да плитку шоколада: — Пригодится. На первое время.

Старшина для Сёмки портянок на портки выделил, кашу-концентрат…

В общем, когда поутру Найдёнов с пацаном из полка уходили, ноши у Найдёнова было столько, что горбился солдат. Впрочем, горбился не только от ноши — за несколько дней прикипел сердцем к Сёмке. Так бы и остался с ним! Да нельзя солдату как сердце просит, можно так лишь, как командир приказывает. А командир приказал: оставить.

Вернулся Найдёнов к вечеру. На все вопросы отвечал скупо, хмурился:

— Оставил… Дом целый… Хозяйка — добрая… Серьёзная — за тридцать уже… И свой есть…

Дней через пять, полк опять на передовой был, связь нарушилась. Кого послать? — и вопроса не случилось: Найдёнова.

Провод телефонный от штаба полка до первого батальона через речушку небольшую тянулся — по льду. Фрицы из пушек и батальон обстреливали, и речку. Так и разорвало провод: один конец на берегу, другой в полынье.

Пополз Найдёнов по льду мокрому — не добраться до второго конца иначе как через полынью, нырять нужно. Нырнул. Раз. Другой. Третий…

Есть связь?

Есть!

…К вечеру ужин подвезли. К кухне полевой идти надо. Все пошли — Найдёнов с лавки, что в штабной избе, подняться не смог.

Фельдшер пришёл к Найдёнову — глянул: в жару мечется.

Смотрит Найдёнов на фельдшера — не узнаёт, видит и не видит ровно, так простуда взяла. Взяла — и не отпустила: ни таблетки не помогли, ни укол. А под утро и вовсе затих. Совсем.

Так вышло: погибших в полку в новый день не случилось — хоронили Найдёнова как положено: не в братской могиле, а в отдельной. И даже салют дали: солдаты из винтовок с карабинами, командиры из пистолетов с револьверами.

Холмик могильный аккуратно досочками от снарядных ящиков обложили, столбик деревянный в ноги установили, звёздочку жестяную — сверху.

На столбике — на табличке — писарь штаба старательно вывел и фамилию, и звание, и год смерти…

К вечеру на передовую другая часть подошла — снялся с позиций полк, отправился в тыл, на переформирование.

Кому вздумалось дополнить смертную табличку, неведомо, но когда исчез в навалившихся на мир сумерках звук последних шагов, затих скрип снега, под витиеватыми росчерками про красноармейца Найдёнова, оставленными рукой писаря, оказалось ещё одно слово — химическим карандашом — крупно, в две строчки, с переносом:

МА-

МА.