И я открою землю...

НЕДАРОМ ЗАПЕЛ СОЛОВЕЙ

Я не сейчас вступил по выпуске в службу… навестил родителей и, возвратившись в Петербург, поселился неподалеку от бывшего нашего прежнего инспектора Линдквиста, у которого завтракал и обедал за условленную плату. Отец желал, чтобы я служил по Иностранной Коллегии, которая считалась в то время почетнейшею службою. А. А. Линдквист… мог быть мне весьма полезен, познакомив меня с французским дипломатическим языком. Плохо, однако же, шли наши занятия, — мне этот язык, вовсе не поэтический, казался чем-то диким и никак не входил в голову. С Мейером и даже Бемом, напротив того, я быстро успевал…

В начале марта 1823 года отец известил меня, что ему угодно было, чтобы я воспользовался представившимся удобным случаем для поездки на Кавказ, чтобы пользоваться там минеральными водами…

Близкие надеялись, что для моего золотушного расположения мне будут полезны кавказские минеральные воды…

…и я немедля собрался в путь…

…Доехав до дому, я пробыл там до последних чисел апреля. Отец снабдил меня коляской, дал мне человека (моего бывшего дядьку по имени Илью) и повара Афанасия… через несколько дней… переехав Оку, очутился я уже в другой, новой для меня южной полосе. Дубовые рощи заменили наши березовые, по оврагам вместо лозы начали появляться груши, яблони и вишни в цвету, вид полей и деревень с беленькими мазанками вместо черных бревенчатых изб, нерегулярно тянущихся, но живописно разбросанных, все это тешило взор днем, а ночью ясное, усеянное ярко-блестящими звездами небо восхищало меня… Таким образом прибыл я в Харьков к 10 мая… Чтобы не терять времени, я, по совету одного петербургского знакомого, отрекомендовался, сколько умел, г-ну Витковскому, у которого был в то время весьма хороший музыкальный магазин в Харькове. Сыграв первое соло концерта a-moll Гуммеля, я произвел столь приятное впечатление, что сейчас же познакомился с музыкальным семейством хозяина — и меня до самого приезда ожидаемого мною товарища потешали музыкою.

Наконец прибыл товарищ с братом своим, и мы отправились далее. Вскоре беспредельные степи сменили живописную Украину, мы переехали Дон в Оксае и очутились в Азии, что несказанно льстило моему самолюбию. Скажу, однако же, что до самого прибытия на серные воды (ныне Пятигорск) взор не находил предметов приятных, напротив, почти ничего не было видно, кроме беспредельных степей, заросших густой, высокой ароматической травой. Вид теперешнего Пятигорска в то время был совершенно дикий, но величественный; домов было мало, церквей, садов вовсе не было; но так же, как и теперь, тянулся величественно хребет кавказских гор, покрытых снегом, так же по равнине извивался ленточкой Подкумок, и орлы во множестве ширяли по ясному небу.

Я е товарищами поселился в скромном домике. Житье было приятное: товарищ привез запас книг, кухня была в порядке… Вообще мне там было хорошо, особенно в Пятигорске. Между прочим, я видел пляску черкешенок, игры и скачку черкесов…

Лечение минеральными водами не поправило здоровья Глинки. Но первое в его жизни дальнее путешествие в чужие края принесло радость встречи с непривычным миром, и свежие впечатления отложились в памяти незнакомыми прежде звучаниями и красками.

В начале сентября я возвратился в Новоспасское и, отдохнув, с новым рвением принялся за музыку. Во время путешествия, продолжавшегося 4 месяца, в одном только Харькове у меня было фортепьяно, а на скрипке я играл весьма неудовлетворительно… чтобы добиться более отчетливого исполнения, всякий раз, когда приезжали музыканты (а это было приблизительно два раза в месяц, причем они оставались несколько дней, а иногда около недели), прежде общей пробы я проходил с каждым музыкантом, исключая немногих лучших, его партию, до тех пор пока не было ни одной неверной или даже сомнительной ноты в исполнении. Таким образом я подметил способ инструментовки большей части лучших композиторов для оркестра (Глюка, Генделя и Баха я знал только понаслышке). Потом слышал общий эффект пьесы, ибо, производя первые пробы вместе, сам я управлял оркестром, играя на скрипке, когда же пьеса шла порядочно, я отходил на некоторое расстояние и следил таким образом эффект изученной уже инструментовки. Репертуар состоял по большей части из увертюр, симфоний, а иногда игрались и концерты.

…В последнее время пребывания моего в Петербурге Мейер значительно развил мой музыкальный вкус; он не ограничился тем только, что, требуя от меня отчетливого и непринужденного исполнения, восставал решительно противу изысканного и утонченного выражения в игре, но также по возможности соображаясь с тогдашними моими понятиями, объясняя мне естественно и без педантства достоинство пьес, отличая классические от хороших, а сии последние — от плохих. О сочинении вообще, о генерал-басе, контрапункте и других условиях хорошего способа писать мои понятия были столь неопределенны, что я принимался за перо, не зная, ни с чего начать, ни как и куда идти? Я предпринял писать сперва септет, потом Adagio и Rondo для оркестра. Если эти пьесы уцелели… то могут только послужить доказательством тогдашнего моего невежества в музыке.

Брат… любил, чтобы жизнь его текла покойно и аккуратно, и потому у него всегда было распределено время для занятий.

В деревне вставали довольно рано; после чая он обыкновенно писал музыку или что другое, потом долго играл на рояле, а перед обедом читал. Обедали мы всегда в 1 час дня; после обеда он брал нас, меньших, к себе в комнату, устраивал там игры и даже вздумал в одной из своих комнат приладить для нас гору, с которой мы катались в тазах… брат приказал принести доски, один край их был положен на окно, а. другой оставался на полу.

Комнат у брата было две… три крайних окна наверху с правой стороны — это была его спальня, очень большая комната, окнами в сад. Другая же, напротив, была тоже с тремя окнами, где с раннего утра было солнце. Брат отдавал ее птицам; в ней стояли ели и много невредных растений из оранжерей. Птиц у него было более 16: между ними были варакушки, ольшанки, Черноголовки, малиновки и даже соловей; все они летали на свободе по комнате, в которой для брата была поставлена кушетка; он часто лежал на ней и прислушивался к их щебетанию и пению. Помню, что он иногда брал меня с собою, приказывая сидеть смирно. И всегда после того, как побудет у птиц, возвратится в свою комнату, садится за рояль и играет долго, долго…

Брат занимался музыкой очень много и пробыл в деревне от сентября 1823 года до апреля 1824 года; в апреле он уехал в Петербург. Хандрил иногда немного, но оркестр дяди Афанасия Андреевича и вообще музыка его воскрешали.

Я знал М. И. еще с университетского пансиона, куда он по выходе приезжал к товарищам…

Его серьезное лицо с смуглым, южным оттенком, с прищуренным или, точнее, с прислеповатым взглядом беспрестанно за разговором оживлялось, и если его черный сюртук резко отделялся от наших форменных сюртуков, то еще резче выделялся он своеобразною живостью движений, звонким голосом и смелой, энергической речью. Иногда его отрывистые, как бы судорожные, движения неожиданно поражали вас. Или он вдруг остановится, обнимет за талию то того, то другого товарища, или станет на цыпочки и горячо шепчет им, по очереди, что-то на ухо, как это часто делают люди сосредоточенные. Роста больше малого и меньше среднего. Его фигура была в главных частях соразмерна и довольно стройна. В нравственном отношении он уже и в то время, казалось, выходил из ряда людей обыкновенных. Его привязанность к однокашникам и их привязанность к нему оставили во мне неизгладимое впечатление.

В марте или апреле 1824 года я возвратился в Петербург, приискав квартиру в Коломне, не спешил, однако же, определением на службу. Со мною, кроме дядьки Ильи, было двое музыкантов, один из них Яков…игравший несколько на виолончели, и брат его Алексей, уже довольно порядочный скрипач. Сему последнему наняли в учители первого скрипача оркестра П. И. Юшкова; я же с новым рвением принялся за фортепьяно и скрипку. Карл Мейер уже не давал мне уроков; он сказал однажды: «…Вы слишком талантливы, чтобы брать у меня уроки, приходите ко мне запросто каждый день, и будем вместе музицировать». Я с искреннею признательностью вспоминаю об этих дружеских выражениях, которые оправдались на деле. Я посещал почти ежедневно Мейера, который жил с матерью своею и сестрами; с старшей из них… я нередко игрывал в 4 руки. Мейер же сам задавал по-прежнему мне различные пьесы, иногда свои, а чаще еще Гуммеля. Весьма терпеливо рассматривая мои опыты в сочинении, он объяснял мне, сколько умел, правила искусства, иногда, однако же, не ставя себя и своего стиля образцами. Напротив того, Моцарт, Керубини, Бетховен и другие классики были в таких случаях указываемы им, как высшая степень совершенства. Был в то время в Петербурге знаменитый контрапунктист Миллер; но мне как-то не удавалось познакомиться с ним. Как знать? Может быть, оно и лучше. Строгий немецкий контрапункт не всегда соглашается с пылкой фантазией.

…Отец в то время с трудом удовлетворял моим издержкам на уроки музыки и языков…

…Я вступил в службу в канцелярию совета путей сообщения помощником секретаря. Это обстоятельство имело важное влияние на судьбу мою. С одной стороны, я должен был находиться в канцелярии только от 5 до 6 часов в день; работы на дом не давали, дежурства и ответственности не было; следственно все остальное время я мог предаваться любимым моим занятиям, в особенности музыке. С другой стороны, мои отношения по службе доставили мне в короткое время знакомства, весьма полезные в музыкальном отношении.

В течение лета… 1824 года я переехал в дом Фалеева (тоже в Коломне), и вскоре перешел ко мне родственник Александр Иванович Киприянов… человек чрезвычайно умный, образованный и приятный. Видя, с какой неистовою страстью я предавался композиции, он старался отклонить меня от этой, по его мнению, пагубной склонности, уверял, что талант исполнения на фортепьяне и скрипке, кроме собственного удовольствия, действительно может доставить мне приятные и полезные знакомства, а от композиции, говорил он, кроме зависти, досад и огорчений ничего не должно надеяться. Я отчасти изведал справедливость его слов…

Мужской' компании я тогда не любил, предпочитал же общество дам и молодых девиц, коим нравился мой музыкальный талант. Я вскоре убедился в необходимости уметь танцевать, начал учиться у Гольца, занимался с ним около двух лет и дошел… до… па, коим в то время франтили ловкие танцоры.

Около того же времени или несколько позже, не помню, я познакомился с итальянским певцом Belloli и начал у него учиться пению (итальянскому). Голос мой был сиплый, несколько в нос и неопределенный, т. е. ни тенор; ни баритон. Скажу, что, хотя у меня слух был отличный, в первые месяцы от непривычки слушать себя я пел неверно. Беллоли учил хорошо и владел еще голосом'достаточно, так что мог сам петь все, чему учил меня…

Несмотря на частые занятия с Мейером, его объяснения и постоянное глубокое напряжение, с которым я трудился, в сочинении все еще не было толку…

В 1825 году я познакомился с семейством княгини Хованской… Я много играл-в 4 руки, большею частию квартеты Гайдна, симфонии Гайдна, Моцарта и даже некоторые пьесы Бетховена. Они тогда жили в Царском Селе. Я иногда приезжал к ним на несколько дней; мое появление приводило всех в радость, знали, что где я, там скуки не будет. Действительно, я умел в то время (милое время) разнообразно потешать моих знакомых, в особенности удачным исполнением сцен из опер buffa.

Я знал, что Глинка пианист, но я не подозревал, что он и композитор. Вечера кн. Хованской мне это открыли. Ему пришла мысль написать французскую кадриль для этих вечеров.

Скоро музыка была готова, Глинка сделал у себя в квартире пробу… Все мы, приятели Глинки, собрались слушать и были в восторге. В первый после того вечер у Хованских мы поехали туда с каким-то волнением, музыка Глинки нам казалась родною. Вот раздаются первые аккорды: пары устанавливаются; я предупреждаю мою даму, что будет новая отличная музыка контрадан-са, сочиненная молодым композитором. «Да, — сказала дама, — надо послушать». Музыка заиграла, пары задвигались, начались разговоры, и дамы слушали не музыку, а речи своих кавалеров. Музыка прошла незамеченной. Тем не менее Глинка был очень доволен: в первый раз он являлся перед публикой, и мы им гордились…

Я познакомился также с Д. П. Демидовым, дочь которого Елена Дмитриевна считалась по справедливости одною из первых певиц-любительниц столицы. Она владела чрезвычайно могучим контральто, но могла также исполнять и партии сопрано… По всей справедливости, я много обязан музыкальным упражнениям в доме Демидова.

Около этого времени я написал первое allegro сонаты d-moll для фортепьяно с альтом, это сочинение опрятнее других… Adagio написано было позже, а Rondo, которого мотив в русском роде памятен мне до сих пор, я и не принимался писать.

Первая неудачная попытка в сочинении с текстом относится к этому времени. Это был романс… Когда же сочинен мною первый удачный романс Не искушай меня без нужды (слова Баратынского), — не помню, по соображению полагаю, что я написал его около этого времени, т. е. в течение 1825 года.

В конце этого года я встречался иногда с некоторыми из прежних товарищей, один из них упрекал меня за то, что я оставил серьезные занятия, чтобы терять драгоценное время в суетных, как говорил он, забавах. Я помню, что ответил ему в таком смысле, что успею себе и после, а теперь считаю приличным соображаться с наклонностями своими и возрастом. Этот самый товарищ был жертвою своего легкомыслия; — он был приговорен к лишению чинов, дворянства и сослан в Сибирь в 1826-м году.

Так, год за годом, подходит Глинка в своих воспоминаниях к событиям восстания декабристов, свидетелем которых он был, участником которых были «очень знакомые» ему люди.

Он близко знал Рылеева.

Один из главных «мятежников» — издатель «Полярной звезды» А. А. Бестужев был сослуживцем Глинки по совету путей сообщения. Статьями Бестужева зачитывались в начале 20-х годов все, кто думал о народности и самобытности русского искусства, а Глинка, по его словам, тогда уже «много работал на русские темы». Потому, наверное, так близка оказалась Глинке дума Рылеева «Иван Сусанин», в которой Пушкин нашел национальное, русское начало, к которой музыкант Глинка обратился, когда задумал писать русскую оперу.

Гувернер Глинки Кюхельбекер был среди восставших на площади рядом с руководителями. Участниками восстания оказались его друзья по пансиону Степан Палицын и Михаил Глебов. Последний был приговорен к каторге.

О знакомстве Глинки с мятежниками пишет в воспоминаниях граф В. А. Соллогуб: «Глинка еще юношею попал в общество отборной молодежи, частью дорого поплатившейся после бессмысленного возмущения за свой святотатственный патриотизм».

Это было время, когда…революционные стихи Рылеева и Пушкина можно (было) найти в руках у молодых людей, в самых отдаленных областях империи. Нет ни одной благовоспитанной барышни, которая бы не знала их наизусть, ни одного офицера, который не носил бы их в своей полевой сумке, ни одного поповича, который не снял бы с них дюжину копий… Целое поколение подверглось влиянию этой пылкой юношеской пропаганды.

Глинке был 21 год. 14 декабря он пробыл несколько часов на Сенатской площади и ушел оттуда незадолго до развязки.

А тут пошли аресты; «того-то взяли», «того-то схватили», «того-то привезли из деревни»; испуганные родители трепетали за детей. Мрачные тучи заволокли небо.

Кюхельбекер скрылся. Его разыскивали…

Глинку вызвали на допрос, но отпустили…

В конце декабря Глинка уехал в Новоспасское.

Первые годы, следовавшие за 1825-м, были ужасающие. Потребовалось не менее десятка лет, чтобы в этой злосчастной атмосфере порабощения и преследований можно было прийти в себя. Людьми овладела глубокая безнадежность, общий упадок сил.

Глинку в те дни не покидала безысходная тоска. Он сочинял, и в музыке сказывались его боль, смятение, тревога, печаль.

По вечерам и в сумерки любил я мечтать за фортепьяно. Сентиментальная поэзия Жуковского мне чрезвычайно нравилась и трогала меня до слез.

К этому времени относятся романсы Глинки «Светит месяц на кладбище» и «Бедный певец» на слова Жуковского.

Бедный певец

…Часто садился он за фортепьяно и погружался весь в свою игру, не видя и не зная, что около него творится…

Он отличался весьма малым ростом и своеобразною физиономией, то далеко некрасивою, то увлекательною. Черноволосый, с коротким крупным и прямым носом, с выдвинутым подбородком, он закидывал постоянно голову назад, носом вверх, по инстинктивному желанию казаться выше… Всего поразительнее в нем оказывались глазки, то неподвижные и задумчивые, то сверкавшие искрами, то расширявшиеся и глубоко торжественные под наитием вдохновения сверхъестественного.

В мае 1826 года Глинка вернулся в Петербург.

13 июля 1826 года казнены руководители декабрьского восстания.

Глинка «страдал бессонницей».

…Повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна.

Любимый наставник, «благороднейшее, добрейшее, чистейшее существо» Кюхельбекер приговорен к заключению в крепость… и к каторге.

Лицейский друг Пушкина Пущин приговорен к каторге.

Душой всех мыслящих людей овладела глубокая грусть. Одна лишь звонкая и широкая песнь Пушкина звучала в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, наполняла мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в отдаленное будущее. Поэзия Пушкина была залогом и утешением.

Осенью 1826 года Пушкин был в Москве, читал друзьям «Бориса Годунова» у Веневитинова, у Вяземского и у Соболевского.

Тогда же приехал в Москву Глинка, «связанный более других с Мельгуновым и Соболевским, и присоединилась музыка», по словам М. П. Погодина.

О том, какое впечатление производил Глинка на слушателей в то время, живо рассказывает А. П. Керн, которую познакомил с ним в 1826 году Лев Пушкин.

…Молодой человек небольшого роста, прекрасной наружности, с выразительным взглядом весьма добрых, прекрасных темно-карих глаз…

Глинка… поклонился своим выразительным… почтительным манером и сел за рояль. Можно себе представить, но описать мудрено мое удивление и мой восторг! Я никогда ничего подобного не слыхала… Такой мягкости и плавности, такой души в звуках, совершенного отсутствия клавишей я ни у кого… не встречала!

У Глинки клавиши пели от прикосновения его маленькой ручки, и издаваемые ими звуки непрерывно лились один за другим, как будто их связывала симпатия. Он так искусно владел инструментом, что до тонкости мог выразить все, что хотел, и мудрено встретить человека, который бы не понял того, что пели клавиши под ловкими пальчиками Глинки.

…В звуках импровизации слышались и народная мелодия, и свойственная только Глинке нежность, и игривая веселость, и задумчивое чувство, и мы слушали ее, боясь пошевелиться, а по окончании оставались долго в чудном забытьи…

К урокам пения, музыки, которые брал Глинка в то время у разных учителей, прибавились занятия итальянским языком.

…Пока мы в два месяца, занимаясь ежедневно у Лангера… едва выучились читать и говорить несколько слов, Михаил Иванович уже говорил бегло, быстро, с удивительно милым итальянским произношением, без иностранного акцента.

Знакомство с князем Сергеем Григорьевичем Голицыным имело важное влияние на развитие моих музыкальных способностей. Он был милый, веселый, подчас забавный молодой человек — хорошо знал музыку и пел очень приятно прекрасным густым басом. Я был тогда чрезвычайно застенчив; он умел ободрить меня и ввел в общество молодых людей высшего тона. Благодаря его дружескому участию я приобрел много приятных. и полезных знакомств. Сам же он умел ловко возбуждать меня к деятельности; писал для меня стихи и охотно исполнял мои сочинения…

…В то время между молодыми людьми высшего круга находился камер-юнкер Евгений Петрович Штерич. Хотя он был elegant в полном смысле этого слова и любил блистать в салонах, однако же отличался редкими душевными качествами. Между прочим, он был хороший музыкант, учился у Мейера и играл опрятно на фортепиане. Я с ним вскоре подружился, и нередко с Сергеем Голицыным… мы посещали его в Павловске, где он жил в летние месяцы. Там представили меня знаменитому нашему поэту Василию Андреевичу Жуковскому. С гр. Вельегорским я был знаком прежде, а в Павловске с ним сблизился, и мы писали, помнится, каждый по канону, пробуя таким' образом наши силы в композиции…

…Мы с кн. Голицыным ездили на Черную речку к князю Василию Петровичу Голицыну, который хорошо пел тенором. В конце августа собрались мы, Толстые и другие молодые люди потешить публику серенадой. Репетиции были чрезвычайно занимательны, и у окон дома, где жил кн. Вас. Петр. Голицын, по вечерам толпились слушатели и слушательницы.

В день серенады появились, на Черной речке два украшенные фонарями катера, на одном сидели мы, а на другом поместили трубачей кавалергардского полка. На корме приладили маленький фортепьян, на котором я аккомпанировал и управлял хором… После каждой исполненной нами пьесы раздавались стройные, сильные, величественные звуки труб…

…Об этой серенаде напечатали в «Северной пчеле», и этот первый успех поощрил нас к новым предприятиям подобного рода. Мы дали представление князю Кочубею (тогдашнему президенту государственного совета); нас было около 16 человек… также был полный оркестр, и Карл Мейер играл на фортепьяно. Я, в кисейном белом женском платье и рыжем парике, исполнил роль Донны Анны в интродукции «Дон-Жуана» Моцарта и импровизировал на фортепьяно. В Царском Селе также мы дали еще представление, где произвели мою серенаду и куплеты с хором…

На масленицу в доме Кочубея исполнялись сцены из «Дон-Жуана» (на итальянском языке), все роли исполняли мужчины. Глинка пел партию Донны Анны «в белом пудрмантеле, в женском парике с распущенными волосами, что при его небольшом росте представляло довольно забавную фигуру, но пел он, голосом контральто, очень хорошо. После спектакля состоялся дивертисмент с русскими танцами в мужских и женских крестьянских костюмах… Talbot (англичанин очень высокого роста) был в мужской крестьянской одежде и шел в паре с М. И. Глинкой, который, в противоположность ему, был гораздо меньше его ростом и одет в женскую крестьянскую одежду без маски.

Летом того же 1828 года Михаил Лукьянович Яковлев — композитор известных русских романсов и хорошо певший баритоном — познакомил меня с бароном Дельвигом, известным нашим поэтом. Я нередко навещал его… Барон Дельвиг переделал для моей музыки песню «Ах ты, ночь ли, ноченька», и тогда же я написал музыку на слова его же «Дедушка, девицы раз мне говорили…».

…Около этого же времени я часто видался с известнейшим поэтом нашим Александром Сергеевичем Пушкиным (который хаживал и прежде того к нам в пансион к брату своему, воспитывавшемуся со мною в пансионе) и пользовался его знакомством до самой его кончины.

Провел около целого дня с Грибоедовым, автором комедии «Горе от ума». Он был очень хороший музыкант и сообщил мне тему грузинской песни, на которую вскоре потом А. С. Пушкин написал романс: «Не пой, волшебница… при мне».

Музыка все больше захватывала думы и время Глинки. Круг друзей и поклонников таланта Глинки расширялся. Его знали как прекрасного исполнителя и сочинителя в Петербурге и в Москве.

…Глинка… говорят, лучше сочиняет, чем играет, хотя он и в последнем очень искусен.

Обстоятельства мне благоприятствовали: на нашей квартире зала была большая, один из моих знакомых, граф Девьер играл весьма хорошо на скрипке, он был полковым адъютантом Конногвардейского полка, и изредка я мог брать к себе нужное для моих сочинений число духовых инструментов за весьма необременительные кондиции. Недостававшие струнные инструменты равным образом находили мы также хозяйственными распоряжениями. В вокальной части помогал мне Варламов; сам он охотно пел басовые партии, с искреннею готовностию приводил потребное число певчих… для исполнения хоров. Таким образом я слышал эффект написанного мною.

Поощряемый друзьями, Глинка сочинял все больше и больше. Инструментальные пьесы, романсы русские и на итальянские тексты, русские песни…

Из ранних сочинений Глинки многие стали классикой.

Среди них романсы: «Не искушай меня без нужды» (слова Баратынского), «Бедный певец» (слова Жуковского), «Память сердца» (слова Батюшкова), «Скажи, зачем» (слова С. Голицына), «Не пой, красавица, при мне» (слова Пушкина), «Ах ты, душечка, красна девица» (слова народные), «Что, красотка молодая» (слова Дельвига).

Четыре года прослужил в ведомстве путей сообщения помощник секретаря М. И. Глинка в чине титулярного советника 10-го класса, так и не продвинувшись по службе. В июне 1828 года Глинка, к неудовольствию любящего его отца, подал в отставку, сделался «скоморохом».

Зато в начале 1829 года вышел в свет «Лирический альбом», изданный М. Глинкою и Н. Павлищевым. В этом альбоме впервые были напечатаны романсы Глинки «Память сердца» и «Скажи, зачем» и сочиненные им танцы котильон и мазурка.

…те, которым посчастливилось наперед слышать все или некоторые из сих пьес, уверены в полном успехе издателей и в лестном приеме их Альбома здешнею публикой.

Ты скажешь, что я теряю драгоценное время. Но что ты хочешь? Я люблю музыку, и ты знаешь, что она — моя страсть. Быть может, с годами я приду к убеждению, что должен был лучше использовать мой бедный талант, но пока что не могу противиться искушению.

1828–1829 годы — счастливое для Глинки время — музицирование в кругу друзей, встречи и беседы с Пушкиным, Грибоедовым, Жуковским, Крыловым, Дельвигом, Вяземским. Счастливых четыре дня в поездке по Финляндии к живописному водопаду Иматра в обществе Дельвигов, А. П. Керн, О. Сомова.

Ямщик наш… певал финские песенки, был в веселом расположении духа и порою разговаривал с нами по-русски…

…покуда перепрягали лошадей, мы заметили, что Михаил Иванович с карандашом в руке и листком бумаги что-то пишет, а его возница перед ним поет какую-то заунывную песню.

Эту мелодию много лет спустя использовал Глинка для баллады Финна в опере «Руслан и Людмила».

Тогда же примерно на одном из дружеских вечеров слышал Глинка, как исполнял персидскую песню секретарь персидского принца Хозрева-мирзы…

Этот мотив послужил мне для хора Ложится в поле мрак ночной в опере «Руслан и Людмила».

Мечты о путешествии в дальние страны давно занимали мысли Глинки. В поездке за границу надеялся он расширить свои музыкальные знания, связи. Надеялся он и на поправку здоровья с помощью европейских врачей. Отец, содержавший Глинку, не сразу дал ему согласие на путешествие. Родительское разрешение было получено в феврале 1830 года. Оформлены необходимые бумаги для выезда в Германию и Италию «сроком на три года для излечения». В товарищи пригласил себе Глинка певца придворной капеллы Н. К- Иванова, собиравшегося поехать учиться пению в Италию.

Осмеливаюсь представить, что известный Вашему превосходительству своим талантом и познаниями любитель музыки г. Глинка отправляется в мае с. г. в Италию и предлагает мне свое товарищество, которое для достижения моей цели будет весьма полезно.

К выполнению намерения Иванова представляется весьма удобный случай, ибо один смоленский помещик Михайло Глинка, титулярный советник в отставке, страстный охотник до музыки, и часть сию весьма знающий, предлагает ему свое товарищество, едет же он, Глинка, в будущем мае из России в Емс взять курс лечения, а оттуда в Неаполь или Милан, в академии учиться вообще музыке.