Император

Глава 5

Вена

14 мая 1752 года

Вена бурлила. Казалось, что новости о том, что Фридрих взял Богемию меньше волновали общество, чем то, как Российская империя всех обманула и… предала. Да! Именно предательством объявляли то, что русский император не бросил все свои сила на Пруссию, а занялся… вот тут мнения расходились. Пиратством? Варварским набегом? Ордынским нашествием? Как угодно, но главное, что ни о какой исторической справедливости речи не было. Сейчас, когда Австрии очень тяжело, когда вопрос стоит о том, пойдет ли Фридрих на Вену и чем защищать столицу! Они, точнее он, русский император, но пруссак по духу и смыслам, идет на поводу у своего дядюшки и прощает прусскому королю все.

Как еще можно назвать то, что русские воюют большим числом с турками, при этом не могут снарядить большой корпус против Пруссии. Они договорились!

— Ваше Величество! — в покои Марии Терезии, которая так нервничала, что даже сегодня не уделила толики своего внимания детям, вошел камердинер.

— Что еще Иоганн ты можешь мне сказать плохого? Хороших новостей я не жду, — проворчала императрица.

— Восстание по всей Сербии, Боснии, Черногории, Болгарии и Валахии. Турок просто избивают, а русские уже из Константинополя передают оружие. Но и это не все. Султан погиб из наследников остался только Абдул-Хамид, — сообщал камердинер.

Через час в покоях австрийской императрицы уже находился с докладом канцлер Антон Корфиц фон Ульфельдт. Австрийский главный чиновник был не менее озадачен, чем императрица. Уже достаточно опытный царетворец и политик, фон Ульфельдт осознавал, что те тектонические сдвиги на острие которых, как оказалось, находится не только Георг Второй и Фридрих Прусский, но и молодой русский император, ничего хорошего ни для империи, ни для Австрии не несут. Австрийскому канцлеру было нелегко признавать ошибочность своих суждений, когда он посчитал, что потрясения в российской столице никак не могут сопутствовать активной роли русского императора в международной политике. Где взять время для анализа и проработки планов участия России в европейских делах, если то похороны, то покушения и болезни, а еще и заговоры и смена политических элит. Еще можно было бы делать какие-то предположения, что хитроумные планы проработаны канцлером Бестужевым, которого фон Ульфельдт уважал и считал достойным противником. Но Бестужев камнем летит с русского политического олимпа.

— О чем задумались, канцлер? — спросила Мария-Терезия, с любопытством рассматривая, если не второго, то третьего человека в империи.

— Простите, Ваше императорское величество. Действительно, причин для размышлений более, чем предостаточно, — ответил канцлер, обозначив поклон.

— Скажите прямо, Антон! Вы просчитались! — сказала императрица, рассматривая великолепно выглядящую аппетитную шоколадную конфету производства российской фабрики.

— Для того, Ваше Величество, чтобы просчитывать, нужно иметь вменяемых врагов, и, как, оказывается, и друзей, — отвечал канцлер.

В последние два года фон Ульфельдт все больше матерел и стал уже действительным волком в политике. Пусть австрийцы и просчитались с определением сроков начала войны, но Австрийская империя быстро смогла договориться с Францией, в чем немалая заслуга и канцлера. Теперь же с войсками Людовика Фридрих уже не так и страшен. А русские?.. Хотя бы оттянули ряд прусских сил на себя и то хорошо. А после Россия обязательно пойдет в решительное наступление, в этом фон Унфельдт был уверен.

— Соглашусь с Вами, наши соседи непредсказуемы. Но, скажите мне, как Австрия должна реагировать на то, что русские в Константинополе? — с нотками язвительности спросила Мария-Терезия.

— Сложно сказать, но в каждом случившемся факте нужно искать пользу для Австрии, — позволил себе пофилософствовать канцлер.

— И? — раздраженно воззвала императрица. — Если мне понадобится философ у трона, я обращусь на кафедру философии в университете. Я жду ответов и предложений.

— Простите, Ваше Величество! — Унфельдт растерял свою уверенность. — Конечно. Столько навалилось за последние дни, порой философией и можно прикрыться от усталости. Мне видится ситуацией следующей: у России сильная армия, но значительно ослаб дипломатический корпус. Вице-канцлер Трубецкой только фамилией и известен. Иван Неплюев жесткий политик, это я узнавал еще от коллег. Но Неплюев — петровский дипломат, топорный, прямой, привыкший решать проблемы через силу. Необходимо Россию выводить на переговоры и использовать ее же успехи себе во благо. Думаю земли части Валахии с Бухарестом, часть Сербии нам пригодятся. Болгарию нужно делать независимой, Сербию тоже.

— Петр III признал ребенка сербки, по отцу которой еще был запрос о генеалогии через Академию Наук. Кто там она? Правнучка Чингисхана? Или Юлия Цезаря? — спросила Мария-Терезия, ухмыльнувшись.

— Сын императора и сербки провозглашен потомком Милоша Обилича, — сказал канцлер и стал ожидать закономерного вопроса.

— И чем это нам грозит? — императрица развела руками, приглашая продолжать рассказывать.

— По крайней мере, становится понятным, что русский император уготовил своему сыну сербскую корону, — сказал канцлер.

— Я вот думаю, Антон, а может Фридрих и не самый опасный хищник в лесу? Может, мы просмотрели другого, более кровожадного зверя? — задумчиво спросила императрица.

— Мы не можем заключать сепаратного мира с Пруссией, нас не поймут ни французы, ни собственные подданные. Богемия под гнетом прусского сапога, Силезия уже давно стонет от прусской плетки. И нам просто не с кем начинать войну с Россией. Но я проработаю вариант со Швецией и с Польшей. Если Россия спотыкнется о прусский штык, то можно будет способствовать началу избиения злого медведя в нашем лесу, — сказал фон Унфельдт.

— Держите на контроле этот вопрос не мене, чем прусский. И успокойте наши газеты, они сильно раскричались об русской опасности. Проработайте вопрос о том, что Константинополь стал вольным городом, — повелела Мария-Терезия и сделала вид, что аудиенция закончилась.

Канцлер, идя по дворцовым коридорам размышлял, что не так уж и плохо, что русские взяли Константинополь, те же французы, да и англичане будут крайне недовольны. Того и гляди, через год драки, объединятся против общего врага. Тогда Россия не выстоит. Хотя, канцлер и не знал, насколько сильна Российская империя. Как-никак, но сейчас русский император по сути ведет три войны и везде побеждает: Персия, Османская империя, да и Пруссии пока не проиграл сражение, правда и не выиграл.

Гавайи

16 мая 1752 года

— Она презрела все древние капу [кодекс поведения]. Она позволила не только видеть себя, прикоснуться к себе, но и зачала ребенка, который родится полузв ерем. Это попирание всех наших традиций. Она растоптала свой народ и теперь недостойна быть даже подругой мо-и [верховный вождь]. Это говорю вам я, али-и [вождь] Кеоколо, — вещал с небольшого холма почти обнаженный, весь татуированный, мужчина с бугрящимися мышцами.

— Но, почему ты, Кеоколо, не заявил о своих правах ранее, когда белые люди с железом, только приплыли? — говорил али-и Кивихеуло. Когда пришлые люди помогли нам с железом, когда они расчищали и засевали поля, когда отдавали нам свои теплые одежды? Почему ты, Кеоколо, не заявил о своих правах? Почему, когда иные мо-и пошли войной на нас, и пришлые их убили, ты не заявил о своих правах, али-и Кеоколо? — пожилой мужчина с некогда сломанной и неправильно сросшейся ногой, оставшийся до конца жизни хромым, умел быть благодарным и понимал, что те перемены в жизни, которые принесли пришлые, несут больше добра, чем зла.

— Старик, как можешь ты иметь право голоса и считаться али-и, если уже пять лет не водишь воинов на битву? — говорил молодой и сильный мужчина, блестя телом, намазанным маслом.

— Пусть так! Но я никогда не был дальше от врага, чем твой отец, — сказал пожилой али-и.

— Метни копье в меня, старик, а после я убью тебя своим! — сказал Кеоколо и лихо спустился с холма.

— Я готов умереть за королеву Лилиуокалани Первую, ибо она носит под сердцем наше общее будущее. Знайте же, воины — если вы сегодня и победите, то белые люди придут вновь, и тогда они не станут чтить наши капу, убьют наших женщин, а мужчин заставят выполнять всю работу. Мы должны учиться у них, становиться вровень, и даже выше, пришлых. И тогда наш народ займет достойное место. Знайте же, что это русские, но есть иные народы, на таких же больших лодках, и они могут быть не столь доброжелательны! — говорил Кивихеуло.

— Что ж, старик, ты сказал то, что хотел, а я тебя слушал, — сказал молодой вождь высокого ранга и отошел шагов на двадцать. — Бросай свое копье!

Кивихеуло бросил свое копье. Молодой воин движением тела избежал попадания и поймал оружие, когда оно пролетало мимо и чуть не угодило в грудь. Опытные воины могли оценить скорость, точность и силу, с которой было брошено копье умелого, но уже пожилого али-и. В глазах Кеоколо на мгновение, но отразился страх, он понял, что, если сейчас не убьет некогда соратника своего отца, то не дожить ему до смены время бога Ку [бог войны] на время богини Папа [богиня природы]. Молодой вождь приноровился так метнуть копье, чтобы затруднить хромому али-и уход от удара.

Опытный Кивихеуло смог сразу же оценить коварство броска. Его искалеченная нога предательски подвернулась, и деревянный наконечник крепкого дерева коа вонзился в грудь старика.

— Я обещал пришлому, что защищу тебя, Лилу, но не смог сделать этого, прости меня! — сказал воин, а слеза с его глаза стала стекать по щеке под метроном последних ударов некогда пламенного сердца.

— Ну? Есть ли кто-нибудь еще, кто бросит мне вызов? — победно подняв руки вверх, кричал Кеоколо. — Я полон маны [жизненная и духовная сила в верованиях гавайцев]. И бог Ку ведет меня. Наши кахуно [жрецы] сказали мне, что время богини Лоно [богиня плодородия] сменилось на власть бога Ку. И теперь мы пойдем войной на пришлых и заберем у них, все, что они имеют. И тогда никто из чистых лицом не посмеет ступить на наши земли, но мы станем богатыми маной и будем жить по заветам капу. Всем, кто откажется идти в бой, отрезайте уши!

На утро после собрания али-а, Королева Лилиуокалани, остававшаяся в неведении о том, что затеял ее троюродный брат Кеоколо, была в своем жилище и ее обследовал корабельный врач. Никаких патологий беременности не было выявлено и уже через месяц должен родится здоровый ребенок.

Королева в очередной раз отказалась стать женой Кеоколо, как того требовали традиции, ее сердце не принимало молодого вождя. Лилиуокалани рассчитывала, что у нее достаточно воинов, которые поклялись в верности и сейчас они уже вооружены железом, а некоторые даже огненным оружием. Такой силой можно было вести успешную войну даже без помощи пришлых, чьи лица были чисты и без единой татуировки.

— Опасность! — закричали снаружи, когда руководитель русской миссии Кубарев Андрей Леонтьевич разливал так полюбившийся королеве чай.

— Что случилось? — Кубарев резко посерьезнел.

— Нападение. Сотен семь туземцев, может и больше, а у нас только два плутонга солдат, — сообщил забежавший в дом мичман.

— Уведите королеву на наш корабль, срочно отдайте приказ вахтенной команде фрегата изготовиться к бою. Я останусь с солдатами и прикрою наш отход.

— Андрей Леонтьевич, это неправильно. Моя честь офицера будет затронута, — ответил молодой мичман Дмитрий Иванович Кислов.

— Так, вызовите меня на дуэль, черт возьми! Исполнять приказ! Я дал слово капитану Спиридову, что защищу королеву даже ценой своей жизни. Вы же поступите в распоряжение капитана фрегата «Новоархангельск», который сейчас обследует соседние острова. Исполнять! — жестко, без права на возражения, говорил Кубарев.

За время пребывания на Гавайях, Кубарев завел себе женщину, которая уже собиралась принять христианство, и тогда Андрей Леонтьевич взял бы гавайскую красотку в жены. Его Окелани должна была сменить имя на Марию, но не это было главным. Она уже на пятом месяце беременности, и Кубарев искренне желал этого ребенка. Все в команде знали о страсти капитана, но авторитет Андрея Леонтьевича был столь высок, что о слабости командующего не было принято говорить.

И вот сейчас, когда нависла опасность, а его будущая жена живет в другом конце деревни, Кубарев спешил ее спасти. Вдали раздались ружейные выстрелы, и Андрей Леонтьевич, проследив взглядом за удаляющимися мичманом, королевой, тремя телохранителями Лилу и еще четырьмя матросами, резко рванул в сторону хижины своей женщины. Как он преодолел метров триста расстояния, Кубарев и не понял. Его Окелани уже стояла рядом с хижиной и высматривала, что же происходит на поле перед главным поселением острова Гавайи.

Жесткий удар в спину был неожиданным для русского капитана и не стал смертельным из-за того, что Кубарев предусмотрительно носил кирасу. Да, было жарко, порой невыносимо, но жрецы предупреждали, что наступает время бога войны, который потребует жертв. Именно поэтому в деревне у королевы группами менее, чем двадцать пять человек, не находились. Сейчас же Кубарев был один… Нет с ним были револьверы и женщина, которую он защитит. Резко развернувшись, Кубарев смог увернуться от летящего копья, при этом доставая из кобуры револьвер. Противников было уже пятеро, все они были обнажены.

— Бах! Бах! Бах! — прогремели оглушительные выстрелы.

— Беги к кораблю! — кричал Кубарев, выцеливая очередного противника.

Но Окелани спряталась за спину своего мужчины и не смела сделать и шага. Скорее, она не проявляла страх, а, напротив, решила остаться со своим мужчиной до последнего.

Уже, когда два револьвера были опустошены, а шпага капитана обагрилась алой кровью, он увидел бегущего к нему мичмана Кислова в сопровождении пяти казаков.

«На цепь посажу гаденыша!», — пронеслось в голове у Кубарева, а на лице предательски расплылась улыбка.

Кислов проследил, как ялик с королевой отчалил, убедился, что матросы начали ускорять лодку в направлении фрегата, и быстро побежал обратно. Еще, когда мичман вел королеву к лодке, он увидел вдали рыбачащих казаков и побежал в сторону деревни, призывая станичников на помощь. Казачки нарушили приказ и решили втихую распить штоф самогонки под жарящихся на костре морских гадов. Но вряд ли теперь кто-то их осудит, так как пластуны, как только добежали до капитана, стянули на себя втрое большее количество воинственных туземцев, давая возможность Андрею Леонтьевичу спасти свою женщину и самого себя.

— Уводи ее! — прошипел Кубарев.

— Да хоть расстреляйте после, но вы важнее меня, сами и ведите! — ответил мичман, и столько решительности было в его глазах.

— Отведи ее подальше, мы задержим туземцев, но после вас нагоним! Я уйду, но не могу я раньше иных бежать, я же капитан!

Четыре минуты практически в полном окружении казаки и капитан отбивались от уже не столь решительных туземцев.

— А что, Вашбродь, отходим уже? — спросил один из казаков, лихо увернувшись от летящего камня и уже через мгновенье отрубающий руку одному из нападавших.

Кубарев не стал поправлять станичника, который не правильно к нему обратился. Действительно, ррьб «Вашбродь» куда короче для разговора во время боя, чем «Ваше превосходительство».

— А сможем, станичник, уйти? — выкрикнул капитан, вынужденно делая два шага назад от напирающих на него туземцев.

— Так-то запросто, Вашбродь! — отвечал другой казак, и пластуны, зло ухмыляясь, сделали три шага назад и достали свои револьверы, незамедлительно открывая шквальный огонь по туземцам.

Одни упали, сраженные пулями, другие с ужасом в глазах стали убегать.

— Ух-ух, — тяжело дышал Кубарев. — А что, нельзя было так сразу?

— Так, Вашбродь, они ужо ж и так бояться стали, а тут мы их и подтолкнули. А коли стреляли б сразу, так и не побегли б они. Да, и давно уже кости не разминали, — бахвалился казак, а у самого подкашивались ноги от переизбытка адреналина.

Атака на деревню, где проживала королева, скорее, была отвлекающей. Местным аборигенам не чужды понятия тактики. Вообще, они поразительно быстро всему обучались. Вот, и атака на Елизаветинской острог была скоординированной, мощной и неожиданной. Семьдесят пять русских людей, включая не только солдат, казаков, но и лингвистов, ботаников, специалистов в сельском хозяйстве отдали Богу душу в этот день. Острог был оставлен, и фрегат, на котором находились все выжившие отправился к русской миссии на острове Охайо, где должен был находиться еще один русский корабль, и откуда русские начнут мстить за убитых соплеменников. А могло бы все быть мирно!

Ганновер

18 мая 1752 года. 13:15

Фридрих Прусский спешил. Он принял концепцию «бега вперед», которую сам же и выдвинул. Король намеривался быстро разбивать основные силы своих противников и, не уничтожая их окончательно, стремится в другой район противостояния. Прага была прусской, реки Эльба и Одер полностью под контролем Бранденбургского дома. В это же время Австрии, несмотря на то, от Праги к Вене была прямая дорога, приходилось с логистикой сложнее. Дорога не выдерживала нагрузки от многочисленных беженцев, была уже практически разрушена интенсивностью передвижения огромной массы обывателей и военных. Иные пути снабжения австрийских войск проходили через гористую местность и леса. Король расценивал атаку австрийцев в ближайшие два месяца, как маловероятную. Вместе с тем, Фридрих оставил у Праги порядка шестидесяти тысяч своих солдат.

Генералы Фридриха не жалели ни себя, ни уж тем более солдат, тем паче, что русские и саксонцы, завербованные в прусскую армию хорошо годились для разного рода строительных работ, но воевали плохо. Окопы, ретраншементы, деревянные крепостицы, частокол и рвы с валами — вот неполное перечисление всего того, что возводилось на всей линии соприкосновения, как только прусская армия останавливалась. Было и то, что в России называется «засечная черта», когда валились большие деревья макушками по фронту. Возможно, пруссаки рассчитывали, что между поваленных крон этих деревьев успеют прорасти кусты и сделать невозможным прохождение противником. Но и без свежей растительности такие препятствия не могли быть преодолены быстро. Так что гусарских атак или набегов хорватских гранычар, прусские генералы в Богемии уже не боялись.

А спешить навстречу французской армии нужно было, сильно настаивали союзники-англичане.

Город Везель был взят французами практически без боя, окрестности всей Рейн-Вестфалии подвергались ограблению. Французы не бесчинствовали, грабили с умом и даже забирали не всю найденную провизию и фураж. Французская армия шла помпезно, под звуки барабанов и флейт.

Шарль де Роган, герцог де Роган-Роган, принц де Субиз, граф де Сен-Поль вел с собой до тысячи обслуги. Рядом с его шатром расположились музыканты, чуть поодаль библиографы и поэты, были и художники. Только канцелярия графа насчитывала до пятидесяти человек. Были портные, флористы, целый сонм поваров, так как Субиз любил изысканную кухню, и война — не повод отказываться от красивой и вкусной еды. Ну, и как же без женщин!

14 мая 1752 года герцог де Субиз, пока еще не маршал Франции, но очень рассчитывающий стать таковым в ближайшие месяцы, объединился с другим союзным войском, составленным в основном из герцогства Саксен-Гильдбургаузен, которое вел Йозеф Мария Фридрих Вильгельм Холландинус Саксен-Гильдбурггаузенский. Этот регент небольшого герцогства назначен Марией-Терезией главнокомандующим имперскими войсками.

Обе личности, что Йозеф Мария, что Шарль де Субиз стоили друг друга. Они, безусловно, были родственными душами. Оба не представляли себя без обыденности роскошества, мнили, что великие стратеги. Но было два качества, которые рознили союзных военачальников: Йозеф Мария Фридрих умел признавать свои ошибки и был более честен перед собой, де Субиз же почитал себя непогрешимым и отрицал веру в то, что он может ошибаться. Ну, и Йозеф не был столь изыскан в вопросе искусства приема пищи.

Герцог де Субиз был уверен в своих силах. Сейчас объединенное войско составляло почти восемьдесят тысяч человек. Получилось, на удивление, договориться с мадам де Помпадур и заключить с всесильной королевской фавориткой перемирие [де Субиз конфликтовал с Помпадур, принимал участие в ее свержении и в восхождении Жанны Дюбари]. Де Субиз получил в свое распоряжение войск даже больше, чем маршал Луи-Шарль-Сезар, герцог де Эстре, который командовал сейчас только сорока двух тысячным корпусом и направлялся к крепости Хамельн.

Да! Ганноверцы готовятся, войска, которые рассчитывали отбиться от французов имеют немалое количество и пушек, и хороших мушкетов. Англичане не поскупились и привезли много оружия. Проблема была в ином — этим оружием должны пользоваться опытные, вышколенные воины. Де Субиз, поедая голубя, который был подан с соусом, что уже часто именую именем герцога [одноименный соус Субиз], рассчитывал, что сможет быстро разгромить ганноверцев и те, немногочисленные английские силы. А после он пойдет к Росбаху и дальше, отрезая Рейн от Пруссии.

— Суазель, почитайте мне! — потребовал герцог у миловидной девушки, которую, для собственного удовольствия взял в столь изнурительный и обременительный поход.

Голубь сегодня был чуть более привычного жестковат, от чего у знаменитого гурмана немного испортилось настроение.

— Ваша светлость! — в палатку вошел взмыленный один из адъютантов командующего.

— Фи! Клод, от Вас разит конским потом и грязью дорог! — возмутился герцог, который, как, впрочем и каждый гурман, был восприимчив к ароматам.

— Простите, Ваша светлость, но обстоятельства… — офицер тяжело дышал.

— И? Мне долго ждать? Что произошло? Фридрих здесь и атакует? — ухмыльнулся де Субиз.

В то, что прусский король сумеет преодолеть расстояние между Прагой и Ганновером так быстро командующий союзным войском не верил.

— Да! — сказал адъютант.

— Что? Ты в своем уме? Почему не трубит тревога? Где мой выходной-парадный мундир? Где жезл? — сыпал вопросами де Субиз.

— Простите, Ваше светлость, никак не могу ответить! — сказал ротмистр Клод Бонье.

— Болван! Разве ж я тебя спрашиваю? — выкрикнул герцог, потом осмотрел шатер, где был он, его походная любовница и адъютант. — Суазель! Пошла прочь!

Началась суета. Гремели барабаны, трубили рога, оркестр исполнял ритмичные произведения, скорее марши. Все готовились к сражению, особенно командующий. Срочно был вызван парикмахер, портные. Де Субиза одевали в яркий мундир, который был вышил золотой нитью. Не мог же командующий предстать перед своими войсками в непотребном виде! Все должны лицезреть, сколь красив их командир.

— Бах, бах! — раздавалось вдали, а герцог, наконец, определился с париком.

— Он начал? Вот так с ходу? Бесчестный хитрец! — возмущался французский командующий, поспешая из роскошного полевого шатра, к своим генералам.

*………*………*

Ганновер

18 мая 1752 года. 13:45

Прусский король спешил именно сегодня начать сражение, пусть и не утро, но так даже лучше — французы не будут готовы. Потому, как только король перестроил походные колоны, Фридрих направил в атаку своих гренадеров. Одной из излюбленных тактик прусского короля были неожиданные атаки, иногда и с марша. Вышколенная армия позволяла быстро делать перестроения и атаковать. Да, был риск, что сыграет негативную роль усталость от многочасового марша, но король верил в выносливость своих солдат, тем более, гренадеров.

Фридрих разложил карту на столе прямо на свежем воздухе, благо погода стояла ясная и почти безветренная. Это благо, впрочем, в ближайшее время сильно затруднит управление боем. Очень скоро дымы от выстрелов застелют все поле у прусского города Минден, который стоял на дороге к Ганноверу.

Король Пруссии рисковал. Английские и ганноверские полки еще были на марше и смогут подойти не ранее чем к утру следующего дня. Вместе с тем, Фридрих понимал, что, даже, если он сражение и не выиграет, то неожиданной атакой французских позиций, обязательно добьется локального успеха и де Субиз получит оплеуху, которая превратится в смертельный удар, как только к прусской армии подойдут союзники.

— Всех гусаров, улан и кирасир направьте по центру! — скомандовал король.

— Но, Ваше Величество, это погибель! — запротестовал штабной офицер.

Впервые за уже как десятилетнюю службу Генрих Шидлоф возразил своему королю. Постоянный флигель-адъютант короля фон Шверин сейчас должен быть в стане англичан и договариваться с союзниками о взаимодействии.

— Генрих? — удивился Фридрих.

— Простите, Ваше Величество! Как прикажете Ваше Величество! — пошел на попятную полковник.

— Я не договорил! — уже возмущался прусский король. — Кавалерия должна пройти мимо французских позиций, обстрелять, но быстро уйти. Это отвлечет де Субиза и он не станет посылать своих карабинеров навстречу моим гренадерам.

— Нужно поменять его! Не поверил своему королю! — пробурчал Фридрих, наблюдая, полковник Шидлоф отдает приказания вестовым.

Король был уставшим. Пусть он и преодолел почти все расстояние последних трех дней переходов в открытой карете, но дорога вымотала. Фридрих успокаивал себя тем, что ничего иного, как спешить, ему не остается. Эту первую компанию он должен выиграть. Потом, осенью, состоится новый набор в армию, в том числе из новых территорий, пополнится арсенал оружия, наладятся поставки из Англии. А противникам надо будет зализывать раны. Пруссия будет увеличивать и усиливать свою армию, Австрия и Франция восстанавливать до тех значений, что были на начало войны.

Россия… Вот где непонятный фактор. Фридрих уже думал над тем, что с племянничком можно было договориться. Тот же Константинополь прусскому королю оставался почти что безразличен. Это пусть англичане с французами и австрийцами беспокоятся. А ему, земному королю, не нужны вода и моря. Но нужно проучить Петера, наказать нерадивого племянника.

— Гренадеры продавливают французский левый фланг! — сообщил Шидлоф. — Позвольте полк желтых гусар послать в помощь!

Король посмотрел в свою зрительную трубу и еле слышно сказал:

— А может и рано тебя заменять, Генрих!

Всего один полк лихих гусар внес такую сумятицу во французском построении, что теперь оставалось только добить карабинеров и можно вывести пушки и обстрелять лагерь де Субиза.

— Заканчивайте! — повелел король. — Отводите войска на позиции, что мы присмотрели в пятидесяти верстах у Ганновера.

— Минден оставляем? — спросил о судьбе города полковник.

— Да, — спокойно сказал Фридрих. — Через два часа жду генералов на Совет.

Фридрих опасался того, что две французские армии могут ударить по нему с разных флангов и отрезать пути отступления. Король знал, что герцог де Эстре стремительно движется к Ганноверу, причем он должен проходить Минден. Это, конечно, если его не остановит сын английского короля Уильям Август. Король Пруссии не верил в то, что неопытный сын Георга II сможет оказать сколь существенное сопротивление де Эстре. И тогда Французы не только заберут Хамельн, но и выходят на Минден. Так что нужно успеть подготовить фортеции, соединиться, подчинить себе второй ганноверский корпус и дать решительный бой, о котором будут слагать легенды.

*………*………*

Хамельн

19 мая 1752 года

Высокий полный человек с толстым подбородком и пышными щеками стоял на взгорке и наблюдал, как его армия производит последние подготовки к сражению. Уже вчера корпус маршала де Эстре прошел деревню Хастенбег и подошел к городу Хамельн. Первые столкновения случились вечером, и стало понятно, что следующий день станет днем испытания сына английского короля Уильяма Августа.

В 10 часов утра 20 мая 1752 года французы начали действовать. Английский командующий заметил, как белые мундиры решительно направились в сторону красномундирников, его пехотинцев.

Уильям Август боялся себе признаться, что он проиграет это сражение. Для него лучшим решением было бы погибнуть, но так, чтобы он посмертно доказал свою состоятельность как командующий и смог нанести такой урон более многочисленным французам, что они уже не смогли бы продолжать наступление. Французов действительно было больше на пятнадцать тысяч, кроме того, Уильям Август с самого начала сражения увидел, насколько французская артиллерия качественнее той, что англичанин имел в своем распоряжении.

Французам быстро удалось частично подавить главную батарею англичан, остальные пушки они захватили быстрой атакой. Уже тогда Уильям Август почувствовал неизбежность поражения. Когда же английский командующий увидел, что его левый фланг смят, вместе с тем большой отряд французов вышел к правому флангу и вполне удачно продавливал пятившихся назад английских пехотинцев, Вильгельм Август дал приказ к отступлению.

— И все-таки я проиграл свое сражение! — сказал английский принц и обратился к своему адъютанту.

— Чтобы ни случилось, кто бы ни был, я принимать никого не намерен!

Уильям спрятался в крытой карете, открыл бутылку виски и сделал пару больших глотков. Где-то на уровне даже не слуха, а подсознания, Уильям слышал, что кто-то пытался к нему пробиться, взывая о срочности поговорить с командующим, но принц уже не придал этому значения. Он жалел себя и думал о том, что скажет отец, так любящий Гонновер, путь на который для неприятеля открыт.

В тот момент, когда командующий английским корпусом дал приказ к отступлению, Фердинанд принц Брауншвейгский смело атаковал французов и отбил ранее потерянную батарею. Кроме того, генерал Брайденбах неожиданно не только для французов, но и для самого себя, вышел в тыл французского корпуса и лихой, возможно, безрассудной атакой, обратил две французских дивизии в бегство. Луи-Шарль-Сезал-Лителье посчитал сражение проигранным и приказал отводить свои войска. И принц Брауншвейгский, и Брайденбах, так удачно действовавшие, были способны опрокинуть все французское войско, которое и без того придалось панике, но это были исполнительные генералы и, узнав, что Уильям Август дал приказ к отступлению, поспешили вслед за своим командующим.

К вечеру в поле в пяти верстах от Хамельна были только стонущие умирающие солдаты обоих армий, а немногочисленные жители города, которые забрались на высокие места городских строений и наблюдали за разворачивающейся трагикомедией, недоумевали и строили догадки, что же произошло и почему обе армии разошлись в разные стороны, не заботясь ни о трофеях, ни о собственных раненных [описанные события имеют в основе казус, случившийся в сражении при Хастенбеке]. Ночью смелые, да особо жадные, горожане устремились к месту сражения, чтобы, если трофеи никому не нужны, забрать себе немало полезного и нужного, особенно в военное время. Наверное, по соотношению оружия к численности жителей, город Хамельн стал самым вооруженным в Германии.

Больше в сражении убитыми и раненными потеряла французская армия — более трех тысяч. Когда Уильям Август протрезвел и на следующий день к нему явились вестовые, английский принц схватился за голову и даже отказался от завтрака. Оказывается, что это он выиграл сражение, но абсолютно не заботился тем, чтобы воспользоваться своей победой.

Петербург

25 мая 1752 года

Как выглядит нынче империя? Я имею в виду то высшее общество, в котором приходится жить и на мнение которого, пусть незначительно, но стоит опираться.

Вот, только что похоронили императрицу, в семье нового императора происходят непонятные вещи, смещен Бестужев, еще ранее погибли Шуваловы, потом покушение на наследника, весьма странный, местами безрассудный заговор Разумовских. А еще, оказывается, среди сановников процветал содомский грех. Еще и война, кровопролитная битва, в которой Россия то ли выиграла, то ли проиграла, но потеряла немало своих солдат. А потом приходят сообщения, что османы взяли Аккерман, волнами накатываются на оборонительные сооружения Ясс. Уныние, озабоченность, и все это экстраполируется на меня, как на наследника. Что в этом случае нужно сделать?

К проблеме можно подходить с разных сторон: прививать нужное мнение через прессу, восхвалять незначительные успехи, меньше говорить о неудачах. А есть другой, привычный для двора, да и всего общества, метод — праздник. И, слава Богу, повод имеется более, чем существенный. Два дня назад пришли известия о взятии Константинополя. Что интересно, я узнал об этом историческом моменте двумя днями ранее из австрийской прессы. И почему не сработала голубиная почта?

Как же не хватает хотя бы телеграфа! Нужно будет спросить у господина Виноградова, что там с проектом телеграфов, пока оптических.

Меня бы никто не понял и даже осудили бы, назвали жадным, если бы не было организовано празднество по случаю принесенного православного креста в собор Святой Софии. Да и мой образ, ставший сейчас непонятным, неоднозначным, нужно окрашивать яркими красками. А ярче царьградского оттенка придумать сложно.

Организацию праздника было некому поручить. Александра Виста я направил в Москву и там уже должны заканчиваться приготовления к моей коронации. В Первопрестольную отправились и другие люди, которые были способными организовать празднество. Пришлось откровенно просить гвардейских офицеров-артиллеристов, чтобы те устроили фейерверки. Моим именем поступили просьбы в театры, и те охотно откликнулись подготовить маскарадное шествие и какие-то представления.

Территория вокруг Петергофа была поделена на зоны, и каждому театру необходимо было занимать людей и веселить не менее пяти часов кряду. По моему наущению в садах Петергофа были поставлены двадцать шоколадных фонтанчиков, якобы по числу полков, принимавших участие во взятии Константинополя. Кроме того, были сделаны ответвления от фонтанов, где вместо воды было вино как символ пролитой христианской крови во время османского ига. В небо то и дело, так как до сих пор не решили проблему с нагреванием воздуха, взмывали воздушные шары, к которым был прикреплен флаг или герб Российской империи.

Отдельно расположилась выставка обмундирования оружия и османских флагов, которые были взяты еще во время первой русско-турецкой кампании. Всем желающим разрешалось пострелять из массивных турецких ружей, помахать затупленным ятаганом, примерить турецкую феску. Ну, а вечером должен был состояться бал, на котором в центре зала под стеклянным куполом располагались различные ценности и символы, связанные с Византией и Константинополем. Во всем витал дух, смыслом которого была фраза «Москва — третий Рим». Только, видимо, сейчас не Москва, а Петербург.

Наутро началось с грохота орудий. В Петербурге на улицы вышли оставшиеся воинские части, увеличенные в количестве полицмейстеры, казаки, в трактиры завезены бочки с хмельным и каждому входящему в питейное заведение наливали чарку от государя, также давали либо кусок колбасы, либо ломоть ветчины. Благо, в магазинных производствах за последнее время скопилось немало колбасной продукции. Но, я не думал об этом и не вникал. Петр Евреинов получил задание обеспечить столицу угощениями, и я был уверен, что он его выполняет с прилежанием.

День прошел в сплошных приветствиях и заверениях. Я постарался показать себя, как уже практически здорового, пусть с тростью, в повязке на левом глазу, все еще худым, но живым. Был и новый посол Австрии и, наконец, официальный, посол Франции, посол Швеции, которая, оказывается, наша союзница против Пруссии.

Перед началом театральных представлений, исполнения музыкальных произведений, в том числе и моих, состоялся парад. Русские гвардейцы и представители иных воинских подразделений прошлись вдоль собравшихся гостей, проехали пушки, проскакали бравые кавалеристы. Плохо прошли, но выглядело все равно внушительно и грозно.

Вечером я лишь наблюдал, как красиво отплясывали гости, так соскучившиеся по увеселительным мероприятиям. Екатерина была рядом, вела себя предельно скромно и подчеркнуто холодно к любым мужчинам, даже, если те были откровенно не годны не то, что для любовных интриг, а даже в подозрении возможности подобных приключений. Игра жены не впечатлила, Екатерина была прогнозируема, а потому не вызвала никаких эмоций. Да и какие эмоции могли быть, когда даже глаз, уже как неделю не беспокоящий, начал пульсировать болью. Откровенно, хотелось напиться в хорошей компании, поговорить за жизнь, послать кого-нибудь «на хрен», а потом с ним же обняться и выпить «мировую». Но в этот день подобное было невозможно. Поэтому, когда я в начале пятого утра, удалился в свои покои, то Ефросинья, периодически разгонявшая мою тоску, даже не попыталась предложить свои услуги.

А вот на следующий день все было иначе. Состоялся, так сказать, корпоратив в узком кругу. В Петербург по делам военного заказа прибыл Твердышев. Наконец, получилось встретиться и с Ломоносовым. Пригласил я и Померанцева, которому скоро отправляться по министерским делам в Тобольск и дальше. Были и Неплюев, и Шешковский. К сожалению, не получилось расслабиться полностью, нет такой компании, в которой можно было бы на пару часов не быть императором. Но, все же лучше, чем статичность и чопорность официальных мероприятий, да и я позволил общаться без чинов. Пили за здравие Миниха, за упокой Шпанберга, у которого случился сердечный приступ прямо на капитанском мостике, но купол Святой Софии он успел увидеть. Говорили ни о чем, все дела после, лишь условились на отдельные встречи, но всю суету сует решено отложить. Я хотел пригласить еще и Румянцева, но Петр Александрович на днях выезжает в расположение русского корпуса в Мемель, чтобы начать реализацию плана летней кампании.

Чего хотел, того добился, преизрядненько напился. Усталости особой уже не чувствовалось, а опьянение и дурь в голове присутствовали.

— Ларион, позови-ка Фросю, у меня есть коллекция лютневой музыки 15-го века, хотел бы с ней обсудить! — говорил я, не задумываясь, какую же чушь и глупость несу.

— Ваше Величество, вы звали? — пришла Ефросинья в легком платьице с необычайно глубоким, несуразно, вульгарно, выглядевшем, декольте.

— Иди сюда! — сказал я и махнул рукой, указывая на кровать.

— Сей момент, Ваше Величество, — игриво проворковала Фрося и стала расшнуровывать платье.

Дверь резко открылась и на пороге появилась Екатерина.

— Пошла прочь! — сказала моя жена и Ефросинья поспешила исполнить повеление Великой княгини.

— Не понял! Ты что здесь распоряжаешься? — сказал я, недоуменно рассматривая Катерину.

— Сегодня я буду твоей Фросей! Тьфу ты, как это… впрочем, не важно. Завтра хоть топи, хоть в монастырь, но этой ночью я не хочу спасть в холодной кровати, — сказала Катерина и решительно скинула халат, под которым ничего не было.

— Это ничего не значит! — вяло возражал я, разум бежал, покидая мозг, быстрее, чем персы под Ереваном.

— Это ничего не значит! — вторила мне Катерина.

Утром болела голова. Пили вчера много и разного. Устроили дегустацию. И куда я полез? В соревнование по питию со здоровыми и опытными людьми? Я больной, не так давно бывший на больничной койке? Это еще хорошо, что не первым был отправлен спать. Спасибо Померанцеву, быстро набравшемуся! Остальные оказались матерыми выпивохами. По Твердышеву вообще было не понятно, воду он пьет, или все же водку.

— Эй! Ты где? — сказал я, стуча по кровати, на которой проснулся один. — Это что привиделось? Да и ладно!

Я махнул рукой. Что произошло, если все же эту ночь я провел с женой, то уже назад не отыграть. А было действительно эмоционально и хорошо. Я-то уже было продумывал выражения, как спровадить Екатерину, по смыслу схожие из будущего про вызов такси или «я тебе позвоню… честно!» А тут не пришлось объясняться. Вот и ладненько! Менять отношения с Екатериной не хотел. Выстроилась какая-то стена, которая не позволяла предположить возвращение к светлому прошлому.

— Илья! Илья! — кричал я, не находя заветного колокольчика.

— Ваше Величество, — в спальню зашел один из слуг.

— Илья где? — спросил я, силясь вспомнить имя вошедшего слуги.

— Ваше Величество изволили вчера отпустить Илью, — спокойным холодным и рассудительным голосом ответил вошедший, подозрительно картавя.

— Так! А ты кто есть? — спросил я, ощущая легкую неловкость, что не знаю имени слуги, который среди прочих занимает особое положение.

— Ваше Величество, меня зовут Антуан, и, если Вашему Величеству будет угодно, я приглашу кого-нибудь иного или срочно отправлю за Ильей.

— Да, нет же, меня смущает только, что в моем окружении француз, — сказал я, приподнимаясь с кровати.

— Как будет угодно Вашему Величеству, но я родился в России, а мой отец служил еще вашему великому деду, — отвечал Антуан.

— Отчего картавишь? И ты дворянин? — спросил я, не стесняясь усаживаться на ночной горшок.

Некогда подобные процедуры меня сильно смущали, и я всерьез продумывал обустройство специальных комнат, вспоминал, как может работать водопровод, чтобы установить такой родной ватерклозет. Нет ностальгии ни по интернету, ни по комфортабельному автомобилю, может, немного тоскую хоть по какой-либо связи, но вот унитаз, в особенности в первое время, был желаем больше прочего.

— Ваше Величество, да, я дворянин, православный и имел продолжительный разговор и с господином Шешковским, и с его людьми, — ответил дворянин Антуан.

Я пристально посмотрел на русского француза и, наверное, со стороны это могло выглядеть комично: сидит на горшке русской император, страдающий с похмелья, с растрепанными волосами, опухшим лицом и щурится рассмотреть своего слугу-дворянина. Хотя, чего смущаться? Во Франции целые интриги строят, чтобы только вынести ночной горшок у короля, а процесс одевания монарха возведен в сакральное таинство.

— Ну, если Степан Иванович с Вами имел разговор, то, думаю, все в порядке. Пригласите кого-нибудь, чтобы убрать эти мешки под глазами, а еще я сейчас напишу записку для господина Шешковского, и Вы ее незамедлительно отдадите вестовому, чтобы он передал Степану Ивановичу, который, скорее всего, в Петропавловской крепости. Итак, Антуан. Что у нас на сегодня? — сказал я, пытаясь вспомнить, а что же, действительно, я на сегодня планировал.

Что касается записки Шешковскому, то я велел ему самолично, или пусть работу выполнит кто из особо приближенных, выяснить что это такое было ночью. Нет! Я помнил, что и как. И мне эти воспоминания были усладой. Но! Мое отношение к Екатерине такое: чтобы она не сделала, это может иметь цель, задачи, следствия. Можно допустить, что женщина просто стосковалась по мужской ласке. Так, оно, наверняка и было. Но подобным образом играть страсть, даже Екатерине Алексеевне не под силу. Ну могли же быть и иные мотивы! Вот были ли они и какие могли быть, нужно выяснить. А после такой ночи мне будет нелегко найти женщину для физиологических потребностей, уж больно все было… феерично, что ли.

Из того, что я планировал, как минимум одно весьма интересное дело можно уже отложить. Думал, что проснусь с Ефросиньей и побалуюсь. Но, какое бы отношение у меня ни было к Екатерине, но после ночи с ней приглашать Фросю желания не было. Наверное, для профилактики пора давать указания сменить мне подругу.

— Ваше Величество, сегодня у Вас были запланированы встречи с академиком Ломоносовым Михаилом Васильевичем, канцлером, господином горнозаводчиком Твердышевым, а также прибыл ваш камердинер господин Брокдорф. Он вчера был расстроен и изволил напиться, — докладывал Антуан.

— Это все? — спросил я.

— Ваше Величество, это до обеда! — невозмутимо ответил Антуан.

Вот, замечательный исполнитель, но как-то нет в нем русской души, что ли — все так четко, ничего не забывает. Илья тоже имеет феноменальную память, но вот такой невозмутимостью, да в ситуации, когда император изволил гадить, он не обладает.

Через час я уже был готов воспринимать информацию, пусть в голове и еще немножко отбивали барабанную дробь мои фантомные тараканы.

— Антуан, пригласите господина Ломоносова и принесите чаю с лимоном, — повелел я уже на ходу, так как направлялся в соседнее помещение, где был мой, по местным меркам, шикарный для всесторонней работы кабинет.

— Прошу простить, Ваше Величество, господин Ломоносов не один. С ним господа Георг Вильгельм Рихман и Даниэль Роландер, — дополнил доклад Антуан.

— Сперва Ломоносов, а уже после шведскую немчуру послушаем.

Михайло Васильевич, видимо, уже заждался меня. Ученый плохо умел скрывать эмоции и нетерпенье, которое проявлялось в его движениях, говорило, что академик сидел под моим кабинетом не один час. Я уже приучаю своих подданных, что рабочий день начинается не позднее восьми утра. Тут же из-за некоторых событий вчерашнего вечера и ночи я только проснулся чуть позднее одиннадцати. Вряд ли получится отработать всю повестку дня, так как только разговор с Ломоносовым может затянуться не на один час.

— Ваше императорское величество! — Михайло Васильевич изобразил поклон.

Как бы ни силился Ломоносов демонстрировать светскость и придворный этикет, в нем все еще жил сын рыбака-помора.

— Михаил Васильевич, уж кому, но вам, когда мы наедине, позволено обращаться ко мне без чинов. Давайте будем держать великосветскость в присутствии иных лиц, — сказал я, жестом приглашая Ломоносова присесть.

— Я чрезмерно Вас уважаю и не смею ставить Вашу волю и желание под какое-либо сомнение, потому, Петр Федорович, я преступлю через собственные убеждения и буду называть вас так, как это будет угодно моему императору, — сказал Ломоносов, усаживая свое грузное тело на прекрасной выделки стул с императорской мебельной фабрики.

— Вот потому, Михаил Васильевич, и не хочу я в разговоре с Вами сколь много светских манер и придворного этикета. Мы потеряли на приветствие более пяти минут. Давайте сперва пройдемся по тем проектам, которые сейчас в работе, — сказал я, открывая свой блокнот с закладкой «Ломоносов».

— Перейду сразу к делу. Мы изменили смесь, которая двигает ракеты. На основе пороха снаряды летят лучше и дальше. Но при этом еще больше сокращается масса заряда. Есть подвижки в деле летательных шаров, но докладывать об этом рано, нужно все испытать. К вопросу бездымного пороха подошли близко, но уже понятно, что для такого пороха не подойдут стволы фузей, которыми нынче вооружены наши войска. Работаем над сплавами, — докладывал ученый.

— Телеграф? — спросил я о связи, так как именно этот вопрос для меня был более животрепещущий.

— Господин Рихнер по Вашим подсказкам, Петр Федорович, разработал световой язык, стучащий с точками и тире. Еще не все продумано, но это дело ближайшего будущего, — докладывал Ломоносов.

— Я готов ассигновать банковскими бумагами строительство оптического телеграфа между Петербургом и Москвой. Не думаю, что сможете быстро, даже усилиями Вашего друга Георга Рихмана, соорудить электрический телеграф. Продумайте завод по производству проводов. Можете привлекать к делу мощности Компанейства и господина Твердышева. Никиту Акинфеевича Демидова пока не трогайте, так как у него важный заказ. Не стоит ему распылять свои силы. По железным дорогам Вас не спрашиваю, тут мне должны иные люди сообщить. Я же благодарю Вас, что помогли господину Ползунову и его команде.

— Самая большая проблема, Петр Федорович, это подшипники. Получится научиться их производить хорошо и много, дело пойдет быстрее, — сказал Ломоносов и перелистнул лист бумаги. — Переход на метрическую систему измерения идет сложно, но Петербуржская вервь, как и ряд заводов на Урале уже считают двойной системой: привычной и метрической. В университете самолично подготовил курс по изучении этой системы.

— Подождите, Михаил Васильевич, давайте сперва опробуем и посмотрим на качество тех же кораблей и единого вида пушек. Тем более, что не вся система измерения готова, — я лукаво посмотрел на Ломоносова.

Мне уже было известно, что в науке появились, пусть пока и в очень, ну очень, тесном кругу, новые единицы измерения: Ломы и Рихнеры. Русские ученые не страдают скромностью и назвали Амперы «Ломами», то есть «Ломоносовыми», ну, а Ватты, соответственно, «Рихнерами». Не сломает ли язык хозяйка квартиры из будущего, когда станет платить сто Рихнеров за свет? Не сломает! Может только сократит до простоты «сто Рихнеров» до «ста херов». Ну, это в том случае, если плата будет чрезмерной.

— Изучайте дальше. Привлекайте ученых. Кстати… как дела в Академии наук? — вспомнил я, что буквально недавно русская наука лишилась, как официального руководителя, в лице Кирилла Григорьевича Разумовского, так и фактического, Теплова Григория Николаевича.

— Не извольте беспокоиться, Петр Федорович! Все произошедшее пойдет только на пользу делу, да избавит меня от сердечных болей и переживаний после постоянных споров и ссор с Тепловым и с этим… Миллером, — последнюю фамилию Ломоносов чуть ли не выплюнул [Миллер и Ломоносов были непримиримыми оппонентами был даже случай, когда Михаил Васильевич гонял немца с оглоблей в руках].

— Я не хотел, чтобы Миллера выгнали из Академии. По мне он, пусть и слегка заблуждается, — увидев намерение мне возражать, я одёрнул русского ученого. — Охолони, Михаил Васильевич! Истина рождается в спорах! А то, что твой противник разумник, коих поискать нужно, только делает эти споры оправданными и полезными.

— Простите, Петр Федорович, но я… — все же попробовал Ломоносов вновь начать меня убеждать в правильности антинорманнской теории, но я жестом руки, повелительно, пресек попытку.

Как человек из будущего, я знал, что, по крайней мере, скандинавы какую-то роль в формировании древнерусского государства сыграли. Какую именно? Вот тут пусть историки и поспорят, опираясь на фактический археологический материал. Будучи в прошлом будущем человеком состоятельным, я выступал спонсором некоторых археологических экспедиций, в том числе и в Ладоге и в Гнездово. Потому кое что, но знаю. Как был не хотелось, чтобы никаких пришлых в деле создания древнерусского государства не было, они там имелись.

— Вы Рихнера привели для того, чтобы он похвастал тем, что открыл силу тока? — спросил я.

— Я бы хотел просить Вас, Петр Федорович, чтобы господин Рихнер принимал более деятельное участие в делах науки. Он выдающийся ученый! — Михаил Васильевич встал и, словно, зачитал всемилостивейшую просьбу императору… а я и есть император.

— Присядьте! Я надеюсь, что о нашей с Вами тайне все еще никто не знает? В том числе и господин Рихнер? — жестко спросил я, пронзая взглядом ученого.

— Я верен слову, данному Вам! –чуть растеряно ответил Ломоносов.

— Вот и хорошо! И впредь так и должно быть! — не изменял я требовательный тон разговора.

Не нужны никакие кривотолки по поводу того, что Россия, вдруг, казалось бы, ни с того ни с чего, но выходит вперед по ряду научных дисциплин. Та же электроника! В Париже только в 80-х годах следующего века должна была состоятся конференция, где приведут в какую-то стройную систему знания об электричестве. Те же Ватты, или Амперы принимались только во второй половине XIX века. Выходит, в области электротехники мы опережаем мировое развитие на сто лет. Да! Многое необходимо уточнить. В моих записях только обрывочны данные. Порой, показана только конечная цель, но не обозначен путь. Люди этого мира любознательны, уже во всю господствует эмпиризм с его опытами. Так что, уверен, толк будет.

— Прежде, чем я поговорю с господами учеными, хотел поинтересоваться о том, как идет подготовка к реформе языка, — спросил я взяв в руку колокольчик, чтобы вызвать Антуана. Нужен был кофе. Разговор о науке почему-то меня усыпляет. — Вот, Михаил Васильевич, а, если бы чуть поспешали, может и у императора был бы электрический звонок. Взял, нажал на кнопку… вуаля, Антуан уже здесь! Впрочем, он и так пришел!

Пока я велел принести кофе, а так же что-нибудь из выпечки, Ломоносов сидел в глубокой задумчивости.

— Что приуныли, Михаил Васильевич! — спросил я.

— А ведь, такой звонок не сложно сделать! — задумчиво сказал ученый.

— А я за такое новшество Вам и денег дам. На совместный завод по производству звонков. Уверен сей декор станет пользоваться успехом, — сказал я, помечая себе в блокнот новую завиральную идею.

Разговор с гигантом русской науки продлился еще не менее получаса, пока я не повелел пригласить вначале Рихнера, а чуть позже и Роландера. Из моего времени этим господам было уделено не более двадцати минут, где Даниэль Роландер удостоился чуть большего внимания. И то, минут пять у ученого заняли слова благодарности за дар.

— Это результаты первой экспедиции к Галапагосским островам. Вашему учителю господину Линнею, такие данные недоступны. И прошу Вас не только правильно распорядится работой немалого количества людей, но и в любых своих работах указывать соавторство вот этих ученых, — я протянул тогда шведу лист с именами и фамилиями русских исследователей.

Ни одного более или менее маститого ученого на уникальных островах не было, но я повелел в обязательном порядке при каждом посещении Галапагосских островов фиксировать флору и фауну, а позже оставлять свои записи в Петрополь, чтобы там анализировать, переписывать, ну и отправлять мне. В Калифорнии зарождался Центр по изучению природы, быта и нравов аборигенов. Хотелось бы иметь мало-мальски научный подход в общении с индейцами, или с теми же айнами. Ведь и русских есть чем обидеть, если не знать традиции. А индейцы и другие туземцы… они порой, как дети, нет — подростки в переходном периоде. Бывают и жестоки, могут быть наивными, но неизменно любознательны.

Но главное, о чем я спросил шведского ученого, так о создании Центра исследования ботаники, а по сути, сельского хозяйства. Был рад, когда мое предложение о создании и этого Цента, а на его базе и земледельческого института на не менее чем триста студентов, поддержал один из братьев Демидовых, Григорий Акинфиевич. От меня не потребовалось даже никаких вложений, средний брат Демидовых все взял на себя.

Нужно встретиться с Григорием Акинфиевичем и высказать свое удовольствие. Я уже знал, сколь много этот фанат ботаники собрал растений в своих огромных оранжереях под Саликамском. А еще я думал кому именно «подарить» идею эволюции видов и даже указать на некоторые аспекты, которые могли бы являться аргументами и доказательствами этой теории. Может и Демидову среднему, если тот продолжит принимать такое деятельное участие в становлении в России научного подхода к ботанике и земледелию.

Даниэль Роландер уже встречался с Григорием Акинфиевичем и, как я знаю, они остались весьма довольны друг другом. Средний брат из клана Демидовых был членом-корреспондентом Карла Линнея и общение с одним из «апостолов» своего кумира богатый Григорий обставил так, что я убедился в своей недальновидности. Нужно было Григорию Акинфеивичу поручить переманить Линнея, этот Демидов и половину своего миллионного состояния не пожалелбы отдать за такую возможность.

А хорошо устроился этот швед Линней! Сидит себе в своей Швеции, а по всему миру ему собирают информацию, которая еще больше возвышает ученого. Но это так… брюзжание из-за того, что Карл не захотел рассматривать вариант с переселением в Россию. Благо, согласился прочитать курс лекций в Московском университете. Ну, ничего, прознает об приезде своего кумира, а Демидов обязательно об этом узнает, пусть и от меня, и Григорий устроит такой прием именитому шведу, что тот и захочет уехать из России, но будет не в состоянии из-за усталости от развлечений.

Научный подход в сельском хозяйстве просто необходим, особенно при введении конно-механизированных станций и насаждении новых культур. Важно понимать, что кукуруза разрушает, точнее разрыхляет почву, клевер может восстановить землю и еще просто уйма различных моментов, в которых я не силен, но которые могут быть определены наукой. По моим дилетантским подсчетам только научный метод землепользования может спровоцировать рост урожайности до сорока-пятидесяти процентов. Если прибавить еще и механизацию и правильный подбор удобрений, включая калийные соли, которые, правда, еще нужно добыть, то тройной рост продовольственной безопасности обеспечен. Для России урожай в сам 7 уже будет успехом. А можно ли в нижнем Поволжье, в Новороссии добиться сам 20 и больше? Нужно и побыстрее! Скоро должны быть год или два неурожайных. Не помню когда именно, но то, что в ближайшее время может стать в некоторых регионах голодно, точно.

— Ваше Величество! — в кабинет зашел Шешковский.

— Присаживайтесь, — я указал на стул, который еще не растерял тепло предыдущего «сидельца» — Роландера. — Я в записке не настаивал на Вашем прибытии, не хотелось бы отвлекать от работы, уверен, у Вас ее много.

— Я сам собирался к Вам, Ваше Величество, — сказал Шешковский, который был более болезненного вида, чем я.

Степан Иванович шустер, хитер, умен, но не блистает отменным здоровьем. Даже, можно сказать, по местным меркам, худой. А вот то, что он вчера изрядно подпил, а на службу отправился рано, факт.

— А давай Степан Иванович сегодня по простому⁈ И еще… — я по заговорщицки привстал, чтобы быть по ближе к безопастнику. — А не испить ли нам одного напитка весьма приятного на вкус и нынче о-о-очень дорогого?

— То воля Ваша, Петр Федорович! — сказал Шешковсский, но сглотнул.

Через минут пять принесли охлажденный джин-тоник: натуральный, с газами.

— Чудо как хорошо! — Степан Иванович мигом осушил полбокала. — И жажду утоляет!

— Как думаешь, покупать за рубль штоф станут? — спросил я.

— Я бы купил десять штофов! — заявил сразу же чуть захмелевший Шешковский.

— Скоро в моем магазине и в «Элите» поступит в продажу, — сказал я и так же отпил из своего бокала.

Вот не хотел же похмеляться! Но ведь сразу же полегчало!

— Ну как там? Есть что сказать? — спросил я.

— Перлюстрация показала на кое-что важное, — сказал Шешковский, отставив свой бокал. — Французскому послу пришло указание всячески смотреть на военные приготовления, готовить анализ возможностей России и не идти на углубление союзнических отношений. Австрийский посол не успел еще приехать, как уже стал крутится вокруг Петра Александровича Румянцева.

— Что, Петр? — перебил я Шешковского.

— Не стал встречаться и отказал в посещении посла, ничего не объясняя, просто не ответил ни на одно приглашение, — поспешил успокоить меня глава Тайной канцелярии.

— Могу предположить, что шведские дипломаты так же начали движения. У тебя уже появились аналитики! Что они говорят? — спросил я, уже догадываясь о чем может пойти речь.

— Пусть опыта у моих, как Вы изволили называть, «аналитиков», и мало, но они утверждают, что Россию могут ждать серьезные потрясения, когда война с Фридрихом будет только малой частью, — подтверждал мои опасения Шешковский.

— Из-за Константинополя? — кратко уточнял я.

— В том числе. Европа начинает Вас боятся больше Фридриха. Теперь Россия может многое сделать в Средиземном море. Направлений экспансии невероятное множество: Египет, Палестина, Греция, Италия, Северная Африка. Через пятьдесят лет, если Российская империя не надорвется и сможет выдюжить экономикой, ни одна держава не сравниться в ней! — говорил Шешковский.

— Твои аналитики, видимо, не настолько неопытны, раз рассмотрели перспективу войны России со всей Европой, — задумчиво сказал я. — Каждое действие приводит к противодействию. Наши победы не могли не всколыхнуть умы европейцев. Что ж…

Я взял колокольчик и позвонил.

— Ваше Императорское Величество! — материализовался Антуан.

— Канцлера, срочно! — повелел я.

Русский француз скрылся.

— Ты проверял этого Антуана? — поинтересовался я у Шешковского.

— Все слуги не только проверены, но и находятся под пристальным наблюдением! — Шешковский, казалось, бахвалился.

— Ты, Степан Иванович, нос сильно то не задирай! Проглядел Марфу, Ивана Шевича! Были бы знакомы недавно, так полетел бы со своего Олимпа. А так знаю, чего стоишь, потому и работаешь! — отчитал я главу Тайной канцелярии.

— Простите, Ваше Величество! — повинился Шешковский. — Антуан Лобазов, или Ловазье, православный, как и его отец, не был замечен в порочащих его делах. Ведет здоровый образ жизни, посещает церковь регулярно.

— Знаешь… — задумался я. — В Малороссии есть такое выражение: «Коли людына нэ пье, то вон хворы, али падлюка»! Присмотри за Антуаном, он уже сегодня коснулся слишком многих тайн.

— Безусловно, Ваше Величество, — ответил Шешковский.

— Говорил же, без чинов. Впрочем, если тебе так удобнее… Скажи еще! А что это было ночью? Екатерина что-то измышляет? — спросил я о волнующем с самого утра событии.

— Не думаю! Мы все ждем от нее подлости, но после посещения монастырей она ведет себя прилежно, пусть и не растратила гордыни. Она… скучает по мужчине. Вот и решилась, — растеряно говорил глава Тайной канцелярии.

Я даже не стал уточнять откуда у Шешковского такая уверенность в том, что Екатерина тоскует по мужчине. Они точно подсматривают за ней. И что уж там наедине с собой делает моя жена… Господи! Я чудовище! За моей женой подсматривают при самых интимных занятиях, она женщина с нереализованной сексуальной энергией, а я… А что я? Не отправил же в монастырь и этой ночью был неутолим. И, что себе то врать, повторил бы ночную схватку хоть и сегодня! Но не буду, нельзя давать в руки Катерине рычаги влияния на меня, но как же хочется… Блин, рычаги!.. Как же это звучит двусмысленно и пошло!

— Смотрите за ее окружением, прекратите подглядывать. Только переписка, посетители! — повелел я.

На вечер я отменил все встречи, в том числе и с Твердышевым. Сказанное Шешковским про возможное объединение всей Европы против России, не давало спокойно ни есть, ни работать. Благо мысли о ночных приключениях выветрились.

Я не хочу совершать ошибку Николая I, которого уже в том виде, что был в иной истории и не будет, так как Павел точно другой. Русский император так увлекся исполнением роли «европейского жандарма», что столкнулся с объединенной Европой и с героической, но проигранной Крымской войной. Я был уверен, что сейчас с объединенным войском Австрии, Пруссии, Франции, Англии, Швеции, объединенными флотами Франции, Англии, Испании, Португалии, Россия не справится.

Да, мы не проигрывали в гонке перевооружения, местами и выигрывали ее, в отличие от времени конца правления Николая I. Кроме того, важнейшего фактора Крымской войны — Османской империи, нет! Почти что нет. Однако, в этом времени есть прусский король, с великолепной армией. Мы просто численно будет задавлены. Только и останется, что пользоваться «скифской тактикой» выжженной земли и пускать на свою территорию захватчиков. Победим, как это сделали бы в 1812 году, но цена… Откат в развитии и в целом откат от всего прогрессорства.

— Ваше Величество!

— Ваше Величество!

В кабинет зашел канцлер Иван Иванович Неплюев в сопровождении вице-канцлера Никиты Юрьевича Трубецкого.

— Господа! Присаживайтесь! — сказал я и сам присел в свое кресло. — Вы догадываетесь, почему я просил вас незамедлительно прибыть?

— Если Вашему Величеству не будет затруднительно, то мы бы просили разъяснить! — сказал Трубецкой, до того переглянувшись с Неплюевым

— Я хочу избежать войны со всей Европой! — кратко описал я свои опасения.

Наступила пауза. Оба чиновника размышляли. Уже через месяц я бы наблюдал, как усиленно размышляют не канцлер и вице-канцлер, а Первый министр с совмещением должности Министра иностранных дел — Иван Иванович Неплюев и Министр внутренних дел — Никита Юрьевич Трубецкой.

— Вы знаете, Ваше Величество, что я буду последним человеком, который согласится что-либо отдать из того, что нужно и России. Но в данных обстоятельствах нужно делиться, — после продолжительной паузы сказал Неплюев.

— Пока не установились границы государств на Балканском полуострове, нужно поделиться с Австрией. Франции нужно помочь в колониях, — высказался и князь Трубецкой.

— Отдать Сербию? — возмутился я.

— Отдать малое, чтобы сохранить остальное. Австрийцы будут довольствоваться Белградом и окрестностями, Бухарестом. Остальное оставить нам. Франции можно дать денег. Они очень сильно проседают в финансах, — предлагал канцлер.

— Давно ли, простите, Иван Иванович, Вы стали разбираться в экономике? — искренне удивился я.

Ранее за Неплюевым я замечал только достаточно прямолинейное отношение к дипломатии, по принципу, который был в иной истории присущ Громыко — советскому «Мистеру Нет». Вот и Иван Иванович был этим «Господином Нет». Я считал, что такой дипломат и нужен во время войны. Это после, понадобятся хитрованы по типу Никиты Панина.

Но вот чего никогда не замечал за канцлером, а скоро Первом министре, так понимания функционирования экономической системы.

— Ваше Величество, если я правильно понял свою работу, то Первому министру не столь обязательно разбираться в сложных и непонятных законах устройства экономики. Но что необходимо, так это иметь рядом людей, которые в этом сложном деле разбираются. По Вашему проекту, Первому министру полагаются три советника. Вот один из советников и есть экономист, — несколько горделиво говорил Неплюев.

— Я видел с списках имя Петра Ивановича Рычкова. Полагаю, что этот человек, который начинал заниматься исследованием Нижнего Яика, и есть Ваш советник? — догадался я.

— Да, Ваше Величество! Но я читал труды и англичанина Смита и имел разговоры с Михаилом Васильевичем Ломоносовым, — не меняя горделивого тона говорил Иван Иванович.

Впрочем, эта горделивость была оправдана. Получалось, что канцлер серьезно подошел к делу изучения экономического устройства. Похвально! Именно экономика представляется первостепенной проблемой и двигателем политики.

— Господа, мне еще читать Ваш доклад о бюджете Российской империи. Так что подведу итоги… — я перелистнул страницу в своем рабочем блокноте. — Вы, Иван Иванович, берете на себя Австрию. Мы отдадим им Бухарест, часть Валахии. Намекайте, что не станем противиться тому, чтобы Австрия забрала у поляков Карпаты, Львов, но всех русинов оттуда нужно переселить в Новороссию, возможно частью и в Болгарию. Еще можете предлагать деньги. Они австрийцам сейчас более чем нужны. Так же мы обязуемся способствовать освобождению Богемии и Саксонии. Этого для Марии-Терезии должно хватить. Французам…

Я задумался. Никак не хотелось вмешиваться в американские дела. Помогать французам в Канаде — это обречь себя на поражение и конфликт с теми же североамериканскими колониями. Но что-то нужно давать.

— Франции Корсика. Россия не будет противится французскому флагу на этом острове. Так же мы будем готовы помочь союзникам оружием. Французских карабинов хватает еще после турецких компаний. И Францией займётесь Вы, Никита Юрьевич. — давал я распоряжения.

— Простите, Ваше Величество, но Корсика — территория Генуи, у которой тесный союз с Францией и они не будут ссориться, — поправил меня Неплюев.

И что говорить ему, что скоро этот остров так или иначе, но отойдет Франции? Если правильно припоминаю, Генуя отдаст Корсику французам за какие-то долговые обязательства. Но там не все будет гладко с передачей и какое-то возмущение в политических кругах Европы Франция получит. Ну, да ладно! Нужно, поможем Франции и в Канаде. В конце концов нам выгодно, чтобы в Америке французы были. Пока франки с англами режутся в Америке, мы можем преспокойно развивать свои американские территории, играя на противоречиях.

Потом еще недолго поговорили о бюджете. В прошлом году Российская империя заработала четырнадцать миллионов рублей серебром. Все конфискации: Разумовских, частичной Шуваловых, принесли еще шесть миллионов рублей. Банк заработал семьсот тысяч. Казалось, много, сравнительно показателей предыдущих лет. Только проблема крылась в том, что торговля с Англией если не замерла, то уменьшилась более чем вдвое. С иными странами так же имело место сокращение товарооборота. Пока мы выходили в плюс, но к концу года расходы увеличатся еще больше, в то время, как доходы сокращаются.

Все могло быть и печальным, если бы я не имел серебра и золота на четыре миллиона. Да, это собственные, мои, деньги. Но кто-то из французский королей сказал: «Государство — это я!» Так что, мои деньги — это резервный фонд Российской империи.