И я открою землю...

«НАЙДУ ЛИ В СЕБЕ СИЛЫ…»

Итак, в пятницу 25 апреля 1830 года я и Иванов выехали из села Новоспасского. Матушка провожала нас до Смоленска. Из Смоленска до Бреста-Литовского сопутствовал нам зять мой… Яков Михайлович Соболевский и человек Алексей (скрипач). Это было в начале мая; было холодно, шел снег, я чувствовал усталость после каждого перегона и в первые дни часто останавливался, чтобы полежать и отдохнуть на станциях. Впоследствии дело обошлось, и в Бресте я уже ходил довольно свободно. Здесь мы простились с братцем и Алексеем и… отправились вдвоем в Варшаву. Оттуда в коляске… в Дрезден.

В Дрездене я советовался с доктором Крейсигом (такая уж тогда была мода); он определил мне употребление эмских и потом ахенских вод. Из Дрездена поехали мы в Лейпциг, из Лейпцига до Франкфурта-на-Майне в коляске на долгих, с нами ехал студент… который пел басом. Всякий раз, когда мы останавливались для обеда или ночлега, если встречали фортепьян, пробовали петь вместе: Иванов 1-го, я 2-го тенора, студент пел басовую партию известных отрывков из опер… и немцы в маленьких городках сходились слушать нас.

Из Франкфурта поехали мы в Майнц, а оттуда на пароходе по Рейну, не доезжая Кобленца, вышли на берег и отправились пешком в Эмс. Тамошние воды в течение трех недель сильно расслабили меня. Мы поехали в Ахен, где в весьма короткое время почувствовал я значительную пользу…

В Ахенском театре была в то время проездом из Парижа группа хороших немецких певцов… Фиделио в первый раз мы с Ивановым не поняли, второе же представление довело нас до слез…

Так день за днем, двадцать с лишним лет спустя, восстанавливает Глинка в «Записках» свои дорожные впечатления, вспоминая города, имена, события, которые ярче других отложились в памяти.

Франкфурт, Лозанна, Женева, Милан…

В Милане путешественники остановились недалеко от знаменитого миланского собора.

Вид этого великолепного из белого мрамора сооруженного храма и самого города, прозрачность неба, черноокие миланки с их вуалями (mantillas, уцелевшими остатками испанского владычества) приводили меня в неописанный восторг…

В Милане путешественники задержались, чтобы послушать в опере знаменитых певцов и взять уроки музыки у местных учителей. Глинка брал уроки компзиции, Иванов — пения. 26 декабря 1830 года открылись оба знаменитых миланских оперных театра: большой La Scala и малый Саrсаnо.

Исполнение мне показалось чем-то волшебным…

…В конце карнавала, наконец, явилась всеми ожидаемая… «Сомнамбула» Беллини. Несмотря на то, что она появилась поздно, невзирая на завистников и недоброжелателей, эта опера произвела огромный эффект. В немногие данные до закрытия театров представления Паста и Рубини, чтобы поддержать своего любимого maestro, пели с живейшим восторгом: во 2-м акте сами плакали и заставляли публику подражать им, так что в веселые дни карнавала видно было, как в ложах и креслах беспрестанно утирали слезы… Мы… также проливали обильный ток слез умиления и восторга.

После каждой оперы, возвратясь домой, мы подбирали звуки, чтобы вспомнить слышанные любимые места. В короткое время Иванов довольно удачно пел арии и выходки Рубини из «Анны Болены», впоследствии то же было и с «Сомнамбулой». Я аккомпанировал ему на фортепьяно и, сверх того, очень ловко подражал Пасте, играя на фортепьяно ее арии к великому удивлению и удовольствию хозяйки, соседок и знакомых.

Таким образом время шло довольно приятно, что не мешало нам, однако же, страдать порядочно в зимние месяцы… Когда мы ложились, надлежало согревать постель жаровнею… отчего мы чувствовали тепло, ложась, но эта приятная теплота скоро исчезала, и к утру постель и одеяло были всегда холодны и сыры…

…Я ожил при появлении чудной итальянской весны, воображение зашевелилось, и я принялся работать. В это время мы уже несколько были известны в Милане, говорили о нас, как о двух… русских маэстро, из которых один поет, а другой играет на фортепьяно. Желая поддержать приобретенную уже некоторую известность, я принялся писать пьесы для фортепьяно, для пения еще не осмелился начать, потому что по справедливости не мог еще считать себя вполне знакомым со всеми тонкостями искусства…

Я с удовольствием вспоминаю об этом периоде времени. Весною любил я после завтрака ходить за город, и хотя окрестности Милана плоски, однако ж чрезвычайно возделаны и растительность роскошно хороша в апреле и мае…

В сентябре Глинка и Иванов продолжили своё путешествие, решив отправиться в Неаполь.

Путь их проходил через Турин, Геную, Рим. В Риме они пробыли около двух недель.

В то время жила там княгиня Зенеида Волконская, в качестве наставника при сыне ее был Шевырев, известный теперь профессор Московского университета, с которым я познакомился в 1828 году в Москве, у Мельгунова. Он в продолжение моего пребывания в Риме был моим cicerone (проводником) и показал мне все достопримечательности с объяснениями…

В конце октября в дилижансе мы поехали в Неаполь; на этом пути меня восхищали в особенности пальмы в Террачине и кактусы между Itri и Fondi. Вообще эти места припомнили мне первые понятия детства об отдаленных тропических странах, именно об Африке. Мы прибыли в Неаполь 1 ноября утром. Я был в полном восторге и долго не мог налюбоваться необыкновенною, величественною красотою местоположения: прозрачность воздуха, ясный праздничный свет, — все это было для меня ново и восхитительно прекрасно. От отражения солнца в заливе, как в зеркале, Капри… и отдаленные горы Сорренто казались в ясную погоду полупрозрачными, подобно опалам…

…Сочинял ли я что в Неаполе? — не помню…

…У Иванова было рекомендательное письмо… к знаменитому учителю пения Nozzari. Он взялся учить Иванова безденежно, несмотря на то, что скупость едва ли не господствующая страсть у теперешних итальянцев…

…Моим… любимым театром в Неаполе был маленький театр S — Carlino. Актеры там были превосходные.

В Неаполе я встретился с Карлом Брюлловым. Там же познакомился с Беллини; у Доницетти был только один раз…

В Неаполе вскоре Глинка почувствовал себя скверно.

В октябре и ноябре 1831 года он пишет из Неаполя Шевыреву:

Неаполь, несмотря на чудесную красоту местоположения, мне antipatico — отчасти по некоторому сходству с ненавистным мне Петербургом, отчасти потому, что я в нем нахожу мало итальянского… Здесь я снова начинаю погружаться в равнодушие ко всему, даже к прелестям самой природы.

…не знаю почему, но все кажется, что я в Петербурге. Стройный вид чисто окрашенных домов, множество мундиров (к которым глаз мой никак не хочет привыкнуть) сильно напоминают ненавистную для меня северную столицу нашу, где я страдал столько времени. В продолжении моего путешествия я не встречал места, которое бы для меня было противнее Неаполя. Невежество и этикет — вот характеристика здешнего и иностранного общества.

Шевыреву пишет о Глинке из Москвы Мельгунов:

Это славный, чудный малый. Душа его, как полный аккорд, не может жить без созвучий. Как жаль, что вы недолго прожили вместе. Ты был бы ему полезной, надежной опорой. Из немногих строк его ко мне я вижу, что он еще подвержен припадкам хандры, которая может сгубить его пуще болезни. Он, как и все люди, у которых чувство берет верх над всеми другими силами, должен жить чужим умом. Об этом я не раз говорил ему…

В декабре 1831 года в петербургской газете появляется заметка о выходе в свет «Лирического альбома» на 1832 год:

«В сем альбоме… будут помещены многие пьесы для пения и для фортепьяно известных публике наших любителей музыки: графа М. Ю. Виёльгорского, М. И. Глинки… князя В. С. Голицына… Г. Беллини и некоторых других».

Пребывание в Неаполе плохо сказалось на здоровье Глинки. Он решил уехать в Милан. Там ему было гораздо лучше. Расставшись с Ивановым, Глинка возвратился в марте 1832 года в Милан, где прежние знакомые окружили его вниманием. Прохожие, встречая его, останавливались и, как вспоминает Н. Мельгунов, «со всею живостью итальянцев говорили друг другу, сопровождая слова жестами: смотрите, смотрите, вот русский maestro. Действительно, наш maestro был уже народен в Милане; его сочинения играли и пели почти на всех концертах».

Осенью 1832 года Глинка встретился в Милане с Ф. М. Толстым. В серьезных, задушевных беседах провели они вместе десять дней. Позднее в воспоминаниях Толстой рассказывал:

Глинка тогда «развивал подробно план задуманной им большой пятиактной национальной оперы, задуманный сюжет был вполне национальный с сильно патриотическим оттенком и довольно мрачный… он уже играл… тему «как мать убили» и указывал с любовью на контрапункт «Все про птенчика мой Ваня…». О словах в то время и речи не было, но мысль разукрасить простую народную мелодию всеми ухищрениями, какой выражался, музыкальной премудрости вполне уже созрела в голове Глинки».

С Глинкой я ел рябчиков всю осень… Кстати о Глинке, он кланяется всем вам. Стал воображать, что он выздоравливает, и сильно занимается музыкой. Его печатные сочинения здесь высоко ставят, и у него много прожектов о музыке по возвращении. Не мешало бы вам потрубить о нем в журналах. Мне Риккорди говорил, что считает Глинку наравне с Беллини и Доницетти, но ученее их в контрапункте. Трубите, ибо ему будет полезно впредь, а нашим ушам сладко.

Глинка по-прежнему много музицировал, сочинял для местных певцов, ходил в оперу, встречался с известными музыкантами, сблизился с Беллини.

Шли дни, месяцы… Болезни все донимали Глинку. Он переезжал из города в город, надеясь на то, что смена обстановки, климата поправит здоровье. Из многих городов понравилась ему тогда Венеция. Узнав, что сестра его Наталия Ивановна с мужем поехала в Берлин, Глинка в июле 1833 года покинул Италию, чтобы встретиться с родными.

Не лишним считаю вывести здесь краткий итог приобретенного мною в мое пребывание в Италии. Страдал я много; но много было отрадных и истинно поэтических минут. Частое обращение с второклассными, первоклассными певцами и певицами, любителями и любительницами пения практически познакомило меня с капризным и трудным искусством управлять голосом и ловко писать для него…

Мои занятия в композиции считаю менее успешными. Немалого труда стоило мне подделываться под итальянское sentimento brillante (блестящее, эффектное выражение чувства), как они называют ощущение благосостояния, которое есть следствие организма, счастливо устроенного под влиянием благодетельного южного солнца. Мы, жители Севера, чувствуем иначе, впечатления или нас вовсе не трогают, или глубоко западают в душу. У нас или неистовая веселость, или горькие слезы. Любовь, это восхитительное чувство, животворящее вселенную, у нас всегда соединена с грустью. Нет сомнения, что наша русская заунывная песня есть дитя Севера, а может быть, несколько передана нам жителями Востока, их песни также заунывны, даже в счастливой Андалузии…

Но обращаюсь к предмету: весною и первую половину лета 1833 года страдания не допускали меня работать. Я не писал, но много соображал. Все написанные мною в угождение жителей Милана пьесы, изданные весьма опрятно Giovanni Ricordi, убедили меня только в том, что я шел не своим путем и что я искренно не мог быть итальянцем.

Тоска по отчизне навела меня постепенно на мысль писать по-русски.

Направляясь в Берлин, Глинка провел некоторое время в Вене, потом в Бадене, надеясь на помощь тамошних врачей. Однако нездоровье продолжало угнетать его.

Я ожил душою при свидании с сестрою и зятем… Приехав в Берлин, сначала поселился я с сестрою и зятем… Впоследствии занял особенную, в том же доме… подобную им квартиру. Через несколько времени по приезде я встретился с учителем пения Тешнером, которого знал еще в Милане…

…Тешнеру обязан я знакомством с Зигфридом Деном: он теперь custos (хранитель) музыкального отделения Королевской библиотеки в Берлине, и я у него учился около 5 месяцев… Он привел в порядок мои теоретические сведения и собственноручно написал мне науку гармонии, или генерал-бас, науку мелодии, или контрапункт и инструментовку, — все это в четырех маленьких тетрадках. Я хотел отдать их напечатать, но Ден не изъявил на то согласия.

Нет сомнения, что Дену обязан я более всех других моих maestro; он, будучи рецензентом музыкальной лейпцигской газеты, не только привел в порядок мои познания, но и идеи об искусстве вообще, и с его лекций я начал работать не ощупью, а с сознанием…

Кроме уроков Дена… я отчасти занимался сочинением. Написал два романса: Дубрава шумит (Жуковского) и Не говори, любовь пройдет (Дельвига); вариации на тему Соловей Алябьева, для фортепьяно также pot-pourri (попурри) на несколько русских тем в 4 руки… Также этюду увертюры-симфонии на круговую (русскую тему), которая, впрочем, была разработана по-немецки…

Мысль о национальной музыке (не говорю еще об оперной) более и более прояснялась, я сочинил тему Как мать убили (песнь сироты…) и первую тему allegro увертюры. Должно заметить, что я в молодости, т. е. вскоре по выпуске из пансиона, много работал на русские темы…

В январе 1834 года Глинка писал из Берлина другу:

…В последний раз я писал тебе из Италии… Я оставил эту милую страну без особого сожаления… Это веселая, оживленная, шумная жизнь, наконец, надоела мне. В этом виноват я сам, я слишком разборчив на счастье: по правде тебе сказать и отложивши скромность в сторону, я встретил там людей, которых очень люблю, и получил самые лестные знаки внимания, какие только артист может получить…

…Я долго здесь не останусь… У меня есть проект в голове, идея… может быть, теперь не время признаться во всем; быть может, если б я тебе все рассказал, то на твоем лице выразилось бы недоверие…

Признаться ли тебе?.. Мне кажется, что и я тоже мог бы дать на нашем театре сочинение больших размеров…

Что ты на это скажешь?

Главное состоит в выборе сюжета. Во всяком случае, он будет совершенно национальный. И не только сюжет, но и музыка: я хочу, чтобы мои дорогие соотечественники были тут как у себя дома и чтобы за границей меня не принимали за выскочку, за гордеца, рядящегося как ворона в павлиньи перья.

…Кто знает, найду ли я в себе силы и талант, необходимые для выполнения обещания, которое я дал самому себе!

В марте 1834 года Глинка узнал о смерти отца.

Это известие поразило меня тем более, что хотя и писали, что отец был болен, но в таких терминах, что я никак не мыслил об опасности.

В начале апреля 1834 года Глинка с сестрой и зятем выехали из Берлина на родину.