И я открою землю...

НАЧАЛО НАЧАЛ

…в десятых годах нынешнего столетия и ранее у нас существовала русская опера; с водворением же итальянской вкус публики изменился, она предалась влиянию последней музыки до того, что не умела оценить произведений дорогих своих соотечественников и была непростительно к ним холодна. Истые знатоки (к сожалению, их немного) оценили оперы Глинки и Даргомыжского, и оперы первого «Жизнь за царя» и «Руслан и Людмила» давались довольно часто на русской сцене (предпочтительно первая). Оперы А. С. Даргомыжского были приняты холодно, публика наша не умела оценить творений своего родного, гениального композитора, но придет время, когда достойному воздадут достойное. Все, что наше русское, родное, мы того ценить не умеем и к стыду нашему кадим и преклоняемся всему чужеземному.

…Глинка никогда не скупился на похвалы хорошего; он восхищался некоторыми номерами итальянских композиторов, которых не любил положительно, и даже Беллини, которого называл «сладчайшим»; он находил хорошее у Виельгорского, у Алябьева, он отдавал справедливость Толстому, а о Даргомыжском и говорить нечего: он постоянно отзывался о нем, как о сильном таланте. Помню, раз говорили о мелких его сочинениях, и, между прочим, речь коснулась песни «Каюсь, дядя»; Глинка сказал тогда, что если бы Даргомыжский решился написать oпepy-buffa (комическую оперу), то разом стал бы выше всех композиторов, писавших в этом роде… Правда, что Глинка иногда указывал Даргомыжскому на неправильности, которые ему казались в его сочинениях… Я сам слышал, как Глинка смиренно сознавал, что Даргомыжский, музыкально, ученее его.

Говоря о Глинке, нельзя не вспомнить о том, с каким интересом и сочувствием относился он ко всякому мало-мальски серьезному начинанию в музыке у русских…

В разговорах с ним о ком-либо из музыкантов русских или иностранных никогда не проскальзывало тени зависти. Кто знал его коротко, тот заметил, что преобладающие стороны его личности были: нежность, детская наивность, добродушная веселость, соединенная с легким оттенком юмора.

Пение самим Глинкою его собственной музыки для меня было событием…

Великая тайна великих исполнителей в том, что они исполняемое силою своего таланта освещают изнутри, просветляют, влагают туда целый мир, целый новый мир ощущений из своей собственной души… так было и с Глинкою. Могуче-гениальный, как творец музыки, он был столько же гениален и в исполнении вокальном. Тайною: с первых звуков переселить слушателя в ту особую атмосферу, которая составляет задачу исполняемой музыки, в то особенное настроение духа, которое вызывается поэтическим смыслом пьесы, и держать слушателя под магнетическим обаянием от первого звука до последнего — этою магией Глинка обладал в высшей степени…

Можно прямо сказать: кто не слыхал романсов Глинки, спетых им самим, тот не знает этих романсов.

К сожалению — на горе искусству — на свете еще не придумано средства «фиксировать» все оттенки игры актера или исполнения музыкального…

…Голос Глинки был тенор, не особенно высокий, не особенно красивого тембра, но чисто грудной, звучный, иногда на высоких нотах металлически резкий для страстного драматического выражения… Иногда являлись звуки с тембром несколько носовым, только это приходилось всегда так кстати, что даже не могло считаться недостатком; произношение слов самое явственное, декламация вернейшая, превосходная. Глинка «отчеканивал» в своем пении каждое слово.

Поэзия его исполнения — повторяю — непередаваема!..Он погружался в самую глубину исполняемого, заставлял слушателей жить тою жизнию, дышать тем дыханием, которое веет в идеале исполняемой пьесы… оттого увлекал каждою фразою, каждым словом.

В мае 1844 года Глинка ежедневно бывал на даче у художника Яненки вместе с Брюлловым и другими приятелями.

Обедали и ужинали складчиной… Вообще время шло недурно.

Друзья сняли тогда с Глинки гипсовую маску, и Яненко, Степанов и Брюллов вылепили бюст Глинки.

В июле 1844 года Глинка отправился из Петербурга в длительное путешествие через Варшаву, Берлин, Кельн, Брюссель в Париж.

В одном из писем к матери из Парижа Глинка так объясняет цель поездки за границу:

Первая: поправить здоровье… и успокоить сердце удалением от мест и в особенности людей, напоминавших мне мои душевные страдания. Вторая: удовлетворить любопытству обозрением тех мест и городов, куда давно влекло меня мое воображение, и как артисту приобрести запас новых идей и впечатлений, и, наконец, приобрести некоторую известность и вступить в сношения с известными талантами в Европе… Ожидаю Листа из Испании, надеюсь, что посредством его сближусь с первыми артистами Парижа. Не желал бы уехать отсюда, не сделавшись известным (не столько для себя, сколько для моих недоброжелателей).

Огромность семиэтажных домов и необыкновенное движение на улицах поразили меня самым приятным образом…

Париж до такой степени разнообразен, что выйдя на улицу нет возможности хандрить… В Париже мое любимое место: Gardin des plantes — там зверинец, множество птиц и чрезвычайных растений.

…я живу как залетная птица… в этой жизни есть что-то приятное, беззаботное. Прогулка, театры, а иногда дружеские беседы разнообразят жизнь и не дают скуке возможности овладевать мною, как то бывало в Петербурге… В летнее время я осматривал монументы и окрестности города, а теперь посещаю театры, Публичные балы и делаю наблюдения над нравами и обычаями разных сословий обитателей Парижа.

Вчера был Королевский праздник. Я провел день очень весело. Студенты Медицинского факультета (разумеется, русские) устроили в честь меня праздник и поднесли мне венок по случаю получения известий о моих успехах в России. Ибо, как вам известно, итальянцы исполнили мою музыку с громаднейшим успехом, судя по тому, что мне пишут. Это меня тем более радует, что совпадает с отзывами парижских журналов… журналы высказались обо мне в самых лестных выражениях. Я проникнут благодарностью к просвещенной и благожелательной парижской публике и чувствую себя некоторым образом обязанным, творя для отечества, писать вместе с тем и для Европы.

…г. Глинка, превосходно владеющий гармонией и прекрасно знающий механизм инструментов… занимает почетное место среди композиторов всех стран.

Я сблизился со многими примечательными людьми, между прочим с Берлиозом, который, по моему мнению, самый примечательный композитор нашего времени, он же и первый критик в Париже… Может быть, другие будут щастливее в своих дебютах, но я первый русский композитор, который познакомил парижскую публику с своим именем и своими произведениями, написанными в России и для России.

Талант Глинки отличается необычайными гибкостью и разнообразием; стиль его, по редкому преимуществу, преобразуется по воле композитора сообразно требованиям и характеру сюжета, который он обрабатывает. Он делается простым и даже наивным, никогда не унижаясь до употребления пошлых оборотов. В мелодиях его являются звуки неожиданные, периоды прелестно-странные. Он великий гармонист и пишет партии инструментов с такою тщательностью, с таким глубоким знанием их самых тайных средств, что его оркестр — один из самых новых, самых живых оркестров в наше время.

Из опер Глинки Берлиоз отдает предпочтение последней: «…талант автора является тут более зрелым и могущественным. «Руслан» есть, бесспорно, шаг вперед, новый фазис в музыкальном развитии Глинки».

В драме Берлиоз неестественен, но зато в области фантастического он дошел до такого высокого совершенства, до которого еще никто не доходил.

— Берлиоз — музыкант гениальный, — говорил Михаил Иванович. — Его французы не понимают и никогда не поймут. Для Парижа в нем слишком много серьезности. Что до меня касается, в его музыке я вижу истинную оригинальность, истинное творчество. Он пишет по-инаковому, нежели все другие… его мелодии сразу никак не могут выступить ясно и понравиться большинству. Но мелодичность в нем столько же сильна, как и гармоническая сторона. А уж об оркестровке и говорить нечего! По этой части у него новости поразительные на каждом шагу.

— Вы с ним близко познакомились, Михаил Иванович?

— Посещал его, барин, как лихорадка — через день. Французов вообще, как вы знаете, я сильно не жалую, не жалую и складку их ума, но берлиозов ум обворожил меня: это Мефистофель какой-то — необыкновенной язвительности, а когда захочет быть приятным, так его заслушаешься. Прелесть, что за господин.

Над Россини, Беллини и Доницетти Глинка часто посмеивался, называя их музыку «цветочною»… Когда разговор касался Моцарта, Глинка всегда прибавлял «хорош, только куда уж ему до Бетховена!» В недоумении, я спросил один раз: «и в опере?»

— Да, — отвечал Глинка, — ив опере. «Фиделио» я не променяю на все оперы Моцарта вместе.

Писать для здешних театров не вижу возможности. Интриг здесь более, чем где-либо, а сверх того, живя за границей, я более и более убеждаюсь в том, что я душою русской и мне трудно подделываться под чужой лад. Намерен посетить Испанию с целию изучить тамошние напевы, потому что они несколько сходны с русскими и дадут мне возможность (я надеюсь) приняться за новый большой труд.

Прося согласия матери и денег на поездку в Испанию, Глинка пишет:

Это давнишняя мечта моей юности… Кроме удовлетворения пламенной фантазии, я найду там в музыкальном отношении новые предметы для изучения.

По утрам обыкновенно я занимался испанским языком.

13 мая 1845 года Глинка выехал из Парижа в Испанию.

…Испания так любопытна, что в эти десять месяцев, кои намерен провести здесь, едва ли успею осмотреть то, что предполагал. В музыкальном отношении представляется множество любопытного, но отыскивать эти народные песни нелегко; еще труднее уловить национальный характер испанской музыки — все это дает пищу моему беспокойному воображению, и чем труднее достижение цели, тем я, как всегда, упорнее и постояннее стремлюсь к ней.

Нигде за границей я не был принят с большим радушием и искренностию — характер здешних жителей мне чрезвычайно нравится… приветливы, благородны и тверды в своем слове.

Литература и театр здесь в лучшем состоянии, нежели я мог предполагать, и поэтому, осмотревшись, думаю предпринять что-либо для Испании.

Изучение испанского языка и чтение испанских книг наполняют день.

В Мадриде Глинка видел бой быков — «зрелище варварское и кровожадное».

Я сделал достаточные успехи в испанском языке и в настоящее время хочу предпринять большой труд — изучение их национальной музыки…

Мне более и более нравится жить в Испании. Не удивляйтесь, здесь не знают чинов и церемоний, ласковы, вежливы, как нигде.

Maestros испанские и иностранные, живущие в Испании…если и исполняют иногда национальные мелодии, то сейчас же обезображивают их, придавая европейский характер… Для достижения моей цели надо прибегать к извощикам… мастеровым и простому народу и вслушиваться в их напевы с большим вниманием.

Испания принесла Глинке радость встречи с истинной народной музыкой, культурой, природой, так непохожими на давно знакомое.

По вечерам собирались у нас соседи, соседки и знакомые, пели, плясали и беседовали. Между знакомыми сын одного тамошнего негоцианта… бойко играл на гитаре, в особенности арагонскую хоту, которую с его варьяциями я удержал в памяти.

Позднее Глинка использовал эту тему для симфонической пьесы.

Я провел там два года из лучших в моей жизни.

В Испании родилась знаменитая симфоническая увертюра Глинки «Арагонская хота» — стремительная, страстная, захватывающая энергией, ритмом, мелодией народного испанского танца. Позднее, в 1851 году, впечатления путешествия Глинки по Испании возникли в другой симфонической увертюре — «Воспоминания о летней ночи в Мадриде». В этой лирической фантазии гармония, поэзия картин-образов прекрасной страны.

Вернувшись на родину, Глинка жил в Новоспасском у матери, потом на зиму перебрался вместе с сестрой Л. И. Шестаковой в Смоленск. При нем был испанец дон Педро — слуга, бойко игравший на гитаре, сопровождавший Глинку в поездках по Испании.

Мы жили с сестрой душа в душу…

Я сидел безвыходно дома и сочинял… сестра читала мне по-русски и по-французски, а Педро по-испански…

В январе 1848 года в зале Смоленского дворянского собрания состоялся обед в честь Глинки.

Чтобы отблагодарить за честь… всякий день я был на балах и вечерах и неоднократно должен был потешать публику пением и игрою на фортепьяно.

Эта суматошная жизнь… раздразнила мои нервы; я впал в дикое отчаяние и упросил сестру выпроводить меня в Варшаву.

В марте 1848 года Глинка уехал в Варшаву.

Мы вместе перечитали тогда лучших поэтов. Нельзя было не удивляться его обширному знанию европейской литературы и искусств. Он очаровывал меня своими замечаниями о произведениях испанской поэзии и живописи. Не говорю уже о музыке. Сам необыкновенный в ней мастер, часто слушая исполнение лучших произведений Гайдна, Глюка и др., он приходил в самозабвение и однажды сказал мне: «И я не отрубил себе эту руку, которая после таких великих созданий осмелилась писать ноты!» — Вот истинный художник!

Летом, живя в Варшаве, Глинка сочинил знаменитую «Камаринскую». Вспоминая о рождении «Камаринской», Глинка рассказывает в «Записках»:

…нашел сближение между свадебною песнею «Из-за гор, гор, высоких гор»… которую слышал в деревне, и плясовою «Камаринскою», всем известною. И вдруг фантазия моя разыгралась.

1848 год, проведенный Михаилом Ивановичем в Варшаве, вообще был одним из приятнейших в его жизни. Тогда он написал свою знаменитую фантазию на тему «Камаринской», романсы: «Маргарита», «Слышу ли голос твой», «Кубок» и «Финский залив». Сверх того уже начерно были написаны «Воспоминания Кастилии» (испанское скерцо)…

…Тогда он уже замышлял написать «Камаринскую»; некоторые ее части набросал на бумагу и пробовал с… оркестром, который, по его желанию, иногда собирался у него дома. Не раз присутствовал я при этих пробах и был свидетелем черновой работы этого превосходного произведения. Наконец пробы были оставлены; М. И. долго не принимался за окончательную отделку и постоянно обдумывал свое произведение. В это время он даже вовсе не играл на фортепияне. Однажды утром я прихожу к нему (это было летом) и застаю его в комнате, где за перегородкою из сетки летало штук пятнадцать птиц соловьиной породы… Он сидел за маленьким столом, посредине комнаты, перед своими птичками, и что-то писал на большом листе бумаги… Это была «Камаринская». Она совершенно была готова в его воображении: он записывал ее, как обыкновенный смертный, записывающий какие-нибудь беглые заметки, и в то же время разговаривал и шутил со мною. Вскоре пришли два, три приятеля, но он продолжал писать при громком хохоте и говоря, нисколько этим не стесняясь: а между тем передавалось нотными знаками одно из самых замечательных его произведений.

Русская плясовая песня, попросту «Камаринская», принадлежит к тем прихотливым, но глубоким созданиям гениального нашего музыканта, которые доступны только Берлиозу и Глинке с тою разницею, что Берлиозу трудно было бы выдержать постоянно тот русский характер, который ни разу не изменяет себе, несмотря на всю роскошь инструментовки, на все художественные сопряжения мелодий, проникнутые глубоким знанием музыки. Но не столько поражает вас ее техническая отделка, сколько глубина ее содержания. В ней вполне отразился русский характер со всем его привольем, добродушием, беззаботностью, веселостью… сначала мотив слышится один, без всякой обстановки, как напевает его русский человек, беспечно потешая самого себя; мотив повторяется долго, долго, между тем на душу певуна находят разные думы, разные ощущения, которые отражаются в этом мотиве; он делается то веселым, то заунывным, то буйным, — может быть, вспомнил весельчак о далекой красавице зазнобушке, а затем вслед про молодецкую схватку, а там про свое сиротство горемычное на чужбине; музыкант подметил эти мимолетные ощущения, как живописец подмечает мимолетное выражение лица, световой эффект, чтобы приковать их к полотну; они бы исчезли для нас, но художник спас их от забвения; они перед нами, всегда в нашей власти… «Камаринская» Глинки есть вместе и чудное музыкальное произведение, и картина, и глубокое психологическое наблюдение.

Биограф Бетховена Ленц в восхищении писал, что если бы сам великий Бетховен услышал «Камаринскую», он «с удовольствием обеими руками» подписал бы под этой фантазией свое имя.

…в «Камаринской» Глинки, как дуб в желуде, заключена вся русская симфоническая школа.