И я открою землю...

«МУЗЫКА ДУША МОЯ»

Я родился 1804 года, мая 20-го дня, утром на заре в селе Новоспасском, принадлежавшем родителю моему, капитану в отставке, Ивану Николаевичу Глинке; имение это находится в 20-ти верстах от города Ельни Смоленской губернии; оно расположено по реке Десне, близ ее истока, и в недальном расстоянии окружено непроходимыми лесами…

По рассказу матери, после первого крика новорожденного под самым окном ее спальни, в густом дереве, раздался звонкий голос соловья, с его восхитительными трелями, и мой отец, когда был впоследствии недоволен тем, что брат оставил службу и занимался музыкой, часто говаривал: «Не даром соловей запел при его рождении у окна, вот и вышел скоморох».

…Вскоре по рождении моем матушка моя Евгения Андреевна, урожденная Глинка, принуждена была предоставить первоначальное мое воспитание бабке моей Фекле Александровне (матери моего отца}, которая, овладев мною, перенесла меня в свою комнату. С нею, кормилицею и нянею, провел я окало трех или четырех лет, видаясь с родителями весьма редко. Я был ребенком слабого сложения, весьма золотушного и нервного расположения, бабка моя, женщина преклонных лет, почти всегда хворала, а потому в комнате ее (где обитал я) было по крайней мере не менее 20 градусов тепла по Реомюру. Несмотря на это, я не выходил из шубки… на свежий воздух выпускали меня очень редко и только в теплое время.

…Бабушка моя баловала меня до невероятной степени; мне ни в чем не было отказа; несмотря на это, я был ребенком кротким и добронравным, и только когда тревожили меня во время занятий, становился недотрогою (мимозою), что отчасти сохранилось и доныне…

Покуда он жил у бабушки, у него никаких друзей и товарищей не было; он рос совершенно один…

…Няня его, которая была при нем у бабушки, Татьяна Карповна, рассказывала мне, что брат… видя или слыша, как бабушка, бывало, сердилась на прислугу или крестьян, только она начинала кричать, немедленно выбегал из комнаты, бросался к няне на шею и горько плакал. Один раз бабушка, заметив это, стала остерегаться, а няню наказали, говоря, что это она его научила…

…Вторая няня, или, как теперь называют, поднянька, в помощь Татьяне Карповне, была молодая, веселая женщина, Авдотья Ивановна, которая знала много разных сказок и песен. Впоследствии она была моей няней, жила долго и рассказывала мне следующее: «Страшное наше житье тогда было; я боялась вашу бабушку как огня: как заслышу ее голос, так хоть бы провалиться! И бывало, когда бабушка заметит, что Михаил Иванович скучен или не совсем здоров, сейчас крикнет: Авдотья, рассказывай сказки и пой. И барчук, как звали мы его, всегда был доволен этим!»

Вспоминая детство, сестра Глинки так рассказывает э своих родителях:

«Они всю жизнь свою уважали друг друга и были счастливы…» Отец «был от природы умный и по тому времени очень образованный человек». Крестьяне любили отца. «Он не только обращался с ними человечно, но с радостью и любовью узнавал их нужды и помогал им…» Мать «была красавица, к тому же очень хорошо воспитана и прекрасного характера…» «По словам матери, ей с братом ладить было нетрудно, несмотря на его избалованность. Он был такого мягкого характера, что малейшему ласковому слову повиновался, и, напротив, жестокое, даже серьезное слово его приводило в нервное раздражение».

Выучась читать чрезвычайно рано, я нередко приводил в умиление мою бабку и ее сверстниц…

Музыкальные способности выражались в это время страстию к колокольному звону (трезвону); я жадно вслушивался в эти резкие звуки и умел на двух медных тазах ловко подражать звонарям — в случае болезни приносили малые колокола в комнаты для моей забавы.

Исстари Новоспасские колокола славились не только на всю округу, но и за ее пределами. Я и до сего дня помню Новоспасский звон, глубокий, бархатный и ясный, медленно плывущий над лесами. Звуки тянулись далеко, далеко. В тихую погоду, бывало, они долетали до Шмакова. У нас, в Шмакове, обычно звонили по-ново-спасскому…

…Глинка родился, провел первые годы и получил первое свое образование не в столице, а в деревне, и таким образом натура его приняла в себя все те элементы музыкальной народности, которые, не существуя в наших городах, сохранялись лишь в сердце России…

После кончины бабки моей образ моей жизни несколько изменился. Матушка баловала меня менее и старалась даже приучать меня к свежему воздуху, но эти попытки по большей части оставались без успеха. Кроме сестры, годом меня моложе, и моей няни, вскоре взяли другую няню, вдову землемера по имени Ирину Федоровну Мешкову, с дочерью, несколько старше меня. Эта няня была женщина простая и чрезвычайно добрая, а матушка хотя не баловала, но любила нас, и нам было хорошо. Впоследствии присоединили к Ирине Федоровне француженку Розу Ивановну, а нанятый отцом моим архитектор вместо мела дал мне карандаш в руку и начал свои уроки рисования, как водится, с глаз, носов, ушей и пр., требуя безотчетного от меня механического подражания; при всем том, однако ж, я быстро успевал. Сверх того, один дальний родственник, любознательный, бодрый и весьма приятного нрава старичок, нередко навещал нас — любил рассказывать мне о далеких краях, о диких людях, о климатах и произведениях тропических стран и, видя, с какою жадностию я его слушал, привез мне книгу под названием: «О странствиях вообще», изданную в царствование Екатерины II-й.

Я с рвением принялся за чтение этой книги, и, сколько помню, она содержала отрывки из путешествий знаменитого Васко да Гама. Я получил от него же впоследствии другие томы этого собрания путешествий, и когда дело дошло до описания острова Цейлона, Суматры, Явы и других островов Индийского архипелага, то мое воображение так разыгралось, что я принялся изучать описание этих прелестных островов… что и послужило основанием моей страсти к географии и путешествиям…

…Всегда окруженный женщинами, играя только с сестрою и дочерью няни, я вовсе не походил на мальчиков моего возраста. При этом страсть к чтению, географическим картам и рисованию, в котором я начал приметно успевать, часто отвлекала меня от детских игр, и я по-прежнему был нрава тихого и кроткого…

Так мирно, безмятежно текла жизнь в Новоспасском до августа 1812 года, пока на Смоленщину не пришла война. Тогда все перевернулось в жизни мальчика, и многое открылось с новой стороны…

Смоленская губерния больше других губерний пострадала от нашествия врага. По смоленской земле дважды прошли с боями наши войска и армия Наполеона.

Город Смоленск оказался на переднем крае. В Смоленской губернии формировалось первое отечественное ополчение и начался сбор пожертвований среди населения для снаряжения ополчения.

Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове Отечество!

17 июля, Смоленск

Мой друг, настают времена Минина и Пожарского! Везде гремит оружие, везде движутся люди! Дух народный после двухсотлетнего сна пробуждается, чуя грозу военную…

22 августа

Восстал дух Русской земли! Он спал богатырским сном и пробудился в величественном могуществе своем. Уже повсюду наносит он удары злодеям. Нигде не сдается: не хочет быть рабом. Он заседает в лесах, сражается на пепле сел и просит поля у врага, готовясь стать и биться с ним целые дни.

Вот как описывает современник события, происходившие в селе Новоспасском в августе 1812 года.

Подвиг священника села Новоспасского (сообщено из Ельни).

В 1812 году, когда Наполеон, враг мира и спокойствия, вторгся в пределы любезного нашего отечества, когда несметные полчища его сопутников и единомышленников, грозивших повсеместным опустошением, рассеялись в пределах смоленских, тогда с. Новоспасское, отстоявшее от г. Ельни в 20 верстах, подвержено было равной участи с прочими селениями Смоленской губернии. Помещик и ктитор того села, капитан Глинка, обремененный многочисленным семейством, удалился по мере приближения неприятелей в другие губернии, поруча храм Преображения Господня, со всеми церковными утварьми, охранению и попечению священника Иоанна Стобровского. Иоанн, невзирая на опасность, угрожавшую селению и храму… оставался во все время безотлучно при церкви. В преклонной старости, претерпевая страх, голод и свирепство зимы, он решился или отстоять церковь, или умереть на пепле оной… Крестьяне, вразумляемые и одушевляемые его советами, общими силами нападали на отряды врагов, устремлявшихся к грабежу и разорению. 30 августа отряд французов, состоявший из семидесяти человек, окружил церковь…

Французы, тщетно силившиеся пробиться в железные двери и решетки, сделали выстрел из ружья в окно… Злодеи, не надеясь ворваться в церковь, бросились грабить дом помещика и в то же время опустошили жилище священника…

Иоанн Стобровский, когда Глинка был маленький, часто приходил к бабушке и научил мальчика грамоте.

Родная Глинке Смоленщина была той землей, где разыгрались главные действия войны 1812 года. Каждый камень в городе Смоленске хранит память о тех героических днях.

…Именем отечества просите обывателей всех близких к неприятелю мест вооруженною рукою нападать на уединенные части неприятельских войск, где оных увидят… Восставшие для защиты отечества граждане вспомогать будут усилиям братьев и соотечественников своих, которые на поле брани за них жертвуют жизнью.

Достойные смоленские жители, любезные соотечественники!.. В самых лютейших бедствиях своих показываете вы непоколебимость своего духа… Враг шел разрушить стены ваши, обратить в развалины и пепел имущество, наложить на вас тяжкие оковы, но не мог и невозможно победить и покорить сердец ваших. Таковы Россияне!

Жители Смоленска свято хранят память о героической гибели смоленского помещика Павла Ивановича Энгельгардта, Французы арестовали его как зачинщика партизанских нападений на их отряды и приговорили к расстрелу, «Русские умеют умирать за отечество и не привыкли быть рабами иноплеменников», — сказал Энгельгардт на допросе. Когда стали читать приговор, он сказал по-французски: «Полно врать, пора перестать! Заряжайте скорей и пали, чтобы не видеть мне разорения моего отечества». Ему хотели завязать глаза. Энгельгардт сбросил платок и сказал: «Русский смерти не боится».

В наши дни жители и гости Смоленска приходят поклониться герою к месту его гибели — туда, где был крепостной ров за Молоховскими воротами.

Мой друг! Я в Смоленске с сегодняшнего утра. Я взял этот город у русских… Мои дела идут хорошо.

Вся армия считала Смоленск концом своего утомительного похода. Все рассчитывали войти в город, изобилующий всем необходимым, и здесь отдохнуть как следует. Город представлял из себя лишь огромный костер, покрытый трупами и ранеными. Пожар… уничтожил половину города, жители бежали.

Смоленск был нами куплен дорогой ценой… Русские дрались, как львы… Барклай де Толли сжег город и обратил в пепел громадные провиантские магазины, на которые мы сильно рассчитывали. Отступление русских войск было произведено в полном порядке.

В особенности между русскими стрелками выделялся своей храбростью и стойкостью один русский егерь, поместившийся как раз против нас, на самом берегу, за ивами, и которого мы не могли заставить молчать ни сосредоточенным против него ружейным огнем, ни даже действием одного специального против него назначенного орудия, разбившего все деревья, из-за которых он действовал, но он все не унимался и замолчал только к ночи, а когда на другой день, по переходе па правый берег, мы заглянули из любопытства на эту достопамятную позицию русского стрелка, то в груде искалеченных и расщепленных деревьев увидали распростертого ниц и убитого ядром нашего противника, унтер-офицера егерского полка, мужественно павшего здесь на своем посту.

…Жители при нашем приближении разбегаются и уносят с собою все, что только могут взять, и скрываются в густых, почти неприступных лесах. Солдаты наши оставляют свои знамена и расходятся искать пищу; русские мужики, встречая их поодиночке или несколько человек, убивают их дубьем, кольями или ружьями.

…В настоящее время выгоднейший путь действий главной армии есть тот, который, перерезав дорогу из Ельни в Дорогобуж, выходит на дорогу, ведущую от Ельни в Смоленск, а лотом, оставя Смоленск, вправо, пролегает на Красный к Орше…

Ушла война со Смоленщины, и помещик Глинка с семьей, как уехал в десяти экипажах на собственных лошадях в Орел, «так же возвратились в 13-м году обратно».

Хотя из строений было много разорено, потому что французы проходили близко, но имущество все было ограждено и скрыто крестьянами. Они любили отца…

Ушла война, и жизнь в Новоспасском постепенно наладилась, вошла в прежние берега. События, всколыхнувшие сердца людей, навсегда остались в душе и памяти их участников, современников и потомков.

Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моей колыбельной песнью, детскими сказками, моей Илиадой и Одиссеей.

Нашествие Наполеона, захватив всю Смоленщину, не миновало и Ельнинскую округу. Народная память сохранила до моих дней много рассказов и легенд о той суровой и славной године. В Шмакове от дедов к внукам переходил рассказ о том, как наполеоновские полчища бежали из Москвы. В это время, повествует легенда, вражеские отряды увозили через Шмаков фуру, груженную золотом. Но не захотела отдать врагам свои сокровища русская земля. При переезде через шмаковскую плотину фура сорвалась, ушла в глубь озера, и золото, находившееся в ней, стало заповедным кладом. Нет нужды, что в шмаковском озере от века никто не тонул, — легенда продолжает жить, сохраняя память о героических временах…

Детские впечатления, рассказы взрослых, легенды, стихи, песни сделали музыканта Глинку певцом красоты, подвига, величия русского народа.

Музыкальное чувство все еще оставалось во мне в неразвитом и грубом состоянии. Даже по 8-му году, когда мы спасались от нашествия французов в Орел, я с прежнею жадностью вслушивался в колокольный звон, отличал трезвон каждой церкви и усердно подражал ему на медных тазах…

У батюшки иногда собиралось много гостей и родственников; это случалось в особенности в день его ангела или когда приезжал кто-либо, кого он хотел угостить на славу. В таком случае посылали обыкновенно за музыкантами к дяде моему, брату матушки, за 8 верст. Музыканты оставались несколько дней, и когда танцы за отъездом гостей прекращались, играли бывало разные пьесы. Однажды, помнится, что это было в 1814 году, одним словом, когда я был по 10-му или 11-му году, играли квартет Крузеля с кларнетом; эта музыка произвела на меня непостижимое, новое и восхитительное впечатление; я оставался целый день потом в каком-то лихорадочном состоянии, был погружен в неизъяснимое томительно-сладкое состояние, и на другой день во время урока рисования был рассеян; в следующий урок рассеянность еще увеличилась, и учитель, заметя, что я рисовал уже слишком небрежно, неоднократно журил меня и наконец, однако ж, догадавшись, в чем было дело, сказал мне однажды: что он замечает, что я все только думаю о музыке. «Что ж делать?» отвечал я, «музыка душа моя».

И действительно, с той поры я страстно полюбил музыку. Оркестр моего дяди был для меня источником самых живых восторгов. Когда играли для танцев… я брал в руки скрипку или маленькую флейту (piccolo) и подделывался под оркестр… Отец часто гневался на меня, что я не танцую и оставляю гостей, но при первой возможности я снова возвращался к оркестру. Во время ужина обыкновенно играли русские песни, переложенные на 2 флейты, 2 кларнета и 2 фагота — эти грустнонежные, но вполне доступные для меня звуки, мне чрезвычайно нравились (я с трудом переносил резкие звуки, даже валторны на низких нотах, когда на них играли сильно), — и может быть эти песни, слышанные мною в ребячестве, были первою причиною того, что впоследствии я стал преимущественно разрабатывать народную русскую музыку.

…Около этого времени выписали нам гувернантку из Петербурга, Варвару Федоровну Кляммер. Это была девица лет 20-ти, высокого росту, строгая и взыскательная; она, если не ошибаюсь, воспитывалась в Смольном монастыре и взялась учить нас по-русски, по-французски, по-немецки, географии и музыке… Хотя музыке, т. е. игре на фортепьяно и чтению нот, нас учили механически, однако ж я быстро в ней успевал. Варвара Федоровна была хитра на выдумки; как только мы с сестрой начали кое-как разбирать ноты и попадать на клавиши, то сейчас она приказала приладить доску к фортепьяно над клавишами так, что играть было можно, но нельзя было видеть рук и клавишей, а я с самого начала привык играть не смотря на пальцы…

Хотя я любил музыку почти бессознательно, однако ж очень хорошо помню, что предпочитал те пьесы, кои были доступны моим тогдашним музыкальным понятиям. Оркестр вообще я любил более всего…