Империя Вечности

Глава семнадцатая ИМПЕРИЯ ВЕЧНОСТИ

Над Забарой, Изумрудной горой, высотой в 4520 футов, высился посеребренный лунным сиянием пик, напоминающий Великую пирамиду. «Идеальное место для легендарного чертога», — подумалось Ринду. Безымянный туземец, погасив корабельный фонарь и украдкой посматривая по сторонам, извилистыми путями вел его к подножию, где в сланце темнело множество пещер, но путники не удостоили вниманием ни одну из них.

Бочком продвигаясь по восходящему выступу, иногда перешагивая через ядовитых змей, они достигли каменистой осыпи (луна как раз утонула за облаками) и осторожно добрались до трещины столь неприметной, что никто бы не обнаружил ее случайным образом. Туземец по-воробьиному огляделся, удостоверился в том, что ночное светило еще прячется, и торопливо протиснулся в отверстие, жестом позвав за собой спутника.

Ринд — он был немного выше ростом, но так же строен — набрал в грудь воздуха и юркнул следом. С оцарапанным лбом, едва не вывихнув лодыжку, шотландец нырнул во тьму, где его охватил вполне предсказуемый восторг и в то же самое время неизъяснимая печаль.

Впереди чиркнула не то спичка, не то кремень, и резко вспыхнувший свет фонаря выхватил из мрака первые ярды узкой неровной шахты, ведущей вниз.

Звезды мигали, качались и плыли перед глазами. Наполеон то и дело моргал, силясь совладать с собой, зная лишь одно: шейхи плотно столпились вокруг и куда-то влекут его по залитому луной Каиру, словно вырванную из учебника истории страницу, подхваченную ветром.

(«Сир?»)

Он еле-еле улавливал этот голос, доносящийся как будто бы с неба.

(«Сир?»)

Наполеон продолжал брести, ничего не чувствуя и совершенно не владея собой, подобно лунатику, хотя был уверен, что не спит. Рычали собаки, шейхи тихо переговаривались между собой, время от времени отрывисто отвечая по-арабски на оклики французских часовых. И… что же потом? Кажется, они миновали ворота Эзбекия, цепочкой спустились по узкой тропе между мусорными кучами, поднялись на качающийся паром и пересекли чернильные воды Нила, взобрались по заросшему осокой берегу, оседлали голосистых ослов и поехали мимо оросительных каналов, мимо пальм, тамарисков, диких смоковниц…

— Куда вы меня везете? — вымолвил Наполеон, прекрасно понимая нелепость своего вопроса, ибо на горизонте уже возвышались осиянные звездами пирамиды.

Под ногами то проседали дюны, то дыбились окаменевшие волны песка. Достигнув долины улыбающегося Сфинкса, кавалькада двинулась по тропе, зажатой между причудливыми наносами, к северной грани Великой пирамиды. Тут всадники спешились и поднялись на шестьдесят футов над землей к отверстию, пробитому тысячу лет назад людьми калифа аль-Мамуна.

(«Сир? Вы меня слышите?»)

Заполыхали факелы, тьма немного рассеялась, и перед Наполеоном разверзлась нисходящая галерея, темнее и глубже его самых черных кошмаров.

Безымянный туземец предупреждал, что будет неудобно. Согнувшись в три погибели, Ринд без труда воображал, будто спускается извилистым неровным коридором прямо в ад. С каждым шагом воздух становился все удушливее от растревоженного песка, и пот застывал на коже желтой коростой. Кое-где на глаза попадались пятна копоти и следы рабочих инструментов, оставленные много столетий тому назад; было невыносимо думать, что люди — женщины и дети — надрывались в подобных условиях, и все ради прихоти фараона.

Снедаемый горечью и утомлением, шотландец протискивался за своим проводником по лабиринту троп и развилок. Он почти позабыл о том, куда собирался попасть, когда галерея внезапно расширилась и превратилась в небольшую пещеру, пол которой представлял собой глубокую яму, засыпанную знакомыми круглыми камнями.

За несколько месяцев со дня прибытия в Египет французские солдаты сделали все возможное, чтобы расчистить ходы внутри Великой пирамиды, но и сейчас Бонапарт был вынужден кое-где ползти на четвереньках, а то и плашмя, через песочные завалы, подтягиваясь вперед на локтях, вслед за мерцающими светильниками шейхов — чего не сделаешь ради редкостной, выдающейся судьбы! Наконец Наполеон смог подняться, вытереть мокрый лоб и, отмахнувшись от налетевших летучих мышей размером с кулак, дать себе секундную передышку на пути.

(«Теперь ему не оправиться… Вот уже столько часов… Он уже не очнется…»)

Но вот и Великая галерея. Спускаться пришлось при помощи зарубок в стене и скользкой веревки. Пламя ярчайших факелов не достигало высокого потолка, а где-то наверху стояли шейхи, торжественные, словно в почетном карауле, — впрочем, некоторые тревожно косились на еле заметный вход, будто бы желая показать, что им не пристало пересекать запретную черту.

(«Настала пора позаботиться о последнем помазании…»)

Отлично осознавая серьезность минуты, стараясь унять подступившую дрожь, маленький генерал выпрямился во весь рост, сглотнул, откашлялся, нерешительно стряхнул с рукавов пыль. Потом еще раз глотнул воздуха, напоследок взглянул на устрашенных шейхов, пригнулся и пополз через крохотное отверстие, которое наконец-то вывело его в самое чрево царского чертога. Под безмятежным сводом в сердце Великой пирамиды при свете раскаленной жаровни Наполеона ждал пророк в серебряной маске и ярких багряных одеждах.

— Enchanté,— промолвил «красный человек» и по-восточному поклонился, прижав ладонь ко лбу.

Безымянный туземец качнул фонарем над ямой.

Там были целые сотни камней. Ринд узнал породу, образец которой видел в Британском музее.

— Термолюминесцентный травертин, — пробормотал он.

— Царский чертог, — объявил проводник.

Ринд ощутил внутри странную пустоту.

— Здесь?

Туземец кивнул.

— Но я не понимаю, — развел руками шотландец. — Это… это и есть царский чертог?

— Небесные звезды, — подтвердил египтянин. — Стоит нагреть их и разместить по стенам чертога, причем любого, и они превращаются в небесные звезды.

Взгляд Ринда беспомощно заскользил по камням, пробежался по всей пещере, ища чего-то большего, и снова вернулся к яме.

— Чертог вечности, — глухо прошептал путешественник в полном смятении.

Полированные гранитные стены, потолок и пол чертога были обклеены камнями на смоле. В углу стояла полыхающая огнем жаровня. От витавшего в воздухе сладковатого дыма кружилась голова.

(«Избави его, Господи, от злой смерти и от мук адовых…»)

Сердце Наполеона стучало, словно литавры.

— Кто ты? — выдохнул он.

«Красный человек», застывший у пустого саркофага, величественно, точно верховный жрец, воздел руки к потолку и сверкнул глазами.

— Я — пророк под маской, — возвестил он, и вся пещера зазвенела эхом. — Я покажу тебе твое будущее.

Бонапарт сделал несколько неуверенных шагов вперед, лихорадочно подыскивая слова.

— Мое будущее… Да, мое будущее…

«Красный человек» не сводил с него пристального взгляда.

— Ну и… — Наполеон вдруг замер на полуфразе; мысли его отчаянно путались. — Какое оно? Что меня ждет?

(«Не взирай на грехи его, на которые толкнули его страсти и похоти…»)

«Красный человек» помедлил, еще раз поклонился — и внезапно завертелся на месте, взметнулся багровым вихрем. Пламя погасло. Чертог погрузился в бархатную тьму.

И тут понемногу — снизу, вверху, по сторонам — начали проступать они: Кассиопея, Центавр, Большой Пес… Знакомые звезды и созвездия.

У Бонапарта вырвался восхищенный вздох. Оказавшись посередине крохотной вселенной, он словно парил в невесомости, вырвался из-под власти закона гравитации.

— Небесные звезды, — повторил туземец, — берут отсюда, из этого места. Люди разных стран и народов увозят их во дворцы своих правителей.

— Представление с фокусами? — ахнул Ринд, не в силах принять столь обыденный ответ.

— Так было со дней Александра. Со дней аль-Мамуна и Цезаря. Хранитель чертога, мужчина в красных одеждах, возносит правителя на небеса и там говорит ему то, что правитель желает услышать.

— Да, но что именно? — не сдавался шотландец.

— Все, что угодно слышать правителю, — отвечал проводник.

Глядя на камни, столько веков служившие исследователям из разных империй и царств, Ринд неожиданно вспомнил: да ведь У. Р. Гамильтон и предполагал нечто подобное во время их разговора в Британском музее: мол, травертин укрепляли на стенах, чтобы создать подобие космоса, некий поддельный чертог для защиты настоящего, что-то вроде ловушки…

Но если так… Если так, отсюда вовсе не следует, что никакого сокровища нет. Наоборот: может быть, оно близко, как никогда…

Более того (молодого путешественника охватил восторг), вполне вероятно, подлинный чертог настолько прекрасен, что его не вообразить ни одному королю и ни один император не достоин туда войти…

Шотландец почувствовал это сердцем, задумался — и наконец поверил со всей убежденностью.

Повернувшись назад, он увидел улыбающегося проводника.

— Сюда, — прошептал юный бедуин, указав на еле заметное отверстие в стене, и повел своего спутника далее, в глубь пирамиды Забара.

Утратив ориентацию, Наполеон крутился в космосе, словно метеор. Небесные звезды огненными пчелами вертелись вокруг. Он уже не ощущал своего веса, уже не различал красных одежд пророка, зато видел маску, сиявшую подобно туманности на фоне звездных полей.

Вдруг она резко надвинулась на него из темноты и приблизилась к уху.

И «красный человек» самым что ни на есть небесным голосом раскрыл Бонапарту его беспримерную судьбу.

Он рассказал все, что Наполеон мечтал услышать.

— Ты станешь императором Франции, — провозгласил нараспев l'Homme Rouge — и это было только начало.

Как долго они пробирались грубо высеченными потайными ходами? Ринда не волновало время: он доверился проводнику и, если на то пошло, своим инстинктам. На вершине восходящей галереи маленький туземец помог ему встать на ноги. Взмокшие от липкого пота, вымазанные пылью паломники позволили себе немного перевести дух. Так же как и внутри Великой пирамиды, перед ними открылся низенький коридор, по которому нужно было ползти, согнувшись пополам; из коридора шотландец и египтянин попали в сердцевину горы. Туземец выпрямился и осветил фонарем своды чертога.

…Ни стен из полированного гранита, ни саркофагов, ни, разумеется, звезд. Пещера напоминала пропорциями царский чертог Великой пирамиды — правда, была гораздо меньше и казалась вырубленной прямо в камне, причем с необычайным усердием.

Туземец поднял фонарь повыше и замер, давая спутнику время осмотреться, после чего указал ему на самую гладкую стену, украшенную на уровне глаз пятью строчками иероглифического текста.

Ринд пробежал по нему глазами, но из-за скромных познаний сумел прочитать лишь некоторые символы: перепелят, рябь на воде, сложенные платки… коленопреклоненных мужей, присевших на корточки женщин, стоячие свитки и прочие идеограммы; похожий на знамя знак, представлявший бога… солнечный диск… имперскую пчелу… и на вершине — царское имя Аменхотепа Третьего — Небмаатра, повелителя истины, почтительно заключенное в картуш.

Напрягая память, он попытался прочесть послание, но быстро сдался.

«Во время правления Аменхотепа Третьего… Я… что-то сделал… могила… рабочий… женщина…» И вроде бы: «солнце»?

Ринд повернулся к проводнику и с бешено бьющимся сердцем хрипло спросил:

— Что… что здесь написано?

Туземец кивнул, откашлялся и с превеликим наслаждением произнес древний текст в том же виде, в каком его передавали в течение многих веков, осторожно осовременивая, но ничего не меняя: «Я, рудокоп времен Аменхотепа Третьего, хороню здесь свою жену, сиявшую, как само солнце. Она была для меня богиней. Пожалуйста, не говорите фараонам».

— France… Armeé… Tete d'armée… Joséphine… — прошептал Наполеон.

Веки его задрожали; он чувствовал себя как человек, которого грубо тащат сквозь толщу времени, вырывают из грез. В лицо ему словно брызнула вода — может, то были дождевые капли. Казалось, грудь разверзлась и выпустила наружу огромный пчелиный рой. И снова раздался тот неприятный, назойливый голос с небес: «Избави, Господи, раба Своего, как избавил Моисея от руки фараоновой…»

Он дернулся, захрипел, нахмурился и почти прорвался на поверхность, к свету. Но вдруг осознал: там не будет утешения, не будет ничего, что ему так хотелось видеть, — и вновь отступил, все глубже и глубже погружаясь в объятия памяти, в космос, в царский чертог, обратно к чудным пророчествам «красного человека»: «Ты станешь императором Франции. Королем Италии. Хозяином Голландии. Монархом Испании, Португалии и всех иллирийских провинций. Префектом Германии. Спасителем Польши. Первым орлом Почетного легиона. Целый мир затрепещет у тебя в руке. Ты создашь величайшую армию в истории. Ты поведешь эту армию к вечности. И Жозефина, твоя преданная помощница, будет императрицей».

Замерев посреди вселенной, Наполеон Бонапарт представлял себе, что сияет подобно солнцу.

— Это так… восхитительно, — ахнул Ринд.

Эпитафия обошлась без имен, ведь простым египтянам не полагалось места в вечности. Возможно, здесь погребли всех жен рудокопов. Или даже всех жен обыкновенных людей.

Однако туземец уже торопился далее.

— Это еще не все, — произнес он и, переместив фонарь, указал на примыкающую стену.

Ринд изумленно обернулся. Сначала он вобрал глазами увиденную картину как единое целое, несколько секунд «переваривал» подробности — а потом застыл на месте, задохнувшись от восхищения.

Новую стену покрывали бесконечные цепочки маленьких пиктограмм, начертанных при помощи кинжалов, ногтей, резцов, штыков… Некоторые картинки едва читались, а кое-где от грубых ударов едва не осыпалась часть стены… Древнеегипетские символы понемногу сменялись другими, исполненными в почтительном псевдоиероглифическом стиле: искривленные пастушьи посохи, римские орлы, весы, якоря, колеса, сабли, кресты, ружья, кадила, матросские эмблемы, религиозные и геральдические символы, секстант, ножницы, очки, циферблат…

Все это были на ходу придуманные росписи моряков, солдат, воров, торговцев, церковников, расхитителей гробниц, святых, визирей, алхимиков, резчиков по камню, паромщиков, шейхов и ученых… Ринд поднимал глаза все выше и выше: вот елка Лепсиуса, вот зонт сэра Гарднера, писчее перо Денона, бесчисленные знаки рыцарей, странствующих купцов и отшельников, и греческих географов, и римских центурионов, и даже росчерк простого плотника, вынужденного бежать со своей женой и новорожденным сыном в Египет… Неповторимая и необъятная хроника, настоящий шедевр, творение рук многих паломников, за тысячи лет посетивших чертог… Священный завет братства Вечности… Обещание не раскрывать никому, где находится эта гробница… Не говорить фараонам.

Шотландец стоял будто вкопанный, лишившись дара речи, то и дело сглатывая от волнения и ничего не замечая вокруг, пока не увидел в протянутой руке проводника маленькое зубило. Неужто ему предлагают прибавить собственную роспись, а то и несколько, на выбор, как наверняка поступили Денон и другие? Ринд помотал головой, не смея даже помыслить о такой чести; в его душе бушевали самые невероятные чувства.

— Нет-нет, — отказался он. — Для меня это слишком… прекрасно.

Туземец помедлил (казалось, до этой минуты он все еще колебался) — и наконец, по-видимому, решился.

— Я думаю, — зашептал он, — я думаю, хабибу[82] можно увидеть кое-что еще прекраснее.

— Кто ты? — обратился Наполеон к призраку. — Как твое имя?

Тот напустил на себя оскорбленный вид.

— Я — пророк под маской. Хранитель небесных звезд.

— Но у тебя должно быть имя. Если ты человек, тебя же как-то зовут.

(«Все народы окружили меня, но именем Господним я низложил их; окружили меня, как пчелы: именем Господним я низложил их…»)

По ту сторону саркофага воцарилось молчание; наконец пророк поклонился.

— Мое имя, — произнес он, — Абдулла Яхия лайла-Шей. Но ты можешь называть меня l'Homme Rouge.

Ринд шарил жадным взглядом по стенам чертога, освещенным фонарем, но ничего такого не находил — ни новых надписей, ни заветов, ни единого украшения. Душа его смутилась, но тут шотландец понял: да ведь эта самая пустота и есть ответ.

Обернувшись к безымянному проводнику, он посмотрел в самую глубь его братских глаз и там отыскал подтверждение своим мыслям.

— Вот же… вот оно, — тихо промолвил Ринд и протянул руку к совершенно чистой стене. — Нетронутая… Это завет для тех…

Можно было не договаривать: «…завет для тех, кому не нужно скреплять его подписью; для тех, у кого он в сердце».

Стена неизвестных; людей, которые честно трудились не покладая рук, однако вовсе не ради того, чтобы прославиться или добиться бессмертия.

Туземец без имени улыбнулся и спрятал зубило. В эту минуту, в сердцевине горы, Александр Ничтожный почувствовал небывалый прилив жизненных сил и небывалый покой на сердце.

Перестук белых градин в храме, переливы нильского заката, улыбка луны над пустыней — для членов братства Вечности все эти мимолетные, неуловимые радости никогда не затмили бы наслаждения от первого взгляда на текст давно умершего рудокопа, на бесконечные росчерки или, как в случае Ринда, на совершенно чистую стену.

Написав две книги, одну из которых он посвятил сэру Гарднеру Уилкинсону, в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году шотландец в последний раз вернулся в Египет — где на его глазах чертог запечатали, чтобы сохранить для потомков, — после чего пал жертвой серьезнейшего легочного кровотечения и вынужден был отступить — поначалу в Корфу, а затем перебраться на озеро Комо в Северной Италии. Третьего июля Ринд сел в экипаж и отправился в горы подышать целебным воздухом; по дороге остановился у святилища Девы Марии, чтобы поставить свечку; вечером возвратился в гостиницу, посетовал на усталость, однако предложенного лекарства не принял.

— Если не ошибаюсь, — промолвил он с улыбкой, — сегодня я буду спать как младенец.

Наутро его нашли в постели недвижным и бездыханным, с необычайно безмятежным выражением на лице: путешественник испустил дух в самой скромной обстановке, в самом глубоком сне. В тот год ему исполнилось двадцать девять — возраст Наполеона, посетившего пирамиды.

Алекса погребли на приходском кладбище, рядом с матерью; его имущество унаследовали общественные библиотеки, сиротские дома и женские образовательные учреждения. Сэр Гарднер Уилкинсон, переняв интерес ученика к национальным реликвиям — тоже в некотором роде наследство, — переехал вместе со своей возлюбленной Каролиной в Южный Уэльс, где скончался в ночь на двадцать девятое октября тысяча восемьсот семьдесят пятого года на семьдесят восьмом году жизни (столько же было Денону, когда он умер в Париже) и был похоронен в Лландовери под незатейливым обелиском.

Несколько недель после первого посещения Изумрудной горы Ринд задавался одним и тем же вопросом: прекрасен ли увиденный им погребальный чертог по контрасту с тем, что находится внутри Великой пирамиды, или же просто дополняет его. И наконец решил, подобно Денону, что тот, второй, с его ясной строгостью и пустым саркофагом, наверняка создавался как ранняя обитель вечности, место, в котором сходятся судьбы всех людей на свете. В феврале тысяча восемьсот пятьдесят шестого года шотландец вернулся в Лондон переменившимся человеком: теперь он держался еще невозмутимее, говорил с еще большим достоинством. У. Р. Гамильтон заглянул в его безмятежные, исполненные знания глаза — и все понял без слов.

— Что ж, юноша, — произнес он, — примите самые искренние поздравления. Я горжусь вами, как собственным сыном.

Молодой человек торжественно кивнул и спросил:

— Возможно ли устроить встречу с ее величеством?

— Я уже обо всем позаботился.

— Если хотите, — учтиво заметил Ринд, — я мог бы заранее поделиться с вами…

Гамильтон отрицательно замотал головой.

— Довольно и этого; теперь я сойду в могилу, зная, что послужил королеве и отечеству, что не сдался, не проиграл, что все старания были не напрасны. Да и потом, — прибавил он с лукавой улыбкой, — я слишком долго искал чертог, чтобы понять одну простую вещь: людям вроде меня подобные тайны не по зубам.

В манерах бывшего помощника государственного министра сквозила непривычная безмятежность и мудрость, а в речах даже слышался отзвук иронии. Шотландец мысленно подивился тому, как малая толика смирения способна утешить человека.

Случилось так, что, облачившись в красные одежды каирского бродячего фокусника, Ринд переступил порог уединенного кабинета в Виндзорском замке, благоговейными руками удалил оттуда портреты кисти Гольбейна, все украшения и сувениры, бережно занавесил окна, приклеил на стенах и потолке кусочки нагретого травертина, застыл в самом центре маленького космоса и поведал зачарованной королеве Виктории все, что ей так хотелось услышать.

— Ты станешь матроной эпохи, — провозгласил он, и это было только начало.

Случилось так, что на протяжении многих и многих десятилетий секреты чертога точно таким же образом Фридрих Уильям IV перенимал от Ричарда Лепсиуса в берлинском дворце Монбижу; паша Мохаммед Али — от Рифа'а аль-Тахтави в каирской цитадели; Папа Римский Пий VII — от падре Ладислава в римском Квиринале; Кристиан IV — от Фредерика Людвига Нордена во дворце Фреденсборг под Копенгагеном; Карл XII — от Корнелиуса Лооса в Королевском дворце в Стокгольме; калиф аль-Мамун — от визиря Хасана ибн-Сахля в багдадском Дворце вечности; Август Цезарь — от Элия Галла в императорском дворце на Палантине; Александр Великий — от верховных жрецов Сивы в храме Амона-Ра, как и бесконечный ряд других королей, императоров, фараонов — от своих личных лазутчиков.

(«Слетите к нему, ангелы Господни, примите душу его в объятия и вознесите ношу свою пред лице Всевышнего…»)

И случилось так, что Наполеон Бонапарт запоздало прозрел и понял истину на земле Святой Елены, за миг до того, как рухнуть на постель и навсегда перенестись в империю вечности. Откровение о великой судьбе, за которое он отчаянно цеплялся двадцать два года, оказалось мошенничеством. Ибо, перерыв страницы франко-арабского словаря, сверженный император все-таки вспомнил имя «красного человека», перевел — и, потрясенный, обнаружил то, что смутно подозревал долгие годы.

Абдулла Яхия лайла-Шей.

Раб божий, живущий ради ничего.

Доминик Виван Денон.