И я открою землю...

ВРЕМЯ НЕЗАБВЕННОЕ

Так жил Глинка в родном Новоспасском, пока не исполнилось ему тринадцать лет, пока не пришла пора расставаться с детством.

Родители, желая определить его будущее, решили отдать его в Благородный пансион.

Пансион этот, открытый 1 сентября 1817 года при Главном педагогическом институте в Петербурге, был привилегированным, как и Царскосельский лицей, учебным заведением для детей дворян. Окончив его, получив там общее образование, молодой человек мог продолжать свои ученые занятия по той или другой специальности или идти на государственную службу.

К экзамену Глинка был подготовлен превосходно. Гувернантка Варвара Федоровна Кляммер, по словам Л. И. Шестаковой, была хорошо образована, а «брат во всем успевал удивительно».

И вот «в начале 1817 года, в 20-х числах января, отец устроил большой удобный возок и отправил мать с братом Михаилом Ивановичем и сестрою Пелагеей Ивановной в Петербург. Но так как сан по делам службы не мог сопутствовать им; то поручил дяде, Афанасию Андреевичу, бывшему опекуну матери и брату ее, ехать с ними…

Мать говорила мне об этом путешествии относительно брата, что он всю дорогу уверял сестренку свою, что они едут открывать новую страну, новые земли… Или превращался в Робинзона, а сестра была у него Пятницею».

Так в играх провели дети весь путь от Новоспасского до Петербурга, и наконец открылся им первый в их жизни большой город.

Вид огромных стройных домов и улиц произвел на меня волшебное действие, и долго, долго сохранилось впечатление восторга и удивления.

О помещении брата в пансион и жизни в Петербурге мать ничего не помнила: ей было много хлопот, а она первый раз была в столице.

Но об этом пишет брат в своих «Записках», равно и о том, что он каждое лето ездил в деревню на каникулы, когда был в пансионе.

Пансион наш помещался в доме Отто, у Калинкина моста, возле больницы. Отец мой не щадил для меня издержек и потому поместил меня с тремя другими, одинакового со мною возраста, воспитанниками и особенным гувернером в мезонине того же дома; там нашлось место и для фортепьяно…

Не стану исчислять всех предметов, которые нам преподавали; скажу только, что я, особенно сначала, усердно занимался во всех классах. Впоследствии любимыми моими предметами были языки: латинский, французский, немецкий, английский и потом персидский, из наук — география и зоология. Я сделал столь быстрые успехи в арифметике и алгебре, что был репетитором последней из них…

Из Положения для Благородного пансиона:

ГЛАВА II — О ПРЕДМЕТАХ УЧЕНИЯ.

§ 13

В пансионе будут преподаваемы следующие предметы:

1) Закон божий.

2) Логика и нравственная философия.

3) Право.

4) Политическая экономия.

5) Математика.

6) Военные науки.

7) Физика и химия.

8) Естественная история.

9) География и статистика.

10) История.

11) Словесность греческая.

12) Словесность латинская.

13) Словесность российская.

14) Словесность немецкая.

15) Словесность французская.

16) Словесность английская.

17) Искусство:

а) архитектура

в) рисование

c) черчение

d) пение

e) фехтование

f) танцование.

Примечание. Желающие обучаться музыке должны платить за это особо. Правление пансиона приложит попечение об уменьшении сей издержки наймом одного учителя для нескольких и заведением общих музыкальных инструментов…

§ 18

В каждом классе курс учения совершается в одиннадцать месяцев, т. е. он начинается в августе и оканчивается к июлю.

§ 19

Правление пансиона назначает предметы, сообразуясь с склонностью и способностями воспитанников. Сие в особенности разумеется о пансионерах меньшего возраста, дабы развлечение внимания многими предметами не произвело запутанности в их понятиях.

В год открытия Благородного пансиона туда поступил Лев Пушкин — младший брат поэта. Он был всего на год моложе Глинки, и они, познакомившись, подружились. Сам Пушкин в тот год окончил Царскосельский лицей, и о сочинениях его уже говорили в Петербурге. Лицейский друг поэта, в будущем один из активных участников восстания декабристов — умный, добрый, пылкий Кюхля (Кюхельбекер), преподавал в пансионе российскую словесность и был к тому же гувернером Глинки. Пушкин часто хаживал в пансион к брату Льву и Кюхельбекеру.

Много лет спустя, рассказывая в автобиографических «Записках» о пребывании в пансионе, Глинка умалчивает о своем отношении к Кюхельбекеру. После разгрома декабристского восстания Кюхельбекер десять лет просидел в одиночной камере в Шлиссельбургской и Кексгольмской крепостях, а потом был отправлен в ссылку в Сибирь и умер в городе Тобольске в 1846 году. Какую роль играл Кюхельбекер в жизни юного Глинки и его товарищей по Благородному пансиону, рассказывает друг композитора Н. А. Маркевич:

«…мысль о свободе и конституции была в разгаре. Кюхельбекер ее проповедовал на кафедре русского языка; А. Пушкин написал свою оду «Вольность», — другую пьесу «Кинжал», — «Деревня»; все это я имел через Кюхельбекера и через Льва Пушкина». Учителя русской словесности, гувернера Глинки Вильгельма Карловича Кюхельбекера, Маркевич называет «благороднейшим, добрейшим, чистейшим существом». Рассказывая о том, какие литературные и политические споры вели воспитанники в пансионе, Маркевич говорит о себе самом, что он «при имени Людовика XIV плевал»… и что его «мнений были Левик Пушкин и Михайло Глинка, который, кроме музыки, был хорошим оценщиком поэзии и не сочувствовал никаким Бурбонам».

Кюхельбекер, горячо любивший русскую поэзию, прекрасно знавший русскую историю, древние русские летописи, народные сказания и песни, не мог не передать своим воспитанникам горячий интерес к истории народа, к его культуре и восторженное поклонение гению Пушкина.

Тогда везде ходили по рукам, переписывались и читались наизусть его «Деревня», «Ода на свободу», «Ура! В Россию скачет…» и другие мелочи в том же духе. Не было живого человека, который не знал бы его стихов…

В эту счастливую для Благородного пансиона и для Глинки пору Глинка встретился с первой поэмой Пушкина «Руслан и Людмила». Сказка эта загорелась потом яркой звездой в музыке Глинки, как вся поэзия Пушкина, личность Пушкина стала живым источником творчества композитора.

…В одно прекрасное утро пригласил его (Пушкина) полицмейстер к графу Милорадовичу, тогдашнему петербургскому военному генерал-губернатору. Когда привезли Пушкина, Милорадович приказывает полицмейстеру ехать в его квартиру и опечатать все бумаги. Пушкин, слыша это приказание, говорит ему: «Граф, вы напрасно это делаете. Там не найдете того, что ищете. Лучше велите дать мне перо и бумаги, я здесь же все вам напишу». (Пушкин понял, в чем дело…)

Пушкин сел, написал все контрабандные свои стихи и попросил дежурного адъютанта отнести их к графу в кабинет. После этого подвига Пушкина отпустили домой и велели ждать дальнейшего приказания…

…Директор (директор лицея Энгельгардт) рассказал мне, что государь (это было уже после того, как Пушкина уже призывали к Мидорадовичу…) встретил его в саду и пригласил с ним пройтись.

«Энгельгардт, — сказал ему государь, — Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает. Мне нравится откровенный его поступок с Милорадовичем, но это не исправляет дела».

Директор на это ответил: «Воля вашего величества, но вы мне простите, если я позволю себе сказать слово за бывшего моего воспитанника; в нем развивается необыкновенный талант, который требует пощады. Пушкин теперь уже — краса современной нашей литературы, а впереди еще больше на него надежды. Ссылка может губительно подействовать на пылкий нрав молодого человека. Я думаю, что великодушие ваше, государь, лучше вразумит его».

Разгневанный царь в мае 1820 года выслал поэта из столицы на юг России.

Друзья, почитатели Пушкина, бурно пережили это событие.

На заседаниях Вольного общества Российской словесности читал свои вольнолюбивые стихи Кюхельбекер.

Что за прелестный человек этот Кюхельбекер.

Летом 1820 года Кюхельбекер был уволен из Благородного пансиона.

Молодые люди, которые выросли на моих глазах, которых научил я чувствовать и мыслить, оставили мой класс и перешли в высший…

Профессоры старших классов были люди с познаниями, образованные… в высших классах преподавали г. г. профессора Педагогического института; в их числе были:…Арсеньев, пр. географии и статистики, Куницын — прав и проч.

Вот с какими словами обратился Куницын в день открытия Царского лицея 19 октября 1811 года к сыновьям потомственных родовитых дворян:

…Почести без заслуг, отличие без дарования, украшения без добродетели наполняют горестью благородное сердце. Какая польза гордиться титлами, приобретенными не по достоянию, когда во взорах каждого видны укоризна… ненависть или проклятие?.. Любовь к славе и отечеству должна быть вашими руководителями.

Смело, бодро выступил профессор политических наук А. П. Куницын и начал не читать, а говорить об обязанностях гражданина и воина… По мере того как раздавался его чистый, звучный и внятный голос, все оживлялись, и к концу его замечательной речи слушатели уже были не опрокинуты к спинкам кресел, а в наклонном положении к говорившему: верный знак общего внимания и одобрения.

Профессор Педагогического института К. И. Арсеньев, преподававший в старших классах Благородного пансиона географию и статистику, имел немало заслуг перед Россией и человечеством. Знаменитый географ, основатель Российского географического общества, К. И. Арсеньев был одним из самых передовых людей своего времени. Среди своих учеников он неустанно проповедовал идею освобождения крестьян от крепостной зависимости, заботился о просвещении народа.

…Преграждать народу пути к образованию — значило бы подавлять гений и лишать общество лучших деятельнейших членов…

Чем шире распространялись в обществе вольнолюбивые идеи, тем жестче вели себя власть имущие, тем крепче держались за прежний порядок его приверженцы,'тем суровей наказывали они своих идейных противников.

Вот как говорит об этом Грибоедов в нескольких репликах героев бессмертной комедии «Горе от ума».

Хлестова

Княгиня

Скалозуб

Почти так и случилось…

В феврале 1821 года Лев Пушкин организовал бунт воспитанников на уроке, требуя возвращения Кюхельбекера, и был уволен из пансиона.

В марте 1821 года был уволен из пансиона профессор Куницын. Его книга «Естественное право» была признана вредной, как «противоречащая явно истинам христианства и клонящаяся к ниспровержению всех связей семейственных и государственных».

…беспорядок сей не может быть почитаем временным токмо и нечаянным, но ясно доказывает слабое управление начальства в сем заведении, допустившего укорениться столь вредному духу между воспитанниками, который, наконец, обнаружился в явном буйственном поступке… Инспектору же пансиона Линдквисту, обнаружившему при сем случае слабость… предпоручено сделать строгий выговор.

Инспектор Линдквист был уволен от занимаемой должности.

В ноябре 1821 года в университете состоялось чрезвычайное собрание в связи с представлением попечителя Петербургского учебного округа Рунича правлению университета, что философские и исторические науки преподаются в духе, противном христианству. К делу привлечены профессора: Галич, Раупах, Герман, Арсеньев.

В январе 1822 года уволен из пансиона профессор Арсеньев. В заключении министра просвещения по делу профессора Арсеньева говорилось, что понятия Арсеньева «о религии и правительстве столь же нелепы, как дерзостны в отношении к отечественному правительству… Под именем статистики, истории и философии распространяются опасные учения».

Беспрестанное сношение детей с родителями и еженедельные отпуски из пансиона воспитанников не только к родителям, но даже к родственникам их, есть без сомнения изобильный источник беспорядка; посему необходимость требует, чтоб сии отношения были сколько можно уменьшены, если нет возможности вовсе пресечь.

Пострадали многие преподаватели и воспитанники Благородного пансиона — те, кто не одобрял действий властей, не следовал жестким приказам. Глинка не был среди них, но вот с какой горечью пишет он о своем пребывании в пансионе родителям 2 мая 1822 года:

…Я не осмеливаюсь порицать то заведение, в котором по воле вашей, милые родители, я приобрел те малые сведения, кои могут проводить мне путь к большим познаниям; однако же, говоря правду, должно признаться, что теперь ученье у нас в совершенном упадке…

В начале лета 1822 года Глинка был выпущен из Благородного пансиона, оказавшись вторым учеником.

Вспоминая много лет спустя о годах учения в пансионе, Глинка так рассказывает о себе:

В рисовании я без сомнения дошел бы до некоторой степени совершенства, но Академики Бессонов и Суханов замучили меня огромными головами… требуя рабского подражания… Математику я разлюбил, когда дошел до Аналитики — Уголовное и Римское право мне вовсе не нравилось. В танцах я был плох, равно как и в фехтовании… Преимущественно я успевал в языках… Немецкому выучился в полгода к изумлению Профессора, Латинский… Английский и Персидский… шли удачно… Географию знал хорошо — историю порядочно. Естественные науки, в особенности зоологию, любил страстно.

Главной же его страстью, привязанностью в годы учения в пансионе была музыка.

Во время пребывания в пансионе и даже вскоре по приезде в Петербург, родители, родственники и их знакомые возили меня в театр; оперы и балеты приводили меня в неописанный восторг… Тогда я худо понимал серьезное пение, и солисты на инструментах и оркестр нравились мне более всего…

…Я не пропускал случая быть где-либо на концерте…

Вот что рассказывает кампозитор в «Записках» о своих музыкальных занятиях в те годы:

По приезде в Петербург я учился играть на фортепьяно у знаменитого Фильда и, к сожалению, взял у него только три урока, ибо он уехал в Москву. Хотя я слышал его немного раз, но до сих пор хорошо помню его сильную, мягкую и отчетливую игру. Казалось, что не он ударял по клавишам, а сами пальцы падали на них, подобно крупным каплям дождя, и рассыпались жемчугом по бархату. Ни — я, ни другой искренний любитель музыкального искусства не согласится с мнением Листа, сказавшего однажды при мне, что Фильд играл вяло, — нет, игра Фильда была часто смела, капризна и разнообразна, но он не обезображивал искусства шарлатанством и не рубил пальцами котлет, подобно большей части новейших модных пьянистов.

В три взятые мною урока я выучил его второй дивертисмент… и получил от него лестное одобрение.

По отъезде Фильда взяли мне в учители ученика его Омана, который начал со мною первый концерт Фильда; после него Цейнер усовершенствовал еще более механизм моей игры и несколько даже и стиль (способ игры…). Преподавание же теории… шло не так успешно. Цейнер требовал, чтобы я учил его уроки вдолбяшку, а это мне надоело, почему я впоследствии взял в учители Карла. Мейера, который со временем сделался моим приятелем: он более других содействовал развитию моего музыкального таланта…

На скрипке дело шло не так удачно. Хотя учитель мой, первый концертист Бем, играл верно и отчетливо, однако не имел дара передавать другим своих познаний, и когда я дурно владел смычком, говорил: «…господин. Глинка; вы никогда не будете владеть скрипкой».

Друзья Глинки по пансиону оставили нам интересные воспоминания о нем, как о музыканте, о его характере, внешности.

Он уже и в Пансионе был превосходным музыкантом. Будучи? тогда уже учеником Фильда, он восхитительно играл на фортепьяне;. и тогда уже его импровизации были прелестны. Маленький, крошечный, довольно безобразный, с огромной по росту головой и с гениальным, пламенным взглядом. Я его прозвал «Глиночка»… Я с ним провел много, много чудных дней.

Разнообразные и непрерывные занятия пансионской жизни не отвлекали его от любимого искусства. В это время он еще мало занимался теорией музыки; но и тогда в длинные зимние ночи, в летние петербургские сумерки… после сухих репетиций… он предавался полету свободной- импровизации, отдыхая за нею от головоломных занятий, от забот ученических. В этих звуках, дрожащих восторгом, высказывал он и свои детские, мечты, и свою томную грусть, и свои живые радости. Если бы кто видел его, сидящего в летнюю, лунную ночь у окна с географией Арсеньева или с любимым Кювье в руках, если б видел, как он сводит глаза с книги на месяц, с месяца на книгу, тот, верно бы, сказал: «это прилежный, рачительный ученик, но науки не его назначение — он рожден быть художником».