И я открою землю...

ЧЕСТЬ В СТРАНЕ РОДНОЙ

Осенью и зимой 1836–1837 года «опера шла лучше и лучше, театр усердно посещали».

Успех оперы, поддержка друзей окрыляли Г линку. Он думал о новой опере, о симфониях — новые замыслы переполняли его голову.

…теперь, после 6 представлений, я решительно могу сказать, что успех далеко превзошел все мои ожидания, и опера моя все более и более нравится публике… — я теперь вполне вознагражден за все труды и страдания и ежели еще не во всех намерениях успел, то надеюсь, что не замедлю достигнуть до прочих моих намерений.

На одном из литературных вечеров сидели Жуковский, Пушкин, Гоголь и другие литераторы. Зашли толки о русской опере и русских композиторах. Пушкин сказал, что он желал бы видеть оперу лирическую, в которой соединялись бы все чудеса хореографического, музыкального и декоративного искусства.

Первую мысль о Руслане и Людмиле подал мне наш известный комик князь Шаховской.

Ни одно произведение Пушкина — ни даже сам «Онегин» — не произвело столько шума и криков, как «Руслан и Людмила»: одни видели в ней величайшее создание творческого гения, другие — нарушение всех правил пиитики, оскорбление здравого эстетического вкуса… в то время, когда явилась эта поэма в свет, она действительно должна была показаться необыкновенно великим созданием искусства. Вспомните, что до нее пользовались еще безотчетным уважением и «Душенька» Богдановича, и «Двенадцать спящих дев» Жуковского, каким же удивлением должна была поразить читателей того времени сказочная поэма Пушкина, в которой все было так ново, так оригинально, так обольстительно — и стих, которому подобного дотоле ничего не бывало, стих легкий, звучный, мелодический, гармонический, живой, эластический, и склад речи, и смелость кисти, и яркость красок, и грациозные шалости юной фантазии, и игривое остроумие, и самая вольность нецеломудренных, но тем не менее поэтических картин!.. По всему этому «Руслан и Людмила» такая поэма, появление которой сделало эпоху в истории русской литературы… Юноши двадцатых годов были правы в энтузиазме, с которым они встретили «Руслана и Людмилу».

На одном из вечеров Жуковского Пушкин, говоря о поэме своей: Руслан и Людмила, сказал, что он бы многое переделал:…я желал узнать у него, какие именно переделки он предполагал сделать, но преждевременная кончина его не допустила меня исполнить этого намерения.

…живо, ясно, неизгладимо помню его (Глинку) молодого, красивого, изящного, остроумного… в эпоху «Руслана», когда он в доме моих родителей неоднократно при мне певал. Его фразировка, произношение и чудный голос до сих пор звучат в моей памяти!

Один раз собралось довольно народу; между прочим —…и юный кн. Кастриото Скандербек, юнкер егерского полка, страстный к музыке, впоследствии сам композитор, и в первый раз удостоившийся видеть и слышать Глинку. Михаил Иванович был в ударе, он пел и с другими и один невыразимо хорошо. Не помню, какой именно романс пел он; но когда кончил, мы увидели, что бедный мальчик Кастриот побледнел и был близок к обмороку: его опрыскивали холодной водой. Не один этот раз, впоследствии, мне случалось бывать свидетелем потрясающего действия, которое производило пение Глинки на людей слабонервных.

С друзьями, со всеми, кто жил и дышал музыкой, Глинке было хорошо. Мать, сестры понимали его, разделяли его радости, горести, надежды. С появлением новой семьи — после женитьбы — многое изменилось в жизни музыканта.

Дома мне было не очень хорошо. Жена моя принадлежала к числу тех женщин, для которых наряды, балы, экипажи, лошади, ливреи и проч, были все; музыку понимала она плохо или, лучше сказать, за исключением мелких романсов вовсе не разумела, все высокое и поэтическое также ей было недоступно.

Я никогда не затрагивал в разговорах с Глинкой вопросов о его жене, но раз он сам почему-то рассказал мне, что она, увидя его расстроенного, возвратившегося с исполнения 9-й… симфонии, которая, впервые им услышанная, произвела на него подавляющее действие, спросила его: Миша, что с тобой?.. Ах, Бетховен!.. отвечал он. — Что он тебе сделал?..

Не видавший Глинку, слушающего музыку, которая ему нравилась, не может составить себе понятие о впечатлении, какое это слушание производило на посторонних. Каждый звук, каждая нота отражались на его лице, в его глазах, в его движениях, он наслаждался, как никому не дано наслаждаться, и это наслаждение переходило на присутствующих: музыкант сам удивлялся вдохновению, внезапно охватывавшему его под обаятельным влиянием этого чудного слушателя, играл, как никогда ему играть не удавалось, а присутствующие, глядя на Глинку, удивлялись, что произведение, не раз ими слышанное, является перед ними в каком-то новом, совершенно незнакомом для них виде.

В декабре 1836 года Николай I, встретив Глинку за кулисами в театре, сказал ему: «Глинка, я имею к тебе просьбу и надеюсь, что ты не откажешь мне. Мои певчие известны по всей Европе и, следственно, стоят, чтобы ты занялся ими». Царь хотел сделать Глинку придворным композитором. Глинка не собирался идти на официальную службу, но, узнав, что директором капеллы должны назначить Мате. Ю. Виельгорского, он дал согласие: «…Мы оба радовались служить вместе и заранее помышляли о возможных улучшениях придворной капеллы».

Высочайше повелено назначить Флигель-адъютанта Львова исправляющим должность директора, а титулярного советника Глинку капельмейстером с жалованьем по 1500 р. и столовых 1000, каковое содержание назначить и инспектору Беликову, если теперь получает менее. 27 декабря 1836 г.

«…Судьба… подшутила надо мною, — писал Глинка матери, узнав о назначении директором не М. Ю. Виельгорского, а А. Ф. Львова. — По смерти старика Львова заступает его место (то есть место директора) сын его, с которым мы не совсем в ладу».

Но директор принял Глинку «с искренним радушием», и они «решились итти рука об руку на… новом поприще».

Придворная капелла существовала с тех времен, когда царский двор был еще в Москве. В начале XIX века ею руководил знаменитый русский композитор Д. С. Бортнянский, другой известный русский композитор А. Е. Варламов был сначала певчим капеллы, а потом вокальным педагогом.

…Придворная певческая капелла в России — нечто дивное, о чем мы, по отзыву всех итальянских, германских и французских артистов, которые ее слышали, можем составить себе только весьма несовершенное представление… хор певчих российского императорского двора выше стоит над всеми хорами, которые существуют ныне где бы то ни было. Он состоит из сотни мужских и детских голосов, которые поют без аккомпанемента. Русская церковь, как вообще восточная церковь, не допускает… ни органа и никаких инструментов. Эти певцы набираются преимущественно в южных провинциях Империи: голоса их имеют превосходный тембр и обширность, особенно в басах, почти неимоверную.

Новый, 1836 год Глинка встречал в доме В. Ф. Одоевского вместе с Пушкиным.

29 января 1837 года Пушкина не стало.

Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев, Яковлев! Как мог ты это допустить? Наш круг редеет; пора и нам убираться…

Со 2 января до настоящего времени я был беспрерывно в делах против чеченцев, и наш отряд не имел связи ни с чем… Эта ужасная новость меня сразила, я, как сумасшедший, не знаю, что делаю и что говорю… Если бы у меня было сто жизней, я все бы их отдал, чтобы выкупить жизнь брата.

…никакой вести хуже нельзя было получить из России. Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное одобрение свое, вот что меня только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепет невкушаемого на земле удовольствия обнимал мою душу… Нынешний труд мой, внушенный им, его создание… Я не в силах продолжать его. Несколько раз принимался я за перо — и перо падало из рук моих…

Трагическая гибель Пушкина потрясла Глинку, как и всех его друзей, как всю Россию, Желание писать «Руслана» горело в нем еще сильней. Стихи Пушкина были для него тем воздухом, которым дышал он с юности. Поэзия Пушкина сама была музыкой и музыку рождала. Г линка откликнулся на смерть поэта песней Баяна, которую ввел в оперу «Руслан и Людмила» и которую запрещено было высочайшим повелением исполнять при постановке оперы на сцене.

«Но прошли века», и высочайший запрет больше не действует. Звучит 2-я песня Баяна во славу великого Пушкина.

…Относительно «Руслана» я знал только некоторые, первоначальные мелодии, которые плодились у Глинки не по дням, а по часам, несколько оркестровых очерков — и только; по обычаю Михаила Ивановича, музыка у него была готова прежде слов; подавляемый… богатством своих музыкальных идей, он роскошною рукою сыпал их на бумагу, где они, кажется, сами собою развивались, цвели и плодились.

В воображении Глинки возникали яркие образы героев пушкинской поэмы. Он старался вплести их судьбы в величественные картины русских народных сказаний о богатырях. Храбрый Руслан, нежная, прекрасная Людмила, благородный Баян, суровый Финн, злой волшебник Черномор и коварная Наина, трусливый Фар-лаф и пылкий Ратмир…

Непросто было композитору строить план оперы — поэма-сказка написана Пушкиным не для театра. Не сразу нашелся поэт, чтобы по плану и музыкальным размерам, намеченным Глинкой, написать либретто для оперы. Окончательный вариант текста помогал Глинке делать поэт-любитель В. Ф. Ширков.

Опера «Руслан и Людмила» рождалась долго: начал ее Глинка в 1837 году, а закончил в 1842 году. Он много и увлеченно работал, но сложное положение в семье, работа в придворной капелле отнимали у него силы, отвлекали от главного.

А. Ф. Львов сделал экзамен певчим в капелле, многие из больших певчих, т. е. теноров и басов, оказались весьма плохими.

Когда в первый раз явился я для преподавания с мелом в руке, мало нашлось охотников; большая часть больших певчих стояли поодаль с видом недоверчивым, и даже некоторые из них усмехались. Я, не обращая на то внимания, принялся за дело так усердно, и, скажу, даже ловко, что после нескольких уроков, все почти большие певчие, даже и такие, у которых были частные и казенные уроки, приходили ко мне на лекции.

Глинка ездил в Украину, чтобы набирать для Придворной капеллы детские голоса, эти серафимские голоса, как он выражается… И удивительная, или, по крайней мере, малоизвестная вещь, эти дети одарены такою музыкальною организацею, что он не мог сбить их с толку, играя им на скрипке самые странные интервалы, самые необыкновенные последования звуков, наименее доступные человеческому голосу.

О подробностях путешествия сообщу изустно, при свидании — вообще оно скучно и трудно, но встречалось кое-что смешное и забавное, и нередко приводило на память Гоголя. В Переяславле я мог бы сыграть роль Ревизора — там ожидали генерал-губернаторского чиновника, и меня приняли за него; сам городничий явился ко мне в полном облачении, но я удовольствовался тем, что нещадно обобрал архиерейский хор…

…Несмотря на все неприятности пути, я благословлял судьбу за это путешествие, оно меня образумило — я буду другой человек — не сумасшедший[2] автор музыки, а отличный и исправный чиновник. Каждый час я более сдружаюсь с своей должностью, и еще раз повторяю, в скором времени буду знать все требуемое в точности.

В ноябре 1839 года, измученный домашними неурядицами, слухами о неверности жены, утомительной службой в придворной капелле, Глинка подал директору прошение об отставке и принял решение об окончательном разрыве с женой.

В декабре 1839 года Глинка был уволен в отставку.

Это несчастнейшая эпоха в жизни Глинки… Он принялся за дело с душевным рвением… Я наслаждался, слушая плоды его занятий; он всегда говорил, что ему большое наслаждение заниматься этим предметом, ибо уповает на то, что окажет услугу отечеству… но бездарный и завистливый музыкант… А. Ф. Львов, терзаемый своей ничтожностью перед светлым гением Глинки — не мог переварить своей жизни и начал делать, как начальник, разные пакости Михайле Ивановичу, который был слишком благородных чувств, чтобы все это терпеть, а потому и удалился от своей службы в капелле.

В продолжении всего 1839 года я за оперу не принимался…

Работа над оперой шла медленно, но музыка жила в Глинке, переполняла его. Она выливалась в разные формы, жанры. В это трудное для композитора и счастливое для нас, потомков, время Глинка сочинил знаменитые пьесы — «Вальс-фантазию» (1839 г.) для фортепьяно, симфонические увертюру и антракты к драме Н. Кукольника «Князь Холмс кий» (1840 г.). Тогда же, в 1837–1840 годы, родились романсы на стихи Пушкина — «Где наша роза», «Ночной зефир струит эфир», «В крови горит огонь желанья», «Я вас люблю, хоть я бешусь», «Я помню чудное мгновенье».

К этому же времени относятся популярные романсы и песни из цикла «Прощание с Петербургом» (12 пьес на слова Н. Кукольника) — «Сомнение», «Попутная песня», «Прощальная песня», «Жаворонок».

Н. Кукольник преклонялся перед гением Глинки, в его доме Глинка спасался от семейных неурядиц и нашел немало верных друзей и поклонников своего таланта. «По вечерам собирались актеры, литераторы, музыканты, читали, пели, играли», — вспоминает Глинка. Среди них был и великий художник Карл Брюллов. По-своему Глинка был привязан к Н. Кукольнику, однако это не мешало ему воспринимать сочинения Н. Кукольника независимо от приятельских отношений.

…Как я ни ценю дарования Кукольника, но остаюсь при прежнем о нем мнении: он литератор, а не поэт, стих его вообще слишком тяжел и не грациозен после Пушкина, Батюшкова и других…

…Я теперь принимаюсь за альбом… в нем будет 12 пьеб моего сочинения, из них готовы уже 10, надеюсь, что и за остальными дело не станет. Эти мелкие, по-видимому, безвредные произведения, однако ж мешают мне продолжать Руслана, и, не скрою от тебя, нередко грущу и задумываюсь, помышляя, что принужден употреблять бедную мою музу средством к существованию.

Альбом в 5 тетрадях — собрание музыкальных пьес, составленное Глинкой на 1839 год, включал романсы, песни и фортепьянные произведения Глинки и других современных композиторов (Алябьева, Верстовского, Даргомыжского, Титова и других). Успех издания позволил дважды повторить его в течение года.

Хотя много появлялось сочинителей, но особенно замечательных талантов не было. С появлением же романсов Михаила Ивановича Глинки и Александра Сергеевича Даргомыжского все мелкие таланты затмились. Глинка и Даргомыжский приобрели неувядаемую славу на музыкальном поприще. Сочинения их отодвинули на задний план все романсы предшественников. Хотя романсы Варламова и мои продолжали еще иметь успех, но они далеко уже отстали в аккомпанементе и разнообразии характеров… Конечно, между многими из старых романсов есть прекрасные мелодии, но отделка бедна, аккомпанемент вообще очень прост, незамысловат и без малейшего варьирования. Мы писали один и тот же аккомпанемент на все куплеты романса, а они же аккомпанемент разнообразили, придавая каждому куплету особый характер…

Разлад в семье кончился разрывом с женой. Глинка ушел из дому. Друзья поддерживали его, он перебирался с квартиры на квартиру, жил у Н. Кукольника, у художника П. Степанова. С друзьями было легче.

Нынешний год был для меня самый горестный и трудный в моей жизни… В это короткое время я узнал жизнь более, чем в течение всего остального времени, и если большая часть людей, носивших имя родных и друзей, оставили меня, зато я приобрел немногих, но искренно преданных мне доброжелателей.

Мне было гадко у себя дома. Зато сколько жизни и наслаждений с другой стороны. Пламенно поэтические чувства к Е. К., которые она вполне понимала и разделяла…

Е. К. — это дочь А. П. Керн — Екатерина, Катенька, дружившая с сестрой Глинки. Встреча с ней принесла Глинке большую радость и утешение. Чуткость, одухотворенность девушки, ее образованность поразили Глинку. Музыка, составлявшая его жизнь, была близка ее сердцу. Благодаря глубокому, чистому чувству Глинки к Катеньке Керн появились на свет поэтические его творения «Вальс-фантазия» и романс «Я помню чудное мгновенье». История романса удивительна.

Великий Пушкин, взволнованный встречей с А. П. Керн в Михайловском в 1825 году, создал бессмертное стихотворение. Глинка, испытавший глубокое пламенное чувство к дочери А. П. Керн Катеньке, написал в 1840 году на эти стихи музыку.

Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад, «приют задумчивых дриад», с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетаясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать. Тетушка, приехавшая туда вслед за нами, сказала: «Мой дорогой Пушкин, окажите честь вашему саду, покажите его г-же Керн». Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться…

На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою А. Н. Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр II главы «Онегина», в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихамц: «Я помню чудное мгновенье»…

Я все ночи хожу по саду, я говорю: «она была здесь», — камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе… Я пишу много стихов…

Немало страниц в воспоминаниях А. П. Керн посвящены Глинке. Среди них — рассказ о поездке на Иматру в 1829 году, связанный с историей создания оперы «Руслан и Людмила».

Итак, мы поехали к Выборгу, и Глинка сел с Сомовым в тележку. Приехав на одну станцию, мы заметили, что он с карандашом в руке и листком бумаги, стоя за полуразрушенным сараем, что-то пишет, а его возница перед ним поет какую-то песню. Передавши бумаге, что ему нужно было, он подвел чухонца к нам и заставил его пропеть свою песню. Из этого мурлыканья чухонца Глинка выработал тот самый мотив, который так ласково и грустно звучал в арии Финна в опере «Руслан и Людмила». Надобно было слышать потом, как Глинка играл этот мотив с вариациями и что он сделал из этих нескольких полудиких меланхолических нот! Когда Глцнка однажды спел арию Финна в присутствии Сергея Львовича Пушкина, то старик при стихе:

расплакался и бросился обнимать Глинку; — у всех присутствующих были слезы на глазах… И я не помню выше наслаждения, какое испытала в этот вечер!

О работе Глинки над «Русланом» вспоминает художник П. А. Степанов, у которого Глинка жил некоторое время.

С первых же дней переезда Глинка усиленно занялся «Русланом». Обыкновенно в 11-ть часов я уезжал со двора и возвращался в два. Глинка, весь в себе сосредоточенный в творческой работе, ходил по комнатам; я старался пройти, не развлекая его, и потом всматривался: то он подойдет к фортепиано, возьмет несколько аккордов, спешит в свою комнату и скоро пишет на больших нотных листах, разложенных по его столу; опять ходит, опять записывает, часто без пособия инструмента. Так продолжалось до тех пор, пока совсем стемнеет, и тогда утомленный, он ложился и жаловался на боль и усталость. Обед восстановлял его силы, и вечером он бывал подчас весел и разговорчив.

Глинка сильно работал. Мне очень хотелось бы описать его, каким он был в то время, так, чтоб никогда не видавшие его могли бы составить себе о нем ясное понятие. Он был очень небольшого роста, худощавый; бледное овальное лицо окаймлялось круглыми черными бакенбардами; черные прямые волосы обрамляли прекрасный лоб без малейших морщинок; только между бровей шла небольшая морщинка — черта мысли. На правой стороне лба торчал несокрушимый вихор; карие глаза из-под нависших век смотрели приветливо и выразительно; выражали они постоянно доброту, иногда они сверкали веселостью и загорались вдохновением. Голову он держал немного назад, грудь выставлял вперед; ходил, приподымаясь слегка на носки; одевался просто, но опрятно; сюртук и фрак застегивал на все пуговицы.

При встрече с незнакомым или неприятным ему человеком был холоден, щурил глаза и говорил неохотно. С людьми по сердцу — любил поговорить и посмеяться, когда был в духе…

Редко пускался он в разговоры политические и философские, но придерживался больше окружающей сферы воспоминаний и музыки. Тут говорил он с одушевлением и властно.

Странные были отношения Глинки и Брюллова; по-видимому, они были очень дружны, не только не избегали, но искали друг друга. Брюллов восторгался музыкою Глинки; этот благоговел перед живописью первого; но в душе они не любили друг друга. Глинка, вообще не любивший злословить, иногда с горечью отзывался о характере и нравственных недостатках Брюллова; этот, в свою очередь, не упускал случая зло подсмеяться над Глинкой, конечно больше заглазно; но иногда, под веселый час, и в глаза. Не была же это зависть, это невозможно, они шли разными путями, столкновений между ними никаких не было; где же причины? Полагаю, что в психическом их устройстве. У обоих горел огонь гениальности, но между ними была существенная разница; Брюллов жил воображением, умом и расчетом; Глинка жил воображением и чувством. Глинка весь высказывался, его думы и чувства не были затаенными для друзей; Брюллов не всегда говорил то, что думал и чувствовал; Глинка был, как сам он говорил, мимоза; Брюллова — трудно было расшевелить. Часто видал я у Глинки слезы на глазах, у Брюллова же, один только раз в жизни, видел я, как слеза покатилась из глаз.

Однажды за обедом разговор зашел о Брюллове, и кто-то сказал, что у него было сухое сердце.

— Некоторое время я думал то же самое, — отвечал Глинка, — но впоследствии я начал сомневаться в этом. Я часто сходился с Брюлловым и при нем у Кукольника сказал, что представить меня в карикатуре было невозможно. Брюллов слова мои замотал себе на ус и сделал на мои жесты ряд карикатур, которые задели меня за живое. Заметив это, Брюллов так зло стал преследовать меня своими карикатурами, что я совершенно охладел к нему. Но потом, когда его племянница выходила замуж, он приехал ко мне, просил меня съездить с ним… выбрать для него фортепиано, и так хлопотал все хорошо придумать, чтобы подарок доставил племяннице удовольствие, что я невольно подверг сомнению его сухость сердца. Но вот что меня поразило и тронуло. По приезде из Испании я сделал Брюллову визит и просидел с ним довольно долго. При прощании Брюллов сказал мне: «Ну, я скоро уеду отсюда умирать и тебя, верно, более не увижу. Я часто досаждал тебе; но ты забудь это: я очень хорошо понимал, что изо всех людей, которые здесь меня окружали, только ты один был мне брат по искусству». Я не выдержал, бросился ему на шею, и мы оба прослезились…

В начале февраля 1840 года Глинка уехал с матерью в Новоспасское.

Мы теперь с моим Мишелем не дождемся весны… Вместо успокоения более грустит и тоскует… Ничего не делает, кроме чтения…

В начале апреля в Петербурге состоялся музыкальный вечер, «совершенно отличный от концертов нынешнего года: в этом вечере, во-первых, преобладает пение, во-вторых, русское пение, в-третьих, русский композитор М. И. Глинка».

…Русские спектакли начались с 21 апреля… В Большом театре давали «Жизнь за царя», оперу М. И. Глинки, которую петербургская публика слушает всегда с новым наслаждением…

В конце апреля Глинка уезжает из Новоспасского в Петербург.

«…недолго с нами прожил он, промучился, душа болела и много раз жалела, чего он со мной поехал».

В начале мая на вечере у А. Н. Струговщикова «…после ужина Глинка пел отрывки из своей новой оперы: «Руслан и Людмила». Что за очарование! Глинка истинный поэт и художник».

В начале августа Глинка уезжает из Петербурга в Новоспасское.

Я решился, пробыв здесь несколько недель, снова отправиться в нашу столицу… с твердым намерением как можно скорее окончить нашего Руслана…

Я принялся за работу и в три недели написал интродукцию Руслана…

В середине сентября Глинка уезжает из Новоспасского в Петербург.

В дороге «всю ночь я был в лихорадочном состоянии, воображение зашевелилось, и я в ту же ночь изобрел финал оперы «Руслан и Людмила».

О своей жизни в Петербурге Глинка пишет В. Ф. Ширкову:

…жизнь моя бесцветна, несмотря на ласки, угощения, дружбу и рассеянность столичной жизни, — одна Муза и труд доставляют истинное неподдельное наслаждение.

В январе 1841 года Глинка пишет матери:

Опера моя подвигается весьма медленно, беспрерывные заказные работы похитили у меня лучшее время, и я не вижу возможности отделываться от них.

И вот наконец 13 августа 1842 года на квартире Е. А. Глинки (она переехала в Петербург, чтобы быть рядом с сыном) состоялась первая репетиция «Руслана и Людмилы».

Во время репетиции я на фортепьяно играл партии духовых инструментов, голосов не было.

…репетиция была очень удачна.

В эту минуту главный предмет любопытства и разговоров в музыкальном свете — новая опера Глинки. Каждый спрашивает: «Что же «Руслан и Людмила»? Как выходит?., в каком это роде?.. На прошедшей неделе была первая оркестрная проба всей оперы у автора… Оркестр состоял из небольшого числа артистов, но первых наших артистов, отличнейших исполнителей и лучших судей вместе; сам автор держал партию пения на фортепиано. В первый раз эту музыку услышали сами они в целом и в первый раз могли оценить ее надлежащим образом… С первого раза исполнители были так поражены необыкновенными красотами этого необыкновенного создания, эффект был такой непредвиденный, удивление так велико, что артисты, в энтузиазме, бросали инструменты, чтобы предаваться невольным восторгам… Но тот ли еще будет эффект, когда «Руслан и Людмила» грянет с полным оркестром и хорошим пением, и когда русская публика с волшебною музыкою Глинки услышит волшебные стихи Пушкина!., потому что в либретто вошла почти вся его поэма.

Таким образом великое музыкальное и поэтическое празднество готовится для нас; родной гениальный композитор и родной гениальный поэт являются вместе; этого, помнится, еще не было в новейшей музыке.

В мае 1842 года состоялась первая репетиция «Руслана и Людмилы» в Большом театре.

Я был изумлен, обворожен свежестью мелодий, оригинальностью и новостью голосовых и оркестровых построений… Я чуял, как созрел, как возмужал его гений.

И наконец объявление в газете:

«Сегодня в пятницу, 27-го ноября, на Большом театре: Руслан и Людмила волшебная опера, первое представление».

Несмотря на мучительное чувство, овладевавшее мною всякий раз во время первого представления моих драматических произведений, я еще не терял надежды на успех.

Опера «Руслан и Людмила», которую публика в первое представление приняла было довольно холодно, крепко держится на сцене и с каждым новым представлением приобретает новых поклонников, которые из недовольных переходят на сторону ее ярких достоинств и красот музыкальных… В течение нынешней недели опера дана 5 раз с переменою артистов, и с каждою переменою какая-нибудь часть музыки значительно выдвигалась вперед и увлекала слушателей. С появлением г-жи Петровой 1-й поняли партию Ратмира; г-жа Семенова показала во всем блеске партию Людмилы; г. Артемовский украсил роль Руслана. Поставьте их всех вместе — и опера сделает фурор, как теперь уже делают фурор отдельные ее части. Однако и теперь мы готовы предсказать, что скоро «Руслан и Людмила» будет любимой оперой русской публики, несмотря на первую неудачу. Хорошее всегда возьмет свое, что об нем ни говори…

«Руслан и Людмила». Большая лирическая опера в пяти действиях. Нелепое либретто неизвестного автора. Превосходная музыка М. И. Глинки. Опера эта с бою завоевала себе внимание и любовь публики и ясно доказала, что театр может обойтись без потворства прихотям и дурному направлению вкуса зрителей, но напротив, может сам развивать вкус, давать искусству должное направление и знакомить с истинно эстетическими наслаждениями. Огромный успех. Представлена 32 раза в течение двух месяцев…

Таково было мнение друзей и доброжелателей. Но в высшем свете, среди тех, для кого ставились оперы на императорской сцене (других, общедоступных оперных театров тогда в России не было), отношение было совсем иное.

Ему часто приходилось испытывать от нашего общества то чуть не царский почет, то, вслед затем, взгляды свысока и унижение, а подчас и насмешки. Так, например, между офицерами не раз повторялась фраза: «Смотри не попадись в чем-нибудь — а то тебя пошлют «Руслана» слушать…» Эта фраза повторялась потому, что она была произнесена одним из влиятельных.

Шли споры о новой опере Глинки и в печати, как после появления на сцене «Сусанина». И снова одним из самых серьезных защитников музыки Глинки в печати был В. Ф. Одоевский.

Глинка болезненно переживал враждебные нападки на «Руслана».

Немалую услугу в завоевании петербургской публики оказал Глинке знаменитый Лист во время его гастролей в Петербурге.

Балакирев вспоминает рассказ Глинки о том, как, «желая испытать Листа в чтении партитур, он положил ему на пюльпитр партитуру своей интродукции «Руслана», написанную на бумаге в 24 строки, на которых едва уместились партии оркестра, хора, соло и военного оркестра. Лист, совсем не зная этой музыки, сыграл ее как будто он хорошо знаком с ней, делал правильное выражение, где следовало, проявляя то необычайное художественное чутье, которое свойственно только натурам гениальным. Глинка был этим поражен». О прочтении Листом Марша Черномора Глинка «отзывался, как о совершенстве удивительном».

…Забытого и развенчанного Глинку после неуспеха «Руслана» только благодаря вниманию к нему Листа тогдашнее общество вспомнило, и где только ожидался гостем Лист, туда приглашали и Глинку…

В 1843 году Лист слышал «Руслана и Людмилу» в Большом театре.

Между избранными посетителями… можно было заметить… худощавого молодого человека, с восторженным лицом… который с величайшим вниманием следил за ходом оперы… Можно представить себе, какое впечатление его одобрительный аплодисман должен был произвести на публику… Лист не проронил ни одной нотки… и вышел из театра с лицом, выражавшим изумление и полное удовольствие. Странно: первому европейскому музыканту опера не показалась длинною и скучною.

Рассказывали, что великий князь Михаил Павлович спросил Листа, действительно ли он находит Глинку гениальным; и Лист ответил, что это его глубочайшее убеждение.

Брат не раз говорил мне, что из «Руслана» он может сделать десять таких опер, как «Жизнь за царя», и все дельно понимающие музыку тоже ставят эту оперу несравненно выше «Жизни за царя». Еще он говорил мне: «Поймут твоего Мишу, когда его не будет, а «Руслана» через сто лет…

Ах, какая чудная музыка! Какая душа в этой музыке, какое гармоническое соединение чувства с умом и какое тонкое понимание народного колорита… Грустно мне было и больно, когда я, долго мечтавшая о счастье увидеть «Руслана и Людмилу» на театре и считавшая это почти невозможным по отдельности жительства моего от Петербурга, наконец увидела эту оперу в 1858 году!

Возможно ли любимое дитя гениального человека так исказить постановкою? и то, над чем с такою любовью трудился гений — представить русской публике в жалком, во всех отношениях, виде? Я плакала от грустного воспоминания про знакомых, дорогих сердцу мотивах и разрыдалась от досады за все остальное.

В артистическом мире все должно гармонировать, все должно быть отчетливо и достойно целого. Не говоря об исполнении самой музыки, что это были за декорации? Большая голова великана так близко поставлена к авансцене, что все чудесное и фантастическое, присвоенное ей поэтом, поневоле переходит в пошлый фарс; а поле, усеянное костями, разве похоже на то, о котором мечтал Пушкин?.. Наконец, сражение на воздухе Карла с Русланом разве не смешная штука? Неужели нельзя было придать этому всему той волшебной неясности и неопределенности, каких требует смысл поэмы и условия вкуса? — Несмотря на разнохарактерность мотивов этой оперы, совершенно согласных с национальностью и особенностями действующих лиц, она мало действует на публику; я предполагаю, что причина тому именно неудачная обстановка.

Чтобы насладиться этою музыкою, надобно сидеть в театре, зажмуря глаза; я так делала и была минутами счастлива. Неужели у нас не найдется даже после смерти Глинки живая душа, которая бы взялась сделать то, что он желал? А он так страстно любил это последнее свое дитя! В этой опере он выражал свою последнюю любовь, эта была мелодия лебединой песни и гармоническое сказание о чувствах души, которая изливалась в музыке, хотя и не всем доступной, но полной поэзии!